Текст книги "Облака и звезды"

Автор книги: Александр Кременской

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

XIII

Лето шло к концу. Солнце всходило позже, заходило раньше, но к полудню пески раскалялись, над голыми вершинами бугров дрожали струи горячего воздуха; нестерпимо сохло во рту, фляги с водой хватало только на полдня. Я все еще не мог приучить себя не пить в песках, а лишь прополаскивать горло.

Что-то ждет нас на Челекене? Здесь в жару можно хоть посидеть четверть часа в жидкой тени саксаулов. А в приморской солончаковой пустыне и укрыться негде – деревья там не растут.

Решено было не отдыхать: сдав отчетные материалы, сразу же отправляться в путь, – кто знает, как долго продержится тихая, ясная погода. Не за горами пора осенних песчаных бурь.

Дорога на Челекен шла вдоль Копет-Дага. Все чаще появлялись приметы новой пустыни – солончаковой, приморской. То здесь, то там на солнце слепяще блестели «шоры» с выступившей на поверхности солью. Соль, как вода, отражала солнечный свет: шоры издали казались голубыми озерами.

Наш грузовик приближался к Небит-Дагу. Впереди вставала коричневая громада Большого Балхана.

Начальник решил не делать в городе остановки, иначе засветло не попадешь на место.

За Небит-Дагом ландшафт резко изменился. Дорога шла среди огромных барханов, почти гор. Ветер усиливался, вершины барханов курились. Над ними подымалась мутно-желтая дымка. В кузове стало душно. Грузовик шел на первой скорости, перегретый мотор работал с трудом. Над радиатором появилось облачко пара.

– Вот! Чай готов! – раздраженно крикнул Басар.

Грузовик остановился. Надо ждать, пока остынет мотор.

Все окружили начальника. Разложив на подножке машины карту, он рассматривал изображение Челекена. Полуостров был похож на птицу, летящую на запад. Я взглянул на масштаб. С юго-запада на северо-восток Челекен тянулся на тридцать километров. В поперечнике он наполовину короче. Две узкие, длинные косы – Куфальджа и Дервиш – «крылья птицы» – примыкали к полуострову с севера и с юга от него. Центральная часть западного берега круто возвышалась над морем. Отсюда начиналось небольшое плоскогорье Чохрак.

Инна Васильевна долго смотрела на карту.

– Подумать только! О таком пятачке пишут уже две тысячи лет!

– Значит, стоит того! – засмеялся начальник. – Мал золотник, да дорог!

– Задаст нам беды этот золотник! – сказал Костя. – Смотрите, что кругом творится! Как же тут работать с теодолитом?

Над барханами висела уже сплошная желтая мгла. В воздухе носилась пыль. Она слепила глаза, забивалась в уши, в нос, оседала на спецовке.

– Да, условия тяжелые, – согласился начальник, – геодезистам съемку делать здесь не слаще, чем почвоведу описывать шурфы, когда на голову метет с барханов. Поэтому надо спешить – к осени ветры усилятся.

– Геоботанику и мелиоратору легче всего, – заметил Костя, – ходи по пескам да солянки описывай.

– Ну, нет! – возразил начальник. – Ведь наша главная задача – закрепление песков. Как их связать, утихомирить? Попробуй реши… Над этой проблемой первыми будут ломать головы мелиоратор и геоботаник.

Грузовик двинулся дальше. Ветер крепчал. Ясный день померк. Костя опустил передний брезент. Стало хуже. Казалось, машину качает еще сильнее. Снова подняли брезент.

Подъехали к Михайловскому перевалу. За ним начинался высохший пролив – когда-то он отделял Челекен от материка.

Басар решил взять подъем с ходу. Но, пройдя десяток метров, машина забуксовала. Пришлось шалманить. Обливаясь потом, кашляя от пыли, мы бежали рядом с грузовиком, выхватывали из-под колес бревна, доски, снова бросали их под скаты. Подъем оказался крутым, но коротким. Вскоре машина взобралась наверх.

Запыхавшись, мокрые, стояли мы возле кузова, смотрели в затуманенную даль. Там лежал Челекен.

Вскоре из-за барханов выглянули высокие трубы озокеритового завода. Они то опускались, то подымались. Потом стали расти, расти. И вот перед нами огромные корпуса. В карьерах работают экскаваторы. Между карьером и заводом, по узкоколейке, посвистывая, ходит маленький тепловозик.

Мы въехали в рабочий поселок Дагаджик. Мимо больницы, магазина, клуба грузовик подошел к столовой – решено было пообедать: до пункта постоянного местожительства – поселка Карагель на восточном берегу Каспия – оставалось еще восемнадцать километров.

После обеда тронулись дальше. Грузовик выехал из поселка, поравнялся с электростанцией. Мы вышли из машины: электростанция была в осаде. Высокая каменная ограда полузасыпана песком. Барханы подступили к ней вплотную. Песок был везде – на асфальтовых дорожках, в охладительных резервуарах; серые холмики подбирались к машинному отделению, к слесарной мастерской.

От Дагаджика вели две дороги – одна в районный центр, другая в Карагель.

Вот и он показался вдали – диковинный поселок на сваях. Когда-то сваи спасали дома от морского прибоя. Потом Каспий обмелел, отступил. Сваи стали спасать от барханов. Издали казалось, что дома стоят прямо на воде. Поселок был как бы сквозным. Синее, в белой пене, море виднелось в проемах между домами и поверхностью земли, вернее песка, ибо песок – полный хозяин в Карагеле. Сваи помогают спасти дом от засыпания. Ветер свободно проносит песок между ними. Дом на фундаменте подвергается яростной осаде. Рядом растут огромные бугры. Вершины их курятся. Песок сквозь щели в дверях, в окнах проникает внутрь. Избавиться от него невозможно.

Преодолевая песчаные сугробы, грузовик медленно двигался по единственной улице Карагеля. Барханы вторгались с востока. Они грозили завалить поселок. Я выглянул из кузова – по улице брела молодая туркменка в длинном красном платье. Она несла на руках ребенка, ноги ее глубоко вязли в песке. Песок выживал людей из поселка.

Подъехали к поселковому Совету. Через час нам были отведены квартиры в «свайных» домах.

– Сегодня – отдых. Завтра – разведка, послезавтра – в поход, – сказал начальник. – Барханы обнаглели. Надо с ходу вступать в бой.

* * *

…Вторую неделю работаем мы на Челекене. Приближается осень. Мы спешим – от зари до зари в поле. Работы много, времени мало. Надо составить почвенные, геоботанические, мелиоративные карты, надо разработать действенные меры для обуздания барханов. Пока что меры эти неизвестны. Но есть надежда их найти.

Растительность на Челекене есть. Она узкой каймой расположилась у самого моря. Здесь, и только здесь надо искать растения-пескоукрепители.

Начались поиски.

Геодезисты быстро набрали темпы, вырвались вперед; мы с Калугиным и Инной Васильевной скоро потеряли их из виду.

Главный ход начинался на окраине Карагеля, вел к морю.

Подойдя к Каспию, мы еще издали заметили густые тускло-зеленые заросли. Широкой полосой тянулись они вдоль берега. Вскоре на белой, покрытой ракушками равнине стали попадаться одинокие чахлые кусты. Это был сарсазан – невысокое, приземистое, невзрачное растение из семейства лебедовых. Чем ближе к морю, тем заросли гуще, кусты выше. Я стал обследовать сарсазанник. Кусты располагались близко один от другого, но не образовывали сплошного покрова. Других растений было очень мало. Очевидно, сильное засоление мог выносить только один сарсазан. И вдруг на границе сарсазанника и голой равнины я заметил невысокий редкий куст. На колючих ветках зеленели парные листочки, похожие на продолговатые лопаточки. На них блестел налет соли. Это была селитрянка. Так вот где она опять мне встретилась! Оказывается, сарсазан был не одинок.

Оба растения относились к замечательному типу солелюбов – галофитов. Галофиты не боятся засоления, наоборот – нуждаются в избытке солей. По словам Тимирязева, эти растения научились обращать себе на пользу враждебные силы природы. В клеточном соке галофитов растворено много солей, в основном – поваренной соли. Галофиты – растения-«медузы», их тело на девяносто процентов состоит из воды.

Описание сарсазанника отняло мало времени. Я заглянул в журнал Калугина. Там значилось: «Рекомендовать сарсазан как пескоукрепитель на сильно засоленных песках».

– На безрыбье и рак рыба, – сказал Калугин. – Только вот беда: сарсазан – водолюб, растет на песках с близкими грунтовыми водами, эти пески – мокрые, слабо развеваются.

– Значит, эта находка сомнительной ценности, – сказал я.

– Ничего! Главное – не падать духом.

Я молчал, боялся ответить резкостью. Поучения Калугина всегда меня раздражали. Лучше уж ничего не говорить, чем выдавать такие унылые прописные истины. Но, видно, горбатого могила исправит…

Мы двинулись по геодезическому ходу. Близость моря умеряла зной. Слабый ветер гнал по Каспию легкие белые барашки. Невысокая волна с шумом накатывалась на пологий берег, разбившись на множество ручьев, тихо стекала в море. У берега плавали стаи черных лысух – морских курочек. Они вылавливали мелкую рыбу.

Со стороны Южной косы показались две узкие длинные лодки – туркменские рыбачьи таймуны. Лодки с двух сторон направились к стае, стремясь отрезать ее от берега и от моря. Птицы поплыли было в море, но таймуны быстро приближались. Вот уже можно различить охотников, гребущих одним веслом. Стая поднялась на крыло; сейчас же над лодками вспыхнули дымки, чуть погодя донеслись хлопки выстрелов.

Заросли сарсазана тянулись вдоль берега, уходили вдаль. Но наш ход, проложенный через заросли солончакового кустарника, круто сворачивал на восток. Мы снова вышли на белую от ракушек равнину. Еще издали темнели на ней пятна растительности – густые заросли солянки куш-гези («птичий глаз»). С небольших кустиков с мясистыми листьями в упор смотрели на меня сотни широко открытых круглых глаз – золотистых, желтых, оранжевых, розовых. Это были яркие околоплодники с черным продолговатым зрачком плода посредине. Казалось, целые стаи странных птиц, мгновенно зарывшись в песке, притаились и зорко следят за каждым движением пришельцев.

Калугин, не глядя на солянки, хмуро молчал: куш-гези совсем уж бесполезна для мелиорации.

За участком с солянками от главного хода отходил короткий двухкилометровый визир. Он шел в сторону мелких барханных песков. Здесь начинались их первые скопления.

Ближе к морю ракушечный слой был покрыт мелкой песчаной рябью, но чем дальше на восток, тем рябь все увеличивалась, превращалась в небольшие холмики, затем в бугры. Кое-где на буграх росли кусты селитрянки. Между буграми серела южная полынь, виднелись редкие кустики кермека с мелкими сухими розовыми цветами. Кермек – «бессмертник»: сорванный цветок долго выглядит как живой.

Полынь и кермек кое-где были уже засыпаны, на поверхности торчали темные сухие прутики.

Скудная растительность Челекена отступала перед могучими, разрушительными, убивающими все живое силами пустыни.

На главный ход возвращались совсем подавленные. Почвоведы были уже здесь. Инна Васильевна рыла шурф на участке с селитрянкой. На выброшенной земле сидел Мурад.

Я сел рядом. К чему эти шурфы, эти ходы, визиры, если на Челекене нет растений-пескоукрепителей? Но здесь, говорят, был ботаник из Ашхабада. Что, если попытаться получить его материалы? Может, ему удалось найти нужные нам растения. Тогда, сразу же после войны, было не до того… А если написать в Академию наук? Вдруг ответят? Как-никак – помощь науки практикам, полевикам. Сами мы ничего не найдем, это уже ясно. Но вот как писать – от имени отряда или от себя? От отряда вернее: это коллектив. Но согласятся ли начальник, Калугин? Дескать, буксир просим. А престиж отряда? Обвинят в неверии в свои силы, в капитулянтских настроениях…

Солнце стояло уже высоко, но возле моря жара почти не чувствовалась. А надо было идти в глубь Челекена, к раскаленным барханам, наносить их на план, искать пескоукрепитель, искать почти без надежды найти.

– Пошли. – Калугин быстро поднялся.

С вершины огромного бархана мы спустились в котловину.

На склоне его виднелась чахлая поросль кандыма, рядом растопырила ветки вездесущая селитрянка.

– До чего же неразборчивое растение! – сердито сказал Калугин. – На шоре селится рядом с водолюбом – сарсазаном. Здесь живет среди сухолюбов – рядом с полынью, даже с кандымом.

– Да, встречается везде, а что толку? – отозвался я. – Подвижных песков боится так же, как и другие.

Чем дальше на запад, тем растительность становилась беднее. Я механически вел записи, отмечая в журнале номер пикета, писал: «Растительность отсутствует».

______

Работа шла по-прежнему, но теперь мы выезжали в пески почти без надежды на удачу.

Вечером, прикладывая один к другому испещренные условными знаками полевые планшеты, я видел: все четче вырисовываются контуры будущей геоботанической карты Челекена. Но на этой карте пока нет главного – местообитания растений, которые могут стать непреодолимой преградой на пути подвижных песков.

Не найти нужный пескоукрепитель – это не только признаться в своей несостоятельности: Челекен останется во власти барханов. Правда, их можно временно укротить; для этого служат механические защиты – маты, сплетенные из травы, из веток. Но маты надо завозить на Челекен, потом раскладывать вручную по барханам.

Тысячи матов… Через год они износятся, сгниют. Начинай все сначала. Замешкаешься – барханы вырвутся на волю, опять полезут в поселки. Нет, не для этого нас посылали на Челекен.

Вернемся с изысканий, руководство экспедиции спросит: «Ну как, нашли пескоукрепитель?» У кого спросят? У меня, у геоботаника. Мелиоратор? Он только проектирует защитные полосы из живых растений на угрожаемых участках. А что я могу предложить для этих полос? Сарсазан да солянку куш-гези?

Ну а если бы мне повезло, если бы я нашел пескоукрепитель? Чья заслуга? Всего отряда, всех курбатовцев. Хотя самое главное, самое трудное сделано мною, только мною. Так почему же я должен говорить «наш пескоукрепитель», если на самом деле он мой, только мой?

Я поймал себя на мысли: делю шкуру неубитого медведя. А если «медведь» вовсе и не обитает на Челекене?

Как же быть? Вернуться в Казанджик с пустыми руками? Принять на себя основной удар? «Геоботаник отряда № 2 впервые в пустыне, вот он и не справился с задачей». Так скажут обо мне, и скажут справедливо, правильно скажут! Нет, этого не будет, не должно быть! Надо сделать все, чтобы найти пескоукрепитель. Любой ценой найти. И тогда пришло решение – срочно написать самому в Туркменскую Академию наук, попросить совета, помощи. Но ни Курбатовы, ни Калугин не должны знать о моем письме. Зачем? В случае провала еще высмеют: мол, ухватился за соломинку, да не помогло – пошел ко дну. А если успех, удача, скажут: «Мы, курбатовцы, проявили инициативу; нам, курбатовцам, помогли ученые». И я, застрельщик, буду обезличен, растворюсь в толпе ликующих победителей. Нет уж! Пусть будет моим и поражение, и успех. Ни с кем не хочу делить ни того, ни другого!

Вечером, вернувшись с поля, я пошел на почту, написал и отправил письмо в академию. Теперь надо ждать ответа. Лишь бы он пришел, пока мы еще здесь, пока на планшетах контуры не зачерчены косыми штрихами – унылыми знаками механической защиты.

Прошла неделя. С каждым днем работать становилось все труднее – мешал ветер. Он гнал нас с поля.

Как-то, выйдя из машины, начальник сказал:

– Если завтра ветер усилится – сидим дома.

Начинались вынужденные простои. Поражение становилось неотвратимым…

Я решил зайти на почту. Чем черт не шутит… Девушка-туркменка улыбнулась из окошечка.

– Хотела завтра идти вас искать. Письмо еще вчера пришло.

– Письмо? Мне?

– Да, большое письмо, целый пакет из Ашхабада.

И вот я держу в руках большой служебный конверт. Наверху гриф – «Туркменская Академия наук». Что в нем?

У меня еле хватило выдержки не распечатать тут же, на почте.

Дома зажег лампу, нарочно не спеша вскрыл конверт. Аккуратно соединенные скрепкой листки, текст напечатан на машинке. Это был краткий геоботанический отчет некоего Вознесенского, научного сотрудника, обследовавшего Челекен в 1946 году. К отчету приложена карта растительности.

Я всматривался в знакомые очертания маленького пыльного полуострова.

Он был покрыт штриховкой, точками, крестиками, кружками – условными обозначениями растительных группировок.

Я достал из папки уже готовые абрисы – сравнить с картой Вознесенского.

Невероятно! На карте показана совсем другая растительность.

Свет лампы был слабый. Я вынул лупу, стал сличать контур за контуром. Центральная часть Челекена, занимаемая невысокой возвышенностью, была теперь голой, а на старой карте ее покрывали густые заросли солянки – тетыра. От них остались только маленькие, не укладывающиеся в масштаб островки. Севернее тетырников располагались участки с растениями-пионерами – черкезом, сюзеном, селином. Они росли в межбарханных ложбинах. Сейчас пионеры исчезли. На их месте – редкая полынь. А что это отмеченное-косой штриховкой? Я заглянул в легенду: «Кияковый селитрянник». О селитрянке говорить нечего – неинтересное растение. Но кияк! На Челекене растет кияк – первоклассный укрепитель волжских песков, крупный многолетний злак с мощноразвитой корневой системой. Я встречал его и в природе, и в гербарии. Можно ли было думать, что граница распространения кияка заходит так далеко на юг!

Участки с кияком были показаны на обеих косах – Дервише и Куфальдже. Кроме того, он есть и в центре Челекена – возле Дагаджика. Значит, кияк растет и в приморской полосе – в районе повышенной влажности, сильного засоления – и в межбарханных понижениях. Правда, здесь – маленькие островки. Они могли исчезнуть под натиском барханов. Но на косах показаны целые заросли, а развевание слабое: возле моря песок влажный. Значит, там, только там и искать кияк.

Я взглянул в окно: поздний вечер перешел в ночь. Придется ждать рассвета. О сне и думать нечего. Сейчас десять, – это семь часов сидеть в комнате и смотреть на густые заросли кияка на бумаге, только на бумаге. А он отсюда в двадцати километрах, растет многие годы. Но его нельзя увидеть, увидеть сейчас, немедленно, надо ждать утра.

Что ж, пока займусь отчетом Вознесенского. Я стал читать описание растительности. Но сосредоточиться не мог. Взглянул на часы. Неужели всего час назад была безнадежность, тупик? И все прошло, все рассеялось. Меня ждет большое, важное открытие!

Как же быть дальше? Найти кияк, показать его курбатовцам? Но это – подарить его отряду, отдать всем! Отдать то, что, по счастью, нашел один. Курбатовы, Калугин, Костя, рабочие сейчас крепко спят; завтра будет ветер, – останутся дома. Я один проведу бессонную ночь, с рассветом пойду на Южную косу, буду искать кияк. Может быть, найду не сразу, – прошли годы. Границы местообитания могли сместиться. Придется пройти весь Дервиш – двадцать километров. Возможно, придется ночевать в песках, но я знаю одно: с пустыми руками в Карагель не вернусь, приду только с кияком. И что тогда?

«Товарищ начальник, вот я нашел отличный пескоукрепитель. Его можно рекомендовать в проекте наших изысканий по Челекену». Так, что ли? Нет! Не так! Надо дать срочную телеграмму в штаб экспедиции – сообщить о находке, о моем открытии, о моей победе. Пусть знают: все опустили руки, все предались унынию, и только один человек не сдался: он думал, он действовал, он искал – и нашел, спас положение.

Захотелось пить. Я вышел в кухню, зачерпнул из ведра. Вода была невкусная, опресненная, перегнана из морской. Своей воды почти нет на Челекене. Пока нет. Но скоро придет вода из пустынного озера Ясхан. В поселке зазеленеют деревья, за околицей протянутся широкие полосы, целые поля, засеянные кияком. Он высокий – метр высоты. Густые кияковые нивы будут шуметь на ветру. Корни кияка глубокие, густые корни прошьют пески, свяжут их, успокоят, заставят смирно лежать: ветры больше не подымут песчаных бурь. Над Челекеном будет дуть свежий ветер, чистый морской ветер с Каспия.

Я вышел из дома. По календарю сейчас полнолуние. Если небо ясное, можно не ждать утра, в движении скоротать ночь. К рассвету буду на месте, начну поиски.

Я отворил наружную дверь и только по ветру почувствовал, что стою под открытым небом – кругом была непроглядная тьма. Земля и небо неотличимы. Потом глаза привыкли – чуть заметно проступил из темноты песок. Нет, идти нельзя, сразу же заблудишься, не найдешь дороги обратно, в дом. Значит, надо ждать. А если к утру ветер усилится, подымется песчаная буря – что тогда? Сидеть дома, пока утихнет? Нет! Не может случиться такое несчастье, такая беда.

Я вернулся в дом. Что делать, чем заняться до утра? И вдруг мелькнула мысль: карта Вознесенского сейчас в одном экземпляре!.. Это же страшно! Она может затеряться, пропасть. От этого бумажного листка зависит судьба изысканий, судьба Челекена, его будущее. Надо немедленно сделать копию, даже две копии; одну с подлинником оставить дома, другую взять с собой.

Я достал тушь, начал чертить. Потом два раза переписал легенду.

За окном была та же глухая темень. Я открыл форточку: как погода? В комнату потянуло влажной свежестью – дул ветер с Каспия. Это лучше, чем с материка – не подымет песок. Впрочем, ветер может и перемениться. Главное, чтобы скорее наступил рассвет.

Желтый язычок в лампе дрогнул. Я быстро закрыл форточку. Но язычок снова дрогнул, сжался, припал к темному фитилю. Потряс лампой – пусто, керосин кончился. Идти в сени, шарить в темноте, искать бидон не хотелось.

Лампа погасла, в комнате слабо запахло керосиновым чадом. Я снова открыл форточку, лег на раскладушку. Как только начнет светать, выйду на косу.

В лицо слабыми порывами дул ветер, нес запахи морской воды, мокрого песка. Сколько же еще ждать? Два, три часа? Надо было взглянуть на часы, пока горела лампа. Хотя все равно – утро этим не приблизишь. Спать не хотелось. Я закрыл глаза, открыл – почти так же темно, только чуть заметно синеет прямоугольник окна. Все-таки неплохо бы вздремнуть, впереди трудный день – поиски кияка, много часов на ногах, но спать рискованно: не проснешься вовремя – встанут курбатовцы.

Как быть тогда? Сказать о письме или умолчать, поехать на очередные изыскания, бесплодные, никчемные поиски? Нет, нет, только не спать… Я прикрыл глаза и почувствовал, что куда-то проваливаюсь, погружаюсь в нечто невесомое, мягкое, теплое и уже не могу очнуться – руки, ноги, все тело словно чужое, уже не повинуются мне. Я борюсь, хочу открыть глаза, встать с раскладушки. Борьба с сонным оцепенением длится короткие минуты. Наконец открываю глаза. В лицо смотрит четко обозначенное, уже совсем светлое окно. Я вскакиваю, хватаю со стола часы. Хорошо виден циферблат – половина шестого. Сейчас будет побудка. Еще немного – и сколько осложнений, сколько неприятностей!

Несколько минут – и я уже с гербарной папкой, с флягой на боку выхожу из дома. Совсем рано. Поселок спит. Небо уже светлое, затянуто сплошной облачной пеленой, но ветер не усилился, по-прежнему – с моря. Дай бог, чтобы не переменился!

Я прошел по пустынному Карагелю, свернул к косе Дервиш. Кияк показан примерно на третьем-четвертом километре. Значит, через час я уже найду его. Возьму в папку стебли и листья, оконтурю на карте – и дальше: надо выявить все местообитания. Возможно, позже будут собирать семена кияка, высевать их на барханах.

Стало уже совсем светло, хотя солнца не видно. День пасмурный.

Я шел уже по косе Дервиш. Справа и слева расстилался хмурый серый Каспий. Казалось, море совсем близко – рукой достать, хотя от середины косы до каждого из берегов было по километру.

Со вчерашнего дня я ничего не ел, но, кроме пары галет, случайно оказавшихся в полевой сумке, у меня ничего не было. Я съел галеты, запил водой из фляги. Хоть напиться вволю. Сегодня не жарко. Половина фляги осталась про запас. Надо бы оставить побольше, но я так и не научился беречь воду в песках. Вода всегда есть у рабочих, на грузовике полон бочонок. Без него в пески запрещено выезжать. А я сегодня? Ну, сегодня контрабандный выход. Хватятся в отряде – нет геоботаника. Куда девался? Еще, пожалуй, переполох подымут.

Ничего! К обеду буду дома. На обратном пути надо сразу же на почту – дам телеграмму в штаб экспедиции, а потом уже: «Вот, дорогие товарищи, вы еще спали, а я смотрите-ка что принес!» Но кто оценит находку? Разве что один Калугин, он знает толк в пескоукрепителях, а для остальных кияк – просто трава. Не видели никогда, не читали о нем.

Я уже давно в пути. Коса постепенно сужается – до обоих берегов все ближе и ближе. Но кияка все еще нет, ни одной дернинки не видно.

Сверился с выкопировкой, сделанной ночью. Карагель давно скрылся за буграми. Вдоль косы тянется невысокая песчаная гряда. На ней густые колючие кусты – селитрянка. Других растений почти нет. Направо и налево от гряды до самого моря простираются пески-ракушечники. Маленькие каменно-твердые «домики» морских улиток, миллионы пустых, целых и разбитых ракушек устилают оба берега. Песок здесь не серый, а белый. В ясный день он, должно быть, матово светится, отражая солнце. Но сейчас солнца нет. Вверху глухое, низкое серое небо. От него и море серое. Кажется, подойди к воде – даже на мелководье не увидишь дна: серая вода почти не прозрачна, ничего сквозь нее нельзя рассмотреть, темное дно только угадывается где-то в глубине.

Взглянул на часы. Ого, начало восьмого. Я остановился, приложил ленточку миллиметровой бумажки к карте Вознесенского. Странно, здесь уже показан кияк. Не очень много, отдельные пятна на песчаной гряде, посредине косы. Но пятна легли в масштаб, это в натуре – десятки квадратных метров, а пока нет ни одного растения. В чем же дело?

Пожалуй, можно посидеть, отдохнуть. Есть хочется. Галеты что? Будто их и не было. Глупо получилось, надо было взять с собой хоть хлеба. Но дома ничего не было, пришлось бы идти к Илюше. А он наверняка поинтересовался бы: зачем хлеб? Никогда никто не берет.

Хотя не жарко, но от долгой ходьбы захотелось пить. Я сделал два больших глотка. Довольно, – воды во фляге меньше половины. А еще идти и идти. Неизвестно, когда встретится кияк. По карте до сплошных зарослей сколько же? Неужели десять километров? Это вдвое больше, чем пройдено. Но зато уж там я сделаю большой привал – надо подробно исследовать местообитание. Вот только хватило бы воды. Одна фляжка – это пол-литра. Второй у меня вообще нет. Не просить же было у начальника, у рабочих! А сейчас хорошо, если полфляги осталось. И это на весь путь – туда и обратно. Да, небогато, совсем небогато. Но надо держаться, что поделаешь… Песок на гряде неглубокий, плотный. Идти легко. Это уже хорошо.

Вдруг впереди на правом берегу я увидел брезентовую палатку. Здесь люди? Нет, мне положительно сегодня везет. Вероятно, награда за все, что пришлось пережить, вытерпеть, пока работал в отряде.

Я свернул к палатке. Вскоре стали видны воткнутые в песок длинные колья для сушки сетей. У самой воды до половины вытащенная на берег лодка.

Рыбаков было двое. Они сидели на корточках, спиной ко мне, чинили сеть.

Я кашлянул. Оба разом оглянулись. Это были совсем молодые туркмены. Старшему лет восемнадцать. Младший – худенький, низкорослый, почти мальчик.

Поднялись, опустили руки, первыми разом поклонились, как школьники.

Я попросил воды.

– Вода в челеке. Набрать? – Рыбак протянул руку за флягой.

– Спасибо, сам наберу.

Я зашел в палатку. У стены стоял челек с водой, тяжелый, непочатый. Как же налить? Надо осторожно – пресной воды здесь в обрез. Я поискал глазами. Ага, вот медный кувшин. В нем вода. Я долил флягу, вышел из палатки. Поблагодарив ребят, двинулся дальше.

Вода есть. Это главное! Правда, не мешало бы подкрепиться, от голода уже чувствовалась легкая слабость, но ничего, до сплошных зарослей кияка, показанных на карте, не так уж далеко.

Я взглянул на море. Оно еще более приблизилось. С гряды были хорошо видны светлые барашки, вскипающие на темных, почти черных волнах.

Я шел медленно, боясь упустить появление первых кустиков кияка. Их не было. По-прежнему на гряде торчали лишь редкие кусты селитрянки.

Ветер усиливался – дул с востока, сбивал в сторону, теснил с гряды. Когда я подходил к кусту селитрянки, слышалось слабое посвистывание. Ветки гнулись, припадая к земле. В лицо хлестал сухой соленый песок. Видимость резко ухудшилась. Косу, уходящую вдаль, заволокла желто-серая мгла. Это курились на ветру невысокие длинные дюны, наметенные у обоих берегов. Надо взглянуть, есть ли они на карте. Свериться с нею было нелегко: ветер рвал ватман из рук.

Я сел на землю, с трудом развернул карту: дюны не показаны. Вознесенского интересовала растительность, а не рельеф; здесь рельеф все время меняется. Да и дюн в то время могло еще не быть.

Надо идти. Почти бессонная ночь, ходьба против ветра, слабость от голода – все это почти обессилило меня. А кияка нет, и неизвестно, когда появится. Сейчас каждый шаг дается с трудом. Что же делать? Вернуться? Нет, ни в коем случае! Надо идти, идти и обследовать песчаную гряду до конца. Кияк здесь, не мог он совсем исчезнуть. Здесь зона его распространения, не будь ветра, уже нашел бы, пусть не заросли – отдельные куртины. Главное – не падать духом, идти вперед, смотреть под ноги. Смотреть под ноги… Вот именно! Сейчас я могу видеть вокруг на каких-нибудь два-три метра, не больше, и то надо наклоняться, всматриваться – песок слепит глаза. Не взял очки… в них было бы легче, хотя очки быстро запотевают, да и видно в них гораздо хуже.

Я остановился, – сердце стучало, как после сильного бега. Хотелось одного – лечь на песок. Нет, нет, только не поддаваться. Сегодня решающий день, мой день, день победы или поражения. Вот сейчас надо сесть, выпить воды, отдохнуть и идти дальше. Кияк уже недалеко, некуда ему деться. На косе люди почти не бывают, выпаса нет: в Карагеле скот не держат. Значит, надо идти вперед и искать.

Я вынул пробку из тяжелой фляги, поднес горлышко к губам и сейчас же опустил – вода была горько-соленая. Все ясно: налил из кувшина морской воды. Боже мой! Как же можно было забыть, что здесь на косе, пресная вода – ценность? Ее только пьют. А в медном кувшине – вода для умывания. Удобнее из кувшина, чем ходить к морю… Не догадался попробовать, проверить…

Сразу ослабело все тело, руки, ноги будто ватные. Во рту вдруг пересохло, нестерпимо захотелось пить… хотя бы глоток воды, всего один глоток пресной воды. Морской нельзя – будет еще хуже, начнет тошнить…

Я вылил воду из фляги. Она мгновенно ушла в песок. И песок почти не потемнел, не увлажнился, такой же сухой, светло-серый…

Мне вдруг стало страшно – один в пустыне, без воды, без пищи, и ветер все сильнее: циклон вернулся. Сколько же времени так будет продолжаться? А если я не смогу дойти до Карагеля, пролежу здесь весь день и всю ночь, совсем ослабею? Кто мне поможет? Никто! Никто не знает, где я, куда пошел… Правда, рыбаки видели, но они заняты своим делом, подумают, – обратно прошел стороной. В песчаной мгле не увидишь… Сидят сейчас в палатке, застегнулись на две полсти, ждут, когда утихнет ветер. А когда он утихнет – завтра, послезавтра, через неделю? Осень близко, пора циклонов…