Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Вот злится на меня, – вздохнул Курбан, – а разве я виноват? Не мог я его позвать. Пока прибежал бы сюда, пока пришли, Черкез-ата все сам бы сделал.

– Это для вашего колхоза траншея? – спросил Мурад.

Курбан быстро обернулся.

– Ты что, совсем дурак или только прикидываешься? Кто же для одного колхоза будет рыть траншею на полтораста километров? Это стройка республиканского значения. Понятно?

– Понятно, – ничего не поняв, сказал Мурад.

– В Казанджике живешь, должен знать: по этим трубам вода пойдет от озера Ясхан до самого моря – на полуостров Челекен. Там пресной воды нет совсем.

– А как же там люди живут? – спросил Мурад.

– Так и живут – морскую воду перегоняют, делают пресной. Правда, недавно из Джебела получили. Да это что! Им много воды надо. Там сейчас новый город построили. Вот наши и тянут «нитку».

– А ты был в Челекене?

– Нет. Осенью поеду, как «нитку» кончим. Петро обещал взять. Он сам челекенский. Всю жизнь пил морскую воду.

– А по-туркменски где он научился?

– Я же сказал – родился на Челекене в поселке Карагель. От туркменских ребят научился. Сам он украинец, сорок третьего года рождения. Родители его давным-давно – перед самой войной – туда переселились.

Мурад стоял и смотрел на экскаватор, которым управлял украинец из туркменского поселка Карагель. Стрела с бледно-розовым флажком на конце подымалась вверх, опускалась вниз, потом описывала полукруг, ковш легко набирал песок, густо просыпая его, нес к насыпи. Насыпь росла очень медленно. Но экскаватор не обращал на это внимания и все работал и работал.

– Эй, парень! – раздалось по-туркменски из кабины. Мурад увидел – экскаваторщик, одной рукой держась за рычаг, другой машет ему.

Курбан хмуро отвернулся: Петро назло зовет в кабину незнакомого парня…

Мурад подбежал к кабине.

– Давай сюда! – сквозь шум мотора крикнул экскаваторщик.

И вот Мурад стоит в кабине. Под его ногами мелко дрожит железный пол. Вся кабина полна железного лязга, железного скрипа, моторного гула. Все здесь железное, твердое, горячее, все пахнет машинным маслом, нагретым металлом.

– Ты откуда? – кричит ему на ухо экскаваторщик. – Из Казанджика? К деду Черкезу приехал? Дед у тебя хороший мужик!

Совсем близко Мурад видит до синевы загорелое лицо, по нему текут струйки пота, пересекают старые следы. Бумажная пилотка совсем размокла, съехала на ухо, длинный чуб, жесткий и пегий от пыли, лезет на глаза. Экскаваторщик дует на него вверх, но чуб намок, его не сдуешь. Тогда экскаваторщик молча тянется головой к Мураду, и тот откидывает волосы с мокрого лба.

– Спасибо! – говорит экскаваторщик. – Все никак не соберусь побрить голову. На нашей работе волосы – беда. Ты вон тоже гриву отпустил. Зачем? Жарко!

Так, крича друг другу на ухо, мешая туркменские и русские слова, они разговаривали минут пять. Экскаваторщик расспрашивал Мурада про Казанджикскую школу. Сам он учился в Карагельской, тоже туркменской – русской школы тогда не было: в поселке жило две русских семьи, и все ребята хорошо говорили по-туркменски. Окончил семь классов, пошел работать. Третий год на экскаваторе. Машина держит первенство по выработке. А как его тут удержишь, когда порода проклятая, песок течет из ковша.

Мурад увидел, как бледно-розовый, вылинявший на солнце флажок вместе со стрелой вновь проехал над траншеей. Казалось, он заглядывает в ковш – смотрит, сколько тот набрал песку.

– Может, хочешь попробовать? – вдруг спросил Петро, кивнув на рычаги.

– Что? – Мурад растерялся – он не мог поверить, что Петро говорит серьезно, не смеется над ним.

Между тем Петро встал уже с сиденья.

– А ну, давай!

И вот Мурад сидит на месте экскаваторщика, правая рука его на блестящей рукоятке, только ноги не достают до педалей. Ничего! Петро сам нажимает на педали.

– Бери на себя! – командует он.

Мурад изо всех сил потянул рукоятку рычага. Неужели она не поддастся? Рука сразу становится мокрой, по лицу, по шее, по груди катятся соленые струйки. Выжмет или не выжмет он рукоятку? Выжмет или не выжмет? Вся сила его сейчас собралась в правой руке. Жми, жми, жми ее вниз! И вот рукоятка подается – не такая уж она тугая. Видно, как кабина поворачивается, делает полукруг, как ковш идет вниз, легко вгрызается в предательски податливый песок, набирает его, наполовину рассыпав, проносит над траншеей; железная челюсть отваливается, песок летит вниз.

– Ну вот и проделал сам весь цикл, – раздается над ухом Мурада, – для начала неплохо.

Мурад встает с железной скамеечки, вытирает рукавом мокрое лицо. Он тяжело дышит от счастья – сейчас сам, своими руками он управлял экскаватором, сам набирал в ковш песок, сам рыл трассу для ясханской воды, которая осенью пойдет на Челекен.

– Шабаш! – кричит Петро. – Слегка подымим.

Он останавливает мотор, выходит с Мурадом из кабины.

– Курбан, спички есть?

Курбан, который минуту назад лежал, повернувшись спиной к экскаватору, подбегает, с сожалением хлопает себя по трусам.

– Да я и забыл – ты же бесштанный, – смеется Петро.

– Можно стеклом зажечь, – советует Курбан, – дай я наведу.

Экскаваторщик вынимает «Беломор», увеличительное стекло, подает Курбану. Тот наводит стекло на солнце. Папироса дымится. Петро закуривает.

– А вы не курите? – говорит он. – Правильно делаете, я вот с малых лет курю, теперь уж трудно бросить. Да и работа наша… без курева тут не очень-то… – Он затягивается в два приема, и папироса сразу сгорает до половины.

Незаметно для себя все перешли на русский язык. Курбан и Мурад говорят по-русски так же, как Петро по-туркменски. Им всем троим все равно, на каком языке говорить.

Мурад спросил – правда, что вода по трубам пойдет на полтораста километров?

– Правда, – сказал Петро, – а что тут такого?

– Целый поезд труб понадобится.

– Поезд? – Петро усмехнулся. – Нет, брат, тут одним поездом не обойдешься. – Он приподнялся на локте, кивнул на уходящую вдаль линию черных труб, сплюнул сквозь зубы. – Наша «нитка» что, мелочь! В пустыне не такие вещи делают. Про Каракум-реку слыхал?

– Это Узбой – я плавал в нем! – гордо сказал Мурад.

– Какой Узбой! – махнул рукой Петро. – Узбой – лужа, мертвая вода. Каракум-река от Амударьи течет, дочка ей, по пескам, по барханам на сотни километров течет. Роют для нее дорогу день и ночь. Видал в кино войну? Как танки идут в атаку? Ну вот на трассе Каракум-реки машины вроде танков – страшной силы, только они никого не атакуют, просто роют песок. Если днем очень жарко, сталь раскаляется, – все шабашат до вечера, потом всю ночь роют. Машинки там знаешь какие? Моя рядом с ними – детская игрушка.

Мурад взглянул на экскаватор Петра – хороша игрушка!

– А где их делают? – спросил он.

– Где? – Петро кивнул на экскаватор. – Видишь на кабине буквы?

– Вижу, – сказал Мурад, – УЗТМ.

– Ну вот. Уральский завод тяжелого машиностроения, находится в Свердловске. Оттуда к нам на «нитку» и на Каракум-реку идет техника. Да и не только оттуда – из разных городов, за тысячи километров везут.

– А ты видел Каракум-реку?

– В кино видел. Пароходы среди песков ходят. Волны, когда ветер, будь здоров! – утонешь за милую душу. – Петро сильно затягивается, окурок вот-вот станет жечь пальцы, но Петро забыл про него. – Кончим «нитку», обязательно подамся на Каракум-реку. Лучше поздно, чем никогда. Четвертую очередь буду делать, поведем воду к вам, в Казанджик.

– А сейчас почему не едешь? – спросил Мурад.

– Надо одно дело кончить, потом за другое браться. А «нитка» эта наша, челекенская.

Мурад долго смотрел на Петра, не решаясь сказать, – а вдруг тот начнет смеяться, но потом все же спросил: нельзя ли отсюда увидеть Каракум-реку?

Петро быстро обернулся.

– Отсюда? С этого места?

– Ну да. Воздух в песках очень чистый, вдаль хорошо видно…

– До Каракум-реки сотни километров, – усмехнулся Курбан, – в телескоп и то не увидишь.

– Нет, почему? – говорит Петро. – Если с высокого места долго смотреть, может, и покажется. – Он оборачивается к Мураду: – Хочешь взглянуть с кабины?

Мурад глубоко вздыхает – хочет ли он!

Они втроем идут к экскаватору, и Петро, став на основание стрелы, берет Мурада под мышки, легко подымает на крышу кабины.

О, как далеко видно отсюда! Какая огромная бескрайняя пустыня – вся дрожащая, переливающаяся под солнцем раскинулась до горизонта во все стороны! Но Мурад смотрит только на юг, смотрит очень долго, стараясь не моргать. И видит: между темными песчаными буграми медленно проступает светло-голубая гладкая вода. Она ширится, затопляет темные бугры, поглотив их, уходит далеко-далеко и сливается с таким же светло-голубым небом.

– Каракум-река! – Мурад неподвижно стоит на раскаленной стальной крыше, боясь пошевелиться, моргнуть глазом, – если долго смотреть, может, увидишь и пароходы? Но нет, Каракум-река, ее светлая, широкая, огромная вода остается пустынной, спокойно стоит на горизонте. – Вижу! – тихо говорит Мурад. – Я вижу Каракум-реку.

– Где? – недоверчиво спрашивает снизу Курбан, но в голосе его уже слышно сомнение. – Это мираж. Что, не знаешь, не говорили вам в школе?

А Петро молчит и улыбается. Потом протягивает вверх свои сильные, большие загорелые руки и, крепко обняв Мурада, ставит его на землю.

– Еще, брат, увидишь Каракум-реку, – говорит он Мураду, – вблизи увидишь.

Время идет. Надо работать.

– Пошел ворочать, – Петро кивает мальчикам. – Черкезу-ата салям передайте. – Он взбирается в кабину, садится на железную скамеечку и включает мотор.

Мурад и Курбан поднялись на бугор, последний раз взглянули на трассу, на экскаватор. В золотисто-голубом небе ходил, все ходил не знающий покоя бледно-розовый от солнца флажок. Маленькое полотнище, уже зубчатое по краям, развевалось на горячем ветру, который не переставая дует там, в небе, высоко над пустыней.

5

Дед Черкез нисколько не переживал из-за Мурада. Он сидел на ковре в жидкой саксауловой тени. Перед ним прямо на песке была разостлана маленькая белая скатерть. На ней пиалы, мелко наколотый рафинад, чурек. Возле деда Черкеза сидело уже не трое, а пятеро чабанов – старые и молодые. Все сняли папахи, остались в тюбетейках и не спеша пили кок-чай.

– Где ты был? – не оборачиваясь к Мураду, спокойно спросил Черкез-ата.

– На трассе, – сказал Мурад, – тебе Петро салям передавал.

– «Салям, салям», – недовольно заворчал дед Черкез. – Ты видел, как работает его машина?

– Видел. Я сам на ней работал, – гордо ответил Мурад, – весь цикл проделал.

– Песок течет из ковша? Течет? И он еще не стыдится передавать мне салям? Почему в Небит-Даг не сообщит – сколько времени уходит зря? Этак мы и до прихода Азраила[2]2
  Азраил – ангел смерти у мусульман.


[Закрыть] не кончим «нитку».

– Черкез-ата, – сказал очень полный, видно, самый старший чабан, – в Небит-Даге нет ковшей, из которых не вытекает песок. Эти машины не для песка. Где же Петру взять другой ковш? А челекенские иомуды подождут – они привыкли: всю жизнь пьют морскую воду.

Дед Черкез вдруг поднялся, быстро надел папаху.

– Слушай, Реджеб: ты всю жизнь пьешь хорошую, сладкую воду из Дас-Кую. И Джума, и Кадыр, и я – все пьем сладкую воду. Правда? А челекенские иомуды, по-твоему, пускай пьют морскую. Почему? Потому, что они всю жизнь ее пьют? Или потому, что они – иомуды?

Дед Черкез круто повернулся и пошел, не попрощавшись.

Но тут все бросились за ним, стали наперебой объяснять, что Реджеб не хотел обидеть Черкеза-ата и челекенских иомудов – просто не подумал, сказал глупое слово. Постепенно дед Черкез успокоился, но возвращаться не стал – домой пора.

Все начали прощаться, и чабаны снова принялись благодарить деда Черкеза за Шайтана.

Курбан тоже, словно взрослый чабан, сказал:

– Большое, большое спасибо, Черкез-ата, – и с важным видом взглянул на Мурада. Курбан вместе с чабанами держал Шайтана, не боялся, что тот укусит, а Мурад только стоял и смотрел. А может, Курбан был недоволен, что Петро позвал к себе в кабину Мурада и дал ему сделать полный цикл? Кто знает…

Чабаны проводили деда Черкеза и Мурада до ближайшего бугра и повернули обратно.

Пройдя несколько шагов, Мурад обернулся.

Чабаны в высоких черных папахах уже скрывались за буграми, в последний раз мелькнула стриженая голова Курбана. Он даже не оглянулся. Видно, уже забыл, что есть на свете такой Мурад Аширов, второклассник из Казанджика…

Они долго шли молча. Дед Черкез, как всегда, шел впереди и ни разу не посмотрел на Мурада, – видно, все-таки сердился за то, что Мурад бросил его и убежал на трассу.

Сакар по-прежнему трусил за дедом Черкезом и тоже не замечал Мурада.

Было уже очень жарко. Солнце поднялось на страшную высоту, стояло посредине неба, и от него некуда было деться. Легкие светлые тени саксаулов укоротились; только узкий кружок лежит под самым деревом. Кругом было тихо, как в комнате, когда все спят.

Мурад сильно устал и из последних сил плелся за дедом Черкезом. Одна надежда – скоро покажутся три кибитки. Может, мать еще не ушла и они все трое пойдут домой. Вот и последний бугор. В котловине показались три кибитки. Из средней вышла мать Мурада. Она вышла одна. Ее никто не провожал. В правой руке мать несла чемодан из желтой кожи. Новые замки слепяще сверкали на солнце, даже больно было на них смотреть. Чемодан показался Мураду непомерно большим и легким, словно он сам двигался по пескам и тащил за собой мать.

Мурад хотел было крикнуть, что они здесь, но дед Черкез вдруг свернул в сторону, пошел без дороги, по диким пескам, потом сбежал в узкую глубокую котловину. На пологом склоне, среди краснокорых кустов, вдруг показалось нечто необыкновенное: на песке торчали две светло-желтые мясистые палки с толстыми набалдашниками, которые, словно мелкими наростами, были усажены странными лиловыми бляшками на бледных ножках. Среди скромного илака, приземистых краснокорых кустов кандыма эти яркие палки прямо-таки лезли в глаза: «Посмотри, посмотри на нас – какие мы высокие, какие красивые».

Увидев палки, Мурад вздохнул: как жалко! – не удастся взять даже одну – сломать трудно, палки толстые, а срезать ножом дед Черкез не захочет – вон он бежит через лощину, ни на что не смотрит… И тут Мурад увидел: дед Черкез свернул прямо к красивым палкам, на ходу вынул и раскрыл нож. Значит, палки ему тоже очень понравились. Но дед Черкез не стал их срезать, а принялся выкапывать ножом. Мурад подошел, заглянул в ямку. Внизу палки утолщались, в земле у каждой был еще второй набалдашник, только гладкий, без всяких бляшек. Дед Черкез опустил в ямку руку с ножом, стал подрезать невидимый корень. Лицо деда покраснело от натуги – корень не поддавался.

– Не надо, ата, – робко сказал Мурад, – тебе тяжело.

Дед Черкез опустил руку до самого локтя и все резал и резал упрямый корень. Сильный рывок, глухой хруст – и в руках деда Черкеза оказались сразу обе палки. На нижних концах их не было корней, вместо них – толстые, тупые, деревянно-твердые наросты, похожие на серые крепко сжатые кулаки.

Дед Черкез положил палки на песок. Странно, как же они живут без корней, как добывают себе воду? Мурад наклонился над палками. Нет, корень есть – коротенький кусочек, обрезанный с двух сторон, был как в тисках зажат между двумя сросшимися внизу серыми тупыми кулаками, неотличимо похожими один на другой. Мурад попытался высвободить корень и не смог – кулаки присосались к нему намертво.

– Это чужой корень, – строго сказал дед Черкез – впервые за все время он заговорил с Мурадом. – Смотри красивый Илан-дродак, правда? Весь золотой, высокий, выше Кандыма. А что делает? Сосет соки из Кандыма. Поймал корень под землей, сел верхом и присосался – не оторвешь. Потому и вырос такой высокий, жирный.

Тяжелым чабанским чарыком дед Черкез с силой наступил на Илан-дродак; палка сочно хрустнула, сломалась легко, как гнилая. На конце выступил густой клейкий сок.

Дед Черкез размахнулся, желтые обломки полетели в кусты с краснокорыми ветками.

Медленно двинулись дальше. Из-за бугра выглянули зеленые кроны. Издали казалось – они обнимают друг друга. Среди ветвей чернела острая верхушка кибитки деда Черкеза.

– Очень есть хочется, – признался Мурад. – Верно, мать уже дома, ждет нас…

Дед Черкез молчал. Сорвав пучок илака, он вытирал руки, липкие от сока Илан-дродака.

Спустились с холма. Со стороны кибитки послышалось глухое гудение: чтобы не готовить пищу на костре, мать привезла из Казанджика примус.

Перед самой кибиткой дед Черкез вдруг замедлил шаг – вопреки обычаю, пропустил вперед внука. Он был глубоко обижен: жена сына второй день не разжигает очаг в его доме, не трогает ветки саксаула, припасенные для гостей. Это значит: дом хозяина для жены его сына – чужой дом…

Мать, склонившись над примусом, поджаривала свиную тушенку на алюминиевой сковородке. Перевернутая жестяная банка с вспоротым верхом валялась на полу, жирный желтый сок пролился, запачкал кошму. Мурад увидел: наклейки на банке окружали ее сплошным пояском, на каждой наклейке маленькая белая свинка опустила голову, будто нюхает кошму. Возле примуса прямо на кошме – непочатая банка со сгущенным молоком. Тут же рядом стоял чемодан из желтой кожи, покрытый салфеткой, – чемодан-стол. На нем синяя чашка с золотыми буквами «Пей на здоровье». Эту чашку мать подарила Мураду зимой на день рождения. С тех пор он пил какао и молоко из синей чашки, а не из маленькой пиалы.

Возле чашки, на тарелочке с розами – тонко нарезанный батон из Казанджика.

Мурад взглянул на мужскую половину кибитки, где лежала свернутая постель деда Черкеза. Как там неуютно, как пусто, одиноко! Вся посуда сбилась в угол – к самой войлочной стенке; вон черная сковородка с белым застывшим жиром. Вчера на этой сковородке дед Черкез жарил баранину, жарил прямо на костре из саксауловых веток: баранина сильно пахла дымом, и они, как чабаны, ели ее прямо руками, а потом пили крепкий кок-чай из закопченного чайника. Дед Черкез заварил целых полплитки и наливал кок-чай в старые, надтреснутые пиалы. Пить было не горячо, блюдца не надо.

Сейчас обе пиалы были перевернуты прямо на кошму, и чайник был холодный. Он стоял, уткнув свой длинный витой носок в войлочную стенку, и Мурад подумал, что мать нарочно поставила чайник в угол носом за то, что он такой закопченный, черный…

– Садись кушать, сынок, – ласково сказала мать, не отрываясь от примуса, – где ты ходил так долго? С самого утра ничего не ел, ушел голодный.

Мурад стал было рассказывать ей про сегодняшнее утро: про Борджок, про Сакара и Шайтана, про ветер, который умеет писать. Мать смотрела на него, кивала головой, говорила: «Да? Ах, как интересно!» Но Мурад видел: матери не нужны ни Борджок, ни Сакар, ни Шайтан с его проколотым носом.

Только услышав, что Мурад купался в Узбое и стал совсем белый от соли, она сказала:

– Никогда больше не купайся в реке. Слышишь? У нас есть корыто…

Мурад умолк, присел возле стола-чемодана, устало облокотился, и вдруг стол-чемодан легко подался вбок – он был пустой! Мурад удивленно взглянул на мать, она отвела глаза, стала ножом переворачивать тушенку. Тушенка громко зашипела, плюнула горячим жиром. От сковородки повалил синий чад. Примус вдруг перестал гудеть и тоже зашипел, синее пламя пропало, из черной дырочки в горелке пошел керосиновый дым – жир попал на горелку.

– Провались ты, проклятый!

Мать наклонилась, стала шарить кругом – искать примусную иголку. Иголки нигде не было, примус все шипел и шипел, в кибитке потемнело от дыма.

И тут в светлом проеме показался дед Черкез. Сквозь дым Мурад увидел только его высокую черную папаху, Дед Черкез остановился у входа и не шел дальше, Опустив голову, он смотрел на пустую банку из-под тушенки и тихо трогал ее своим чабанским башмаком, рассматривал трех свинок, которые все еще нюхали запачканную кошму.

Мурад вспомнил: в Казанджике, когда мать жарила свинину, дед Черкез молча вставал, надевал свою папаху и на весь день уходил из дома. А сейчас ему некуда было уйти.

Наконец мать нашла иголку, присела возле обиженно умолкшего примуса, стала прочищать горелку.

– Мама, – сказал Мурад, – я не хочу тушенки. Она жирная.

– Будешь есть что дают, – крикнула мать, – тоже мне мусульманин нашелся! – Она сидела спиной к входу и не заметила деда Черкеза. – Где я тебе возьму баранины? В Казанджике, кроме тушенки, ничего нет. Садись ешь!

– А что будет есть ата? – спросил Мурад.

– Можно подогреть кабачки, щи без мяса: консервов много.

Мать качнула насос, из черной дырочки забил тонкий керосиновый фонтанчик.

– Спасибо, мне есть не хочется, – спокойно сказал дед Черкез. Он все еще как чужой стоял у входа и тихо кашлял от дыма. Синие космы редели, плыли к выходу. И Мурад увидел, как дед Черкез медленно сквозь дым пошел из кибитки.

– Ата! Подожди меня, ата!

Мурад кинулся за дедом Черкезом, но мать загородила ему дорогу.

– Садись ешь! На сегодня хватит – нагулялся.

Снаружи послышалось затихающее покашливание. Дед Черкез уходил, уходил, как тогда, у колодца Дас-Кую…

– Ата, куда ты? Ата! – крикнул Мурад и заплакал во весь голос.

6

Ночью Мурад долго не спал – все ждал деда Черкеза. Он беззвучно плакал и старался не сморкаться, чтобы не услыхала мать. Но дед Черкез так и не пришел домой, – верно, бросил свою кибитку, перебрался в кишлак.

Заснул Мурад только на рассвете. Ему показалось, что он проспал минут пять, не больше, и сразу же открыл глаза. Дед Черкез сидел на кошме и смотрел на него. Он не будил Мурада, не щекотал его лицо «зеленым гвоздем», нет, он просто сидел и смотрел на своего внука.

Мурад быстро взглянул на женскую половину. Матери не было.

– Выспался? – спросил дед Черкез.

– А тебя почему всю ночь не было?

– Я ходил по важному делу, – сказал дед Черкез.

– По какому делу? Ты был в колхозе?

– Вставай, увидишь.

Мурад быстро вскочил. Давно уже наступило утро – солнце поднялось до самых верхушек деревьев с листьями-гребешками, жарко просвечивало сквозь их зелень, будто говорило: «Постойте, постойте! Вот подымусь выше, тогда вы меня узнаете!»

Дед Черкез, как всегда не оглядываясь, пошел вперед. Он обогнул кибитку и направился к крайнему дереву.

В двойной прохладной тени – под деревом и под крышей шалашика из веток – на толстом свежем саксауловом суку сидела большая тяжелая птица с бурыми перьями. Птица медленно переступала с ноги на ногу, сжимая и разжимая острые темно-серые когти. На глаза птицы был надвинут черный кожаный колпачок.

Дед Черкез кивнул на птицу:

– Это сокол – ительги. Я вчера за ним далеко ходил – в колхоз «Кызыл аскер» – двадцать километров. Председатель Берды-ата – старый человек, хороший охотник. У него три ительги. Я говорю: «Одолжи одного, хочу поохотиться». Он говорит: «Возьми хоть двоих, Черкез-ата. Почему редко просишь? У тебя хороший таазы. Вместе с ительги они много зайцев наловят».

Услышав голос, сокол тяжело слетел с сука, стал скрести когтями песок.

– Сердится, – усмехнулся дед Черкез. – Очень не любит, когда грязно.

Взяв саксауловую ветку, дед вымел помет из шалашика, посыпал пол свежим песком.

– А где его взял Берды-ата? – спросил Мурад.

– На Саракамыше поймал, когда ительги еще был птенцом. Видел вчера мальчика на колхозном стане? Курбан зовут – внук Берды-ата. Он взял из гнезда ительги.

Мурад был изумлен: как? Курбан, этот гордый мальчишка в дырявых трусах и в дырявой майке, державший Шайтана, умеет еще ловить соколов? Это было невероятно! Мурад почувствовал острую зависть.

– В прошлом году поймал, – продолжал дед Черкез. И он рассказал, как было дело.

Весной Курбан упросил деда взять его на Саракамыш. Берды-ата ехал туда по колхозным делам. Возле Саракамыша много глиняных холмов. На буграх гнездятся соколы.

Берды-ата и Курбан весь день бродили по пустыне – искали гнездо с птенцами. Были гнезда, да все пустые, – весна кончалась, молодые соколы уже улетели в пески.

Гнездо, где сидел ительги, висело над обрывом. Старых птиц не было в гнезде.

Ительги увидел людей, испугался, стал пищать. Курбан сказал:

– Ата, я возьму его.

Дед спросил:

– А как ты доберешься до гнезда?

Курбан сказал:

– На веревке. Привяжи меня за пояс и спусти вниз.

Курбан очень ловкий. Он добрался до гнезда, взял ительги, спрятал за пазуху, и дед на веревке поднял их обоих.

В кишлаке ительги поселили в шалаше. Курбан ходил за ним: убирал пол – ительги очень не любит грязи.

Ительги быстро рос. Через месяц сам разрывал живых тушканчиков, которых ловил ему Курбан. За лето ительги привык к Берды-ата и к Курбану, кричал, когда видел их издали.

Пришла осень. Наступила пора учить ительги. Теперь Берды-ата редко кормил его и не давал долго спать; на заре дед сажал ительги на руку в кожаной перчатке, выходил в пески – приучал сидеть на руке.

Ительги сильно похудел, он был всегда голодный и злой. Берды-ата сделал алвай – мешок из белой кошмы, пришил к нему красный лоскут, клал в мешок мясо, из алвая понемногу кормил ительги.

Настал главный день. Курбан с дедом вышли в пески. Ительги сидел на руке деда. Курбан отошел далеко, поднял алвай, крикнул:

– Хайт-хайт!

Ительги взмахнул крыльями, полетел на мясо.

Но Курбан отдернул алвай. Ительги рассердился, взмыл вверх.

– Хайт-хайт!

Алвай с красным лоскутом снова замелькал перед глазами ительги. Голодный, злой, он бросился на алвай, стал рвать его когтями, клевать мясо.

Прошла неделя. Берды-ата поставил капкан, поймал зайца, переломил ему заднюю ногу, сделал надрез на голове. Заяц стал похож на алвай. Вечером дед с внуком вышли в пески. Курбан нес зайца. Берды-ата – ительги. Зайца выпустили. Серый с красным алвай мелькнул перед ительги. Алвай был живой – он убегал в пески.

– Хайт-хайт! – Берды-ата подбросил сокола. Распустив крылья, ительги кинулся вдогонку за зайцем, вцепился когтями, ударил клювом в голову, убил.

Берды-ата отнял зайца, вырвал из груди сердце, бросил ительги – получай награду за труды! С тех пор ительги охотится с Берды-ата, с Курбаном.

– Они охотятся без таазы? – спросил Мурад.

– Почему? У них есть таазы.

– А как его зовут?

– Сакар. Все таазы – Сакары, – дед Черкез хитро взглянул на Мурада. – Хочешь пойти на охоту?

Хочет ли он! Мурад от радости схватил руку деда, молча прижался к ней лицом.

– Одевайся. Сейчас поедим и пойдем.

Они вошли в кибитку. Мать уже вернулась, но дед Черкез не замечал ее. Он проходил мимо матери и смотрел поверх ее головы. Мать совсем притихла. Она неслышно ходила по кибитке и отводила глаза, когда на нее смотрел Мурад, – видно, чувствовала себя виноватой.

Дед Черкез разжег костер, поджарил баранину, вскипятил чайник. Как в первый день, они с Мурадом поели вдвоем. Потом дед Черкез вынес бараньи кости, окликнул Сакара, покормил его.

Они стали собираться в путь: Мурад оделся как охотник, заправил рубашку в штаны, через плечо перебросил веревку – привязывать зайцев. Дед Черкез натянул на левую руку кожаную рукавицу, подошел к ительги, погладил его по бурой спине, посадил на руку. Сакар, увидев ительги, сделал огромный прыжок, но дед Черкез цыкнул на него, и Сакар успокоился.

Они вышли вчетвером и сразу повернули на восток: дед Черкез сказал – в этой стороне особенно много зайцев. Правда, сейчас лето, заяц линяет, прячется, много поймать не удастся.

Тропинок не было. Бугор – котловина, бугор – котловина. Дед Черкез с Мурадом подымались, спускались, обходили бугры, совсем одинаковые, очень похожие друг на друга; только по саксуалам еще можно их различить – на этой вершине стоит одно дерево, на той – два или три. А так все-все одинаковые: на половине склона краснокорые кусты кандыма, чуть повыше – зеленый, с заметной уже желтинкой кушак селинов – кустиков-щеток. Они опоясывают каждый бугор.

Сакар уже не плелся за хозяином. Он бежал впереди, задрав хвост, на ходу обнюхивал песок, искал заячьи следы. Но зайцев пока не было. Ительги, опустив голову, мерно покачивался на левой руке деда Черкеза, дремал, погруженный во тьму.

– Он тяжелый? – спросил Мурад.

– Нет, с кило. – Дед Черкез протянул Мураду сокола: – На, понеси.

Кожаная рукавица была для Мурада слишком длинной, почти до локтя. Ительги перешел к Мураду, ничего не заметив, так же спокойно покачивался на руке. У Мурада сразу крупно вспотел лоб, струйка потекла по виску, попала в глаз. Не вытирая пот, поддерживая левую руку правой, Мурад шел и шел, а в затуманенных глазах мелькал совсем близко – у самого лица – твердый черный колпачок и круто изогнутый, темно-серый, в желтой молодой кожице у основания, страшный клюв ительги. От перьев птицы исходил слабый, почти неуловимый запах, от этого запаха у Мурада сильно билось сердце.

Что, если сейчас Сакар поднимет зайца и придется самому запускать ительги – дед Черкез не успеет его взять, – надо быстро снять колпачок, показать зайца, потом с силой подбросить ительги и крикнуть «хайт-хайт!».

Но они все шли и шли, всходили и сходили с бугров, Сакар давно скрылся, а зайца все не было и не было. Пот уже высох на лице Мурада, он опустил правую руку – ительги был совсем не тяжелый.

И тут издали послышался голос Сакара. Лай был нервный, короткий.

– Поднял!

Мурад оглянулся и не узнал деда Черкеза. Лицо его потемнело, он тяжело дышал, будто сильно устал с дороги.

– Давай ительги! – дед Черкез почти отнял птицу у Мурада. Они побежали на лай.

Из-за бугра выкатился серый комок; обезумев, он летел прямо на Мурада и деда Черкеза. Заяц заметил людей, резко метнулся в сторону.

Дед Черкез остановился, сильно свистнул – подал сигнал ительги, одним движением снял с него колпачок, отцепил ремешок. На мгновение Мурад совсем близко увидел широко раскрытые круглые, безжалостные глаза ительги. Дед Черкез изо всей силы подбросил его, пронзительно крикнул:

– Хайт-хайт!

Сокол распустил неожиданно огромные крылья, косо взмыл вверх. Он летел медленно – был уверен в себе, в своей зоркости, в своей силе. Он поднялся так высоко, что стали чуть видны прижатые к животу ноги. Не двигая крыльями, ительги стоял в воздухе – смотрел, где заяц; увидев его, пустился вдогон.

Мурад и дед Черкез взбежали на вершину бугра. Заяц шел не быстро – собака отстала, сокола он не видел, птица летела высоко, но как раз над зайцем, и вдруг ительги почти сложил крылья, стал падать, падать.

Крыльями, грудью, всем телом сокол со страшной силой ударил зайца. Заяц упал замертво.

Запустив когти, ительги сидел на зайце, быстро и сильно клевал его своим железным клювом. Он добывал зайца не для хозяина – для себя.

Дед Черкез бросился к нему, отнял зайца, схватил ительги, посадил на руку, закрыл ему глаза колпачком. Ительги тяжело дышал, царапал когтями рукавицу, потом успокоился, стал мерно покачиваться на руке шагавшего по буграм деда Черкеза.

Мурад перекинул зайца через плечо, за задние ноги привязал к поясу. Заяц был еще теплый. Длинноухая голова покорно свесилась вниз, круглые, уже матовые глаза уставились в землю. С редких седых усов скатывалась темная густеющая кровь. Мурад чувствовал: рубашка на спине стала липнуть к телу. На минуту ему стало жаль зайца, жаль легкое, по-летнему худое тельце в серой линяющей шерсти, жаль длинноухую голову с испачканными кровью усами; чтобы не поддаться этой жалости, Мурад сильно дернул зайца за задние ноги, поправил его на плече. Ноги были уже холодные, остыли быстрее, чем тушка.