Текст книги "Осенними тропами судьбы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

«Тётя Дарёнка, дай хлебушка! Мы кушать хотим…»

Дарёна выносила на крыльцо тяжёлую корзину, с горкой наполненную ржаными пирожками, испечёнными заранее для этих сирот, и голодная детвора тут же расхватывала их и поедала на месте. С собой Дарёна давала им по ломтю хлеба.

Цветанка была у ребят заводилой и главарём – устраивала игры и сама бегала наравне с малышнёй, свистела, как уличный мальчишка, и орала во весь голос. Несправедливостей и ссор в ребячьей стайке старалась не допускать: если кто кого принимался задирать – обязательно разнимала, забияке отвешивала подзатыльник, а обиженного утешала. Занимаясь домашними делами, Дарёна поглядывала в окно на их весёлую возню в пыли и улыбалась, вытирая набегающие слёзы. Ей вспоминались братишки – Радятко и Мал. Как-то они там сейчас? Живы, здоровы ли? Душа била крыльями, рвалась полететь над полями и лесами к родному дому, чтобы обнять и утешить маму…

Тоска прочно опутала Дарёну тенётами: первой приветствовала её при пробуждении, тучей набегая на солнце, и последней желала ей спокойной ночи, целуя в закрытые веки. Во сне Дарёна с кудрявыми братишками бегала по высокой звенящей траве, наполненной неумолчной песней кузнечиков, слушала берёзовые сказки, вплетала в мамины безвременно засеребрившиеся косы переливчатые бисерные нитки. Чудо-иголкой вышивала она на небосклоне родные лица; стежок за стежком, быстрой ниткой протягивала дорогу до дома, прямую и верную… Но стоило утру кинуть луч света в окошечко, озарив полки с бабушкиными снадобьями, как рассеивалось её воображаемое рукоделие, оставляя в сердце пронзительный, как прощальный журавлиный клич, след.

Цветанка, как могла, старалась порадовать Дарёну подарками: то отрезом тонкого, самого лучшего полотна на новую рубашку, то серёжками, то красными сапожками с кисточками да жар-птицами, то шёлковой лентой. К зиме Дарёна получила короткую приталенную шубейку и епанчу [4]4
  плащ, накидка без рукавов, с широким отложным воротником или капюшоном. Бывает зимняя, на меху, и летняя.


[Закрыть]с меховой опушкой, шапку и вышитые бисером рукавички. С каждым подарком глаза Цветанки смотрели на Дарёну всё нежнее, а пальцы так и норовили ущипнуть, вгоняя девушку в краску. Но взгляды и касания эти странным образом волновали Дарёну и были ей приятны, а озорной блеск васильковой синевы зажигал в её сердце ответный огонёк, светлый и жаркий. Она скучала и изнывала от тревоги, если не видела Цветанку хотя бы полдня, а каждое благополучное возвращение удачливой воровки домой грело и успокаивало душу.

«Бросай ты это дело, – убеждала её Дарёна. – Это сейчас тебе счастье благоволит, а ну как отвернётся? Несдобровать тебе. Иссекут спину плетьми, в колодки закуют и на площади посадят, без еды, без питья, воронам на расклевание!»

«Не бойся за меня, Дарёнка, – отвечала Цветанка, сияя ласковым взглядом. – Меня бабулин оберег хранит от всего. С ним я для врагов будто невидимая, и удача всегда со мной!»

С этими словами она приподняла рубаху и показала привязанные к поясу штанов бусы из красного янтаря. Дарёна давно уж хотела спросить синеглазую подругу, для чего она их там носит, да всё как-то стеснялась.

«Да и ничего другого я делать всё равно не умею, – заключила Цветанка. – А тревожиться ты брось».

Как настали холода, стала Дарёна беречь голос – не пела, а только играла. За зиму пришлось раз десять сменить струны на домре: лопались от мороза. Цветанка своих младших приятелей, бездомных сироток, пускала на ночь в дом, чтоб не застыли на улице, да порой и днём разрешала им греться, если холод свирепствовал; к первому снегу раздобыла им всем обувку и тёплые кожухи. Спали они вповалку на соломе, не раздеваясь, а днём, чтоб чем-то занять эту ватагу и самой развлечься, Дарёна обучала ребят грамоте. Способные и смекалистые осваивали науку хорошо, а кому-то она худо давалась. Таким, чтоб не отвлекали остальных, Дарёна давала бересту для рисования (бумагу в княжестве ещё использовали редко: дорогая была – привезённая из-за границы). Так и пережили они зиму.

Но вот кончилась власть Маруши над землёй. Светодар принялся развязывать снопы солнечных лучей, заготовленных с осени, да бросать их вниз. Дрогнули ледяные оковы, зажурчали ручьи, и земля задышала, оттаивая, а Дарёна с крылатой, влекущей в небо тоской на сердце смотрела на птиц: чудился ей в их радостном кличе привет от мамы… Хотелось раскинуть руки и броситься очертя голову в этот высокий и холодный, безоблачный простор, но земля держала крепко. Закрывая глаза, так и видела Дарёна, как мама в накинутой на плечи длиннополой шубе выходит на крылечко, под заросший сосулечной бахромой навес. Яркое весеннее солнце заставляет её щуриться, блестит на пушистых метёлочках ресниц. Крыльцо поскрипывает под её сапожками, а следом вприпрыжку бегут Радятко с Малом. Ребята бегают и резвятся, проваливаясь в ноздреватый, похожий на ледяную кашу снег, а во влажных тёмных глазах мамы отражается то же самое небо и те же птицы. Губы её шевелятся: «Летите, уточки… Отнесите привет Дарёнушке… Скажите ей, что где бы ни носила её судьба, мысли мои всегда с ней».

Наверно, оттого и песни, которые сочиняла Дарёна в последнее время, не веселили слушателей, а заставляли задуматься и вздохнуть. А однажды она, порвав струну, застыла столбом, глядя на солнце, покуда немигающие глаза не переполнились яркой болью. Народ как шёл мимо, так и продолжал идти, и никому не было дела до того, почему она плакала, прижав ко лбу гриф смолкшей домры. И вдруг кто-то подскочил и схватил её за плечи.

«Дарёнка! Ты что?»

Это Цветанка, выскользнув откуда-то из равнодушной толпы, в короткой зелёной свитке и новых сапогах, подбежала к ней. Бережно согревая руки Дарёны своими, она с тревогой и нежностью заглядывала ей в глаза.

«Что ты плачешь? Обидел кто?»

Дарёна только мотнула головой. Тёплые слёзы катились по холодным щекам, а пальцы Цветанки вытирали их.

«А что тогда? Ну скажи, не рви мне душу!»

Поймав глазами ещё немного солнечной боли, Дарёна снова зажмурилась.

«Ничего… Струну вот порвала».

Цветанка грустно покачала головой, сжимая запястья девушки.

«Да вижу, не в струне дело. Скажи мне, Дарёнка, как твою печаль унять? Что мне для тебя сделать?»

Что могла Дарёна ответить? С трепетом в сердце она смотрела на синеглазую воровку сквозь пелену слёз, а лицо той вдруг приблизилось, и её губы горячо накрыли рот Дарёны. В груди у девушки что-то резко лопнуло, как только что порванная струна, а потом тепло и золотисто расцвело, вырастая причудливыми узорами. Ноги ослабели, а душа рванулась в небо. Поцелуй кончился. Твёрдо сжатые губы Цветанки безмолвствовали, но взглядом она пожирала лицо Дарёны с тоской, страстью и какой-то шальной болью. Народ шёл мимо…

«Идём отсюда», – сказала Дарёна, хватая Цветанку за руку.

На какой-то безлюдной улочке, среди талых сугробов, на сыром весеннем ветру, пахнувшем тревогой, Цветанка прижала к себе Дарёну так крепко, что у той стеснилось в груди дыхание. Одной рукой сжимая домру, другой Дарёна скользнула по зелёному сукну свитки, обняла синеглазую подругу за шею и потянулась ней лицом. Сердце притаилось, боясь своим стуком спугнуть то, что готово было вот-вот случиться, в ушах тихо гудел ветер… Закрыв глаза, девушка ощутила щекотное тепло дыхания, а потом её губы утонули в мягкой влажности.

Потом они шагали рядом по волглому снегу, потрясённые и взволнованные… Сначала – в звенящем и натянутом, как золотая нить, молчании, а затем Цветанка, забежав вперёд и пылко стиснув руки Дарёны, спросила:

«Ты будешь моей?»

Васильковое пламя её глаз и невыносимо опаляло нутро Дарёны, и дарило ей мучительные, но сладостные крылья.

«Я уж давно», – начала она. Не договорила – зарделась.

Она не задавалась вопросом, правильно ли это. Мамины сказки о женщинах-кошках убедили её в том, что на свете бывает по-разному… А Цветанка, придушив её ещё одним поцелуем, от переизбытка восторга прошлась по снегу колесом, заливисто смеясь. Глядя на её выходки, Дарёна и сама не удержалась от смеха. Её наполнял тихий свет радости.

…Чистые после бани, они переплели пальцы под старым волчьим одеялом; слушая дыхание друг друга, ждали, когда за пологом угомонятся и уснут на соломе ребята. Хлебнувшая браги бабуля уже похрапывала на печке, а в окошке светилась тонкая улыбка месяца. Морозец прихватил талый снег, покрыв его хрусткой ледяной коркой. Ходить стало скользко…

Запах волос, промытых отваром корня мыльнянки, шаловливая рука под рубашкой, воспоминание о белых полушариях ягодиц на банном полке. К правой пристал берёзовый листик. Изгиб спины, трогательные ямочки на пояснице.

«Цветик… Ох… Ребята ещё не уснули».

«Уснули».

Грудь Цветанки – совсем небольшая под ладонью Дарёны. Мягкая, шёлковая кожа, распаренная и впитавшая древесно-свежий запах мочала, берёзы и отвара мыльной травы. Худые ключицы, ямки над ними. Горошинка сосочка. Впадинка пупка. Кучерявые заросли…

«Ой…»

«Тише».

Сначала одуряющий пар и блеск очищающейся, дышащей всеми порами кожи, потом – резкий, обжигающе-бодрящий холод воды, от которого помимо воли вырывался крик. А теперь – блаженное тепло под одним одеялом и светлая улыбка месяца в зябкой синеве окна.

***

Яблони в садах уже оделись в духмяное бело-розовое кружево, когда тихому весеннему счастью пришёл конец. Возвращаясь домой с базара солнечным днём, Дарёна заметила, что за ней увязался Ярилко – один, без своей лихой братвы. Отдуваясь под тяжестью корзины со снедью, Дарёна опасливо поглядывала через плечо. Конопатый щёголь шёл как будто по своим делам, но натянутая струнка внутри подсказывала, что это лишь видимость. Куда бы Дарёна ни свернула, Ярилко не отставал. Если и правда каждый из них шёл сам по себе, не могли же их дороги так совпадать! Это неспроста…

Наконец девушке это надоело. Остановившись, она повернулась к Ярилко и в лоб спросила:

«Чего тебе надо?»

Тот, по своей привычке пожёвывая травинку, подошёл с ухмылкой на конопатой щекастой роже.

«А что, и проводить тебя нельзя? Вдруг кто обидит?»

За забором шелестел яблоневый сад, ветки свешивались через ограду и роняли под ноги белые кружочки лепестков. Тихая улица, травка, проросшая в щелях между досками настила, почти летняя ласковая теплынь, жёлтые головки одуванчиков… Это был бы дивный день, если бы не прилипчивый Ярилко.

«Да кто меня здесь может обидеть? – хмыкнула Дарёна. – Разве что у тебя ума достанет».

Ярилко не обиделся на неприветливый ответ, только расхохотался, оскалив ряд крепких ещё зубов, лишь слегка прореженных в драках, а потом взял да и схватился за ручку корзины. Дарёна, пыхтя и пища, не отдавала, вцепившись в своё добро мёртвой хваткой. Щёки горели, солёную влагу обдувал ветер, холодя глаза. Парень тянул так сильно, что её ноги, как ни упирались в землю подле забора, а всё равно скользили.

«Дурёха, я ж помочь! – беззлобно сказал Ярилко. – Донести до дома. Тяжело, небось».

«Пусти, сама донесу, – глухо пробурчала Дарёна. – А то ещё украдёшь».

Отделаться от Ярилко не получилось: он проследовал за ней до самого дома. Положив ладонь на дверную ручку, Дарёна сказала:

«Проводил – спасибо. А теперь ступай, куда шёл».

Парень, обжигая её немигающим, пристальным взглядом, ответил:

«А я к тебе и шёл».

Дарёна попыталась закрыть дверь перед его носом – не вышло, помешал подставленный сапог Ярилко. Корзина упала, Дарёна обмерла и попятилась, наткнулась на стол… Ярилко в два прыжка оказался рядом, прижал её к столу, одной рукой больно держа за волосы, а другой задирая ей подол и скользя по бедру.

«Ты ж моя сладкая, – цедил он, шумно дыша от вожделения. – Ты моя медовая…»

«Что творишь, окаянный? А ну, пусти, пус…» – Дарёна не договорила: её крики заглушил поцелуй – мерзкий, настойчивый, непрошенно-ненавистный до тошноты.

Вдруг на спину парня обрушился удар. Охнув, Ярилко отскочил от Дарёны, увёртываясь от клюки, которой непонятно когда слезшая с печки бабуля грозно размахивала, стараясь зацепить обидчика Дарёны.

«Убирайся прочь, лиходей! – шамкала она. – Пошёл отседова!»

К её уродливому лицу Дарёна уже привыкла, но сейчас гнев так исказил его, что оно превратилось в устрашающую ведьминскую харю – с беззубым ввалившимся ртом, бородавкой, кривым носом и жуткими желтовато-белыми невидящими глазами. Пару раз клюка весомо съездила Ярилко по плечу и по боку, пока он не перехватил её и не вырвал из слабых рук старухи. Та вслепую кинулась на него с кулаками, но сильный парень отпихнул её. Падая, бабуля ударилась головой об лавку и затихла.

В ледяной звенящей тишине Дарёна стояла, не в силах двинуться с места. Бабулины морщинистые веки закрылись, челюсть отвисла, а из-под чёрного платка по полу поползла тёмная блестящая струйка. Девушке показалось, что пол затрясся под нею, но нет – это трясло её саму. В ней словно колебалась мощная пружина, в груди раскручивался яростный вихрь, а перед глазами всё затянулось кровавой пеленой. Уничтожить, убить этого гада… С рыком она бросилась на Ярилко, но… схватила только пустоту. Парня уже след простыл, только настежь распахнутая дверь покачивалась, скрипя. Кинувшись вдогонку, на пороге Дарёна поняла, что сейчас упадёт, и ухватилась за косяк. Дневной свет улицы слепил её до боли в глазах, пол загулял под ногами. Она сползла по косяку на порог и, трогая руками пахнущие трусостью следы бабулиного убийцы, рычала, роняя слюну.

Сколько она так просидела? Солнце уже скатывалось в вечер, когда прибежали трое ребят – рыжий Ёрш, белобрысый Хомка и русый Соловейко.

«Тётя Дарёнка… Тётя Дарёнка», – тормошили девушку детские руки.

Дарёна подняла голову. Ребячьи лица расплывались в предвечернем янтаре солнца. Какой-то чужой голос глухо проговорил:

«Ребятушки… Бегите, найдите Зайца. Скажите, пусть тотчас спешит домой. Бабуля померла».

Это был её собственный голос…

…который как-то смог рассказать обо всём вбежавшей в дом Цветанке. Едва он произнёс последнее слово, как край бабулиного платка занялся огнём. Живой цветок распустился и заплясал на старенькой чёрной ткани: сначала – один, за ним – ещё и ещё. Дарёна с Цветанкой, остолбенев, смотрели… Пых – и огонь охватил уже всю голову, а в следующий миг всё тело бабули полыхало, как один большой светоч. Огонь гудел, но жара от него не было, только янтарно-рыжее сияние. Его могучие языки приподняли тело от пола, руки вскинулись, ноги задёргались в жуткой пляске, точно кто-то дёргал за невидимые нити, привязанные к ним. Стоял треск, будто ломались кости.

Цветанка опомнилась первой – схватила кадушку с водой, стоявшую у печки, и выплеснула на горящее тело. Пламя погасло, и взглядам девушек предстал только обугленный остов, который через миг рассыпался серым прахом. Кроме горстки золы, на полу не осталось никаких горелых следов – даже солома не воспламенилась.

Так бывает, когда несколько стежков вышивки отсутствуют – нить прервана или выдернута. Какой-то промежуток времени просто выпал из сознания Дарёны. Ей казалось: вот только что был день, светило солнце, и вдруг – ночь. Тишина, чернота печного устья, пустая бадья, знакомый, латаный-перелатаный полог. Незнакомым был только размеренный стук, на который нервы Дарёны отзывались усталым содроганием.

Это Цветанка, сидя за столом, поигрывала ножом-засапожником с желтоватой костяной ручкой и лезвием длиною в ладонь. Взгляд её застыл где-то за пределами дома, устремлённый в пустоту, а рука беспрестанно кидала нож в стену. Он с сухим стуком втыкался, после чего Цветанка его выдёргивала и опять бросала. Заметив движение Дарёны, она моргнула, и её брови дрогнули.

«Дарёнушка… – Цветанка поднялась с лавки, подошла и присела перед девушкой на корточки, с нежным беспокойством заглядывая ей в глаза. – Как же ты меня перепугала! Застыла как истукан и ни слова не молвишь… Я уж думала, так и останешься…»

На столе подрагивало пламя лучины. На устилавшей пол соломе, вспомнила Дарёна, должен был остаться пепел…

«Бабуля», – произнесла она своё первое за много часов слово.

Цветанка вздохнула, опустив глаза, накрыла руки Дарёны своими.

«Нету больше бабули… Сгорела, как вон та лучинка… Видно, чтоб нам с похоронами не хлопотать. – Новый вздох, и Цветанка добавила: – И Уголёк убежал… Не успела я его поймать: за дверь шмыгнул котишка – и поминай как звали».

Треск лучины, падение уголька в плошку с водой, торчащий в стене нож, сурово и решительно сжатые губы синеглазой подруги – всё это пугало и истязало Дарёну, било по натянутой, как кожа на барабане, душе. Сжав руки Дарёны крепче, Цветанка сказала тихо и печально:

«Нечего нам тут больше делать, родная. Ребят жалко… Ну, да соседи у нас добрые, не покинут их в беде. Завтра скарб наш соберём, я добуду какую ни на есть тележку да лошадёнку – и дёру отсюда. Только допрежь этого дело одно мне надо обделать».

При этом слове – «дело» – под сердцем у Дарёны ворохнулся шершавый комок тревоги. А Цветанка между тем заключила:

«Ну… Утро вечера мудренее, давай укладываться».

Ни на минуту не сомкнула глаз Дарёна этой ночью. Рассудок её мучительно горел, как тело бабули, на костре отчаяния и тоски, и только тёплое дыхание Цветанки, касаясь её лба, чуть успокаивало. Долежав без сна до синих предутренних сумерек, Дарёна всё-таки прикрыла на мгновение веки…

«Просыпайся, моя родненькая, поднимайся, – прервал её краткое забытье грустно-ласковый голос подруги, а на плечо нежно легла знакомая лёгкая рука. – День короток, а дел невпроворот».

Печальная неизбежность грузом легла на душу. Дарёна толком не знала, почему даже не стала спорить с решением Цветанки уехать отсюда. Она поднялась с постели усталая и почти больная. Чудилось, будто подошли они к краю обрыва, а дальнейшей дороги не просматривалось. Куда они подадутся? Какую долю сыщут? Утро, между тем, было уже в самом разгаре, солнечное и радостное, обещая чудесный, погожий день, полный яблоневых чар.

«Ну, приберись тут, собери тёплую одёжу, утварь домашнюю, да испеки нам что-нибудь в дорогу, – наказала Цветанка, сжимая пальцы Дарёны. – К вечеру – либо, на самую крайность, к ночи – буду дома. Не тужи, голубка моя. Не пропадём… Поцелуй-ка меня крепче. Дело мне предстоит непростое».

Тревога снова пробудилась и заныла – привязчивее зубной боли. Покрывая быстрыми, как крылья бабочки, поцелуями всё лицо подруги, Дарёна пролепетала:

«Боязно мне, Цветик… О каком деле ты говоришь?»

Глядя на неё сквозь ласковый прищур, Цветанка провела рукой по её волосам и ответила:

«Должок один. Последний, да важный».

Крепко прильнув напоследок к губам Дарёны, золотоволосая воровка выскользнула из дома.

***

Полусумрачное пространство кабака шло кругом и раскачивалось. Пьяные рожи вокруг были похожи одна на другую, даже приятелей своих Ярилко с трудом среди них признавал. В нём сидело уже три кружки [5]5
  старинная мера объёма, равная примерно 1,2 л.


[Закрыть]крепкой браги.

Какой-то оборванный мужичонка совсем нищенского вида – по всему видно, горький пьяница, топал по дощатому полу чёрными босыми пятками, хлопал себя по бёдрам и коленям, горланя:

 
Старая старуха,
Слепа, тугоуха,
Зелена мне дай винца,
Да употчуй молодца!
А не дашь мне бражки –
Съезжу по баклажке!
Как по морде двину –
Ляжешь в домовину!
 

Тошно стало у Ярилко внутри. Песня про старуху взбаламутила кишки, вспомнились слепые глаза той бабки и тёмная струйка из-под её головы. Брага запросилась наружу с обоих концов. Хитроглазый кабатчик с молодцевато закрученными усами ласково подморгнул:

«Довольно с тебя, Ярилушко. Шёл бы ты до дома, а?»

Это была здравая мысль. Долбанув кулаком по стойке, Ярилко шатко побрёл к выходу. Дверь так и гуляла, так и крутилась перед глазами, не желая стоять на месте. Как в неё попасть? Постояв и прицелившись, парень снова двинулся вперёд… Что-то твёрдое врезало ему по лбу. Ярилко зарычал, но винить было некого, разве что собственные лишние возлияния и дверной косяк. Грязно ругнувшись, он кое-как вывалился на улицу. Поздний весенний вечер, медово-тёплое солнце, густой аромат цветущих яблонь…

«Шагая» руками по бревенчатой стене кабака, а ногами упираясь в шальную, неустойчивую землю, Ярилко отполз за угол, будто нарочно густо обсаженный кустами боярышника – как раз для той цели, ради которой он вышел на свежий воздух. Одной рукой держась за стену, он согнулся пополам, и из его рта хлынула пахнущая квасиной жижа. И закуска – копчёное мясо – тоже не удержалась… После облегчения желудка настал черёд мочевого пузыря. Развязав мотню, Ярилко блаженно расслабился. Зажурчало, потекло.

Лёгкое прикосновение к плечу… Померещилось, что ли? Хлопок повторился, а вслед за этим парень услышал знакомый ломкий голосишко:

«Обернись-ка, Ярилко. К смерти надобно лицом стоять, коли ты мужчина».

Вся улица тошнотворно повернулась вокруг конопатого вора. Кабак очутился по левую руку вместо правой, а впереди… Колючие синие льдинки глаз, надвинутая на лоб шапка и расставленные для устойчивости ноги в сапожках. И светлое, холодное лезвие, рассекающее весеннее небо пополам.

«Грязь ты, а не человек, – сказал знакомый голос. – Только со старыми бабушками воевать храбр. Вот же тебе, голубчик мой, – от Зайца!»

Ослепительная, студёная, острая боль пронзила живот. Хрюкнув и булькнув горлом, Ярилко снова увидел лезвие, уже обагрённое кровью. По ногам потекло что-то тёплое, обильно заливая их и заставляя ткань противно липнуть к телу. Теперь васильковые глаза смотрели на него сверху, а сам он стал намного ниже ростом, упираясь в землю не сапогами, а коленями. Тонкая рука безжалостно откинула ему голову назад, вцепившись в волосы, а горло рассекла заострённая полоска ясного вечернего неба…

***

Выхватив противень с пирогами из печки, Дарёна поставила его на стол и утёрла рукавом пот со лба. В этот момент дверь распахнулась, и сердце радостно дрогнуло: Цветанка! Живая и здоровая, вот только лицо – будто белилами покрытое. Воткнув нож в дверной косяк, она шагнула в дом, шатаясь, как пьяная.

«Дарёнка… Дай умыться, – глухо попросила она, встряхивая кистями рук. – И рубаху переменить».

Только теперь Дарёна увидела кровь на руках подруги. Даже рукава старой льняной рубахи, вышитой красными нитками, были забрызганы. Полотенца, которыми Дарёна вытаскивала противень из печи, упали на пол.

«Всё, дело сделано», – сказала Цветанка.

Скинув рубаху, она швырнула её в печь. Не дожидаясь, пока Дарёна подаст воды для умывания, она сама подошла к бадье и погрузила в неё руки. Розовые капли падали с её пальцев, такого же цвета струйки побежали к локтям, когда она плеснула себе водой в лицо. Ноги обмякли, и Дарёна осела на лавку у стола. В ушах жужжало.

Вымывшись, Цветанка обернулась – с мокрыми бровями и ресницами, капельками воды на губах и подбородке, с блестящими дорожками на голой груди. Какая-то сила всё же подняла Дарёну с лавки; подскочив к подруге, девушка обтёрла её полотенцем и кинулась за новой рубахой.

Переодевшись и причесав волосы, Цветанка присела к столу, сложив уже чистые руки на коленях. Заглянув в её безжизненно-белое умытое лицо, Дарёна обмерла и снова рухнула на лавку.

«Не спрашивай ни о чём, родная, – шевельнулись мертвенно-пепельные губы. – Ты всё собрала?»

Дарёна смогла только кивнуть. Узлы с вещами давно ждали у стены, оставалось только увязать пироги.

Во дворе стояла небольшая телега с уже запряжённой лошадью – старой рабочей клячей пегой масти, с уныло-равнодушной мордой, хвостом почти до земли и лохматой гривой до колен. Дарёна даже не стала спрашивать, откуда это взялось: слова вообще не шли на ум, язык точно отнялся, а сердце висело камнем.

«Медлить нельзя, едем сейчас же», – сказала Цветанка.

И вот, их домишко остался позади – даже печь не успела остыть. Цветанка правила лошадью, а Дарёна лежала на соломе, навалившись на тюки с вещами, окаменевшая и внешне безучастная. Глубоко-синее, тихое небо чуть подрумянивалось на западе последними лучами зари, лошадиные копыта мерно стучали в дорожной пыли. Скитаться подругам предстояло не пешком – благодаря удаче и ловкости Цветанки… До самой Марушиной Косы – места роковой встречи с зеленоглазой разлучницей.

***

– Иди, иди… Вон туда ложись. – Большие тёплые руки на голых плечах Дарёны ласково направляли и подсказывали.

Босые ноги девушки ступали по колючей можжевеловой подстилке на полу бани, располагавшейся на горячем источнике. Сама баня была сложена из камня, а внутри отделана глиняной плиткой. Треть парилки занимала каменная ванна, в которой бурлил крутой кипяток. В него Млада опустила можжевеловый веник, а Дарёна забралась на полок и улеглась на живот, вдыхая горьковатое благоухание распаренной хвои и смолы.

Она не могла не скользить взглядом по линиям нагого тела своей лесной сказки. При движениях под гладкой кожей Млады упруго перекатывались мышцы, но на мужчину своим сложением она не походила. Великолепные длинные ноги, плоский подтянутый живот; при широких сильных плечах – в меру развитая грудь и округлые бёдра, гордая лебединая шея… Млада была прекрасна. Её фигура олицетворяла и силу, и женственность. Огромная кошка, способная ударом лапы убить человека и в то же время – выкармливать детёныша молоком. Однако, вспоминая мамины рассказы о племени с Белых гор, Дарёна искала орган, которым женщины-кошки могли зачинать детей, и – не находила… Чёрный пушистый треугольник – и ничего похожего на то самое. Так чем же?…

Млада тем временем начала распаренным веником легонько похлёстывать Дарёну по спине, ягодицам, ногам. Хвоинки приятно кололись, Дарёну обдавало волной лесного духа, а кашель щекотал в груди всё слабее. Потом Млада уложила девушку животом на выстилающий пол можжевельник, сама уселась ей на поясницу и принялась разминать ей спину и плечи. Властная, тёплая тяжесть тела чернокудрой женщины вдавливала девушку в жёсткий и колющийся хвойный ковёр, а горячий обхват бёдер вызывал сладкое томление. Из рук Млады струилось расслабляющее, живительное тепло, которое покалывало кожу и отдавалось зыбью удовольствия в глубинах тела; когда она перевернула Дарёну и принялась трудиться над грудью, тепло превратилось в лёгкое жжение, сдобренное острой приправой чувственности. Притаившаяся под рёбрами болезнь просто таяла, как снег в сиянии весны. Горячие пальцы то крепко втирали целебную силу в твёрдую пластинку грудины, то тягуче, ласкающе обхватывали мягкую плоть вокруг сосков.

– Никаких хворей-горестей… Прочь, прочь уйдите, – повторяла Млада, поглаживая ключицы Дарёны.

Она легонько растёрла грудь девушки можжевеловой веточкой, потом помогла подняться и вымыла ей волосы смесью отвара мыльного корня и щёлока. От волшебных пальцев, с силой нажимавших на кожу головы, по всему телу Дарёны разлетались длинные стаи тёплых мурашек.

Пока разморённая девушка просто лежала на можжевельнике, горная жительница похлесталась веником и вымылась сама. Потом они перешли в уютный предбанник со столиком и двумя лавочками в углу у окошка, где Млада ещё раз напоила Дарёну травяным отваром с мёдом. От тепла её рук и ласки во взгляде у Дарёны подступали к глазам слёзы… За что, за какие добродетели ей такая награда и спасение?

– Теперь ты не заболеешь, – проговорила Млада, обнимая её за плечи и с тихим урчанием потираясь носом о её щёку. – Хворобу мы прогнали, пока она ещё не успела разыграться.

Всё тело Дарёны свирепо горело, кожу покалывало – и от можжевеловой хвои, и от чудотворных рук синеглазой спасительницы.

Жилище Млады у озера Синий Яхонт казалось слишком большим для одного человека и могло бы вместить целую семью. Нижняя его часть была сложена из камня, верхняя – из брёвен. Дом окружал широкий деревянный настил на опорах, образовывая ровную площадку, обнесённую по краям резными перилами. Спальня, в которой Дарёна пришла в себя, располагалась наверху, и именно туда они сейчас вернулись. В окошко открывался вид на озеро и горные вершины.

– А здесь живёт ещё кто-то, кроме тебя? – спросила Дарёна, вновь забираясь под пуховое одеяло.

– Нет, я одна, – ответила Млада, хорошенько укрывая ей плечи. – Этот дом – застава, граница Белых гор близко. Я живу здесь и слушаю. Если есть опасность – подаю знак.

– Слушаешь? А это как? – зевнула девушка со смесью любопытства и неумолимо тяжёлой сонливости.

– Если Марушина мёртвая хмарь надвигается – это всегда слышно, – загадочно ответила Млада, склоняясь над своей гостьей. – А семьи у меня нет, если ты об этом хотела спросить. Девицу, которую я собиралась назвать своей женой, украли много лет назад. Но такова оказалась наша с нею доля – идти по разным дорожкам… Потому что не ей суждено было стать моей избранницей.

– А кому суждено? – из последних сил сопротивляясь чарам сна, мурлыкнула Дарёна.

Млада с доброй тенью усмешки в уголках глаз склонилась и коснулась губами её лба.

– Спи, моя горлинка… Не противься сну: он нужен, чтоб победить хворь окончательно.

– А почему ты меня так называ… охо-хо… называешь? – Дарёна свернулась под одеялом калачиком.

Млада не ответила, только смотрела на неё с этой ласково-задумчивой усмешкой в глазах. Тёплая ладонь легла на лоб Дарёны, мягко погружая её в пуховую колыбель дрёмы.