Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

ГОЛОВА МЕДУЗЫ

1

В Ашхабаде Стрельцов был раза три, но всегда проездом – по дороге в район изысканий; поэтому, где находится Туркменская Академия наук, знал лишь понаслышке: кажется, улица Энгельса, недалеко от центра.

Сейчас, идя по этой улице, он искал глазами большое здание с колоннами, с барельефами на фронтоне: такой положено быть каждой академии.

Конец улицы, а нужного здания нет как нет. Не ошибка ли в адресе?

Стрельцов перешел на другую сторону, двинулся обратно.

И вот он стоит перед скромным одноэтажным домом, и доска из черного стекла утверждает: это и есть Туркменская Академия наук.

В вестибюле вахтерша сказала, что профессора Решетова Ивана Ивановича надо искать во дворе; там во флигелях помещаются институты академии: после землетрясения который уже год в городе теснота.

Когда Стрельцов вышел из главного здания, зачастил дождь – октябрь, осень…

Пришлось вернуться в вестибюль. Он положил на пол ботанические сетки с засушенными растениями, присел у вахтерского столика. Здорово ему повезло! Вовремя управился с полевыми изысканиями, собрал гербарий, провел описание почвенных шурфов, составил карту растительности. И все сделано в самое лучшее время – весной и в сентябре. Удалось избежать и страшного летнего зноя, и осенних песчаных бурь, когда ветер подымает в воздух не только песок – мелкие камни.

По совести говоря, ему можно было не торчать здесь, а недельку-другую отдохнуть дома, в Москве, потом засесть за диссертацию, но Решетов, видный ботаник, член Ученого совета, будет присутствовать на защите. Неплохо показаться, познакомиться, раз уж защищать надо в Ашхабаде.

Стрельцов выглянул из дверей. Дождь не унимался, со стороны вокзала плыли новые тучи, низкие, тяжелые, совсем московские, такие тут не часто увидишь… Должно быть, циклон на всю неделю.

Вахтерша взглянула на стенные часы:

– Сейчас перерыв. Все уйдут на обед.

Стрельцов растерянно топтался на месте. Жди теперь целый час!.. Да и неизвестно, придет ли профессор после обеда. День-то у него ненормированный.

– Да, видно, дождь не переждешь. Пойду!

Он снял синий макинтош, завернул в него гербарные сетки, рысью пустился по двору академии.

Белые, один в один, институтские флигели были уже пусты.

Из крайнего домика вышел уходящий последним тщедушный старик в брезентовом плаще, в кирзовых сапогах, стал запирать двери. Стрельцов окликнул его:

– Эй, дорогой! Не знаете, профессор Решетов подолгу обедает?

Старик быстро обернулся:

– А он еще и за стол не садился, желанный мой!

Стрельцов сжал зубы: «Вляпался!»

– Простите, ради бога… Иван Иванович?

– Он самый, и идет обедать, ибо утром вернулся из песков и домой еще не заглядывал.

– Так я подожду, – покорно проговорил Стрельцов. Профессор маленькими острыми глазами быстро оглядел его потемневшую от дождя спецовку.

– Что ж, ждите. Только плащ наденьте.

– Нельзя: в нем гербарий.

– Гербарий?! Откуда?

– С Челекена.

– Чего же вы молчали? – крикнул Решетов. – Битый час под дождем болтаем… – Он быстро распахнул дверь, за мокрые плечи втолкнул Стрельцова во флигель.

– Вам ведь покушать надо, Иван Иванович, – робко сказал Стрельцов.

– «Покушать», – передразнил Решетов. – Челекен – почти белое ботаническое пятно. Я четверть века назад был там, еще при басмачах, с тех пор все ноги не доходят. У вас вот дошли. Давайте развязывайте сетки. Как фамилия?

Стрельцов назвал себя.

– Слышал. Из Москвы. На Челекене давно сидите. Ну-ка, развязывайте!

– Мертвым узлом затянулось, – пробормотал Стрельцов.

– Мертвым? Дайте я. – Решетов наклонился над сеткой. Загорелые морщинистые пальцы с неожиданной силой вцепились в узел, быстро развязали бечевку. Профессор осторожно развернул серый гербарный лист. – Так… Эфемеры. Весенние сборы. Якши… – Решетов двумя пальцами взял высушенный до невесомости маленький тонкий стебелек с парой вытянутых листочков-ниточек: на конце – белая звездочка о четырех острых лепестках-лучиках. – Лепталеум филифолиум… Хорошая работа.

Стрельцов не понял.

– Высушен хорошо?

Профессор досадливо мотнул головой:

– Что тут сушить? Природа, говорю, сработала здорово. Смотрите, как прочерчены листовые жилки. На такой микроскопической площади – и так симметрично, четко. Лесковскому Левше впору.

Стрельцов недоуменно покосился на Решетова: «Что особенного? Обычный эфемер, притом неяркой окраски, примитивного строения. Увлекается старина…»

А Решетов уже разворачивал новый лист. Маленькие, выцветшие, глубоко посаженные глаза его увлажнились, заблестели.

Он пристально разглядывал пунцовые пустынные маки.

– Вы их при солнце собирали или было пасмурно?

Стрельцов пожал плечами:

– Право, не помню.

Профессор чуть смутился, хмурясь потер колючую седую щетину на подбородке.

– Виноват, это очень субъективно. Мне всегда казалось: маки в пасмурную погоду цветут ярче: на мертвом сером песке утром вспыхивают, как маленькие взрывы. – Он почти сердито закрыл гербарный лист с маками. Остальные растения просматривал бегло, словно наказывая себя за чрезмерные лирические излияния.

Отложив в сторону последний лист, сказал сухо:

– Эфемеры у вас хороши. Но не в них суть. Главное – представители постоянных растительных группировок: травянистые многолетники, полукустарники, кустарники.

– Кустарниковый ярус на Челекене выражен очень слабо, – сказал Стрельцов, – только в прибрежной зоне, да и то отдельными пятнами… Антропогенный фактор: туркмены рубят на топливо.

– Это все ясно, – нетерпеливо перебил Решетов. – Кустарники там под угрозой полного уничтожения. Барханы того только и ждут: тогда, мол, наступит для нас раздолье. Надо, чтоб не наступило. А это уж от нас с вами зависит. – Он отстранил Стрельцова, сам стал развязывать очередную сетку. – Кустарниковые у вас здесь?

– Здесь, – неуверенно сказал Стрельцов. – Только их мало, Иван Иванович!

– Видов мало? – Решетов сбросил на пол верхнюю сетку, снял упаковочные газетные листы. – А там много и не растет. Зато те, что растут, вижу, полностью собраны: сетки вон какие пузатые!

Стрельцов стал передавать профессору гербарные листы. Решетов разворачивал их, оглядывал растения: травянистые были засушены целиком, из кустарников – отдельные ветки. Работа Стрельцова нравилась: профессор бормотал латинские названия, усмехался, должно быть борясь с какими-то сомнениями, может, споря с собой.

Вот еще одна сетка разобрана.

– Дальше!

Стрельцов подал новую, развернутую уже сетку. Решетов открыл первый лист, вздохнул разочарованно:

– Что, опять солянки? Да они были уже! Кустарники мне, кустарники давайте! Вон кандымов у вас всего пять листов. Открывайте новую сетку.

– Кустарниковых видов больше нет, – смущенно сказал Стрельцов.

Решетов взглянул на него непонимающе:

– Как нет?

– Больше не собрал, Иван Иванович.

– Но почему? Заболели? Досрочно выехали?

– Нет, совсем недавно оттуда.

– Так где же экземпляры с плодами? Без них Кандыма не определишь. А Кандым там – главная фигура. На него вся надежда. Один сдерживает свирепость барханов. Наши ботаники там давненько не были. Выходит, вы полпред челекенской флоры. Надо установить, какие виды выжили, потом заняться ими. Ну, какие же это виды? – Решетов снизу вверх смотрел на Стрельцова. Худой, маленький, в вылинявшей от солнца синей спецовке, он смотрел, ждал. – Где экземпляры с плодами? Хоть один покажите.

Стрельцов сказал виновато:

– Мне удалось собрать только цветущие экземпляры, Иван Иванович.

– Как же вы определите виды? Цветы у кандымов все одинаковые.

– Знаю. Но видов там очень мало… можно по литературе посмотреть. – Уже сказав, он спохватился: «Что я несу?» Поздно! Решетов все понял, смотрел на него, как на стол, шкаф, пустую сетку.

– Ах, вон что! А я-то, дурак, и не сообразил… В самом деле, до чего же просто: по «Флоре СССР» примерно установить виды – некоторые наверняка совпадут. И незачем лазить по барханам, жариться на солнце, пыль глотать. Другие уже и лазили и жарились. Тем паче главное-то налицо: основная часть растительного покрова – эфемеры, солянки – собрана образцово; карта в красках составлена, почвенные шурфы описаны. Все есть, что требует ВАК. Подумаешь, нет кандымов с плодами! Обойдется! Таков ход мыслей? Угадал?

Решетов стал быстро-быстро укладывать гербарные листы, прикрыл стопку сеткой, аккуратно перевязал бечевкой, не глядя протянул Стрельцову:

– Прошу: ваш гербарий. А засим желаю всяческих свершений и удач!

«Да он же меня выставляет! – холодея, подумал Стрельцов. – Боже мой! Как же это?..» Он сказал задыхаясь:

– Я исправлю свою ошибку. Укажите как, и я все, все сделаю. Только помогите мне, Иван Иванович!..

Засунув одну руку в рукав плаща, Решетов обернулся к Стрельцову:

– Как? Найти кандымы с плодами. Без этого все идет насмарку. – И, встретив молчаливо-умоляющий взгляд, жестко добавил: – На Челекене сильное развевание. Опавшие плоды могут сохраниться в наметенных буграх под кустами. Найдете – ваше счастье. Нет – ждите будущего года. – Он помолчал и, увидев, что Стрельцов опять заворачивает сетки в макинтош, сказал: – Не надо! Дождь, кажется, перестал.

2

Стрельцов не заметил, как, миновав двор, вышел на улицу. Дождь кончился, только холодная водяная пыль сеялась с низкого, плотно забитого тучами неба. Он поднял воротник макинтоша, сгорбясь зашагал по тротуару.

Автомобильный сигнал рявкнул над самым ухом. Стрельцов вздрогнул, отскочил в сторону. Такси, завизжав тормозами, остановилось почти вплотную. Шофер высунул в окошко дыневидную, иссиня выбритую голову, злым, плачущим голосом крикнул:

– Что, на ходу спишь, старый ишак?

Увидев, что ошибся, он добавил еще что-то, видно посильнее, но уже по-туркменски, потом с места, словно текинского скакуна, рванул машину, обрызгав Стрельцова грязной водой.

В гостинице «Октябрьская» над столиком дежурной висела бессменная табличка «Свободных мест нет», но в коридоре было тихо, пусто – все на работе.

Стрельцов прошел в свой двухкоечный номер, стащил брезентовые сапоги, повалился на кровать. И почему нельзя вернуть прошлое, совсем недавнее прошлое? Разве не мог он сегодня поработать с гербарием, полистать газетную подшивку, наконец, просто поспать подольше? Поезд-то из Красноводска пришел во втором часу ночи. Чудом нашлась вот эта койка – лежи, отдыхай. Так нет же, не выспавшись, схватился, побежал в академию – искать Решетова. Вот и нашел его на свою голову…

Стрельцов лег вниз лицом, зарылся в подушки. Он все еще убегал, прятался от горькой мысли о неизбежном отъезде в Москву: до весны здесь нечего делать. Искать плоды Кандыма в буграх – это искать иголку в сене… А весной снова отправляйся на Челекен, жди, пока созреет Кандым.

Тоскливо оглядел гостиничный номер с его обычным комфортом – зеркальный шкаф, хрустальная люстра, тумбочка с большим никелированным чайником и маленьким чайником для заварки. Всего несколько часов назад он вошел сюда счастливый: прибыл к цели!

В комнате потемнело: снова наплыли тучи. Стрельцов с утра ничего не ел, но сама мысль об обеде была сейчас противна. Эх, заснуть бы, потом проснуться – и нет ни Решетова, ни проклятого Кандыма… Он, как в детстве, накрыл голову подушкой, приготовясь нырнуть в сон, в забытье.

…Пронзительный белый свет больно ударил в глаза, разбудил. В хрустальной люстре слепяще горели все пять ламп. Стрельцов поднял голову, и вдруг по спине пронесся холодок. У соседней койки стояла кожаная нога в коричневом шелковом носке, в модном узконосом полуботинке.

– Салям! – громко сказал новый жилец, хотя был русский. Он стоял у двери с палкой в руке, с полотенцем через плечо – узкоплечий, узколицый, небритый, в черной спецовке из «чертовой кожи» – и пристально смотрел на Стрельцова. Левая культя в сером шелковом носке была привычно подогнута в колене. – Чего это вы спозаранку улеглись, Да еще в полном боевом снаряжении?

– А который час? – спросил Стрельцов.

– Скоро одиннадцать.

– Вы с поезда?

– Нет, на «козле» из Небит-Дага прикатил.

Жилец затолкал в угол кожаную ногу, присел на свою кровать.

– Давно в туркменской столице?

– Вчера приехал.

– Значит, старожил уже… А я завтра хочу домой.

– В Небит-Даге работаете? – чтобы не молчать, спросил Стрельцов. Меньше всего ему хотелось сейчас разговаривать с кем бы то ни было.

– Ага. Геологом на нефтепромыслах. Прибыл по вызову начальства. – Он прилег на кровать, очень громко зевнул. – Есть у начальства такая неприятная черта – отрывать вас от дела в самую горячую минуту – так сказать, попридержать за руку, когда вы напрягли все мускулы для решающего удара. Мол, в интересах дела – сначала основательно подумайте, потом не спеша ударяйте.

Для Стрельцова любой человек был сейчас в тягость, а рассуждающий сосед показался и вовсе нестерпимым. Сначала хотелось, чтобы он замолчал и погасил свет, теперь появилось другое желание: поспорить, разозлить.

Очень вежливо Стрельцов сказал:

– Не в меру размашистую руку, может, и стоит попридержать, а то вдруг ударит мимо цели. Вот в нашей экспедиции две пылкие девицы без спроса отправились в пустыню – искать редкостные растения, сразу же заблудились. Весь отряд искал их потом полдня. Науке пользы не принесли, а рабочий день сорвали.

Геолог приподнялся на локте.

– А какая у вас экспедиция?

– Геоботаническая.

Геолог сел на кровати, с веселым изумлением уставился на Стрельцова:

– Интересно! Впервые вижу ботаника-мужчину. До сих пор полагал, что этой наукой занимаются в основном девы – старые и юные. А тут муж в самом соку и – нате вам! – цветами увлекается. Редкий случай.

Стрельцов молчал.

«Странный товарищ… Сперва начальство обличал, теперь на ботанику накинулся». И вдруг все стало ясно: сосед взвинчен, нервничает, но старается скрыть это от посторонних, а может, и от себя…

Голос Стрельцова прозвучал почти сочувственно:

– У вас, должно быть, личные неприятности с не в меру заботливым начальством?

Геолог весь как-то подобрался, съежился. Стрельцов отвел глаза: попал в цель…

– Личные мои дела тут ни при чем. Ими я сам займусь. – Сосед рывком вскочил с кровати, на одной ноге поскакал к окну, распахнул форточку: Стрельцов только что закурил.

Угловатая фигура геолога с подогнутой культей на фоне огромного, темного, веющего ночным холодом окна показалась такой неприкаянной, что Стрельцов мысленно пожалел о сказанном: слова-то пришлись как соль на рану…

В номере стало очень тихо. Только через распахнутую форточку порывами долетал мокрый шелест полуоблетевших, по-ночному черных платанов.

– Простите, – примирительно сказал Стрельцов, – мы еще не познакомились, а уже ссоримся…

Хватаясь за стол, за стулья, геолог молча добрался до кровати, откинул одеяло, стал раздеваться. Заговорил он невнятно, будто про себя:

– Моя вина: и культя расходилась, ломит на погоду, и предстоящие неприятности злят… А неприятности большие… Все разом… – Он с хрустом вытянулся на кровати, закинул руки за голову. – На Челекене мы готовим морское бурение, как у соседей через Каспий. Небось слышали… Дело новое, рисковое. Пробили первую скважину – газ ударил, нефти нет. Холостая проходка… Ребята приуныли: больше месяца даром возились… Но я-то знаю: есть газ – и нефть есть, не здесь – рядом. И хорошо, что газ пошел: нападем на нефть, газ ее сам на-гора́ выбросит. Даю команду: на той же геологической структуре бить вторую скважину. Только прошли двести метров – стоп! Вызов – немедленно явиться. И это сейчас, в самую горячую пору… Народ узнал – толпой окружили, прямо со смены, за «козел» держатся, не хотят отпускать. Дал сигнал – отскочили… На ветровом стекле следы от рук… Нефть – минеральное масло…

Геолог кулаком ударил подушку раз, другой раз.

– А на вас я налетел зря: у каждого свое.

Стрельцов молчал.

Сейчас погаснет люстра, каждый останется наедине со своими мыслями. У геолога завтра спор о скважине. Чем бы ни кончился, он вернется домой, будет продолжать свое дело. Без этого дела геологу нет жизни. А дело потруднее, чем найти плоды Кандыма. Да, каждому свое… Еще днем он радовался: как все гладко идет – и вдруг первое препятствие, первая неудача сшибла с ног. Но почему? Решетов обозлился, почти выставил его? А как же иначе? Старик сам развязывал сетки, искал только одно – колючие кандымовые шарики, и ему в ответ: «Возьму виды из «Флоры СССР». Он же всю жизнь провел в пустыне, ходил здесь с гербарной папкой, когда по барханам еще рыскали басмачи…

А он вот сразу же оплошал, собирается ждать до весны.

На будущий год Решетов спросит: «Ну как, удалось найти осенью?» И наверное, еще посочувствует, пожалеет. Бедняга! Вернулся на Челекен, опять ходил по пескам, искал. И вот все-таки нашел. Упорный парень! А «упорный» парень готовится удрать в Москву, не попробовав добиться своего… Зачем же было просить Решетова помочь «исправить ошибку»? Ошибка… Не больше ли?

Стрельцов вдруг сел на постели. Надо ехать на Челекен, ехать завтра же. Кстати, оказия под боком: на «козле» доберешься вдвое быстрее, чем на поезде с его чертовыми стоянками. Но как скажешь геологу? Вдруг опять начнет смеяться: «За травками едешь?»

Нарочито небрежным тоном Стрельцов попросил соседа подбросить его до Небит-Дага: надо кое-что уточнить на местности.

– Что ж, можно, – не сразу отозвался геолог. Он уже дремал: утомился с дороги. – Только я рано не поеду, как с делами управлюсь.

Стрельцов сказал, что подождет в гостинице.

– Ладно, покатим. – Геолог кивнул на туго набитые сетки: – А травку как, в камере хранения оставите? Там новой наберете? – И лукаво покосился на Стрельцова: не сердится ботаник? Тот улыбнулся: хотелось хоть чем-нибудь поддержать геолога перед завтрашней нелегкой встречей – пусть себе хоть над ботаникой посмеется… – Что ж, спать? – сказал геолог. – На фронте перед серьезным делом мы всегда пораньше ложились, если, конечно, обстановка позволяла. – И он погасил свет.

В громадном, сразу посветлевшем прямоугольнике окна смутно возникли сначала черные стволы платанов, потом крупные ветки.

Где-то далеко в вестибюле в глубокой ночной тиши, не заглушаемые дневными шумами, большие напольные часы медленно, протяжно, тяжело пробили полночь.

3

На другой день, когда Стрельцов проснулся, геолога уже не было.

Вернулся он неожиданно быстро, не стуча, с шумом вошел в номер – раскрасневшийся, оживленный, почти веселый.

Стрельцов, сидя на полу, перевязывал гербарные пачки, чтобы опростать сетки, снизу вверх взглянул на геолога:

– Что, обошлось?

Тот махнул рукой:

– Обошлось, обмялось… Риска не любят… И то сказать, одна холостая скважина – куда ни шло, а две – ой-ой как кусаются! Ну, обосновал, привел примеры из жизни. Повздыхали, покряхтели, а все же позволили: тоже ведь нефтяники, хоть и за письменным столом сидят… самим охота зеленую полоску увидеть.

– Какую полоску?

Геолог усмехнулся:

– А вот бросай травку, поедем со мной – увидишь. Из скважины ударил поток глинистого раствора. Мы стоим, ждем, дышим тяжело. Мутная струя бьет и бьет. И вдруг проблеснула зеленая полоска: нефть! Тут такое, брат, подымается, крик, хохот, шапки на землю летят, один лицо от радости трет, другие сцепились – борются… – Геолог прикрыл глаза, тихо засмеялся, будто увидел уже свою зеленую полоску…

Через полчаса они выехали в Небит-Даг. Там геолог устроил Стрельцова на караван трехтонок с нефтетрубами для Челекена.

Когда Стрельцов садился в кабину, геолог мельком взглянул на тощие ботанические сетки, перетянутые шпагатом, усмехнулся:

– Удачи с травкой! – И заковылял по глубокому песку, припадая на левую ногу.

Хмурый шофер, не глядя на Стрельцова, толкнул ногой сетки в угол кабины, сильно хлопнул дверцей.

К вечеру караван был на Челекене.

Стрельцов снова увидел все, что оставил совсем недавно: Каспий в низких, темных, тяжелых волнах, Карагель.

Старый рыбак Мамед-ата, у которого раньше останавливался Стрельцов, встретил его так, будто они расстались утром:

– Салям, Андрей! Пойдем жареную селедку кушать.

Маленький, сухой, очень стройный, в длинном стеганом халате, в мягкой красной тюбетейке, семидесятидвухлетний Мамед-ата был похож на сказочного колдуна: коричневое треугольное лицо с неожиданно большим, словно с другого лица, орлиным носом, просвечивающая насквозь белая борода растет под подбородком. Волосы на щеках и вокруг рта начисто выщипаны. Из-под белых, как борода, только густых бровей смотрят, не мигая, по-птичьи блестящие черные глаза.

За ужином Стрельцов спросил:

– Что, бури начались?

– Почти каждый день есть.

– Плохо…

– Очень плохо. Лодка на берегу лежит совсем сухая.

Они сидели на полу посредине комнаты. Пол застлан темно-красным ковром. Миски, пиалы расставлены на белой скатерти.

Столы, стулья и кровати в доме Мамеда-ата не водились.

Хозяин ни о чем не расспрашивал, ждал, когда гость начнет первым, но Стрельцов ел молча, после ужина сразу пошел спать.

На рассвете в окно кто-то с силой кинул горсть песка – раз, другой. Стрельцов встал, – должно быть, к хозяину. Но за темным стеклом только смутно белели молодые, наметенные недавно барханы. И тут невидимый песок снова ударил в стекло: на Челекен налетела буря.

Встали поздно – спешить некуда: как в пургу, из дому не выйдешь.

В окне ни неба, ни земли, только сухой, густой, серый туман. Кажется, что дом опущен в мутную воду. Ветер поднял мелкую пыль, не дает ей оседать, держит в воздухе.

Весь день Стрельцов без дела слонялся по дому. Хозяин столярничал в сарае. Старуха Биби жарила рыбу.

В комнатах стоял синий, жирный чад – не продохнешь. Завтра, если не будет бури, надо пойти в пески…

С утра бури не было. Ветер устал, истратил всю силу.

Пыль за ночь осела. Открылось море – серое, пустынное, безжизненное; рыбаки и дикие утки – кашкалдаки – не верили в затишье, буря может налететь в любую минуту.

Стрельцов взял сетки, вышел из дому. По карте Кандым значился в двух километрах от поселка – на южной косе Дервиш.

Дорогу вдруг пересекла глубокая лощина – она пролегала между двумя барханными грядами. Обойти или спуститься? Лучше спуститься – короче, быстрее. Увязая в песке, он сбежал вниз и остановился пораженный: со дна лощины, с мелких бугров, со склонов на него смотрели в упор сотни глаз.

Куш-гези – по-туркменски «птичий глаз».

Стрельцов быстро развязал сетки, забыв о профессоре, о Кандыме, стал жадно собирать куш-гези.

Мясистые, наполненные горько-соленым соком листья, стебли были хрупки. Стараясь не повредить их, он осторожно выкапывал солянки ножом.

Вначале брал все подряд, потом увидел – сеток не хватит, стал выбирать самые яркие. Ему хотелось собрать куш-гези так, чтобы получился постепенный переход в окраске, гамма цветов от нежного, лимонного, до мрачного, багрового.

Тут же на песке он разложил солянки. И вот разноцветные и круглые глаза пристально глядят в глухое, низкое, серое небо.

Он стал перекладывать куш-гези гербарной бумагой. Сетки сразу же разбухли. Стрельцов придавил их коленом, туго перевязал бечевкой.

Наверху кто-то негромко свистнул. Стрельцов поднял голову, – наверное, мальчишки-пастухи? Но кругом не было никого, и тут свист повторился – резче, громче. С острой вершинной грани барханной гряды тяжелым сухим облачком взметнулся песок, медленно осел, пополз по склону.

Буря!

Подхватив сетки, Стрельцов быстро выбрался из лощины. Он почти бежал: задержишься – будешь вслепую добираться до Карагеля. Крайние домики уже заволакивала густая серая мгла.

Дома Стрельцов попросил хозяйку поскорее вскипятить воды.

– Что, замерз? Чаю хочешь? – спросил из кухни Мамед-ата. Кончив работу, он умывался над тазом. Жена из медного кувшина – ктры – лила ему воду в смуглые узкие ладони.

– Нет, какой там чай! – развязывая сетки, отозвался Стрельцов. – Собрал куш-гези. Смотри, какие красивые! Надо сразу же обварить кипятком, а то листья гнить начнут.

Редкая седая борода хозяина свалялась как пакля, продолговатая голая голова блестела. Стрельцов впервые видел Мамеда-ата без тюбетейки.

Буря не утихала весь день, сыпала, стучала песком в окна. На подоконниках копился тонкий серый слой. Время от времени старуха Биби выходила из кухни, сметала песок платяной щеткой.

За обедом хлеб, жареная рыба, картошка в супе – всё хрустело на зубах. На дне пиалы с чаем серый осадок. На темно-красном ковре серые следы.

– Скажи, Мамед-ата, ты давно живешь на Челекене?

– Давно, Андрей. Всю жизнь.

– И никогда нигде не был? Не выезжал отсюда?

– Почему никогда? Был молодой, много ездил: в Баку, в Персии был.

Хозяин оживился, стал рассказывать о далеком прошлом.

Стрельцов недоумевал: Мамед-ата видел другую жизнь, видел зеленые сады, веселые синие реки, большие города. И каждый раз возвращался на свой Челекен – дикий, голый, с вечными ветрами, с барханами, с опресненной морской водой, которой нельзя напиться. Что его влекло сюда?

– Почему же ты не уедешь в Ашхабад, в Мары, в Ташауз? Везде ведь лучше, чем на Челекене.

– Как ты говоришь? – переспросил хозяин, Мамед-ата встал с ковра, взял Стрельцова за руку, подвел к окну: – Смотри, во-он там Дервиш, море. Да? Сейчас ветер, пыль, ничего не видно. А когда тихо, я смотрю туда – там утонул мой отец. Весной вышел на судака, налетела буря – в мае буря редко бывает, а тут налетела. Все рыбаки утонули, лежат на кладбище. И отец мой там лежит. На могиле большой камень, далеко – с Большого Балхана – камень привезли. А ты: «Уезжай, Мамед-ата, с Челекена в Ашхабад, в Ташауз, уезжай», – тонким веселым голосом повторил хозяин. Он был сильно обижен, но не хотел показать этого гостю.

Старик вдруг широко развел руки:

– Видишь мой дом? Хороший, да? Четыре комнаты, а нас двое – я и старуха. Зачем такой дом? Для детей строил. Десять детей было. Пять маленьких умерли, пять живут. И у них уже двенадцать детей. Я их еще не всех видел – далеко живут: на Украине, в Сибири, в Мары только одна дочка. Самый младший, Курбан, в Арктике работает, – вот куда заехал, подальше от Челекена. Почему так? Говорят, как ты: «Совсем плохо тут, песок ночью в окно стучится, в дом хочет». Окончит школу сын, дочка – и сейчас: «Отец, хочу уехать. Плохой Челекен, скучный». А все родились на Челекене.

Мамед-ата умолк, пристально смотрел на Стрельцова.

– Как ты думаешь, Андрей: можно своей матери сказать: «Мать, ты глупая, плохая. Не хочу тебя!»? Нет, с матерью надо вместе жить, не бросать ее, пока жива. Пускай бедная, старая, скучная, она – мать…

В комнате темно, хотя еще совсем не поздно – осенью в пять часов сумерки. В окно по-прежнему стучит песок, но уже тише, реже – буря устала; верно, успокоится к ночи.

Старуха Биби неслышно встает. Ее красное платье кажется черным. Она вносит жаровню с горящими углями – в доме сыро, изо рта идет густой пар, как на морозе.

Хозяин берет подушку, придвинувшись к Стрельцову, кладет ему за спину.

– Так хорошо, Андрей? – Он смущен: не сказал ли чего обидного для гостя?

4

Это началось ровно в полдень, сейчас было четверть третьего. Уже два часа Стрельцов лежал у бугра с редким, чахлым кустом Кандыма. Застала-таки буря в пустыне…

Лежать было холодно. Стрельцов двинул плечами, песок на нем зашевелился, сухими струйками потек вниз. Пролежи до вечера – засыплет с головой. Но и сейчас песок был везде: в ушах, в носу, в волосах, в бровях, на теле под рубашкой. Платок, прижатый ко рту, посерел от пыли. Главное, чтоб она не набилась в горло, – кашель задушит. Прополоскать горло нечем, фляга пуста: опресненная морская вода давно выпита.

Стрельцов поднял голову. Ветер после передышки снова летел на пустыню. С ближних барханов взметнулись жидкие сквозные смерчи, крутясь поднялись над землей, медленно опали.

Рано утром, когда он вышел из дома, было тихо. Надо опять идти на Дервиш – вчера не дошел туда из-за куш-гези. Сейчас он полностью зависит от этих колючих шариков… «Кандым – главная фигура на Челекене…» Стрельцов усмехнулся: старик представляет себе Челекен таким, каким тот был четверть века назад – при басмачах: пунцовые маки, непролазные кандымовые заросли… Приехал бы он сейчас сюда полюбоваться на барханное море!..

Дервиш начиналась сразу же за ложбиной с куш-гези, так непредвиденно задержавшей его накануне. Неширокая – с полкилометра в поперечнике – полоска земли, постепенно сужаясь, уходила в море. Море было совсем близко, оно волновалось, бушевало, хотя кругом стояла тишина, но где-то далеко, может быть возле Баку или дальше, в Иране, еще не утихла буря. Темные, почти черные валы с нарастающим рокотом катились к пологому берегу и рушились, выплескивая на песок сероватую пену. Неровная подвижная кромка, светлея на темном, мокром песке, терялась вдали.

Редкие, сквозные кусты Кандыма росли на невысоких буграх посредине косы. Кустов было немного – то здесь, то там на вершинах бугров торчали тонкие острые пеньки. Стрельцов присел на корточки. Красноватые, кургузые ветки чуть слышно посвистывали, когда с моря порывами налетал несильный ветер. Концы веток были обгрызены овцами. На песке виднелись их коричневые орешки.

Под кустом лежал слой мелких, похожих на хвою – только короче, мягче – палых веточек. Весной и летом они были зеленые, заменяли Кандыму листья, после первых заморозков осыпались.

Стрельцов обшарил вокруг куста весь слой – бурый, легкий, влажный. Плодов не было. Надо порыться в песке – шарики опали еще летом. Он запустил руки в холодный как снег, светло-серый песок, стал просеивать между пальцами. Нет ничего… Под вторым, под третьим, под пятым кустом – пусто, везде пусто… Руки быстро замерзали. Расстегнув плащ, спецовку, рубаху, Стрельцов спрятал руки под мышками – быстрей отогреются. Да, недаром сказал Решетов: «Если посчастливится, найдете…»

Он вдруг почувствовал сильную усталость, словно провел в песках весь день, – ныла спина, зябли и уже не отогревались руки. Скорее бы добраться до дома, лечь на кошму и ни о чем не думать! Он напоследок взглянул на море. Оно было видно, как сквозь мутное стекло; на берегу уже вставали невидимые издали жидкие смерчи.

Буря началась сразу. Ветер рванул из рук тощие сетки, сильно толкнул в спину. Стрельцов быстро натянул на уши кепку, поднял воротник плаща, лег у ближайшего бугра с нетронутым кустом – все-таки защита. Сколько придется лежать так – час, два, пять часов? Буря может разыграться на всю ночь. Тогда лежи тут, на ледяном песке, до утра.

Время шло медленно. Тусклый дневной свет заметно упал. Неужели смеркается? Стрельцову нестерпимо хотелось пить, да и не ел он почти ничего – утром не дождался завтрака, спешил управиться, пока тихо. Старуха Биби на ходу сунула ему в карман какой-то сверток. Сейчас он достал его, развернул промасленную газету – ломоть хлеба с куском жареной селедки уже посерел от песка. Все же он попробовал есть – сразу захрустело на зубах.