Текст книги "Осенними тропами судьбы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

11. Осенняя распутица, чёрный всадник и огненная месть

Ожидание тянулось бесконечной холодной змеёй сквозь душу Жданы. Стемнело, и она зажгла на каменном уступе лампу; постель на куче листьев была устроена с тем расчётом, чтобы её не достигал ветер, иногда всё же задувавший в пещеру. Впрочем, его свежее веяние тут же растворялось в удушливом тепле, и время от времени Ждана поднималась к входу, чтобы подышать и полюбоваться колдовской и немного пугающей красотой этого места. Толстые замшелые стволы деревьев, казалось, содержали в себе зачарованные души заблудившихся путников; иногда в жутковатой гнетущей тишине раздавался странный, протяжный скрип, похожий на страдальческий стон, и Ждана холодела от тоскливого страха, считая благом вернуться к тёплой стене пещеры, поближе к свету лампадки.

Заметив, что пара пуговиц находилась на грани отрыва, она достала игольницу и нитки, которые всегда находились при ней. Волшебные иглы, подаренные Зорицей, сохранились у неё каким-то чудом: они были на поясе передника, в котором она вернулась домой после разрыва с Младой, а потом отправилась на семиструйный водопад, откуда её похитили. Ими Ждана и вышивала тайком солнечные знаки…

Как обычно, перед шитьём она наколола иглой палец и обратилась к Лаладе. На пол пещеры упала красная капля, нитка слегка запачкалась, но Ждана, привычно не обращая на это внимание (ранка от чудесной иглы заживала уже к концу работы), приступила к пришиванию первой пуговицы. По обычаю она зажала во рту кусочек нити, потому как шила на себе.

Вот досада! Нитка лопнула, причём и на игле, и у пуговицы остались слишком короткие обрывки. Ждана отмотала от катушки новую нить и собралась было всунуть кончик в игольное ушко, как вдруг куча листвы и веток, служившая Зайцу постелью, зашевелилась под ней.

С коротким вскриком Ждана спрыгнула с ложа, отскочив к противоположной стене пещеры с удивительным для себя самой проворством. Из ожившей кучи высунулась рука мертвенного, землисто-серого цвета, с кривыми тёмными когтями; пощупав каменный пол перед собой, она размазала каплю крови из пальца Жданы, застыла на мгновение, а потом следом за ней из кучи показалась уродливая лысая голова с острыми ушами и харей, явно напоминавшей мордочку летучей мыши. Раздражённо прищурив глаза-бусинки на лампу, харя омерзительно зашипела, но, понюхав кровь на когтистом пальце, облизнулась. По огромным клыкам, торчавшим во рту существа, окаменевшая от ужаса Ждана опознала упыря. Куча снова зашевелилась, и клыкастая тварь выбралась полностью – костлявая и сутулая, в грязных обрывках одежды, сквозь прорехи на которой виднелись рёбра. Все суставы округло выпирали на тонких конечностях.

Если бы не каменная стена, Ждана давно упала бы. Хищно скалясь, упырь надвигался на неё, блестя угольно-чёрными мышиными глазками; видел он, вероятно, плохо, а к цели его влекли тепло и запах человеческого тела.

Жданой овладела предсмертная слабость, руки и ноги утонули и потерялись в холодной бесчувственности. Кровососущее чудовище тянуло к ней клыки и когти, а пальцы ей вдруг обожгла, напомнив о себе, белогорская чудо-игла. Обучая Ждану премудростям зачарованной вышивки, Зорица поведала ей также и о том, что эти иглы могли убивать всяческую нечисть – следовало только целиться точно в сердце. Попадание в конечности хоть и причиняло чудовищам большой вред, но было не смертельным. Это спасительное озарение зажгло в груди Жданы светлый и горячий огонёк, от которого тепло распространилось по всему телу, возвращая силы и уверенность. Лалада была с ней везде, даже в самом сердце тьмы.

Рука с иглой поднялась, но не спешила наносить удар, подпуская вурдалака поближе. Подслеповатая тварь, руководимая лишь жаждой крови, не чуяла опасности и сделала ещё один шаг, которого Ждане как раз и не хватало…

Если укол белогорской иглой наносил ей самой лишь крошечную ранку, которая затягивалась почти мгновенно, то на упыря он произвёл совсем другое действие. Чудовище застыло столбом, а потом упало, корчась в судорогах и истошно вереща. Оно молотило пятками по полу пещеры, вскидывало костлявые руки, а из пасти у него лилась чёрная жижа. Вдруг упырь затих и на глазах у Жданы начал преображаться из мерзкого создания в человека… Когти и клыки исчезли, на голом черепе выросли светло-русые густые волосы, а харя летучей мыши стала гладким, красивым лицом юноши. Взгляд прозрачно-зелёных глаз из-под длинных ресниц был устремлён в неведомую даль, видя там, вероятно, что-то светлое и умиротворяющее. Бледные веки вздрогнули, и Ждану обжёг далёкий, чистый взгляд, а с шевельнувшихся губ слетело, прошелестев:

– Спасибо…

После этого проблеск света в глазах юноши потух, а грудь, сделав вдох, замерла. Ноги подвели Ждану, и она сползла по стене на корточки, сквозь пелену слёз глядя в это прекрасное, но, увы, мёртвое лицо.

Её накрыло шквалом печали, из груди вырвалось рыдание – от жалости. Не к упырю – к человеческому существу, истинная суть которого в предсмертный миг вышла наружу. Как этот юноша стал вурдалаком, из-за какой беды? Убивались ли по нему родные? Быть может, у него была возлюбленная? Конечно, была – за таким-то пригожим парнем девушки, без сомнения, бегали табунами… Что же стало с той, к кому он питал чувства? Вероятно, она умерла, не вынеся потери, а может, утешилась с другим… Теперь этого уже не узнать. Одной рукой смахнув набежавшие слёзы, мешавшие ей видеть, другую Ждана протянула к шелковистым волосам юноши, чтобы коснуться их в прощальной ласке. Но едва она дотронулась до вьющейся пряди, как та обратилась в прах. Ждана испуганно отдёрнула руку, но слишком поздно: по всему телу юноши побежал волной пепельный цвет, превращая молодую кожу в серую ветошь. От вырвавшегося у Жданы вздоха пепельная фигура рассыпалась.

…Время потерялось в молчании угрюмого леса, заблудилось между пушистых от мха кривых стволов. Только гаснущая лампа, затрепетав пламенем, вывела Ждану из горестного оцепенения. Поднявшись, она подлила масла и присела на тёплый камень: на развороченную кучу листьев ей до мурашек по коже не хотелось возвращаться, хоть там, по всей видимости, больше никто не прятался.

– Ну что, государыня моя, соскучилась тут? – раздался вдруг сверху голос, и Ждана радостно встрепенулась, увидев рожицу Зайца с улыбкой от уха до уха. Ночью он выглядел иначе: глаза стали по-настоящему волчьими и ярко сияли, как два медовых тумпаза, ловя тусклые отблески света лампы, а клыки стали едва ли не больше, чем у упыря.

– Ты! – воскликнула Ждана, вскочив. Голос от волнения пресёкся.

– Я, я, – усмехнулся Заяц, спускаясь к ней. – Что так смотришь? Боишься? Ну, что поделать… Это днём я человек как человек, а вот ночь мой облик меняет. Хм, а это что? – Он с удивлением посмотрел на следы пепла, по очертаниям напоминавшие человеческое тело.

Заикаясь, Ждана в двух словах рассказала о произошедшем. Заяц присвистнул:

– Это я удачно пещеру себе выбрал! Я даже не знал, – он кивнул в сторону лежанки, – что там кто-то есть. Куча как куча… Прелой листвой пахнет, да и с виду ничего особенного. А ты не печалься, госпожа. Ты не убила его, а душу его на волю выпустила. Душа, знаешь ли, в упырином теле мучается, заживо гниёт, а это похуже, чем когда тлеет плоть. Так что можно сказать, что спасла ты его в некотором роде… – Покосившись на игольницу, Заяц добавил: – Ты, это… госпожа, иголочки-то свои подальше от меня держи. А то… гм… Мало ли.

Ждана, поняв, спрятала игольницу. Перед её мысленным взглядом вновь встало лицо юноши, шепчущего: «Спасибо». Неужто и правда он благодарил её за освобождение своей души?

– Ну, ладно. Я ж не с пустыми руками вернулся-то, – подмигнул паренёк. – Сейчас, обожди.

Не успела Ждана вздохнуть, как он выскользнул из пещеры в лесную тьму, а когда вернулся, следом за ним спускались дети! Радятко, как всегда, суровый и серьёзный, был опоясан мечом, а Мал нёс на руках Яра, закутав его в свой кафтан. Увидев Ждану, он радостно воскликнул:

– Матушка!

Уж и не чаяла Ждана, что Заяц действительно приведёт её детей… Но вот поди ж ты – привёл, сдержал слово, и из её глаз хлынули слёзы. Подхватив Яра, она покрыла поцелуями его заплаканную мордашку, чмокнула в макушку прильнувшего сбоку Мала. Радятко, не любивший нежностей, стоял рядом, сдержанно улыбаясь, но Ждана изловчилась, притянула его голову к себе и тоже поцеловала.

Яр был каким-то заторможенным – не говорил ни слова, а взгляд его стал неподвижным, замкнутым. На ласковые попытки его растормошить он никак не отвечал.

– Ярушка, что с тобою? – встревоженно спрашивала Ждана. Не получив ответа от ребёнка, она обратилась к его старшим братьям: – Что с ним? Его кто-то обидел? Напугал?

Радятко пожал плечами, Мал растерянно посмотрел на Зайца, а тот, сняв шапку, виновато вздохнул:

– Уж прости, княгиня. Из-за меня это, наверно. Когда я ребяток твоих вызволял, пришлось перекинуться… Предупреждал их, чтоб малому глаза закрыли, но, видать, углядел он. Ничего, успокоится, отойдёт, никуда не денется.

В путь решили тронуться на рассвете, а пока ребятам нужно было отогреться, и тёплая пещера как нельзя лучше подходила для этого. Скоро у Яра проступил румянец во всю щёку, и Ждана, пощупав его лоб, нашла у него лёгкий жар.

– Будем проезжать какую-нибудь деревню – надо будет попросить сушёной малины или смородины, – озабоченно пробормотала она. – Мёд у меня есть. Сделать отвар и напоить его…

Впрочем, лекарство росло прямо перед пещерой: к их услугам была брусничная поляна с богатыми россыпями тёмно-красных ягод. Пока Мал с Зайцем наполняли ими котелок, Радятко в позе неусыпного стража задумчиво сидел на камне, поставив перед собой меч в ножнах и опершись на него, как на посох. Погладив мальчика по русым кудрям, Ждана спросила опасливо:

– Сынок, а оружие у тебя откуда?

– От Милована, – нехотя ответил Радятко. – Он пьяный был, но проснулся… Пришлось его снова успокоить… жбаном по голове.

Вернулись Заяц и Мал – с полным котелком брусники. Из ягод отжали сок и смешали с водой и мёдом, после чего этот вкусный и целебный напиток дали малышу, а остатки разделили поровну между остальными: для подкрепления сил в дорогу это было нелишне. На ночь Яра устроили на ложе из листьев, под одеялом из заячьих шкурок – возле самой тёплой стены. Остальным тоже нужно было где-то прилечь, и Заяц предложил натаскать ещё листьев, что и было сделано. Для матери мальчики постарались особо, соорудив пышную лиственную перину, на которой Ждана расположилась по-княжески. Мал лёг слева от неё, а Радятко – справа, положив рядом с собой обнажённый меч. Заяц прикорнул ближе к выходу.

Теперь, когда дети были с ней, Ждане стало намного спокойнее. Ради этого она согласилась бы спать и на голом камне, ничуть от этого не пострадав… Впечатления дня пёстрым лоскутным одеялом простёрлись над нею, выматывая остатки сил и не давая заснуть. Испуг, пережитый при встрече с упырём, исцелило счастливое воссоединение с сыновьями, а вот печаль о красивом юноше всё ещё давила на сердце могильной плитой. Он был совсем молод, и Ждана жалела его с родительской болью, представляя себя на месте его матери. Не исключено, что бедняжка уж давно ушла на тот свет: неизвестно, сколько времени парень пробыл вурдалаком, которые, вероятно, влачили своё существование столетиями. Несколько тёплых слезинок вновь скатилось по её щекам в темноте.

Что ни говори, а самое сложное – побег – осталось позади. Впереди простиралась многодневная дорога, которая могла также таить в себе немало трудностей, но Ждана не страшилась. Сыновья были с ней, а в Белых горах её ждала встреча с Лесиярой… Ждана не сомневалась: правительница женщин-кошек не прогонит её, приютит, поможет. Вранокрыл останется в прошлом, она никогда не вернётся к нему и не отдаст сына. Пусть князь, проклятый девушкой, которую он изнасиловал в молодости, останется без наследника. Возможно, за это придётся платить сердечной болью, но что поделать?… Лучше эта светлая боль, чем безысходное существование рядом с ненавистным Вранокрылом, в землях под властью Маруши. Незабвенная, не разлюбленная владычица Белых гор… Больше никого у Жданы не осталось.

…Над ухом раздался негромкий голос Зайца:

– Поднимайся, госпожа… Пора в путь-дорогу.

И всё? Устав от мыслей, она закрыла глаза и вот – утро… Сон размером с заплатку промелькнул в два счёта, не освежил и не принёс отдохновения, и Ждана со стоном села на своей лиственной постели. В пещеру сочился тусклый серый луч; если солнце хоть как-то бодрило, то от этого промозглого света хотелось сжаться в комок и снова смежить измученные, тяжёлые веки.

Сыновья посапывали рядом: Мал – с приоткрытым ртом, а Радятко – сжимая рукоять меча. Яр под одеялом из шкур пропотел, и его лоб под губами матери чувствовался прохладным. Улыбка мягко осветила лицо и душу Жданы. Вот ради них она и должна встать навстречу унылому осеннему утру и двинуться в долгий и непростой путь.

– Родные мои, просыпайтесь, – позвала она, открывая корзину с припасами. – Поедим – и в дорогу.

Старшие кое-как поднялись к завтраку, отчаянно зевая и протирая глаза: после насыщенной приключениями ночи сон им тоже показался коротковат. Заспанный Радятко уже не выглядел таким воинственным и суровым, как накануне, а Яр только застонал и отвернулся к стенке, и его не стали пока трогать.

Землю окутал такой туман, что не видно было деревьев на расстоянии тридцати шагов. Выйдя из пещеры, Ждана вдохнула пронзительно-сырую прохладу. Свобода… Горькая, неприкаянная, но её собственная. Со вкусом брусники, орехов, мёда и бесприютности.

Они отправились в путь, не медля больше ни мгновения; Яр, закутанный в заячье одеяло, проснулся только к полудню. Он изъявил желание что-нибудь съесть, но от предложенных ему припасов из корзины привередливо отвернул нос, лишь от брусники с мёдом не отказался. Ждана вздохнула, а Радятко, ещё помнивший тяжёлые времена, когда его семье приходилось перебиваться с хлеба на квас, сказал:

– Значит, не голоден по-настоящему. Проголодается как следует – любой еде рад будет.

Одно радовало: Яр заспал свой испуг, и теперь встреча с Марушиным псом казалась ему, по-видимому, всего лишь страшным сном. Заторможенность прошла, малыш заметно ожил и повеселел, и в его взгляд вернулось прежнее, обыкновенное выражение.

На ночь было решено остановиться в деревушке, чтобы и самим поспать по-людски, и лошадям обеспечить корм и отдых. При виде богатой одежды Жданы селяне перепугались, а ей подумалось: «Это плохо. Если погоня за нами будет, и вдруг нападут на наш след – опознают по одёже. Слишком приметная». Заяц, чтоб не привлекать внимания к своей изменившейся к ночи внешности, замотал лицо платком и устроился на ночлег в колымаге, закутавшись в своё одеяло из шкур.

Переночевав в небогатой избе, они встали чуть свет. Ждана поручила Зайцу раздобыть для неё облачение попроще, но тот осмелился высказать своё мнение.

– Ты уж не гневайся, государыня, да только переодевайся – не переодевайся, а всё одно знатную госпожу в тебе видно, – ответил он. – Простые-то люди в таких повозках не ездят – они либо верхом, либо на телеге, либо пешими… А у тебя вон – даже герб княжеский на дверце. Так что не смеши народ, милая моя. Да даже если б ты в нищенской одёже была и пешком шла, стоит тебе только головку вскинуть да очами сверкнуть – и всем сразу ясно, кто ты такая. Достоинства не скроешь.

Ждана нахмурилась. Заяц был прав… Но что делать? Не пересаживаться же на телегу!… Нет, конечно, если бы она ехала летом и одна, то без раздумий пожертвовала бы удобствами, но поздняя осень и маленький сын определили её выбор.

– Отломай гербы, – велела она, подумав. – И все лишние украшательства сбей. И грязью измажь.

– Немного в том проку, – проворчал Заяц. – Всё равно повозка богатая. А в грязи мы и так по самую крышу вымажемся через день-другой.

Но гербы и украшения он всё же отковырнул. Лошади, чуя в нём звериную суть, побаивались, но не до полного безумия и неуправляемости. Заботясь о них, он предусмотрительно разжился в деревне парой мешков овса, вязанкой сена и мешком моркови – на тот случай, если путь будет долгое время пролегать в безлюдной местности. Возницей Заяц оказался хорошим, направление на Белые горы держал по чутью.

– Оно мне подсказывает, что в ту сторону идти не надо, потому как власть Маруши там слабеет, – объяснил он. – Значит, там и Белые горы.

Два дня они ехали без приключений, но из-за распутицы продвигались не очень быстро. Колёса вязли в грязи, а в мутноватое слюдяное окошко дверцы заглядывала рыжеволосая тоска, больная и поникшая, окутанная дождями и туманами. От прикосновения её холодных пальцев зябли руки, а один только вид исчерченной раскисшими колеями и покрытой непролазными лужами дороги заставлял мёрзнуть ноги.

Мчалась ли за ними по пятам погоня? Судя по рассказу Радятко, Милован тронулся рассудком; станет ли человек в своём уме бегать на четвереньках и выть, как волк? Взял ли кто-то на себя его обязанности? Мысли об этом мучили Ждану, заставляя вздрагивать от каждой тени, померещившейся ей на дороге, и холодеть от одного лишь косого взгляда себе за плечо. Неглубокий тревожный сон то и дело прерывался, и Ждана в мучительной дрожи открывала глаза: ей слышался топот копыт и лай собак позади… Но за окошком были только порыжевшие и поредевшие леса, туман да осеннее бездорожье. Под боком сопел Яр в заячьем одеяле, а на сиденье напротив, склонившись на плечо друг к другу, дремали Мал и Радятко.

На третий день, впав в болезненно-зябкое оцепенение души и тела, Ждана увидела чёрного всадника, надвигавшегося на неё из грозного, клубящегося и вспыхивающего алыми гневными сполохами сумрака. Перед ним она была беззащитна, охваченная позорной, жалкой слабостью. И сам всадник, и его конь казались исчадиями тьмы; плащ развевался на ветру, как чёрные крылья летучей мыши, а из-под наголовья торчали вперёд крутые бычьи рога. Голова коня тоже была увенчана рогатым шлемом…

Разбудил Ждану стон Яра:

– Ма… матушка…

Страшное видение разбилось, как отражение на воде от брошенного камня. Явь встретила её серовато-синими сумерками и встревоженным блеском глаз сыновей. Яр весь пылал, как уголёк, тяжко дышал с хрипами и взмахивал руками, точно защищаясь от чего-то.

– Матушка, Яр захворал? – спросил Мал.

– Да… Похоже, у него бред, – пробормотала Ждана, получше укутывая младшего сына и стараясь удержать его лихорадочные движения.

Как назло, вокруг не было ни одной деревни: они заехали в какую-то глухомань и медленно тащились по раскисшей лесной дороге. Одни лишь тёмные стволы старых елей плыли мимо – ни единого живого огонька.

– Мал, передай там Зайцу, чтоб погонял пошибче, – севшим от тревоги голосом попросила Ждана. – Надо поскорее к людям выехать… Может, лекарь где найдётся.

Мал, открыв окошечко позади сиденья, высунулся и передал её слова вознице.

– По такой дороге не особо шибче-то разгонишься, – послышался в ответ голос Зайца. – Кони и так уже изнемогают… Загоним – издохнут. И всё, матушка-государыня, приедем тогда. Пешком с ребятами пойдёте?

На глазах Жданы задрожали горячие, отчаянно-злые слёзы. Малыш в её объятиях метался в бреду, лепетал бессвязно и звал то матушку, то нянюшек, то братьев. Его тело словно горело изнутри, жизнь тлела лучиной, грозившей вот-вот погаснуть, а Заяц… жалел лошадей. Конечно, в чём-то он был прав: если они погибнут, поездка завершится. Но её и смысла не будет продолжать, если умрёт Яр.

– Слушай, ты! – крикнула Ждана, нагибаясь вперёд, к окошечку. – Если взялся помогать, так помогай, а не рассуждай мне тут! Новых лошадей можно раздобыть, а Яру жизни не вернёшь!

– Что, всё так худо? – спросил Заяц уже несколько изменившимся голосом.

– Хуже некуда! – От колючего кома в горле Ждана закашлялась. – Гони, не жалей коней! Из любой беды можно выкрутиться, покуда мы живы…

– Слушаю, государыня…

Осенняя ночь не знала пощады. Лес тянулся и тянулся, тёмным стволам не было счёта, а беда раскинула чёрные крылья, птицей-падальщиком кружа над головами путников. Гладя пылающий лоб сына и зарываясь губами в его волосы, Ждана мысленно просила Лаладу помочь, но, не обладая даром исцеления, не особенно надеялась на успех. Для этого нужно было родиться в Белых горах.

«Пощади моего сына, Маруша, – не зная уже, к кому ещё обратиться, посылала Ждана свою просьбу безжалостной владычице тьмы. – Забери от него свою хмарь, дай ему вздохнуть…»

Доходили ли её мольбы до ушей Лалады? Быть может, в преддверии зимы богиня уже спряталась в свой светлый чертог, на время уступая власть тёмной сестре? А Маруша, без сомнения, не могла не слышать: хмарь быстрее молнии передавала ей шевеление губ любого смертного, произносившего её имя. Слышать-то слышала, вот только желала ли внять? Просто так просить её о чём-либо имело мало смысла: для пущей доходчивости требовалась кровавая жертва.

Пасмурный рассвет застал их ещё в лесу. Радятко с Малом дремали, убаюканные покачиванием колымаги, Яр утих и только похрипывал при дыхании, а остекленевший от бессонницы взгляд Жданы устремлялся в какие-то неземные чертоги. Прижимая к себе ребёнка, она словно старалась отдать ему тепло своей груди, исцелить его жаром своего сердца. Заяц на своём месте возницы под козырьком зевал с опасностью порвать рот или свихнуть челюсть; впрочем, уже через несколько мгновений ему пришлось стряхнуть тяжкие цепи усталости и подобраться.

С колымагой поравнялся всадник весьма жуткого вида. Он скакал не по дороге, а вдоль неё, лавируя между стволами, то слегка отставая, то опережая повозку, а иногда огибая её сзади и перемещаясь на другую сторону. Ждана застыла камнем, узнав в нём страшного верхового из своего недавнего видения. Ноги всадника по колено, а также плечи и руки по локоть были покрыты тёмной бронёй, туловище защищала кольчуга с нагрудными пластинками; кисти рук скрывались под весьма искусно сделанными латными перчатками с когтеобразно заострёнными и удлинёнными пальцами, что придавало им сходство с птичьими лапами. Воронёный шлем с пристёгнутым наголовьем чёрного плаща украшали великолепные бычьи рога, окованные стальными узорами и направленные от висков вперёд. Перемещаясь около колымаги, всадник то и дело заглядывал в дверное окошко пронзительно-холодными, светлыми до почти полной белизны глазами – как затянутое тучами зимнее небо; нос, подбородок и часть щёк ограждали лицевые пластины шлема. У коня на шлеме красовалось целых пять рогов: два по бокам, один во лбу и два маленьких, большее похожих на шипы – на морде около носа. Вооружён был всадник мечом, луком и стрелами.

– Эй! – окрикнул его Заяц. – Ты кто таков? Что тебе надо?

Вместо ответа тот приблизился к дверце и царапнул острыми пальцами стальной перчатки по окошку. Ждана внутри отпрянула, защищая младшего сына в своих объятиях, Радятко проснулся и схватился за меч, а Заяц, оскалив клыки, крикнул:

– А ну, пошёл прочь! Не зли меня – разорву в клочья!

Это как будто подействовало: всадник отдалился от колымаги и некоторое время ехал рядом, пугая Ждану пристальным холодом своих глаз и приглушённым блеском воронёных лат – грозным, как небо над полем боя; потом, подняв на прощание руку в указующем жесте, свернул в лес и пропал из виду. Сердце Жданы отозвалось морозным жжением: стальной палец показал прямо в него…

– Матушка, кто это был? – испуганно спросил Мал. – И отчего он показал на тебя?

Язык Жданы лежал во рту мёртво. Отголоски ужаса холодили душу; по сравнению с ними осенний воздух казался теплее летнего ветра.

Этот устрашающий витязь не мог принадлежать к войску Вранокрыла. Его воины не носили ни тёмных доспехов, ни рогатых шлемов, а также не имели обыкновения одевать в сталь своих коней. Лишь соглядатаи, следившие за вышивками, носили чёрные одежды и ездили на вороных лошадях, да только в последнее время они стали редко появляться.

Тем временем они наконец выехали из леса. Вдали показались домики, и Заяц воскликнул:

– Государыня, деревня!

Ждана, смахнув настойчивое видение указующего стального пальца, с надеждой устремила взгляд вперёд, на приближавшееся человеческое жильё.

На подъезде к деревне им встретился сутулый и кривой мужичок с жидкой бородёнкой и с белым узелком в руках. Изуродованное веко правого глаза всё время дрожало, как и правый угол рта.

– Эй, дяденька! – окликнул его Заяц.

– Ась? – отозвался тот, подслеповато щуря здоровый глаз. И испуганно поклонился, заметив в окошке Ждану: – Ох, госпожа хорошая, прощения просим…

– Дядя, у вас на селе лекари есть? – обратился к мужичку Заяц. – Нам шибко надо: у госпожи сынок захворал в дороге.

Ещё раз коснувшись шапкой дорожной грязи, мужичок напевным округлым говорком радостно отвечал:

– А как же! Точно так, есть! Сам вот к ней и держу путь, к знахарке-то, стал-быть. Гостинчик вот несу за работу… – Мужичок повертел свой узелок, бережно ощупал его тёмными от грязи, кривоватыми пальцами. – Дергучая болезнь одолела, такое вот, стал-быть, дело…

– Ну, тогда показывай дорогу! И нам к ней надо.

– А это завсегда пожалуйста!

Заяц пустил лошадей шагом, а мужичок показывал рукой и попутно словоохотливо рассказывал:

– Во-он там, с краешку, и стоит дом её. Вдовица она, с дочкой незамужней живёт, да ещё одного сиротку приблудного воспитывает. Небольшое у ней хозяйство, да суседи помогают: кто огород вскопает, кто крышу починит… Много добра она делает, людей от хворей избавляет. У меня-то жёнка в позапрошлом годе померла, эхма… Вот я к ней и сватался, к знахарке-то. Дык отказала, переборчивая такая! Не гож я ей, не хорош. Ну, ин ладно…

Ждана не выпускала Яра из объятий, кутая его в одеяло. Замкнуто-задумчивое лицо Радятко напоминало о Добродане: те же упрямые черты, волевой рот, смелые глаза, никогда не опускавшиеся долу… Сжимая меч, он, казалось, мыслями пребывал где-то очень далеко. Мал же, пересев к матери, с беспокойством поглядывал на княжича, находившегося в полузабытьи.

Между тем мужичок, шедший рядом с колымагой, оказался любителем поговорить. Причём для него, похоже, не имело большого значения, слушают его или нет.

– …Вот я и говорю: не суди по лицу, суди по делам… Но бабы – они народ брезгливый; ежели косой-кривой, то и не глянут. А я, может быть, ещё годен по всем статьям – и по нашей, по мужицкой, тоже! А окривел-то я из-за быка, лет десяток уж тому. Взбеленился, окаянный, и никто к ему подойтить не осмеливался… Перетрухнули все, со страху обделались, один я его усмирять кинулся… А то он уж на баб да на детишков рогом нацелился. Подошёл эдак, говорю: «Ну, милок, ежели счас не охолонёшь, не успокоишься, стал-быть, то рога тебе скручу, как у барана». Вот прямо так и сказал, стал-быть. А вражина этот стоит, носом фырчит, копытом землю роет – не верит, стал-быть. И на меня попёр! Ну, я-то мал, да удал – на спину ему заскочил и за рога его ухватил. Он давай скакать… Ну, и скинул с себя. Я и полетел серой утицей – далё-ё-ёко, через соседский плетень перелетел да в крапиву шмякнулся. Ну, об кол в плетне глазом-то и задел. А бык, чтоб ему на том свете волки бока драли, через забор лезет – меня прикончить, стал-быть. Уж больно раздухарился он. Заборчик хлипкий был, свалился. Ну, и начались догонялки… Я от быка – он за мной, по суседскому огороду, хвост задрамши, копытами грядки топчет. Одёжа там сушилась, я налетел на верёвку да запутался мал-мала, упал, стал-быть. А бык уж настигает. Я ему портки, что на верёвке сушились, на рога накинул, чтоб не видно ему стало, куда бежать. Бык башкой мотает, портки скинуть хочет, а остальную одёжу в землю втаптывает. Бочка с водой стояла – опрокинул, воду вылил, саму бочку, стал-быть, в щепы разнахратил, не видючи-то. Думал, наверно, что меня топчет. Поуспокоился малость, стоит с портками на морде, фырчит. Хорошо, там дубинка валялась – крепкая такая, с полпуда весом. Я её – хвать, да быку в лоб – шарах! Ну, тут у него один глаз на запад, другой на восток… Вот только я, когда замахивался, силушку богатырскую не рассчитал да окошко суседу, стал-быть, выбил. Ущерб какой-никакой вышел от битвы нашей с быком… Огород повытоптан, забор повален, горшки, что на заборе сушились – побились в черепки. Бочку разбили да одёжу выстиранную в земле измуздыкали… Сусед осерчал, даже спасибо мне не сказал за то, что я, живота своего не щадя, быка успокоил. Сильно за огород свой разорённый огорчился.

Под эту болтовню они и добрались до нужного двора.

Знахарку звали Малиной. Домик её был не нов, но и снаружи, и изнутри выглядел добротно, чисто и уютно. Северный скат соломенной кровли порос буровато-зелёным одеялом мха; резные наличники и ставни ещё хранили память о любовно и искусно выполнившей их руке; все хозяйственные постройки были собраны под одной крышей и окаймляли тесный дворик с трёх сторон, объединённые крытым переходом с деревянным полом. С одной стороны – удобно, можно заниматься домашними делами, не пачкая ног в грязи двора, а с другой – если полыхнёт пожар, то сгорит всё разом. Немного покосившаяся банька с тёмно-бурыми от времени бревенчатыми стенами, впрочем, стояла отдельно.

В доме пахло травами и свежим хлебом, в печке булькало какое-то духовитое варево. Пучки трав, связки лука, чеснока и сушёных грибов висели всюду на стенах. Дочка знахарки, белобрысая стройная девушка в меховой душегрейке, сидела за прялкой и тянула ровную, тонкую нить: пальцы одной её руки словно доили косматую кудель, а другая заставляла вращаться расписное веретено. Восседая с полной спокойного достоинства осанкой, она не стала ни вскакивать, ни биться лбом о пол в поклонах при виде Жданы и её хорошо одетых сыновей; любые звания здесь отходили в тень, отступали перед волной колдовского тепла, царившего в доме. Положение не имело значения там, где обнажалась человеческая душа. Не отрываясь от работы, девушка кивнула гостям, как старым знакомым. Наверное, войди в дом сам князь – и он почувствовал бы себя здесь прежде всего обычным человеком, смертным, со своими бедами и немощами, а уж потом – владыкой этих земель. По подолу рубашки молодой пряхи были вышиты красные петушки.

Такие же петушки клевали смородину на рукавах Малины, ещё не старой женщины со свежим, ясным лицом, на котором ярко выделялись чувственные, полные губы.

– Вечеля, ты уж обожди со своей дергучей, – сказала она кривому мужичку, бережно принимая у Жданы Яра. – Вон, дитё как страждет… Посиди покуда на лавке туточки.

Голос у неё тоже был сочный и грудной, тёплый и гибкий, как кошачья спинка, а глаза – зоркие, желтовато-карие, рысьи. Вечеля согласился, что его недуг не требует неотложной помощи, и уселся на отведённое ему место, устроив узелок на коленях, а Яра уложили на застеленную войлоком лежанку на печке.