Текст книги "Осенними тропами судьбы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

9. Яснень-трава, найденная жизнь и Сокол-странник

На что похожа хмарь? Каждый видит её по-своему. Для кого-то она – как тяжёлый зверь с огромными лапами, ложащимися на плечи и грудь удушающим грузом; для кого-то – бледное туманное чудовище, превращающее землю под ногами в вязкое болото… Для Млады хмарь была чёрной пеленой, затмевавшей свет солнца. Дневное светило становилось бледным и тусклым, как луна, а воздух лился в лёгкие густой, ядовитой жижей навозного цвета. Если бы женщина-кошка не захватила с собой баклажку с отваром яснень-травы, она мало что смогла бы разглядеть вокруг себя, погрузившись в угольную тьму Марушиного царства. Один терпкий и пронзительно-горький глоток отвара в день прояснял и взгляд, смывая с глаз чёрную завесу, и выводил из груди мерзкую дёгтеобразную слизь, оседавшую в лёгких от дыхания насыщенным хмарью воздухом, и восстанавливал постоянно притуплявшееся чутьё. Едва Млада чувствовала, как хмарь начинает брать верх – сразу же прикладывалась к баклажке с мелким чёрно-золотым узором и изображением девушки, рвущей яблоки.

Багровое солнце кололо глаза, готовое совсем скоро опуститься за край вечернего сумрака, уже сгущавшегося на земле. Дорога Млады лежала сквозь сосновый бор, наполненный безветренной сырой тишиной…

***

Когда-то она рыскала в этих местах чёрной кошкой в поисках Жданы, скользя шелковистой тенью между молчаливыми стволами. Притаившись за кустами, она следила за знакомой фигурой молодой замужней женщины, сидевшей у лесного ручья с корзинкой ягод. Мощное тело кошки застывало в жгучем оцепенении, сердце в широкой груди горько билось под чёрной шерстью, а взгляд холодных яхонтовых глаз скользил по грустно опущенным ресницам, знакомым до ноющего отчаяния. Когда-то эти ресницы щекотно дрожали под губами Млады, совсем не пряча страстного блеска в зрачках, а теперь… Щёточками из собольего меха они одевали скромно потупленный взор – точно так же, как скрывал волосы головной платок, повязанный поверх богато вышитой бисером и жемчугом шапочки.

«Матушка, а это какой гриб?» – звонко разбил сказочную лесную тишь светлый детский голосок.

Чёрная кошка смотрела во все глаза, боясь качнуть дыханием даже щекотавший её нос листок… Вжавшись брюхом в землю, она лежала за кустами и в беззвучном ошеломлении смотрела на маленькую девочку, бежавшую к Ждане, чтобы показать большой, крепкий боровик.

«Не беги, родная, упадёшь!» – строго отозвалась мать.

Кошка каждым ударом своего сердца просила землю не позволить резвым ножкам споткнуться… Хоть и простёрлось тёмным куполом над этими краями Марушино владычество, но земля – везде одна. Ощутив утробой толчок-отклик из её сонных недр, кошка мысленно бросила под ноги ребёнку невидимый ковёр из горьковатой нежности, которая ворохнулась внутри вопреки боли.

«Это боровик, солнышко моё». – Материнские пальцы проворно и заботливо заправляли выбившиеся из косы прядки девочке за уши.

Облачная тень уплыла, и Ждану с дочкой, сидевших у подножья большой сосны, озарило солнце. Они даже не догадывались, что находились здесь не одни… Ждана с ясными живыми искорками в глубине глаз казалась лесной кудесницей – словно это от её светлой улыбки рассеялись тучи. Удивительное дело: живя в Воронецком княжестве, средоточии Марушиного господства, она оставалась поразительно чистой. Хмарь расступалась перед ней. Повзрослевшая, далёкая, отданная в жёны мужчине, она с годами расцвела и стала краше прежнего. Дочь не унаследовала и четверти этой красы: веснушчатой дурнушке достались от Жданы только глаза. Но и их оказалось довольно, чтобы чёрная кошка за кустами обмерла от наконец-то настигшего её дыхания судьбы.

Впервые эти глаза ей приснились на втором году рудников. Отбывая наказание на самой тяжёлой работе, Млада бредила этими глазами почти каждую ночь, а в сердце горько стучали слова родительницы: «Только гостья». Твердяна уже тогда всё знала, а они со Жданой, влюблённые и слепые, не хотели даже слышать об этом. После освобождения, срезав с бритой головы прядь-осередец, чтоб волосы отрастали ровно, Млада направилась к Радимире: больше ей податься было некуда.

«Обратно на службу хочешь?» – только и спросила та, пронзив Младу булатом сероглазого взгляда.

«Да, госпожа», – тихо промолвила Млада.

«Твоя родительница просила за тебя, – сказала Радимира. – Я не могу ей отказать».

Пересечение западной границы Белых гор было под запретом, и Младе даже мечтать не приходилось о том, чтобы ей разрешили отправиться на поиски похищенной Жданы. Никакого разрешения она и не стала спрашивать. В один из свободных дней, не став отсыпаться после ночного дозора, она перенеслась туда, куда её звало разбитое сердце, которое всё-таки болело о Ждане, беспокоилось и страдало: жива ли, здорова ли? Все пять лет в рудниках, от первого дня до последнего, оно обливалось кровью, стоило Младе представить, как неизвестные злодеи куда-то волокут девушку, причиняя ей боль. Кулаки сжимались, а собственная душевная рана забывалась и отступала в тень перед этим. Млада не винила Ждану ни в чём.

И вот, Ждана сидела под сосной, озарённая солнцем, и латала прореху на рубашке дочки, предварительно велев той зажать во рту обрывок нитки – чтоб память не «зашить».

«Сиди-ка спокойно, не вертись, а то иголка вонзится», – спокойно и ласково приказала она ребёнку.

Млада вздрогнула, узнав игольницу – подарок Зорицы. Значит, Ждана сохранила чудесные белогорские иглы… Видимо, оттого и бежала от неё хмарь.

Как бы то ни было, притаившуюся за кустами чёрную кошку теперь больше волновала девочка, чем сама Ждана, которая была слишком красивой и далёкой. Отпечаток мужчины лежал на ней, делая её чужой. Она вся пропахла своим мужем: этот ненавистный, тошнотворный запах окружал её невидимой стеной, и шерсть на загривке кошки невольно встопорщилась. Тяжёлое, смутное чувство вражды к этому человеку ядовито обожгло сердце, хоть его даже соперником-то назвать было нельзя. Он считался бы таковым, если бы у Млады были виды на Ждану. Но – не судьба.

Ярким солнечным пятном на душу Млады легло осознание: всё, что произошло – не ошибка. Именно так всему и суждено было сложиться. Разрозненные кусочки головоломки встали по своим местам. Даже этот мужчина, чей запах так раздражал Младу, был нужен. Вся цепочка событий вела лишь к одному – к рождению этого маленького глазастика с косичкой, в хрупком тельце которого трепетала душа, предназначенная Младе судьбой. Хотелось замурлыкать, но чёрная кошка сдержалась. Её глаза сузились в задумчиво мерцающие синевой щёлки. Вдруг налетел ветер, и Ждана, точно почувствовав нечто, резко обернулась и тревожно устремила взгляд в кусты. Прыжок в середину колеблющегося пространства – и Млада была дома.

Она возвращалась ещё не раз, втайне нарушая запрет на пересечение западной границы. Девочка подрастала, росла и нежность в сердце Млады, освещая и согревая его, как солнечный зайчик…

Ждана гуляла по берегу реки, нарядная, как боярыня, а за нею девушка-нянька несла на руках годовалого мальчика. Весело прыгая, как козочка, Дарёна рвала цветы, а под складками платья её неспешно шагавшей матери круглился живот. Чёрная кошка наблюдала за семейством на прогулке, затаившись в берёзовой рощице. Русая головка малыша и вид Жданы, сиявшей спокойным и тёплым светом материнства, больше не терзали сердце кошки; какое ей было теперь дело до чужой жены, беременной в третий раз? Запах её мужа по-прежнему вызывал у Млады неосознанное отвращение, и она старалась держаться подальше от своей бывшей невесты, чтобы не чувствовать его. Конечно, если бы Ждана вдруг подверглась опасности, кошка не задумываясь бросилась бы на помощь, но эти бездонно-тёплые глаза, печальные и кроткие, уже не волновали и не мучили её, как когда-то. Ей больше нравилось безмолвно окликать Дарёнку, заставляя озираться и всматриваться в лесную чащу со смесью любопытства и страха…

Душа Дарёны откликалась на зов, и под сердцем у Млады поселился солнечный комочек уверенности: это – её судьба. В то время как девочка-подросток лежала на траве и слушала шёпот берёз, жуя травинку, чёрная кошка пряталась за кустами поодаль, не решаясь ей показаться ни в зверином, ни в человеческом виде. Лишь дождавшись, когда та заснёт под шелест берёзовых сказок, Млада подкралась к ней и, замерев, долго любовалась тенью от её ресниц на щеках. Веснушки уже почти исчезли с лица Дарёны, а в детстве их было видимо-невидимо…

Погружённая в нежное созерцание, Млада не заметила, как её лапы стали руками и ногами, а усатая морда – лицом. Тёплый ветерок гладил обнажённую спину, шаловливо пробирался между ног, скользил по животу, дотягиваясь кончиками своих невидимых пальцев до груди, соски которой зависли в двух вершках над хрупкой, угловатой девочкой. Безобразие, ругнула себя Млада мысленно. Это – всё равно что пытаться заглянуть внутрь нераскрывшегося бутона… Не став дожидаться, когда Дарёнка проснётся и испугается, женщина-кошка исчезла.

Слишком частые вылазки в пропитанные хмарью земли не могли не сказаться, хоть Млада и чистилась каждый раз после них яснень-травой. Эта чёрная гадость пила её силы огромными глотками, и однажды во время дневного дозора лес завертелся и закачался вокруг Млады, наполненный причудливыми голосами невидимых существ – писклявыми, квакающими, шелестящими, булькающими… Очнулась она в щекотных объятиях густой травы, а над её лицом простёрлись перистые листья папоротника. Сохранившаяся у земли прохлада немного освежала посреди жаркого дня, но сил хватило только на то, чтобы переместиться в родительский дом.

«Младуня, ты что это?» – слова матери, отворившей дверь, утонули в хрустящем шуме, и Млада снова рухнула в немую бесчувственность. Душа мучительно вертелась чёрным волчком, тянулась, как тесто, тошнотворно выворачивалась наизнанку…

Постель, сухой треск лучины и синеокая красавица рядом – таково было её возвращение в явь. Зрение мутилось, и женщина-кошка никак не могла узнать эту обеспокоенную красавицу, да и нюх куда-то пропал. Увидев, что Млада пришла в себя, та опрокинулась ей на грудь, вороша лихие непослушные кудри и чмокая то в лоб, то в нос, то в щёки. Это оказалось очень приятно. Всё, на что была сейчас способна Млада – только сладко жмуриться под беспорядочным градом поцелуев, исподволь подставляя губы. В голове стояла звенящая пустота…

«Как же ты нас всех перепугала, Младушка», – всхлипнула смутно знакомая незнакомка.

Её голос порвал оболочку чёрного беспамятства, и связи с миром звонко натянулись, напоминая о себе: это – родной дом. Это – младшая сестра Зорица, своими бестолковыми поцелуями неуклюже всколыхнувшая во Младе телесную чувственность и напомнившая о том, что она уже невесть сколько не была с женщиной.

Уютный полумрак окружал теплом и безопасностью. Дом, в котором Млада родилась и выросла, молча и внимательно слушал её боль, забирал усталость и хворь, свернувшись вокруг женщины-кошки огромным дышащим зверем. Построенный руками родительницы Твердяны, он хранил её несгибаемую животную силу и был так же надёжен, как она сама.

«Оставь-ка нас, Зорюшка», – негромко прогудел голос из мягкой, шерстяной утробы сумрака.

В свете лучины блеснула гладкая голова и чёрная коса, перекинутая на грудь. В чистой льняной рубашке без пояса и мягких домашних чунях, Твердяна уселась на край постели, а Зорица послушно выскользнула из комнаты.

«Помоги, – пробормотала Млада, не узнав собственного хриплого и севшего голоса. – Мне надо выздороветь как можно скорее… Только ты можешь помочь».

«Уже подлечила тебя, – кивнула Твердяна. – Утром будешь на ногах. Только через границу больше не шастай, поняла?»

Горячий комок толкнулся в животе, Млада сглотнула, но в сухом горле только царапнуло. От родительницы было бесполезно пытаться что-то утаивать.

«Знаю, к девочке бегаешь, – поблёскивая пророческим взглядом, усмехнулась Твердяна. – Ничего с ней не стрясётся, а вот ты все силы в хмари растеряешь. Кто границу будет стеречь? Долг свой не забывай».

Кузнечно-оружейное дело никогда не привлекало Младу. С детских лет она мечтала стать воином, а в пятнадцать попросила благословения на службу в пограничной дружине. Твердяна не стала возражать: наследницей её дела была Горана. Но если Младе позволили не идти по стопам родительницы, это не означало, что она могла недостойно проявлять себя на той стезе, которую сама избрала. Служить так служить, считала Твердяна, и Млада не смела её больше подводить и позорить. Хватило и того раза, за который пришлось пять лет ходить в кандалах. К тяжёлой и опасной работе в рудниках и унизительному ограничению свободы добавлялось мучительное, то обжигающее, то леденящее чувство вины перед родительницей, суровый образ которой вставал перед Младой из тьмы, стоило только закрыть глаза. Самое страшное, что могло быть – это холод отчуждения во взгляде Твердяны и её поворот спиной. Даже от мысли об этом сердце превращалось в жалкий комочек мокрой глины.

«Долг не забывай», – эти слова аукались эхом в гудевшей голове Млады, когда она шагнула в утренний лесной туман. Пересохшее горло просило влаги, и женщина-кошка отцепила от пояса фляжку, единым духом ополовинив её. Ещё никогда простая вода не казалась ей такой вкусной.

Некоторое время Млада не посещала Воронецкое княжество. Долг долгом, но от тоски по Дарёнке хотелось выть. Птенчик маленький, чудо желторотое, цветочек полевой, росинка чистая… Сосны заговорщически шептались о ней, небо в солнечные дни напоминало о тепле её глаз, а колышущиеся ветки яблонь в саду у родительского дома – о хрупкой тонкости её рук. Одиноким чёрным зверем Млада кралась в лесной чаще, жадно глотала горячую кровь свежепойманной добычи, взрывала широкими лапами снег горных склонов, а потом отнесла свою печаль Нярине. Целебные слёзы из её недр омыли сердце и душу Млады, наполнив их тихим светом туманной утренней зари. Мутная пена тоски схлынула, и в наступившей кристальной ясности мыслей и чувств робко поднял головку смешной, милый и пушистый, как сон-трава, цветок любви.

А однажды Младе привиделось, будто Дарёнка бежала к ней в разодранной окровавленной одежде, то и дело спотыкаясь и обессиленно падая в жухлую осеннюю траву, как сломленное ветром деревце. Белый сполох ледяной ярости ослепил Младу в первый миг: что за мразь посмела тронуть её? Вздох, рык – и женщина-кошка пробудилась, упав с полатей в своём лесном доме. Она по-кошачьи приземлилась на все конечности, жмурясь от света и скаля зубы. Тревожный луч осеннего солнца пел струной: «Дарёнка! Дарёнка!»

«Что за…» – пробормотала Млада, расслабляя руки и встряхивая кистями, чтобы ногти, превратившиеся во сне в звериные когти, вернулись в человеческий вид. Не получалось: когти словно заклинило. И тревожное напряжение не отпускало.

За окном безмолвным упрёком сиял день: на рассвете следовало выйти в дневной дозор, а она проспала. И сон этот… Неужели что-то с Дарёнкой? Нет, не может быть. Родительница сказала: «Ничего с ней не стрясётся». Твердяна не могла ошибиться. Она никогда не ошибалась.

Остаток дня Млада провела в дозоре, а пальцы всё оставались когтистыми. Такого с ней ещё не бывало. Надежда на предсказание Твердяны о том, что с Дарёной ничего плохого не должно случиться, шаталась всё сильнее, подгрызаемая зверем-тревогой. Лес отвечал безрадостным молчанием, полный прозрачного и горьковатого осеннего одиночества.

Сумерки принесли с собой решимость. Больше нечего Дарёне было делать в землях под господством Маруши, настала пора её оттуда вызволять. Бросив сумку на лавку, Млада достала из овальной берестяной коробочки волшебное кольцо и взяла его в рот, потом скинула одежду и позволила силе, целый день удерживавшей на пальцах кошачьи когти, завладеть всем её телом.

Янтарноглазый образ Дарёнки провёл её сквозь пространство. Над лесной опушкой надкусанной краюхой хлеба висела луна, ночь неспокойно дышала пронзительной, крепкой сыростью и дразнящим запахом свежей крови, от которого у чёрной кошки вздыбилась шерсть. Много раз Млада с наслаждением вдыхала его на охоте, раздирая зубами тёплое мясо добычи, и обычно он заставлял её невольно облизываться, но сейчас она менее всего на свете желала бы его ощутить. Она горестно замерла над девичьим телом, распростёртым в холодной мокрой траве… Неужели слишком поздно?

Растрёпанная густая грива волос, бьющаяся жилка на шее. Слава Лаладе, жива. Усатая морда кошки нежно ткнулась девушке в ухо, а зорким глазам было довольно и лунного света, чтобы рассмотреть всё. Подростковая жеребячья угловатость уступила место женственности, налившиеся формы не оставляли сомнения: выросла и созрела. Но на этом прекрасном теле кровоточили ножевые раны… Яркой вспышкой проблеснуло видение: светлые женские волосы, пропитанные кровью, мост, река. Биение чёрных жил Маруши. Мысленно послав раскалённый клинок проклятия руке, нанесшей Дарёне удары, кошка осторожно опустила в траву кольцо изо рта, приметив место. Впрочем, оно так блестело в лунном свете, что и не захочешь, а увидишь.

Сделав язык гладким, кошка бережно принялась вылизывать раны, призывая мать Лаладу на помощь. Светлый луч весенней, тёплой силы рвался из-под сердца, и Млада направляла его в глубокие порезы, срывая с них грязные повязки и облизывая их один за другим. К счастью, все удары пришлись вскользь, не задев важных органов, Дарёнка лишь обессилела от кровопотери. Растерзать бы ту тварь, которая напала на неё!… Бедняжка совсем замёрзла, и кошка, закончив с ранами, стала греть дыханием её ледяные руки. Видение окровавленных длинных волос навязчиво маячило перед глазами, но их словно окутывал тонкий пузырь, покрытый сеткой чёрных, слизисто-скользких жил. Это вполне могло означать, что светловолоска погибла и ушла духом в недра Марушиного царства – в её утробу. Ну и в передрягу же попала Дарёнка…

По изменившемуся звуку дыхания кошка поняла: девушка пришла в себя. Только бы не испугалась… Всю свою выстраданную и взлелеянную любовь Млада вложила в успокоительное мурлыканье, помогая Дарёнке сесть. Облегчение: тонкая, как лоза, рука поднялась, и озябшие пальчики зарылись в чёрный тёплый мех, а в тёмной искристо-лунной глубине глаз совсем не было страха. Вот и ладно… Значит, она узнала и почувствовала. Не могла не почувствовать – после стольких невидимых встреч!

Тьфу ты, пропади они пропадом, эти светлые волосы… И пузырь с чёрными жилами, который, лопнув, выпустил из себя взъерошенный сгусток хмари – громадного зверя с ядовито-зелёными глазами. Ещё этой напасти только не хватало! Со стороны леса на Младу с Дарёной мчался Марушин пёс, клацая смертоносными клыками.

Казалось, луна вплела седые пряди в шерсть зверя. Он весь серебрился и был по-своему хорош – опасной и пугающей, жарко жалящей сердце красотой: острые уши торчком, лобастая волчья морда, густая грива, богатым воротником окутывавшая короткую шею и широкую грудь, поджарое брюхо, длинные сухощавые лапы, а хвост – серебристо-пепельный снаружи и чисто-белый с внутренней стороны. Это была сука.

Что ей понадобилось? Быть может, эта серебристая красотка шла по следам раненой Дарёны, дожидаясь, пока та потеряет силы и упадёт, а может, просто учуяла кровь и прибежала в надежде урвать кусок. Как бы то ни было, её оскаленная пасть угрожала девушке, и Млада, упруго вскочив и приняв боевую стойку, зашипела. Оборотень пригнул голову и издавал рычание вперемешку с хрипом и храпом, не собираясь, по-видимому, отступать. С обнажённых клыков капала слюна, на носу собрались складки, а из глаз лился зелёный горький яд ненависти.

Прыжок – и два зверя сцепились, покатились по сырой траве рычащим и воющим клубком. Казалось, надкусанная луна дико скакала в небе, не зная, за кого из противников болеть, лес тоже напряжённо следил за поединком, оказываясь то слева, то справа, поддерживая то кошку, то пса… Ударом широкой когтистой лапы Млада раскроила супостатке морду – на той наискосок пролегли кровавые полосы, слегка подпортив красоту. Рявкнув, оборотень яростным сгустком ожившего пепла вонзил зубы в плечо кошки… Чёрная с алыми сполохами пелена боли на миг застлала взгляд Млады, а в ушах глухо, как удары кулаками по подушке, застучало сердце тьмы. Казалось, это сама хмарь намертво впилась в её тело клещом – не отодрать. Если отцепится, то только с куском мяса.

Нужен был свет Лалады. Стряхнув жгуче-маслянистую завесу боли, Млада устремилась мыслью в ослепительное солнечное небо, к неиссякаемому источнику силы… Оттуда ей в сердце упал тёплый золотой луч, который кошка с благодарностью поймала и направила в левую переднюю лапу, в тот миг наилучшим образом готовую к удару. Расправленные когти полоснули по серому боку оборотня, оставив на нём глубокие алые борозды, и серебристый зверь, заскулив, отпрянул. В зелени его ошалелых глаз застыло выражение дикого страдания, из горла вырвался почти человеческий влажный хрип. Съёжившись и хромая на обе левые лапы, точно они у него отнялись, серебристый зверь начал пятиться прочь. Сердце кошки билось устало, но торжествующе… Млада чувствовала, что сейчас ей ничего не стоило кинуться, налечь сверху и впиться смертельной хваткой противнице в хребет; одно сжатие челюстей, рывок – и кости хрустнули бы, но она дала оборотню уйти. Не хотелось бросать на радость от встречи с Дарёнкой кровавую тень убийства.

Девушка лежала в траве без чувств. Ночной ветер гладил и холодил раненое плечо кошки, в горле и груди что-то отвратительно булькало, а свет луны затянула чёрная завеса. Хмарь одолевала Младу, проникая в рану склизким червём и вытягивая силы… Настала пора уходить из этих земель.

Млада вернулась в человеческий облик, и осенний холод сразу обнял голое тело. Покосившись на раскуроченное зубами оборотня плечо, женщина-кошка поморщилась и закашлялась. Ничего, к утру заживёт. Это человеку нужно было опасаться укусов Марушиного пса, а на дочерей Лалады они не действовали.

Однако, студёно… Следовало спешить. Поёживаясь, Млада нашла в траве рядом с девушкой кольцо, надела его ей на палец и подхватила свою драгоценную, но ещё ни о чём не подозревавшую избранницу на руки, покряхтывая и стискивая зубы от боли в плече. Проход был рядом – переливался лиловым и голубым неярким сиянием, и Млада шагнула в него вместе со своей ношей.

Печь ещё дышала теплом, не погашенная лампа дотлевала на столе маленьким голубоватым огоньком. Опустив Дарёну на лавку, Млада подлила масла, и язычок пламени сразу вырос и окреп, стало светлее. Поставив лампу на печную полочку рядом с горшками, женщина-кошка склонилась над бесчувственной девушкой. Мокрая и грязная нищенская одежда липла к телу Дарёны, и Млада освободила её от этих выцветших ветхих тряпок… Та только постанывала в полузабытье, не чувствуя, как её раздевают.

Боль в ране забылась: на Младу смотрела розовыми сосками девичья грудь. Не огромная, как коровье вымя, а нетронутая, ещё не познавшая родов и кормления, невинная и юная, вся умещавшаяся в ладонях. Тёмные полосы порезов на руках, бёдрах и боку выглядели неуместно и вызывали жаркую волну гнева: каким извергом и нелюдем надо быть, чтобы причинять боль этому тонкому цветочку, наносить ему раны и желать его смерти! Неутолённое желание растерзать обидчиков Дарёны жгло Младу изнутри, и она, чтобы успокоиться, выпила холодной воды и умылась. Заодно и сбросила несвоевременное возбуждение, разгоревшееся в ней невольно. Попутно надела штаны и обулась, после чего нашла баклажку с отваром яснень-травы и сделала несколько глотков. Трава подействовала, как обычно: вскоре из груди Млады с кашлем отошла чёрная мокрота – следы хмари… Дышать стало несравнимо легче, притупившееся чутьё очистилось, и запахи ударили в нос.

Самым приятным из них был запах девушки. Этот дом не знал его уже очень давно.

В общем-то, родительница не так уж и ошиблась, когда говорила, что с Дарёной «ничего не стрясётся». Млада успела вовремя.

Ножевые раны уже не кровоточили, но всё равно нужно было их перевязать. Отыскав чистую льняную тряпицу, женщина-кошка разорвала её на полосы. Присев около девушки, она шептала молитвы Лаладе, смыкая пальцами края порезов и снова направляя в них тонкий золотой лучик из небесного источника – через своё сердце и руки. Согревшись под тихим и светлым покровом счастья, она улыбалась сквозь набегавшие слёзы и не сводила взгляда с лица Дарёны, казавшегося ей самым красивым на свете. Каждая его чёрточка сияла невесть откуда взявшимся совершенством, которого другие люди не замечали – видела только Млада. Впервые она встретила Дарёну малюткой, гордо показывавшей матери большущий великолепный гриб, потом тайком склонялась над девочкой-подростком, задремавшей в колдовской шепчущей тени берёз-ворожеек, а вот теперь перед ней лежала девушка, вступившая в пору расцвета. Чувства Млады прошли через те же ступени развития, но в глубине её души не угасла искорка родительской нежности к Дарёне – маленькой девочке. Любовь не ворвалась в её жизнь яркой чужестранкой, а постепенно росла, как родное дитя – вместе с Дарёной.

«Горлинка моя», – шепнула Млада, касаясь губами бледных, сухих губ девушки.

Цветик, горлинка, ягодка, росинка – все эти слова мурлыкали в её сердце, когда она переносила Дарёну в спальню и укладывала на набитую душистыми целебными травами перину… А губы были сурово сжаты, потому что ещё висели на стенах рушники, вышитые матерью Дарёны.

Отвар яснень-травы чистил и раны. Плеснув его на плечо, Млада изловчилась и кое-как наложила повязку и себе. На полу лежала грязная горка никуда не годного сырого тряпья, а сундук был, между тем, битком набит разнообразной одеждой – добротной, красивой и богатой… Но что-то заставило Младу снова растопить печь, подогреть воду и выстирать это бедное рубище, заношенное до дыр и рвущееся в руках от ветхости. Там и стирать-то было почти нечего – всё расползалось, но всё-таки это рваньё хранило запах Дарёны, с горем пополам берегло тепло её тела, и у женщины-кошки не поднялась рука его сразу выкинуть. Даже к этой одежонке она испытывала какую-то смешную нежность.

Ночное озеро видело синие сны, светящиеся горные вершины таинственно отражались в его невозмутимой глади холодными пятнами. Вдыхая бодрящий студёный ветер, Млада окидывала взглядом тёмное сосновое обрамление берегов. Вода леденила руки, рукава Дарёнкиной рубашки раскинулись и колыхались, точно в некой странной пляске. Выполоскав и отжав всё, Млада невольно задержалась: ночная красота этих мест никогда не приедалась. Сердце урчало от грустноватого счастья.

Бессонная ночь? Пустяки. Завтра – свободный день, а потом – ночной дозор, перед которым следовало бы набраться сил, но глаза не хотелось закрывать ни на миг. Кощунственно было тратить драгоценное время на сон. Усталость испуганно бежала прочь от светлого лика радости, в жилах бурлило будоражащее весеннее зелье, к изготовлению которого приложила руку сама Лалада. Она щедро разбросала по тропинке синих светлячков… Но какие светлячки осенью? Это было колдовство, по которому Млада восхищённо ступала, чувствуя каждой пядью своей кожи и каждым волоском бесконечное дыхание жизни. Тысячи звуков сливались в неумолчный небесно-земной хор, ночь развернула свою звёздную сокровищницу, и светлые искорки падали, запутываясь в чёрных кудрях женщины-кошки. Но этого чуда было слишком много для неё одной – очевидно, следовало поделиться им с Дарёнкой, бросив к её ногам все богатства белогорской земли.

Девушка спала, убаюканная целительной песней Лалады, и Млада, сев на пол у лежанки, облокотилась на край постели. Едва ощутимая хмельная усталость всё же отягощала её голову и висела сладким грузом на веках, но женщина-кошка бодрствовала, наслаждаясь и мучаясь этой звёздно-голубой, головокружительно-светлячковой бессонницей. Каждое вздрагивание пушистых ресниц Дарёны отзывалось в сердце светлой улыбкой, а в уголках лунных глаз ночи пролегали ласковые материнские морщинки. Одно несдержанное движение, одно попустительство телесному желанию – и кто знает, быть может, перед Младой лежало бы сейчас её внебрачное дитя, выросшее на чужбине, а не избранница, обретённая через мудрёную петлю судьбы.

Небо зарумянилось, устыдившись каких-то своих мыслей, а сна у Млады всё ещё не было ни в одном глазу. Рана затянулась, и женщина-кошка сбросила неудобную надоевшую повязку. До полного заживления оставалось совсем чуть-чуть, и она, одевшись, отправилась в крепость, чтобы перехватить чего-нибудь на завтрак. Иногда желудок просил горячей еды, хотя не менее охотно принимал сырое мясо и рыбу.

Крепость Шелуга стояла на берегу озера мрачной пятибашенной громадой. В её кладку были заложены зачарованные камни, не позволявшие всем тем, кому не следовало там находиться, попасть внутрь «быстрым» перемещением. Начальницу крепости Радимиру, Младу и прочих воинов защитные чары, впрочем, пропускали, и женщина-кошка очутилась сразу на кухне.

Её каменные своды освещал огонь в огромном очаге, оснащённом несколькими отделениями. На нём одновременно готовилось множество блюд, в натопленном воздухе пахло дымом, жарким, пирогами, луком, разнообразными травами-приправами… У больших разделочных столов хлопотали пятеро дюжих поварих, потных и краснолицых от постоянного жара и пара; чурбаки для рубки мяса жирно поблёскивали от пропитавшей их крови, в кадушках лежала требуха – кишки с жёлтым сальником, блестящая коричневая печень, красные складчатые почки, розовые лёгкие… Одна из поварих ловко подкидывала на сковородке толстые блины и метала на просторное блюдо, где их уже возвышалась целая гора – коричнево-золотистых, с ноздреватыми узорами. На вертеле жарилась целая кабанья туша, в котле булькала каша, а в хлебной печке румянились плетёные калачи. Млада облизнулась, ощутив в животе зверское жжение. Глаза разбегались от изобилия, хотелось сразу всего и побольше. То ли от любви так голод разыгрался, то ли после схватки с оборотнем и бессонной ночи. Тело потратило много сил на заживление серьёзной раны, и теперь ему, видимо, требовалось их восполнить.

«Чего тут торчишь, слюни на пол льёшь, иди в трапезную», – незлобиво хмыкнула Правда – главная повариха, особа весьма грозного вида. Лицо её было обильно исчерчено шрамами, а синевато-стальные глаза излучали спокойную и угрюмую, непреклонную силу. В их глубине алмазной крошкой мерцали острые искры, и всякий, кто с ними сталкивался взглядом, хорошенько думал, прежде чем затевать спор с их обладательницей – а не порежется ли? Густые брови имели страстный, воинственный изгиб и когда-то были жгуче-тёмными, но сейчас на них словно поблёскивал иней, равно как и в короткой косичке, в которую были тщательно заплетены её тёмные волосы, охваченные через лоб простой коричневой тесёмкой.