Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Облака и звезды

ГОРЬКАЯ ВОДА
Повесть

I

Самолет поднялся и набрал высоту, в салон вошла стюардесса.

– Товарищи, подлетаем к морю. Наденьте спасательные пояса.

Пассажиры, их было человек десять, нехотя стали возиться с поясами: делали вид, что пристегивают. Все, кроме меня, оказывается, летели через Каспий не впервой. Я тоже хотел сойти за бывалого пассажира, но стюардесса остановилась как раз возле моего кресла: ждала, когда застегну на себе пояс. Еще секунда, и, чего доброго, станет помогать. Сразу догадалась – летит новичок. Пришлось покориться.

Самолет шел уже над морем, над большой каспийской водой. С километровой высоты синяя зыбь в белопенных гребешках казалась неподвижной, стеклянно-застывшей. Мелькнул и пропал позади Красноводск, вплотную прижатый к каменной, почти отвесной стене Куба-Дага. И вдруг на полном ходу самолет будто споткнулся, стал падать. У меня мгновенно похолодело внутри, но самолет выровнялся, моторы гудели успокаивающе ровно. Потом голос их переменился, стал выше – снова свободное двухсекундное падение.

Я выглянул в оконце. Внизу, заполнив все поле зрения, медленно проносилось нечто уныло-огромное, голое, желтое – Великая среднеазиатская пустыня Каракум – «черные пески», тысячи квадратных километров чистых кварцевых крупнозернистых, веками перевеваемых песков. Сейчас пески эти были раскалены. Мощные восходящие потоки горячего воздуха бросали нас по незримым ухабам. Припав к окошку, я пытался увидеть что-либо оживляющее мертвый ландшафт. Нет, он был неизменен, однообразен: из-за горизонта все наплывали и наплывали груды песка.

Робость и уныние овладели мной. Я не стремился в пустыню, попал сюда случайно. Началось с внезапного невезенья, хотя сперва все шло удачно, хорошо. В Москве я получил назначение в Нижне-волжскую мелиоративную экспедицию, выехал в Астрахань и узнал, что объем работ сокращается. Пришлось возвращаться обратно.

В отделе кадров главка сказали: осталось только одно свободное место, но от него уже отказалось трое геоботаников. Правда, эти трое – женщины. Очень трудный район – Каракумы.

– Подойдет вам?

Я молчал.

Начальник отдела кадров усмехнулся.

– Тоже опасаетесь?

Нет, не то слово. Жара, безводье, змеи, скорпионы – все это страшно для туристов. Полевику о них просто некогда думать – ему работать надо.

Я недавно окончил биофак, но еще студентом успел побывать в экспедициях – был коллектором в Белоруссии, лазил там по пояс в болотной воде, потом работал на лесных полосах в казахстанской степи, а в прошлом году обследовал луга Украины. Из каждой экспедиции привозил небольшие научные статьи. Их печатали в «Знание – сила», одну поместила «Природа», журнал, где выступают даже академики.

Я неплохо знал казахстанскую степь, белорусские болота, леса Подмосковья. И вдруг – Средняя Азия, Каракумы, суровый мир растений – сухолюбов, деревьев пустыни – саксаулов, серых солянок, наполненных горьким соком.

– Ну, так как же решим? – снова спросил кадровик.

Как решим?.. Не знаю, как решим… Отказаться, – значит, потерять полевой сезон, провести лето и осень где-нибудь за скучной камералкой, за разборкой чужого гербария, работать только из-за денег. А если поехать? Но растительность Каракумов мне не более известна, чем растительность новоземельской тундры, сибирской тайги, Марса! А в работу надо включаться с ходу. Это я уже знал по опыту. Экспедиция в песках находится еще с весны. Не освоиться быстро – задержать весь отряд, стать балластом.

– Позвольте дать вам окончательный ответ завтра.

– Добро, только не позже. Ждать не будем.

Вечером я пошел к знакомым геоботаникам. Они меня успокоили:

– Конечно, поезжайте. Сейчас лето, вегетирует не много растений. Вы их легко освоите на месте по экспедиционному гербарию, а с особенностями развития растительного покрова познакомитесь уже в песках, в процессе работы.

Скрепя сердце решил ехать. На другой день я вылетел в Ашхабад и вот теперь приближался к месту назначения.

Самолет пошел на посадку. Легкий толчок, и «ИЛ» уже катится по асфальтовой дорожке.

Я вышел наружу, и у меня сразу же перехватило дыхание, будто попал в баню, в парильню, на верхний полок. Как же здесь дышать, как жить?

Беспомощно оглянулся. Невдалеке от летного поля, в светлой узорчатой тени тамарисков, на бетонно-твердой серой глине сидели трое стариков туркменов. Все в синих ватных халатах, в высоких черных бараньих папахах; смуглые лица спокойно-строги, главное, совершенно сухи. Исконные обитатели песков – кумли – просто не замечали сорокаградусной жары.

Я изумленно смотрел на тепло одетых людей.

Моя трикотажная безрукавка липла к телу, по лицу, по спине, по рукам текли и тут же высыхали соленые струйки. Должно быть, мне, северянину, надо было бы постепенно привыкать к местному климату. Не зря работники экспедиции прибыли сюда заранее. А я вот свалился с неба в самое пекло. Все ясно: нужно думать об одном – как выбраться отсюда без ущерба для себя. Но вот прошли минуты, часы, и я, сидя в автобусе, потом в поезде, быстро притерпелся к жаре.

В Казанджик – маленький городок у северных отрогов Копет-Дага – поезд пришел поздно ночью. Луны не было. На черно-синем небе звезды сверкали с неистовой силой. Внизу, как свежевыпавший снег, слабо мерцал песок.

Я решил дождаться утра и расположился тут же у вокзала на брезентовом плаще у теплой, еще не успевшей остыть глиняной стенки дувала. Спать не хотелось: очень уж сильны были впечатления дня.

Летняя ночь коротка. Как-то все сразу, словно выключенные лампочки, погасли звезды. На востоке быстро занялась и стала разгораться заря. Она торопливо сменяла цвета – багровый, пурпурный, золотистый, и вот уже, словно подброшенное снизу, над горизонтом появилось солнце – круглое, лучистое, слепящее. Пока оно не жгло, только грело.

Я умылся водой из арыка и пошел искать штаб экспедиции. Его, оказывается, знали: местная молодежь работала в поисковых отрядах. Когда подходил к штабу, раздался звонок: работа начиналась в шесть утра.

Меня принял главный инженер экспедиции – пожилой, спокойный, медлительный украинец. В маленькой комнате с глинобитным полом всю стену занимала карта района мелиоративных изысканий.

– В гостинице остановились?

– Нет, на вашей базе.

– Сейчас пойдете в отряд, до обеда отдыхайте, потом включайтесь в работу. Сроки у нас жесткие: жара мешает.

Главный инженер сказал, что в отрядах много москвичей, ленинградцев, есть специалисты с Украины, с Поволжья, много молодежи. Сейчас перерыв в полевых работах. Объявлена большая камералка, обрабатываются материалы весенних изысканий. В пустыне пока слишком жарко. Были случаи тепловых ударов. Решено подождать неделю-другую, пока спадет зной.

– Мы вчера получили телеграмму о вашем приезде. Будете работать во втором отряде. Начальник ваш – Курбатов – сейчас в командировке в Ашхабаде. Замещает его Калугин – мелиоратор, работает за себя и за геоботаника. Теперь ему станет легче. Отправляйтесь в отряд. Калугин дома, сидит над гербарием, в штабе очень тесно.

Калугин жил в глинобитной туркменской мазанке. Меня встретил грузный мужчина лет пятидесяти, в цветастой тюбетейке, в синей рабочей спецовке. На топчане, на табуретках, на столе, на полу были разложены серые гербарные листы. От порога до стола оставалась узкая тропка.

– Смотрите не оступитесь, – сказал Калугин, – у вас под ногами весенние эфемеры.

Эфемеры, первые цветы пустыни, появляются уже в конце февраля на влажном, пригретом солнцем песке; я только читал о них, но никогда не видел.

– Можно на них взглянуть?

– Еще насмотритесь! Сперва расскажите о себе, кто вы, что вы, где работали. С сегодняшнего дня нам с вами идти по пескам неразлучной парой.

Я кратко рассказал о себе, упомянул о своих печатных опусах в журналах.

– Не читал, – коротко ответил Калугин. – Вообще, мой вам совет: забудьте о Европе, о ее флоре. Вы в Средней Азии, это особый, ни на что не похожий мир. Вам предстоит открыть его для себя. Сделать это надо в предельно сжатые сроки. Сейчас вы неофит, а выехать в в пески должны геоботаником-каракумцем, способным вести самостоятельные изыскания.

– Ничего, – сказал я, подбадривая себя, – говорят, не боги горшки обжигают.

– Правильно, не боги, – мы, грешные. Но надо научиться их обжигать, и, главное, в считанные дни. Посему, не тратя золотого времени, сегодня же после завтрака садитесь и штудируйте вот это.

Он вынул из-под стола толстый том, протянул мне. Это была «Растительность Средней Азии и Южного Казахстана» – классическая работа известного ученого Евгения Петровича Коровина. Я в общих чертах знал ее. Но одно дело читать о пустыне в Москве, в Ленинской библиотеке, другое – здесь, рядом с песками, когда живой материал книги находится в нескольких километрах.

Я взял Коровина и потянулся за «Флорой Туркмении». Четыре тома в желтой бумажной, порядком потрепанной обложке лежали на подоконнике. Ими пользовался Калугин: определял неизвестные виды.

– Э, нет! – он отодвинул книги. – Это для вас пока запретное.

– Почему?

– По себе знаю: расстроитесь вконец. Здесь сотни видов. Начнете читать описания – в глазах зарябит: вообразите, что завтра в песках встретите их всех. А это не так. Особенно сейчас, летом.

Он поднялся, головой задел лампочку, висевшую на длинном шнуре, привычно остановил ее.

– Теперь оставляйте здесь чемодан, идите завтракать. Жить будете в отряде. Мы сняли у хозяина целый дом. Сами они летом по древнему обычаю обитают в кибитке, во дворе.

* * *

…Я лежу поверх спального мешка на глиняном полу в пустой комнате, читаю Коровина, делаю выписки, рассматриваю фотографии.

Уходит до горизонта, пропадает вдали песчаная зыбь бугристых песков, выставил свои «рога» одиночный бархан. А вот поникшие саксаулы на обарханенных вершинах песчаных бугров. И все это не только в книге – рядом, в считанных часах ходьбы от нашего дома.

Пустыня – неведомая, полная тайн – ждет меня. В открытое окно врывается ее дыхание. Надо готовиться к встрече.

Итак, завтра, еще не видя, не зная пустыни, я должен включиться в работу, включиться с ходу, немедленно. Иначе зачем же было соглашаться на Каракумы? Завтра я попаду на «белое пятно», на неведомую землю, на «терра инкогнита». Захочется сразу же узнать о ней как можно больше, начнутся метания от одного «чуда природы» к другому, начнутся лихорадочные записи, жадные сборы гербария – брать, брать, брать все, что попадется на глаза; все ведь незнакомое, все необычное, все видишь впервые. А со стороны с усмешкой будут наблюдать Калугин и неизвестные пока товарищи по отряду: ведь требуется работа, прежде всего работа.

Человеку приятно иметь право смотреть на другого чуть свысока. А тут новичок, первогодок, в пустыне впервые. Лицо, шея, руки бледные, не тронутые загаром. Может, еще кто вазелину предложит? Пожалуйста, мол, помажься, а то с непривычки можно обгореть… Так вот ни вазелина, ни ахов-охов, ни метаний, ничего этого завтра не будет. Я должен сразу поставить на место всех, готовых посмеяться надо мной, над моей неопытностью, незнанием, неумением. Пусть знают: к ним приехал прежде всего полевик, участник нескольких экспедиций. Трудностями, жарой, фалангами, скорпионами его не испугать. Навыками освоения незнакомой флоры он владеет неплохо. Эмоции умеет сдерживать. Восторги, междометия по поводу красот пустыни не для него. Это он оставляет третьекурсницам с биофака. Вот такие или подобные им и убоялись пустыни, наотрез отказавшись от рискованной поездки в Туркмению. А я-то знал, куда еду! Поэтому с первого же дня внимание свое надо взять в шоры, заниматься только необходимым, фиксировать только нужное для изысканий. Романтические, таинственные «черные пески» останутся в книге Коровина. А для изыскателя пустыня – прежде всего объект практических мероприятий. Пески имеют узкохозяйственное значение: пригодны или непригодны для выпаса овец; нуждаются или не нуждаются в закреплении травами и кустарниками.

Но смогу ли я вот так с первых же шагов ограничить себя? Вопрос! Разве не к этому готовился я еще в университете? Годами воспитывал в себе выдержку, характер, волю? Еще студентом-первокурсником купил себе большой календарь на деревянной подставке, с широкими полями, поставил на полочку возле кровати – чтобы всегда был на глазах. По дням на месяц вперед расписано было все, что должен сделать. Указаны подробно предмет, книга, страницы – «от» и «до». Это безотказно помогало. Листок календаря с утра смотрел на меня глазами крупных, четких букв, почти гипнотизировал, приказывал, заставлял.

Ребята звали в кино, в клуб, к девушкам в соседний корпус. Я не отвечал на шутки, спокойно улыбался и делал свое дело. Так я приучил себя к систематическому, планомерному труду. И когда ребята перед экзаменами до зари сидели над учебниками, наспех наверстывая упущенное, я в одно и то же время, указанное в распорядке дня – 23.00, – ложился в постель, с головой накрывался одеялом от негасимой до утра лампы и быстро засыпал. А утром, проснувшись точно в 7.00, вставал, делал зарядку, обтирался холодной водой и начинал свой новый день.

Было ли трудно? Да, но только в самом начале, на первом курсе, пока не привык, не втянулся, а потом уже и представить себе не мог, как можно жить иначе. Товарищи по комнате убивали уйму времени на «треп», на курилку, на уличное шатанье, смеялись надо мною, называли роботом, механическим человеком, но в душе завидовали мне, моей целеустремленности, организованности, воле.

Я не обижался, я все понимал, я знал, что перед экзаменами они будут приставать ко мне: «Юрка, объясни, Юрка, растолкуй, подскажи». И я объяснял, растолковывал, подсказывал, потому что был выше их как индивид, совершеннее их устроен, лучше приспособлен к работе головой.

Наступали экзамены: они приносили тревоги, надежды, отчаяние, радость. В комнате то и дело раздавались вопли:

– Хлопцы, отхватил четвертак, а не знаю и на пару!

– Железно! Так держать!

– Слава аллаху – последний сдал!

– Теперь гульнем!

И все ехали подальше от общежития обмывать успехи кружкой пива «с прицепом». А я оставался дома. Надо было готовиться к новым занятиям, к дисциплинам следующего семестра.

К вечеру возвращались ребята.

– А йог уже сделал дыхательную гимнастику?

– Он заводит себя ключом на завтра.

– Тихо! Не мешайте ему планово спать.

Я не спал, но и не откликался, – было немножко обидно: все начиналось по-старому. А ведь думалось: может, хоть перестанут смеяться. Нет, смеются… Что делать, природа человеческая туго поддается изменению к лучшему…

Сейчас предстояло проверить на деле, готов я или не готов одолеть настоящие трудности.

II

Калугин сильно застучал в кабине.

– Стоп! Приехали.

Я вздрогнул, открыл глаза. Экспедиционный грузовик с фанерным домиком в кузове стоял посредине наезженной песчаной дороги. Передний брезент – подвижная «стена» домика – был поднят. Над кабиной, точно в раме, виднелось сверкающее каракумское небо. В его синеву врезался огромный серо-желтый бархан. Сыпучий холм с резкими, острыми, как у пирамид, гранями был совсем голый и издали казался каменно-твердым.

– Вот вам и пустыня, – сказал Калугин.

Крыша грузовика заслоняла солнце, но его слепящий свет проникал всюду. В остановившемся грузовике стало нестерпимо душно. В задней части кузова, на груде брезентов, спали техник-геодезист Костя Левченко и его помощники, семнадцатилетние братья-близнецы Мурат и Хаким Клычевы. В самом углу, приткнувшись к стенке, тихо посапывал третий рабочий – Иван Акимович.

– Будить ребят? – спросил я.

– Зачем? Сейчас работать нельзя – жарко. Тронемся после пяти часов.

Я встал.

– Здесь нечем дышать. Давайте выйдем, посидим в тени.

Калугин усмехнулся.

– А где же эта тень? Пустыня сейчас как горячая сковорода.

Я выглянул из кузова и зажмурился. Маленькое белое солнце застыло в зените. Голые желтые пески отражали его лучи. И небо, и земля сверкали, испуская потоки горячего света. Кругом ни одного темного пятна. Только грузовик отбрасывал короткую прямоугольную тень, лежавшую у самых скатов.

Да, выходить некуда… Я опустился на скамейку. Калугин сидел напротив, облокотившись на гербарные сетки. По большому свежевыбритому лицу, по жилистым, дочерна загорелым рукам, по видневшейся из-под распахнутой синей спецовки смуглой груди стекали соленые струйки. Он не вытирал их, только морщился, когда пот попадал в глаза. Марлевая «чалма» на бритой голове потемнела от пота и пыли.

Мы молчали. Нестерпимый зной нагонял тяжелую одурь. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, хотя надо было посоветоваться о предстоящем обследовании, времени оставалось в обрез.

Сегодня утром главинж вызвал меня и Калугина и сказал, что есть срочное задание: необходимо обследовать бугристые пески в районе колодца Капланли, к северо-востоку от Казанджика. Пески эти покрыты растительностью, но на отдельных буграх появились очаги выдувания. Языки подвижного песка сползают по склонам, погребая травы и кустарники. Опасность возрастает из-за близости барханного массива. Если бугры, обнажившись, сомкнутся с барханами, площадь выноса подвижного песка сильно увеличится. Тогда соседним осоковым пастбищам несдобровать.

Сборы были недолги. Через час мы выехали. Вскоре грузовик стоял возле барханного массива Капланли…

Позади грузовика лежала унылая глинистая равнина, примыкающая к самому Копет-Дагу. Кое-где на ней серели чахлые кустики полыни вперемежку с кустами сорной гармалы. Впереди, из-за барханного массива в мглистой от зноя дали были видны уходящие до горизонта невысокие песчаные бугры. Редкие кустарники в перспективе сгущались, придавали пескам темную окраску. На все четыре стороны, насколько хватал глаз, простирались «черные пески». И вдруг между темными буграми медленно проступила светло-голубая гладкая вода. Она ширилась, затопляла бугры, поглощала их и уходила далеко-далеко – сливалась со светло-голубым небом.

– Озеро! – изумленно сказал я. – Смотрите – пустынное озеро.

Калугин рассмеялся.

– Нет, это только пустынный мираж. Разве вы их не видели в Казахстане?

Я смущенно промолчал.

В стороне от дороги рос одинокий куст. Я соскочил с машины, чтобы срезать ветку для гербария, но сейчас же запрыгал от боли: через подошву тапочек раскаленный песок ожег ноги. Пришлось спешно забраться в кузов.

– Что, печет? То-то! – Калугин подвинулся, уступая мне место рядом. – Я же сказал – сидите пока на месте. Сапоги взяли? Хорошо, а то вся работа пошла бы насмарку. Тапочки не для пустыни.

Я надел брезентовые сапоги, направился к кусту. Вдруг из-под него выскочила и метнулась на дорогу крошечная ящерица. Я побежал за нею. Ящерица остановилась, присела. Гребень на голове раздулся, покраснел. Внезапно ящерица ткнулась головкой в песок, гребень сразу опал, побледнел. Я поднял ее. Ящерица была мертва – изжарилась заживо на раскаленном песке.

– Испугать хотела – и вот погибла. – Я с сожалением положил на песок маленькое тельце, зарыл его сапогом.

– Ну как же нас не бояться, – усмехнулся Калугин. – Не успели выйти из машины – и уже наделали беды: погубили ящерицу.

– А сейчас еще отрежем ветку у кустарника, – я вынул карманный нож. Передо мною была эфедра шишконосная. Я сразу узнал ее, вспомнив рисунок у Коровина.

Это был вечнозеленый кустарник, исконный обитатель пустыни, с толстыми, словно искривленными подагрой, ветками в шишковатых утолщениях.

– Идите к нам, – позвал меня Калугин. Они с шофером Басаром сидели в заметно выросшей тени у задних скатов машины. Прежде чем сесть, я попробовал песок, – он был чуть теплый, успел остыть в тени так же быстро, как и накалился на солнце.

– В этом спасение всего живого, – заметил Калугин. – Успей ящерица вскочить в норку, она осталась бы жива. Сейчас вся пустынная живность сидит в норах, а ночью выйдет к нашему костру.

День медленно шел на убыль, но жара все еще была нестерпимой. Перед выездом я, на свою беду, неосторожно похвастал, что после двух пиал горячего зеленого чая смогу не пить до самого вечера. Калугин покачал головой:

– С непривычки не выдержите.

– Но вы-то не будете пить?

– Я – другое дело, а вы не сможете.

– Почему? В Казахстане мне приходилось не пить с утра до вечера.

– Там – полупустыня, здесь – пустыня.

– Спорим на бутылку портвейна?

– Идет. Послезавтра я угощу вас вашим же вином.

Теперь я чувствовал, что напрасно понадеялся на свою выносливость. В горле появилась покалывающая боль. В глазах темнело. Томясь, я поднялся, подошел к кузову. Казалось, если только взглянуть на челек – узкий бочонок с водой – уже станет легче.

– Челек под брезентом, а шланг у Басара в кабине, – послышалось сзади.

– Мне нужна папка – уложить эфедру.

– Папки на челеке. Смотрите не подмочите гербарную бумагу.

Я молча вздохнул. Ничего! Надо выдержать характер до конца.

Брезентовый полог над кузовом был опущен. Я в изнеможении склонился над бортом. Терпеть дальше не было мочи…

– Прошу, – Калугин, подойдя сзади, с улыбкой протянул мне короткий шоферский шланг для подсасывания бензина. Пари было проиграно… – Портвейн берите только в ресторане – там есть улучшенный, – раздался уже из-за грузовика голос Калугина.

Тяжело дыша, я влез в кузов, вырвал деревянную втулку, опустил шланг в челек.

Живая вода! Смысл этих слов можно постигнуть только в пустыне, когда в сорокаградусную жару втягиваешь через шланг отдающую бензином, чуть солоноватую, но холодную воду из челека. Напившись, я стал осторожно пробираться к выходу и споткнулся о длинные Костины ноги. Костя коротко вскрикнул, ошалело взглянул на меня, потом, тяжело вздохнув, вытер рукавом лицо.

– Ну и жара… Который час?

– Пятый.

– Надо вставать.

Костя набрал через шланг воды, умылся над бортом. Близнецы крепко спали.

– Костя, как вы различаете Клычевых? – спросил я. – Они даже одеваются одинаково.

– Сейчас увидите.

Костя снова набрал в рот воды, прыснул на лица близнецов.

Хаким вскочил как ошпаренный.

– Зачем шутки? Нельзя но-хорошему разбудить? А еще техник…

Мурад потянулся, не спеша вытер лицо, потом кротко спросил:

– Что, вставать?

– Давай бери теодолит, – сказал Костя, – пошли на исходную позицию.

– А почему мне? – вскипел Хаким. – Пусть Мурад несет. Я пойду с рейкой.

Костя горестно вздохнул.

– Ладно, Мурад, бери теодолит.

– Я в прошлый раз носил.

Лицо Кости страдальчески сморщилось.

– Каждый раз одно и то же, Что ж, может, мне нести, а вы будете съемку делать?

– Иван Акимович никогда не носит.

Костя промолчал.

Проснувшись позже всех, Иван Акимович лежал в глубине кузова, сонными глазами смотрел на бархан. Никто не знает, сколько ему лет – тридцать или все пятьдесят. Обычно Иван Акимович молчит. Работает он вяло, поэтому приставлен к самому легкому делу – держать заднюю рейку во время инструментальной съемки.

Уже официальным тоном Костя сказал Мураду:

– Товарищ Клычев, приказываю взять теодолит.

– Завтра понесу. Сегодня пусть Хаким несет.

Геодезическая бригада жила по законам Запорожской Сечи. Костя приехал в экспедицию прямо из техникума и быстро сошелся со своими подчиненными. Он начал с того, что достал сетку, мяч и организовал волейбольную команду. Ребята души не чаяли в своем начальнике. Но в песках медаль обернулась оборотной стороной. Близнецы не слушались Кости, рабочий день начинался со споров, пререканий. Начальнику отряда то и дело приходилось наводить порядок. Сейчас начальника не было.

В кузов заглянул Калугин.

– Что за шум?

– Да вот оба хотят идти с рейкой, – пожаловался Костя. – Как быть?

– Очень просто: одному нести теодолит. Вы кого сегодня ставите на рейку?

– Мурада. Хаким в прошлый раз ходил.

– Я лучше работаю с рейкой, – быстро сказал Хаким. – Один раз махнешь – и сразу стану на место, а Мураду два, три раза надо махать. Он медлительный. Если я пойду, это для дела польза.

– Постой, не тарахти, – спокойно перебил Калугин. – Выходит, Мурад все время таскай теодолит, а ты налегке будешь с рейкой бегать? Не по-братски, брат, рассуждаешь. – Он обернулся к Косте: – Двинулись.

Хаким, хмурясь, поднял на плечо теодолит, Мурад и Иван Акимович взяли рейки.

– Давайте на бархан. Я сейчас приду, – сказал Костя.

Мы втроем сели в густой тени грузовика. Калугин вынул из футляра планшет аэрофотосъемки. Квадратный картон был похож на страницу из огромного астрономического атласа. Это был сфотографированный с самолета район развеваемых песков у колодца Капланли.

От барханного массива тянулась проведенная карандашом красная линия будущего геодезического хода. Она уходила в «сотовые ячейки» бугристых песков, оканчиваясь у колодца Капланли. Где-то среди этих сот нам предстояло выявить и обследовать очаги развевания песка.

– Все ясно, – сказал Калугин, – тяните ход, Костя, мы пойдем за вами.

* * *

Жара шла на убыль. Горячий, ослепительно белый солнечный свет заметно ослабел, сделался желтоватым. Пустыня стала пятнистой от теней. Тени падали от всего, что только возвышалось над землей.

Мы взяли гербарные папки и по свежему следу геодезистов двинулись к барханному бугру. Я взглянул на его гребень. На самой вершине виднелась склоненная над теодолитом длинная фигура Кости. Глядя в окуляр, Костя махнул вправо, потом влево, наконец прямо перед собой. Это значило:

«Стоп! Так стоять!»

Мы подошли к подножию; Калугин вынул из полевой сумки эклиметр, похожий на карманный фонарик, навел на гребень, прищурясь, тихо зашевелил губами – вычислял в уме крутизну склона.

– Тридцать три градуса, сейчас почувствуем, что это такое…

Началось восхождение. Ноги по колено увязали в сухом горячем песке. Податливый песок не держался, полз вниз. Мы переводили дыхание и снова месили сапогами зыбкий сыпучий склон. Пот слепил глаза, казалось, он льется по лицу сплошным потоком.

Наконец-то гребень… Я огляделся: кругом ни травинки.

С гребня бархана сбегала извилистая цепочка следов. Вдоль нее на редких, насыпанных геодезистами песчаных холмиках белели колышки геодезических пикетов, расставленных через каждые двести метров. К этим пикетам мы будем «привязывать» свои описания.

Десятиметровая вершина бархана переходила в отвесный склон, спускавшийся к колодцу Капланли, – он дал название всему району. Серая бетонная труба – сруб колодца – невысоко поднималась над землей. На срубе лежало кожаное ведро, привязанное к вороту. Рядом длинное, сбитое из досок корыто, – из него пьют овцы. Сейчас возле колодца было пусто. На голом песке виднелись сотни ямок – следы овечьих копыт. Это было тырло – место отдыха овечьей отары во время водопоя. От ровной площадки начинался подъем на противоположный склон – такой же крутой, сыпучий и голый, как и тот, по которому мы только что взобрались.

Что же здесь делать геоботанику? В растерянности я обернулся к Калугину. Он стоял невдалеке, в крошечной ложбине.

Я подошел ближе. На дне ложбинки косо, словно уклоняясь от удара, торчало деревце с темно-желтой корой: песчаная акация – сюзен. Сюзен – растение-пионер: он первым поселяется на барханах. Листва с деревца опала. Голые колючие ветки жалко тянулись кверху. Я нагнул ветку. Она сломалась с сухим треском – сюзен был мертв.

– Барханный массив Капланли безжизнен, – сказал я, – здесь не живут даже растения-пионеры.

– Может, так, а может, и не так. – Калугин наклонился, осторожно высвободил из-под песка выбившийся наружу светло-коричневый корень сюзена, держась за него, медленно пошел к краю ложбинки. Здесь корень снова ушел вглубь.

Мы перебрались через песчаную перемычку и остановились. Перед нами зеленел крошечный оазис. Барханные гребни укрыли ложбинку со всех сторон, создав затишье, и здесь буйно развилась жизнь – целая рощица молодых стройных сюзенов. Серебристые листочки на колючих ветках собраны в негустые, сидящие косо кроны. Это были деревья-бойцы. Казалось, они только что вышли из жестокой драки с ветрами и еще не успели поправить свои сбитые набок шапки.

Я подошел к крайнему деревцу. Мелкие продолговатые листочки, попарно сидевшие на ветках, были покрыты как бы серебристой шерсткой. Я срезал ветку, положил в гербарный лист.

Подошел Калугин.

– Ну, как, убедились, что барханы не мертвы? То-то же, не спорьте со старшими.

Я промолчал. Зачем так говорить? И без того известно, что пустыня для новичка – белое пятно; надо ли это еще подчеркивать?

Я сильно волновался. Сейчас впервые опишу пустынную растительность. Розовая тетрадка геоботанического дневника была совсем новенькая, свежая. На первой странице я отметил:

«Описание № 1. Каракумы. Крупные барханные пески возле колодца Капланли».

Потом записал латинские названия обитателей барханов.

Это было легко – видов всего два: сюзен да крупный злак селин.

Работа была окончена.

– Дайте-ка сюда, – Калугин протянул руку за дневником, прочел описание. – Ну что же, экзамен на пустыннопроходца вами выдержан. Все в порядке. Старайтесь, юноша! Старайтесь!

Я взял у него журнал. Странно! Неужели же Калугин полагал, что имеет дело с несмышленышем в геоботанике? И потом этот менторский тон!.. Так каждый в отряде сочтет себя вправе учить меня только потому, что я поздно приехал.

Итак, кажется, мои опасения сбываются… Первый же полевик относится ко мне свысока, беспрестанно поучает, подшучивает, посмеивается. Характерно ли это только для Калугина или вообще таков стиль обращения с новичками в отряде? Если верно последнее, как же будет разговаривать сам Курбатов – непосредственный начальник, полевик со стажем? Небось только в тоне приказов, корректного пренебрежения. Не в меру строгие начальники любят изображать из себя этаких суровых фронтовых отцов-командиров: с первого же дня знакомства на «ты» и по фамилии, даже без «товарища». Хорошо работаешь, молча кивнет – так, мол, и положено, за что ж хвалить? А чуть поскользнулся, оплошал – официальный тон: «вы» и «товарищ» перед фамилией; только что не скажет – «стать по команде «смирно». Но по лицу видно: ах, как хочется скомандовать! – да нельзя, все-таки экспедиция – не рота. Это в лучшем случае, а в худшем, когда не в духе, или от высшего начальства попало, тут берегись – и заорет и неких предков в первом поколении помянет. И вот при этом боже упаси выказать слабость, смирение – сразу оседлает начальничек. Необходимо с ходу дать отпор и даже с неким упреждением, с некой лихвой, с добавкой. Не повредит! Дескать, поберегитесь, уважаемый, не то наколетесь.

Еж при неблагоприятной жизненной ситуации сворачивается в колючий клубок и ждет. Дикобраз – кстати, обитатель Каракумов, – тот куда решительнее: бросает в противника свои иглы. Так вот, мне более по душе тактика дикобраза. Она более эффективна.