Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Взглянул на часы – двенадцать, полдень… Уже шесть часов я в песках, до вечера далеко. Хотя не так уж далеко – с каждым днем раньше темнеет. Ночи уже длинные. Сегодня как долго ждал утра, и вот дождался, пошел за кияком, один, без посторонней помощи хотел найти…

Надо вставать. Ветер сразу же налетел, сильно толкнул, попытался свалить. Но я устоял, только пошатнулся. Попробую идти.

Я поднял воротник спецовки – защитить лицо от песка – и побрел вслепую, стараясь только не сойти с гряды. Надо считать шаги. Сделать сотню – остановиться, передохнуть. Потом еще сто, еще… Пока не доберусь до рыбачьей палатки. Хотя нет, какая палатка… Я не увижу ее отсюда, с гряды. Утром увидел, когда было тихо. Значит, придется идти так до самого Карагеля, километров двенадцать. По два километра в час – это шесть часов. Но разве я иду по два? Дай бог, километр, от силы – полтора. Это сейчас, а дальше? Пить очень хочется, и в горле больно покалывает, как при ангине.

Я закрывался воротником спецовки, но песок все равно попадал в нос, в рот, в уши. Сухой кашель заставлял останавливаться. Отдышавшись, через силу брел дальше, брел на ощупь, стараясь только не сойти с песчаной гряды, которая, нигде не прерываясь, тянется через всю косу.

Как глупо, как непростительно глупо я поступил! В отряде если бы и захотели помочь, не смогут: не оставил даже записки. Как догадаться, где я – в Азизбекове, в Дагаджике, на Дервише, на Куфальдже? Затеряться легко: Челекен не такой уж маленький.

Идти все труднее. Я уже не выдерживаю ста шагов, – что ж, буду отдыхать через девяносто. Хотя нет, так можно уменьшать и уменьшать. Надо вытягивать всю сотню. Надолго ли? Ясно: до конца меня все равно не хватит – еще километр, ну два, не больше, и придется лечь, будь что будет. Лечь и… и не встать? Нет, надо идти! Упаду – буду ползти. Иначе погибну не только я, погибнет дело, из-за которого пошел сюда, на косу: никому не придет в голову рыться в моих бумагах, искать карту Вознесенского, отчет. О них не знают.

Вдруг я поймал себя на хитрости, на самообмане: отсчитываю целый шаг, а делаю всего полшага… Может, увеличить привалы? Отдыхать по часам – скажем, ровно десять минут? Но тогда меня застанет ночь. К ветру, к песку прибавится темень, холод. Нет, надо идти.

Внезапно в однообразном шуме ветра мне послышался слабый крик, крик без слов:

– А-а-а…

Я встал, приложил к ушам ладони.

Нет, ничего не слышно… Показалось, померещилось. Да и кто здесь может кричать? Кто будет искать меня?

Я двинулся дальше, но, отсчитав десяток шагов, почувствовал – надо сесть на землю, немедленно сесть, а то упаду, повалюсь и не смогу подняться… Значит, так суждено, на роду написано – пропасть, погибнуть в считанных километрах от поселка, от людей. Сам, сам виноват – все сделал, чтобы уйти от них, помешать тебе же помочь…

Я стоял, ждал, когда смогу идти.

И вдруг глаза застлало… Такого еще не было… Я быстро сел на песок. И тут совсем близко, внятно послышалось опять:

– А-а-а…

Нет, это не кажется, не должно казаться, не может казаться… Я поднял голову и не услышал – увидел вдали высокую, темную, размытую желто-серой мглой фигуру.

Голос! Подать голос!

Без слов, напрягая последние силы, я крикнул:

– А-а-а!

Неужели не услышит, пройдет мимо, исчезнет в тяжелом сухом тумане?

Я снова крикнул, но уже слабее!

– А-а-а…

Темная фигура двинулась прямо на меня. Прямо над собой я увидел запыленное большое лицо Калугина. Глаза за стеклами очков казались громадными.

– Эй, сюда! Вот он!

Во мгле возникла еще фигура. Больше я ничего не видел, не слышал. Я схватил руку Калугина, прижался к ней лицом и плакал, громко, навзрыд, плакал, не скрывая, не стыдясь своих слез.

XIV

Перегнувшись к окну кабины, Калугин спросил:

– Квадрат?

– Да, – коротко ответил начальник.

Мы находились в начале южной косы, в самой широкой ее части. Грузовик шел по моему маршруту, так неудачно начатому три дня назад.

Как нашли, как спасли меня товарищи? Помогла выкопировка карты, снятая ночью перед выходом на Дервиш.

Когда я не вышел к завтраку, Калугин заглянул в мою комнату, увидел на столе выкопировку, старый отчет Вознесенского. Не было сомнений – я пошел искать кияк. Но куда? На карте кияк показан в нескольких местах – в центре Челекена, на северной и на южной косах. Центр Челекена отпал сразу: после изысканий Вознесенского этот район сильно изменился – появились новые заводы, рабочие поселки, карьеры. Искать там кияк бессмысленно. Остались косы. Куда я мог пойти? Разумеется, на южную, она ближе. К полудню начался циклон. Решено было ехать на выручку.

Рыбаки на Дервише подтвердили: да, утром прошел человек в спецовке, попросил воды, сказал, что ищет какую-то траву.

На карте трава была показана только на узкой песчаной гряде, проходящей посредине Дервиша.

Грузовик медленно шел по гряде. Начальник, Калугин, Костя, Инна Васильевна, все рабочие, растянувшись цепью, двигались впереди машины. Калугин первым обнаружил меня, позвал остальных. Мне дали напиться, усадили в кабину, привезли в Карагель.

О тайной переписке с Ашхабадом, о самовольной отлучке из поселка ни в машине, ни дома не было сказано ни слова.

Но когда на другой день, после завтрака, все отправились камеральничать – циклон мешал выехать в поле, – начальник остановил меня:

– Виноват я перед вами, Юрий Иванович, все время считал, что вы не очень ревностно относитесь к изысканиям. Да это и понятно: вас более влечет теория, чисто научные исследования, а мы – только практики. И вот, – он запнулся, – как плохо, когда не умеешь разбираться в людях… Все я напутал, ошибся… Оказывается, вы болели за дело, за работу отряда, думали, искали, как помочь. Благодаря вам у нас есть карта Вознесенского. Удастся или нет, а мы все вместе будем искать кияк. Может, и найдем. Пусть только циклон поутихнет…

Что было говорить? Разуверять, начать исповедоваться? Добрый, наивный человек, он просто не поверит, скажет, что я наговариваю на себя, обвиняю в несуществующих грехах. И я только молча пожал ему руку.

Циклон продержал дома еще двое суток. На третий день ветер немного утих, но небо было хмурое. Решили ехать на Дервиш.

И вот первая остановка. Здесь я уже был.

Облокотившись о крыло грузовика, начальник хмуро рассматривал карту Вознесенского, еще раз проверял себя. Ошибки не было: мы находились в квадрате с косой штриховкой киякового селитрянника.

Я подошел к песчаному бугру. Густые заросли селитрянки покрывали его со всех сторон. Но, кроме нее, не было ничего, – центральную часть косы занимал типичный «чистый селитрянник», без примеси других растений.

– Будем искать, – сказал начальник, – может, кияк сохранился где-нибудь в ложбинах.

Было решено тщательно обследовать весь участок. Костя со своими помощниками проложил три небольших геодезических хода. Начальник предложил соединить ходы густой сеткой поперечных визиров, заложив их через каждые сто метров. Если на участке есть даже небольшие заросли кияка, они непременно попадут в сетку.

Каждый отправился по отдельному ходу. Вскоре я потерял из виду Калугина и Инну Васильевну – они шли невдалеке, справа и слева от меня, скрытые высокими буграми с селитрянкой.

Двухкилометровый ход окончился. На всем его протяжении не было ничего, кроме этих бугров.

В конце хода мы сошлись все вместе. По лицам Инны Васильевны и Калугина я понял: они тоже ничего не нашли.

Подошел начальник.

– Переходите на визиры. По крайней мере, потом сможем сказать: сделали все, что могли…

Визиры были гораздо короче основных ходов и заняли немного времени.

Когда мы снова вернулись к грузовику, Калугин невесело усмехнулся.

– На саперном языке это называется – прочесать район насквозь. – Он сломал ветку селитрянки, нервно похлопал ею по голенищу. – Словом, дело дрянь…

– Главное, у нас нет уверенности, что кияк вообще растет на Дервише, – сказала Инна Васильевна.

– А куда же он, по-твоему, девался? – резко спросил начальник. – Возле завода на месте бывших киячников – карьеры, а здесь ведь люди почти не бывают. Дервиш – самый пустынный район Челекена. Значит, на человека вину не свалишь. И почему это кияк исчез, а никчемная селитрянка живет и здравствует? – Он сердито пнул ногой колючий кустарник.

– Смотри сапоги порвешь, – осторожно заметила Инна Васильевна.

– Ну решайте, как быть, что делать?

– Сейчас надо ехать домой, – отозвалась Инна Васильевна. – Солнце уже заходит. Завтра, если циклон опять не разыграется, продолжим поиски. Только раньше надо установить, почему кияк исчез в начале косы.

В Карагеле взялись было за камералку, но работа валилась из рук: что-то ждет нас завтра?

Начальник и Костя занимались хозяйственными делами. Мы с Калугиным и Инной Васильевной сидели в комнате Курбатовых. Калугин принес свои выписки из печатных работ по Туркмении, за столом просматривал тетради. Его большое, гладковыбритое лицо с лучеобразными следами загара было хмурым. Но вот он оживился, стал что-то подчеркивать красным карандашом.

Инна Васильевна спросила:

– Нашли что-то интересное?

Калугин вздохнул.

– Не знаю, сейчас, после стольких надежд и поражений, как-то боязно говорить…

– А что это за конспект?

– Выписки из одной кандидатской диссертации местного ученого. Работа старая, написана давно, но, возможно, поможет нам решить загадку кияка.

Калугин объяснил: еще в тридцатых годах некий Лукин, молодой ученый из Ашхабада, исследовал лесорастительные условия на Красноводской косе и на косах Челекена.

Были заложены почвенные шурфы, производилось бурение. Автор диссертации утверждал, что ему удалось обнаружить на косах Челекена интереснейшее явление – пресноводные линзы. Атмосферные осадки, просачиваясь через песок, достигали засоленных, благодаря близости моря, грунтовых вод. Пресная вода, более легкая, не смешивалась с соленой, а как бы плавала на поверхности, образуя пресноводные линзы значительной толщины. Лукин полагал: линзы эти могут питать деревья – пресные воды вполне доступны корням.

Калугин поднял на лоб очки, взглянул на Инну Васильевну.

– Что об этом думает почвовед?

– А то, что мы на пути к решению загадки нашего неуловимого кияка. Заросли его, показанные на карте, развились на пресноводных линзах. Корни у кияка длинные, мощные. Об этом пишет Вознесенский. Надо установить, сохранились ли на косах линзы.

Вошли начальник и Костя. На их кепках, на спецовках был песок.

– Опять разгуливается погодка, – сказал начальник. – Кружит циклон возле Челекена. Как бы он не обернулся штормом, бурей.

– Ничего, – усмехнулся Костя, – нам осталось обследовать только косы, а там подвижных песков мало.

– Вот как! – Калугин подмигнул мне. – А вы Юрия Ивановича спросите, каковы эти «спокойные» дюны на Дервише.

Я опустил глаза; Сергей Петрович оставался верен себе: не мог не подпустить шпильку. Но шпильки эти меня больше не раздражали. Я был уже не тем, что три дня назад…

Калугин листал тетрадку.

– Вот послушайте, Костя, каков этот, по-вашему нестрашный, шторм. Его испытывали на себе старые геологи Вебер и Калицкий. Они были здесь еще до революции и написали о Челекене целую книгу. Я сделал выписку:

«После безветрия поднялся сильный восточный ветер и настолько быстро поднял пыль, что один из нас, пробежав двадцать сажен до ближайшего холма, уже не застал начала подъема пыли – солнце скрылось, и пыль поднялась на высоту до пятидесяти сажен, причем надвигалась стеной. Пыль быстро поднимается и медленно садится. В воздухе ее так много, что солнце при закате, находясь на расстоянии трех диаметров от горизонта, становится невидимым при отсутствии облаков. В отдельные дни пылевая завеса целиком скрывает море, тонущее в серой дымке. На высоте человеческого лица несется более мелкая соленая пыль, а по земле непрерывно тянутся струи пылевой поземки, состоящей из более крупных частиц, вплоть до кусочков сланца, имеющих один сантиметр в диаметре. Став на ребро, они скачками катятся по солончаку на десятки сажен».

…Ветер бушевал всю ночь. В окна ударялись песчинки, мелкие камешки. Казалось, кто-то стучится.

На рассвете ко мне зашел начальник.

– Не спите? Прямо не знаю, как быть. Ехать или нет? Конечно, будет очень трудно, особенно брать образцы грунтовых вод из шурфов, но, по-моему, сидеть дома еще тяжелее.

– Едем! – Я поднялся, стал одеваться.

Мы вышли из дома. Серый песок толстым слоем лежал на ступеньках крыльца. Под окном за ночь намело свежий бархан. На улице пусто – ни людей, ни машин. Небо затянуто сплошными тучами. В воздухе серая мгла. Моря не видно.

Инна Васильевна, Калугин, Костя, рабочие уже ждали нас в машине, отряд выехал.

На южной косе сквозь завывание ветра был слышен шум невидимого моря. Инна Васильевна наметила на плане места будущих шурфов, распределила их между рабочими. Калугин не выдержал:

– Дайте-ка и мне точку. Сейчас без дела хоть пропадай.

За ним взяли лопаты я, начальник, Костя. Участок, где на старой карте был показан кияк, в шахматном порядке покрыли точки шурфов.

Рыли в очках, но вскоре пот стал слепить глаза. Очки сняли.

Вот готовы первые ямы.

Калугин опустил бур на дно шурфа.

– Вода!

Мы не сводили глаз с Инны Васильевны. Она открыла желонку бура, попробовала воду на вкус.

– Соленая…

Перешли ко второму, к третьему, к пятому, шурфу. Всюду то же самое. Все ясно: на участке, где когда-то рос кияк, пресноводных линз больше нет. Падение уровня Каспия вызвало опускание линз. Дойдя до сильно засоленных пород, пресная вода стала соленой.

Инна Васильевна поднялась.

– Дальнейшие поиски бесполезны. Линз нет, и кияка нет.

Мы стояли у края шурфа и смотрели на дно, где были погребены наши надежды…

Я подошел к соседнему шурфу, вырытому у бугра с селитрянкой. Сухой песок медленно осыпался, обнажал стенку. И вдруг в глаза бросилось густое сплетение безлистных светло-коричневых, похожих на корни веток. Они свисали со стенки шурфа. Я взял лопату, стал раскапывать бугор. Лопата шла с трудом – наталкивалась на невидимое препятствие.

Подошел Калугин, усмехнулся:

– Никак клад ищете?

– Да, берите лопату.

Не понимая еще, в чем дело, он послушался. Через пять минут перед нами открылась удивительная картина. Холм насквозь пророс селитрянкой. Засыпаемая песком, селитрянка не погибала. Она подымалась вверх, как на ходулях. Погребенные под песчаной толщей ветки не отмирали: они только теряли листья и вместо них выпускали тонкие придаточные корни. Корни разветвлялись во все стороны, еще сильнее укрепляли селитрянку в почве, давали новую влагу, новую пищу. Самые верхние ветки выбрасывали на поверхность молодые побеги. На них появлялись светлые, сочные листочки, похожие на маленькие лопатки.

Придя на смену погибшим, заживо погребенным листьям, эти новорожденные листики жадно тянулись к свету. Барханы не могли засыпать селитрянку. Чем выше становился бугор, тем сильнее укреплялось растение. Постепенно селитрянка оплетала бугор своими колючими ветками сверху, прошивала, пронизывала его корнями изнутри. Усмиренный связанный песок переставал быть подвижным, сдавался. Селитрянка торжествовала победу над пустыней, над ее злыми силами – ветром, барханами. Теперь была понятной удивительная вездесущность селитрянки: она росла рядом с сарсазаном на шорах, селилась на ракушечных песках, не боялась осесть у подножия грозных многометровых сыпучих гор.

Ветер все усиливался, все громче грохотал Каспий. Но мы ничего не замечали. Мы кашляли от песка, терли слезящиеся глаза и упорно рыли бугры. Песчаная буря была не страшна. Мы добыли трофей, завоеванный в борьбе с пустыней, чудесное растение – колючую, неказистую на вид, так долго не замечаемую никем селитрянку.

* * *

Прошло некоторое время. Собирая материал для кандидатской диссертации о растительности Челекена, я снова прилетел на маленький полуостров.

Вышел из самолета и не узнал Челекена. На западном берегу вырос настоящий город, похожий на Небит-Даг – длинные стройные улицы, большие каменные дома, зелень в молодых парках. Челекен получил долгожданную воду по трубопроводу со станции Джебел и ждал большую воду из пустынного озера Ясхан. На складах утильсырья ржавели отслужившие свой век опреснители морской воды. В домах – водопровод, ванные с душем, в палисадниках под окнами домов – астры, маргаритки, петуньи.

Ну а как же подвижные пески, барханы, угрожавшие домам, школам, дорогам, заводам?

В тот же день в горкоме партии я спросил об этом секретаря.

– У нас есть свой лесничий, – сказал секретарь, – да, да, не смейтесь, настоящий лесничий – Володя Барабаш, инженер-лесомелиоратор. На Челекене он недавно, но уже успел кое-что сделать. Где его увидеть? Завтра утром здесь, в горкоме. Он вам все покажет, расскажет.

Тихое, майское утро. Каспий, голубой, спокойный, мирный, уходит до горизонта. На горкомовском газике мы с Володей, двадцатисемилетним чернявым украинцем из Харькова, едем на его «лесные полосы».

Они заложены в самом пескоопасном районе. Будничным тоном Володя рассказывает о своей работе лесничего так, словно он живет не на Челекене, а в сибирском Кедрограде. Но за обычными словами – упорство и спокойная уверенность в своем деле, главном деле Володиной жизни.

Мы едем не по песчаному проселку, где столько раз проходил наш отрядный грузовик, а по отличному шоссе. Кое-где его робко пересекают жидкие песчаные полосы. Кажется, даже барханы не решаются напасть на эту ровную, без трещин и вздутий, асфальтовую дорогу, серо-синей лентой уходящую в глубь Челекена.

Сворачиваем в сторону, на песчаную целину. Но где же «лесные полосы»? Я оглядываюсь, напрасно ищу их.

– Вон наши насаждения, – говорит Володя.

Далеко в пустыню, в самое барханное пекло уходят глубокие борозды, проложенные плугом. Я подхожу к крайней, наклоняюсь. Маленький, в пяток сантиметров кустик лезет из песка. На нем пара молодых сизых листиков, похожих на маленькие лопатки. Селитрянок много. Они дружно взошли в борозде и зеленым пунктиром бесстрашно уходят в пустыню. Они не боятся барханов.

Я украдкой оглядываюсь. Володя отошел к соседней борозде, не видит меня. И тогда, не стесняясь, я становлюсь на колени и глажу мизинцем маленькие крепкие листья-лопаточки.

КАРАКУМСКИЕ РАССКАЗЫ

ЧЕРНЫЕ ПЕСКИ

1

Что это, что это такое? – черное, жесткое, колючее… Мурад спросонья смотрит на войлочную стенку. Он не дома, он в пустыне, в песках, в кибитке у деда Черкеза.

Сразу вспомнился вчерашний день, сборы в дорогу. Вот мать в длинном красном платье до пят тащит к полуторке чемодан из желтой кожи. Мать сняла сарафан – к деду Черкезу надо ехать только в старинной туркменской одежде, только в красном койнеке.

В кузове стоит отец в синей майке, темной под мышками, старательно укладывает свернутую постель, ставит на нее цинковое корыто, корзину с продуктами, с посудой.

У отца с сегодняшнего дня отпуск – месяц не будет ходить в свою сберегательную кассу. Он уже получил путевку и завтра уезжает в дом отдыха в Киянлы.

Мурад даже не пытался просить отца поехать в пески. Зачем? Отец начнет долго говорить давно известное: «Каждый советский человек имеет право на положенный ему по закону отдых». У отца очень трудная работа – за день надо пропустить через свои руки две, а то и три тысячи рублей новыми деньгами и не обсчитаться. Потом с охранником еще нести эти деньги в банк. От такой работы поседеть можно.

Каждое воскресенье за ужином отец говорит, что подаст заявление об уходе – пойдет на любую работу. Куда? Да хотя бы в геологическую экспедицию – сначала простым мерщиком на рулетке, позже можно стать коллектором – это уже почти научная работа. И деньги платят хорошие – не то что в сберкассе…

Но в понедельник утром отец молча надевает свою старую фуражку с бархатным темно-синим околышем и идет в сберкассу.

Матери в пески тоже не очень-то хотелось ехать – куда лучше в Ашхабад, в Красноводск – там большие базары, большие универмаги, везде родичи. Но ни в Ашхабад, ни в Красноводск ехать нельзя: дед Черкез прислал очень сердитое письмо – Мурад уже четыре года не был у него в песках, и, если теперь не приедет, ноги деда Черкеза не будет в Казанджике. А бывает дед Черкез часто: на Первомай, на Большой Байрам, на Октябрьскую революцию. Он приезжает в кабине колхозного грузовика, не спеша достает из кузова мешок с вещами и медленно идет в дом. Холодно на дворе или жарко, дед Черкез всегда одет одинаково – в серый стеганый халат, на голове черная баранья папаха, на ногах чабанские башмаки – чарыки, которые можно никогда не чистить ваксой.

В Казанджике дед одевается иначе – на праздничный митинг, в мечеть, в кино ходит в черном суконном костюме, сильно помятом от долгого лежания в мешке. Только папаху не хочет снимать – пусть молодежь носит кепки, шляпы, фуражки; старому туркмену-текинцу надо носить только папаху. Говорят, в Красноводске и старики уже ходят в кепках, но в Красноводске живут не текинцы, а иомуды, вот они и сняли папахи…

Когда Мурад в первый раз увидел деда Черкеза, он сильно испугался, заплакал: дед Черкез был очень высокий – почти доставал головой до шелкового розового абажура. Дед снял папаху, засмеялся. Зубы у него некрасивые – все белые, золотых, как у отца, нет ни одного.

Без папахи дед Черкез сразу стал маленький, и голова его стала маленькая, на ней мягкая красная тюбетейка без вышивки. Мурад успокоился, но черной папахи долго еще боялся, и дед Черкез, приходя домой, прятал ее в шкаф.

От деда всегда пахло дымом и овцами, даже когда он был не в халате, а в своем измятом черном костюме.

Дед часто рассказывал Мураду про овец. Весь день овцы пасутся в песках, а когда приходят на водопой, кажется, что возле колодца расстелили большой белый меховой ковер, и этот ковер все время шевелится. Вокруг лежат собаки. Сразу их не заметишь – они белые и лохматые, как овцы. Собаки лежат и смотрят, чтобы из-за бугров не выскочил волк, чтобы овцы не отбивались от отары, не убегали в пески.

– А если убегут? – спрашивал Мурад.

– Нельзя: собака погонится, вернет обратно.

– И покусает?

– Зачем кусать? Овца колхозная, денег стоит.

В последний раз дед Черкез сказал: когда Мурад приедет к нему, они вместе будут пасти овец. Возьмут чабанские палки с крючком на конце и сразу начнут пасти. Зачем крючок? А как же! Вот надо тебе поймать овцу. Идешь в отару, цепляешь крючком за заднюю ногу. Овца вырывается, хочет убежать. Где там! Ты уже повалил ее, связал ноги.

Мать говорит, что четыре года назад Мурад уже ездил в пустыню. Но ему что-то не верится: если ездил, то почему же не помнит ни овец, ни кибитки, ни Черных песков – Каракум?

…Мурад потянулся, оглядел кибитку. Он был один. Постель лежит прямо на кошме – нет ни кроватей, ни стола, ни стульев. На женской половине – постель матери. Она не свернута, как постель деда, а покрыта белым кружевным покрывалом. В ногах поставлен стоймя чемодан из желтой кожи. На нем кружевная салфеточка. Здесь складное зеркало, крем для лица, круглое душистое мыло, одеколон «Кармен», губная помада.

Мать успела уже все расставить, как дома. Даже приколола к войлочной стенке прошлогоднюю открытку от подруги: толстый большой голубь летит над маленьким синим морем, в клюве лента с надписью: «Привет с Кавказа!»

Пол в кибитке очень мягкий – весь устлан серыми кошмами. Над входом – полог из кошмы.

Мурад встал и сразу же увидел Черные пески – Каракум. Они были очень далеко – там, где кончалась уже земля и начиналось синее небо. Пески были темные, тусклые, будто на них лежит и не рассеивается паровозный дым.

Когда придет дед Черкез, надо сегодня же пойти с ним и посмотреть черные пески. Здесь, возле кибитки, песок был обыкновенный – светлый, как в Казанджике. Мурад решил проверить – нет ли черных песков где-нибудь поблизости. В одних трусах он вышел из кибитки, сделал шага три. Солнце сразу же навалилось на него, придавило жаром, ослепило тяжелым белым светом.

Черных песков вблизи не оказалось. Мурад вернулся в тень кибитки, присел на корточки. Кибитка стояла в вытянутой котловине, среди жидкой рощицы. Три высоких старых дерева с негустыми кронами росли близко, их ветки с листьями, похожими на частый гребешок, касались друг друга. Вокруг котловины – бугры, обступили ее со всех сторон. Вершины бугров совсем голые, желтые, а на самой высокой вершине стоит понурое дерево с серым стволом. С дерева тяжелыми серо-зелеными вениками свисают листья. Мурад сразу же узнал саксаул. Каждую осень отец привозит домой целую полуторку серых кривых дров и всегда ругается, когда дрова нужно рубить, – саксаул хрупкий, но твердый, его легче ломать, только толстые поленья не сломаешь: хочешь, нет – руби топором.

Мурад любит рыться в дровах: попадаются очень интересные ветки – почти совсем круглые, как бублик, или похожие на ползущую змею, даже видно, как извивается серое гладкое тело. Самые лучшие ветки Мурад отбирал, тайком от матери прятал под кровать – очень далеко – за желтый чемодан, под самую стенку. Но мать все равно находила их и жгла в печке. Перед приездом деда Черкеза мать всегда делает домашнюю уборку, моет полы под всеми кроватями; зачем – неизвестно: если не наклоняться, пыли не увидишь.

Хорошо бы найти здесь хоть одну такую деревянную змею. Пока можно спрятать ее под кошмой, а когда они поедут в Казанджик – в кузов, под запасные скаты. Мать туда наверняка не полезет. Дома тоже надо сменить место – держать «змею» не под кроватью, а посадить на шкаф – там она хоть сто лет может сидеть, никто никогда не достанет: шкаф не пол, мыть его не надо.

От вершины с саксаулом бугор круто обрывается вниз, песок утыкан короткой травой – будто торчат зеленые гвозди, только не вниз, а вверх острым концом. На других буграх «зеленых гвоздей» совсем мало, там растет другая трава – зеленые растрепанные кустики, похожие на мочальную щетку – белить стены. Кустиков штуки две-три тоже надо выкопать, вместе с деревянной змеей спрятать под скатами.

На Восьмое марта подарить матери, она обрадуется, скажет: «Вот какой у нас хозяин растет…»

Недалеко от зеленых щеток рос большой, самый интересный куст – весь рваный, будто собаки долго грызли его зубами, – тонкая кора висит лохмотьями, и на каждой лохматой толстой ветке пучками растут маленькие веточки – прямые, короткие, зеленые, с тупым концом, похожие на очень длинные неочиненные карандаши.

Мурад пошел было к кусту – сорвать несколько карандашей, но тут на него надвинулась широкая черная тень: из-за кибитки вышел дед Черкез в черной папахе с вязанкой саксауловых веток на спине, от них и от папахи тень и была такая широкая. Дед сбросил ветки, кивнул Мураду:

– Салям! Давно встал?

– Только что. Тебя вчера не было дома, когда мы приехали?

– Нет, я весь день никуда не ходил, все дела оставил. А вы ночью приехали. Я тебя, сонного, перенес на кошму.

Мурад улыбнулся: хорошо, что его перенес дед Черкез, а не мать. Очень неудобно, когда сонного второклассника мать таскает на руках.

Он подошел к деду, обеими руками взял его руку, стал перебирать пальцы.

– Ата, мы сегодня пойдем пасти овец?

– Я уже целый год не пасу овец, – сказал дед Черкез, – надо было раньше ко мне приехать.

– Это очень плохо, – опечалился Мурад, – что же ты делаешь?

– Дел много. Сейчас учу молодых чабанов.

– А меня будешь учить?

– Буду. Только сначала умойся, поешь, надень рубашку. Каракум не Казанджик – голого солнце сразу сожжет.

Мурад удивился:

– Да разве это Каракум? Здесь песок светлый, как в Казанджике. Черные пески вон там, – он кивнул вдаль. – Давай туда пойдем, ата?

Дед Черкез молчал и улыбался. Потом сказал:

– Каракум везде – и здесь, и там. Кругом пустыня. Куда хочешь поезжай – вправо, влево, весь день будешь ехать, все будет Каракум.

Мурад нахмурился. Дед Черкез говорит нарочно – не хочет идти к Черным пескам: далеко, а он старый, ноги болят. И с овцами плохо выходит: просто так пасти нельзя, нужно еще учиться вместе с молодыми чабанами. А какая сейчас учеба? До первого сентября все ребята отдыхают.

Он сказал грустным голосом:

– Если не хочешь идти к Черным пескам, сорви мне хоть один карандашик.

Дед Черкез не понял:

– Какой карандашик?

Мурад показал на куст с рваной корой. Дед сорвал целый пучок. Мурад увидел: чинить «карандаши» нельзя – они внутри пустые – просто зеленые шершавые палочки. Он бросил палочки на песок. Дед Черкез кивнул на рваный куст.

– Это Борджок. Видишь, какой зеленый? В песках один такой. Саксаул, Кандым, Сюзен, Селин – все мороза боятся, от страха желтеют. Один Борджок смелый – всю зиму зеленый стоит, на снегу очень далеко видно.

– А почему у него кора рваная? – спросил Мурад.

– Это старая кора. Борджок сейчас, как змея, линяет. Летом он и раздетый постоит, к осени новая крепкая кора нарастает, пускай вьюга, мороз – ничего не страшно.

Мурад поднял с земли шершавые «карандаши», понес в кибитку. Пока деревянной змеи нет, надо хоть Борджок спрятать. Потом будет видно, что с ним делать.

Матери все не было. Дед Черкез сам разжег костер в ямке, поджарил баранину, вскипятил чай. Сели завтракать. Дед Черкез ел мало, зато много пил кок-чая – зеленого, крепкого, без сахару. Кок-чай на весь день дает силы.

Мурад надел синие шаровары для физзарядки, клетчатую ковбойку с длинными рукавами, тюбетейку, башмаки на кожимите. Пускай теперь солнце жжет сколько хочет – не страшно!

2

Овцы были недалеко. Они не лежали целым стадом, а стояли отдельными большими кучами, повернув опущенные головы в середину круга. Когда Мурад с дедом Черкезом подошли близко, пахнуло нагретой шерстью, грязно-белые бока часто подымались и опускались и было слышно, как овцы тяжело дышат. Никакого мехового ковра не было, и собак сразу можно заметить – их всего две, лежат на боку, вытянули лапы как дохлые и не смотрят за овцами, а спят.

– Почему они спят? – недовольно спросил Мурад. – А если овцы разбегутся?

– Не разбегутся, – сказал дед Черкез, – сейчас им некогда: дышать надо. Вечером другое дело. Тогда собаки не будут спать.

Возле стада сидел чабан. Лицо его скрывала белая широкополая шляпа – такие шляпы в Казанджике носят только геологи, но по узкой спине, по синим динамовским шароварам, по ковбойке с красными пуговичками было видно, что это совсем еще молодой чабан: верно, зимой он ходил в десятый, а может, даже в девятый класс.

Увидев деда Черкеза, чабан встал и молча поклонился. При этом он не просто кивнул, как здороваются все в Казанджике; нет, он медленно и низко наклонил голову и, чуть подержав ее опущенной, поднял снова, но к деду Черкезу не подошел, остался стоять на своем месте. Мураду это не понравилось: если уж дед пришел, молодой чабан должен сразу подойти и начать учиться своему чабанскому делу. Дед будет все объяснять, потом спрашивать, а чабан – отвечать на вопросы и просить еще раз объяснить непонятное.