Текст книги "Осенними тропами судьбы (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

«Моё время пришло, государыня, – ласково прошелестел голос Златоцветы. – Над этим не властна ни моя воля, ни твоя. Я не страшусь этого… Не страшись и ты».

Дни плыли, дули ветра, горы молчали, одна из этих звёзд склонялась всё ниже, а свет её становился всё холоднее и тусклее. Глоток за глотком пила княгиня горькое зелье отчаяния: Златоцвета уходила всё дальше по дороге к саду Лалады, и Лесияра была не в силах это изменить. Лишь тень былой ласки проступала в улыбке супруги, и никакая нежность, никакие уговоры не могли пробудить в ней желание вернуться в объятия княгини, устремив свои побуждения в сторону земной жизни. Отчаявшись как-либо на неё повлиять, Лесияра решилась прибегнуть к хитрости и велела однажды вечером подать в покои жены хмельной мёд на ягодах и мяте. Они дружески беседовали, и Златоцвета, глоточками смакуя сладкое питьё, не подозревала, что в её пузатой золотой чарке – сонное зелье. Постепенно её одолела усталость, глаза закрылись, и она сникла на плечо Лесияры… А та только этого и ждала: осторожно подхватив обмякшую, безвольную и бесчувственную супругу, она перенесла её на ложе.

Её не отталкивали признаки старения на теле Златоцветы: княгиня вливала в неё такой мощный поток омолаживающей силы, что кожа разглаживалась и наливалась упругостью прямо под её руками. Немного упорства и жадных, бурных ласк – и вскоре в объятиях Лесияры лежала юная красавица. В размётанных по подушкам косах не было ни одной серебряной нити, розовые соски торчали вверх дерзко и маняще, и княгиня, обхватив грудь Златоцветы рукой, с наслаждением забрала в рот один из них. Пора было переходить к основной части замысла, тем более, что всё нутро Лесияры горело и дрожало натянутой тетивой, а в нижней челюсти, под подбородком, набухал, бился и невыносимо распирал тугой сгусток…

От одного взгляда на пушистый треугольник и розовый бутон под ним она застонала от желания. Изголодавшимся ртом она приникла к мягким горячим «лепесткам» и едва успела проникнуть, как мощная жгучая струя ударила внутрь, а тело Лесияры сотрясла ослепительная волна блаженства. Яркая вспышка – и оно перестало существовать, разлетевшись на тысячи пушинок…

Опустошённая, она долго лежала во власти сладкой истомы, нюхая вымытые в отваре ромашки волосы Златоцветы и облегчённо разминая пальцами у себя под челюстью. Тугая припухлость исчезла: содержимое было во чреве жены. И если всё получилось, то теперь повод жить дальше у Златоцветы появится неоспоримый.

Наутро супруга, поняв, что произошло, заплакала. Отталкивая руки Лесияры и отворачивая залитое слезами лицо, она не желала утешиться.

«Зачем ты… Что ты наделала! – рыдала она. – Это ничего не изменит… То, чему суждено сбыться, нельзя предотвратить…»

Но княгиня верила, что всё изменится. Златоцвета долго не разговаривала с ней и не выходила из своих покоев, но Лесияра не унывала: «Подуется и перестанет», – думала она. Княгиня чувствовала: всё получилось. Как и в первые три раза, она испытывала тревожно-тянущее чувство в низу живота, словно там завёлся живой комочек. Тоска ушла, окрылённая Лесияра не обращала внимания на слёзы и уныние супруги: она была уверена, что та смирится и рано или поздно воспрянет духом.

И вот, Лесияре доложили, что супруга зовёт её. Тотчас оставив все дела, княгиня радостно устремилась в покои Златоцветы. Та сидела в кресле, с подушкой под поясницей, а её рука с тонкими белыми пальцами, бессчётно перецелованными Лесиярой, покоилась на животе.

«Ты звала меня, лада? – проговорила княгиня, присаживаясь на скамеечку у её ног. – Я здесь. Как ты, яблонька моя?»

Златоцвета молчала с печалью в глазах. Прошло два месяца, но признаки увядания пока не возвращались: так крепко княгиня зарядила её силой Лалады. Так и не дождавшись каких-либо слов, правительница женщин-кошек спросила, ласково кивнув на живот жены:

«Ну, что? Есть там кто-то?»

Та чуть заметно кивнула, но без тени радости. Лесияру это не смутило, и она, отняв руку Златоцветы от живота, запечатлела на нём нежнейший поцелуй.

«Ах ты, сердце моё родное! – счастливо засмеялась она. И, щекоча губами пальцы Златоцветы, зашептала: – Прости… Прости, яблонька, что сделала это всё без спросу… Я не могла иначе. Мне не жить без тебя».

Ответом был чуть слышный вздох, грустный, как шорох осеннего ветра.

«Теперь-то ты останешься со мною, – промолвила Лесияра, заглядывая в родные глаза. И вновь не удержалась от смеха: – А куда ж ты денешься?…»

Её ожидания оправдывались: печаль Златоцветы постепенно отступала, лишь затаившись блёстками в уголках глаз, а улыбка, подобно весеннему солнцу, вернулась на её уста. Похоже, материнство совершило с ней чудо, и она вступила на тропинку, ведущую обратно в жизнь. Лесияра не могла нарадоваться, видя, как она понемногу возвращалась, а вместе с ней – и счастье, озаряя всё вокруг жаркими лучами. Веселее зазвучали птичьи голоса, сосны ликующе тянулись в небо, и даже в белоснежном молчании горных вершин слышалась надежда. А когда княгиня, гуляя с женой по саду, приложила руку к уже заметно округлившемуся животу, оттуда почувствовался толчок…

Было решено, что выкармливать дочь будет Златоцвета. Разговоры о саде Лалады она оставила и, казалось, настраивалась на воспитание ребёнка, вернувшего смысл в её жизнь. Как и в предыдущие три раза, Лесияра находилась рядом с женой во время родов, обезболивая схватки и не сводя глаз с её покрытого испариной лица. В окно лился свет весеннего дня, пахло цветущим садом, а княгиня, держа руку на животе Златоцветы, прогоняла чёрно-красное чудовище боли. Повитуха, чернобровая и дородная, чем-то похожая на супругу мастера Твердяны, Крылинку, властно отдавала распоряжения слугам – то принести, это унести, время от времени обращаясь к роженице:

«Ну, давай, матушка, ещё! Тужься, толкай!»

Златоцвета тужилась, но её лицо заливала мраморная бледность, черты заострились, взгляд затуманился, отрешённо созерцая невидимые дали. Она теряла много крови, и Лесияра старалась делать всё, чтобы ей помочь. Вливая в неё целительную силу и свет, она с именем Лалады на устах исправляла всё, что могло внутри идти не так…

«О, так-то лучше, – сказала повитуха. – На лад пошло дело!»

Веки Лесияры дрожали: она сосредотачивалась на сгустке света под бровями, черпая силу из неиссякаемого источника. По её телу пробегали волны дрожи и мурашек, а из ладоней лился такой мощный поток тепла, что от любой боли не осталось бы даже крупицы. Когда сквозь золотистую, листопадно-шуршащую пелену до слуха княгини донёсся детский крик, сердце упало в ласковую зыбь облегчения и счастья. Маленькое существо, красное и мокрое, то кричало, как обычный ребёнок, то начинало пищать и мяукать, как котёнок, и перед глазами Лесияры поплыла завеса солёной влаги, а из груди солнечным зайчиком вырвался смех. На измученном лице её жены, осунувшемся, с залёгшей под глазами синевой, первоцветом распустилась слабая улыбка, а руки приподнялись и протянулись к мяукающему комочку:

«Дай… дайте мне…»

Повитуха с умилённо-одобрительным квохтаньем бережно вручила ей обёрнутого пелёнкой младенца, но руки его матери были так слабы, что Лесияре пришлось поддерживать дитя. Туманящимся взглядом, подёрнутым переливчатой поволокой слёз, Златоцвета окинула пищащее существо у своей груди и проговорила, шевеля бескровными, сухими губами:

«Любима… имя ей».

Имя спустилось на головку ребёнка невидимым венцом нежности и покоя: малышка затихла, глядя на мать блестящими глазёнками в припухлых складочках век. Но, похоже, речь отняла у Златоцветы остатки сил. Руки обмякли и упали, глаза закатились, голова безжизненно откинулась на подушки – Лесияра едва успела подхватить ребёнка.

Яркий весенний день не потускнел – солнце лилось в окно всё так же щедро, но Златоцвете уже не суждено было им любоваться. Повитуха, поднеся пальцы к её носу и не почувствовав из ноздрей щекотной струи воздуха, выдохнула рыдающе:

«Милостивое сердце Лалады… Горе-то какое…»

Вместо бледно-зелёной стены с голубым узором Лесияра увидела окружённую сиянием каменную лестницу, с обеих сторон которой пышно цвели вишнёвые кусты. Лестница исчезала в розово-золотистом облачном чертоге, и на первой её ступеньке стояла Златоцвета – в длиннополой белой рубашке без пояса, босая и с венком из полевых цветов на голове, улыбаясь княгине с прощальной грустной нежностью. Повернувшись лицом к сиянию, она начала подниматься по лестнице, а Лесияра, скованная обездвиженностью, могла лишь с замершим криком «не уходи!» на онемевших губах смотреть ей вслед. Душа рвалась следом – остановить, вернуть, обнять и никогда не отпускать, но тёплая, ласковая и в то же время непреклонная воля кого-то невидимого не позволяла ей сдвинуться с места.

Стена снова стала стеной, малышка надрывалась от крика в окаменевших руках Лесияры, а в солнечных лучах княгине мерещился призрак прощальной улыбки и сияние глаз, закрывшихся навеки. «Ничего не поделаешь, ничего не попишешь», – вздыхал под окнами сад. «ПОЧЕМУ?!» – бился раненым зверем вопрос, побуждая Лесияру вскочить и сорваться в бешеный, безостановочный бег, круша всё на своём пути. Рвать, метать, рычать и выть в небо: «Почему? Почему? Почему?» Но светлая воля незримого существа наложила на её тело оковы из солнечного сияния; на тёплую, но несокрушимую стену этой воли, похоже, и натолкнулась княгиня… Она делала всё, чтобы Златоцвета осталась жить, но ничего не помогло – ни целительная и омолаживающая сила, ни уловка с ребёнком.

Маленькая Любима кричала, прося есть. Грудь Лесияры была пуста – ни капли не удалось бы из неё выцедить, чтобы накормить девочку, зато ещё тёплая грудь Златоцветы едва ли не разрывалась, переполненная молоком. Стоило на неё нажать – и брызнула тонкая белая струйка. Кровавые подстилки убрали и унесли прочь, Златоцвету приподняли и усадили, обложив подушками, и заливающаяся слезами повитуха приложила ребёнка к соску безжизненного тела, ещё хранящего остатки материнского тепла.

«Надобно кормилицу найти, государыня, – сквозь всхлипы гнусаво проговорила она. – Если прикажешь, я сыщу».

Может быть, княгиня кивнула, а может быть, сделала какой-то иной утвердительный знак – она сама не помнила и не понимала. Ей хотелось просто бежать, бежать бесконечно, не разбирая дороги.

Почему солнце не меркло? Почему небо сияло чистой, недосягаемой лазурью, а горы оставались прекрасными и молчаливыми? Почему мир не рушился? Весна даже не заметила случившегося и по-прежнему расстилала по лугам пёстрые ковры разноцветья, одевала сады в свадебную фату, а на соснах развешивала янтарно-жёлтые соцветия-свечки. Сверкали реки и ручьи, пили небесную синь озёра, а горные снега соседствовали с молодой травкой и цветами. Широкие лапы княгини-кошки приминали эту травку, а взгляд с укором окидывал весеннюю красоту родного края. Почему бы ей хоть на день не приглушить своё сияние – из уважения к горю правительницы дочерей Лалады?

А потом, измученно прикорнув в прохладной еловой тени на берегу озера, Лесияра поняла наконец… Тёплым солнечным лучом в её сумрачную душу проник замысел природы: всей этой ослепительной весенней радостью та хотела сказать, что скорбеть не нужно. Она передавала Лесияре ласковый привет от Златоцветы, её утешительное послание, пронизанное светом Лалады. Извечный круговорот, порядок вещей… Белые вершины отражались в воде, розовая пена цветов жимолости, покачиваясь на ветру, щемяще-сладко пахла, а княгине, чтобы заплакать, нужно было перекинуться обратно в человека.

На плоской, почти прямоугольной вершине Туманного утёса, нависавшего над Свияшью, извилистой рекой со скалистыми берегами, был по всем правилам сложен погребальный костёр. Дрова лежали по кругу, солнцеобразно, а венчал эту кучу высотой в полтора человеческих роста толстый слой можжевеловых веток. На этом душистом ложе, окружённая охапками полевых цветов, покоилась Златоцвета в белых одеждах и белом головном платке, охваченном простым очельем из деревянных бусин. Солнце ещё не взошло, и гладь реки холодно синела, а крутые берега казались покрытыми обрывками тёмно-зелёного бархата; голубовато-белые клочья тумана стелились чуть ниже вершины утёса и обступали его со всех сторон, такие же клочки прилипли кое-где к соседним морщинистым скалам.

Ветер нещадно трепал волосы Лесияры и полы её плаща. Невидящими глазами она смотрела на голубые груды облаков, а её мысленный взгляд застилала картина лестницы в недосягаемый, светлый и прекрасный чертог, по которой поднималась Златоцвета. Настанет день, и княгиня поднимется по ней тоже… Пока же по правую руку от неё стояла Светолика, а также Огнеслава с Зорицей, ждавшие своего первого ребёнка, по левую – Лебедяна. Сорок девять Старших Сестёр встали полукругом позади и с боков. Подле трёхногой жаровни с невысоким потрескивающим пламенем ожидала приказа одна из гридинок, держа наготове светочи, обмотанные просмоленной пенькой. Любима осталась дома с кормилицей, в спешном порядке найденной повитухой. Ясна, непроницаемо-бледная, с сурово сомкнутыми губами и поднятым подбородком, сжимала в руке древко княжеского стяга, огромным крылом реявшего на ветру.

Все ждали первых лучей зари. Холодная предрассветная синь дышала печалью и свежестью, Зорица прятала озябшие пальцы в рукава, Лебедяна вытирала слёзы.

И вот, облака зажглись ярко-розовым румянцем, а скалы вспыхнули янтарным светом. Дружинница со светочами ожидала знака от княгини, но Лесияра словно ослепла и оглохла. Впрочем, заминка воспринялась как уместная и допустимая, на протяжении которой все слушали торжественную рассветную тишину, и только спустя некоторое время Светолика дотронулась до плеча своей родительницы.

«Пора, государыня», – шепнула она.

Лесияра, углублённая в мысленное созерцание светлого образа восходящей по небесной лестнице супруги, вернулась в явь. Ей надлежало подняться на одну из четырёх приставных деревянных лестниц, взглянуть Златоцвете в лицо в последний раз и поджечь её ложе. Дочери должны были сделать то же самое одновременно с нею.

Она кивнула дружиннице, и та протянула ей зажжённый светоч. Лесияра приняла его, и дочери последовали её примеру.

Златоцвета была похожа на невесту. На молочно-белых щеках лежала тень от ресниц, а румяные утренние лучи обнимали её с головы до ног. Светолика с Огнеславой держались хорошо, а Лебедяна рыдала. В светлой жемчужной кике с бисерной бахромой на лбу, закутанная по самую грудь в алый узорчатый плат, она одной рукой держалась за лестницу, в другой сжимала светоч, а потому не могла утереть слёз, которые беспрепятственно струились по щекам и падали на можжевеловые ветки. Лесияра хотела бы унять её горе и передать ей чувство светлой печали, лёгкой белокрылой скорби, властвовавшее в её собственной груди, но решила просто дать дочери поплакать. Любые слёзы высыхают рано или поздно.

Склонившись, Лесияра коснулась губами прохладного лба, вдохнула горьковатый запах цветов. Бросив последний взгляд на родное лицо, разглаженное неземным спокойствием, она поднесла пламя к можжевеловым веткам и подержала, чтобы дать им как следует заняться. По её примеру Светолика с Огнеславой подожгли ложе с другого края. Лебедяна, не переставая рыдать, сделала это самой последней. Спустившись, они подожгли дрова и снизу.

Обняв Лебедяну, Лесияра позволила ей выплакаться. Шепча ей ласковые слова, которые она говорила, когда дочь была маленькой, княгиня смотрела на огромное ревущее пламя, сжиравшее всё, что было ей так дорого: волосы Златоцветы, её лицо, руки, платье… Пушистые ресницы и тёплую зелёную бездну глаз. От нестерпимого жара шевелились волосы и стягивало кожу на лице, а вскоре начал распространяться тяжёлый запах… Беременной Зорице стало дурно, и Огнеслава, отведя её подальше, поддерживала, пока ту тошнило.

Теперь на блестящей поверхности ночного пруда покачивалась только одна звезда. Лесияра предпочитала думать, что это – маленькая Любима, оставшаяся её единственным утешением.

***

Огонь пылал в разинутых пастях каменных кошек, на дне кубка оставалось несколько глотков морса. Понимая правительницу без слов и наизусть зная порядок, слуги взяли у стен две длинные лавки, покрытые накидками из красного бархата, и поставили по обе стороны от престола, под тупым углом друг к другу. Через некоторое время на них должны были разместиться Сёстры – сорок девять старших дружинниц, многие из которых были наместницами княгини в городах. Двенадцать постоянно присутствовали в столице, каждая отвечала за свой вид государственных дел или отрасль хозяйства белогорских земель. Эта дюжина составляла старший княжеский совет, все Сёстры – общий. Пятеро Сестёр, обладавших самыми сильными войсками, составляли военный совет; в него входила Радимира с её пограничной дружиной и «слушающими».

Княгиня только что протрубила сбор на общий совет: военная угроза – дело серьёзное, касающееся каждого. Но прежде чем появилась первая из Сестёр, по полу Престольной палаты застучали шажки маленьких резвых ног: подпрыгивая, как горная козочка, к Лесияре бежала Любима, позвякивая и блестя в свете жаровен золотым монистом. В свои шесть лет она уже была женщиной с макушки до пяток, любила красивую одежду и украшения, коих у неё набрался целый сундук. Всё это было подарками Лесияры, которая не находила в себе сил в чём-то отказать дочке-последышку, своему светлому лучику и утешению. Запястья, серёжки, мониста, ожерелья, очелья, кольца заказывались княгиней точно по мерке, не болтались и не сваливались с тонких рук и шейки маленькой щеголихи. Чтобы девочке хватало их надолго, многие украшения имели хитрые застёжки с запасом – на вырост. Пожалуй, даже супруге Лесияра не делала столько подарков, сколько свету своих очей.

Не успела княгиня сказать слово, а этот свет уже вскарабкался к ней на колени и обнял за шею. И бесполезно было хмуриться и спрашивать: «Кто тебя пустил сюда?…» – ибо для этой маленькой богини не существовало запретных мест. Она и без волшебного кольца оказалась невероятно пронырливым созданием.

– Здравствуй, счастье моё, – тая от нежности в тёплом кольце невесомых объятий, мурлыкнула Лесияра. – Опять от нянек улизнула, егоза?

Любима утвердительно затрясла головой, так что все её украшения отозвались дружным звоном. Одного взгляда в её личико было достаточно, чтобы понять, почему княгиня обожала её до замирания сердца, до оторопи, до оцепенения и исступления: из тёплой глубины серо-зелёных глаз девочки на неё смотрела Златоцвета. Это поразительное сходство завораживало Лесияру в сладкой тоске, нежной боли и мучительном упоении. Прижимая к губам крошечные пальчики, она испытывала и счастье, и страдание в один и тот же миг. Любима была в её сердце полновластной хозяйкой, княгиня баловала и пестовала её, как драгоценный цветок, спешила к ней после завершения дневных дел за глотком горько-сладкой отрады. Понимая, что может испортить девочку такой чрезмерной любовью, она всё же не могла иначе. Любима уже сейчас была маленькой собственницей, заявляя свои права на родительницу при каждой возможности; она тяжело переносила разлуку, ревнуя Лесияру ко всем и вся: к государственным делам, к дружинницам, к гостям. Больше всего она, конечно, терпеть не могла противные и скучные дела – именно они чаще всего забирали у неё княгиню – и обожала отвлекать её по любому поводу, а когда та всё же выбирала дела, дулась и на какое-то время лишала её своей благосклонности. Правда, дуться дольше одного дня Любима не умела: соскучившись по родительнице, она вновь бежала тормошить и беспокоить её, и всё начиналось сызнова. Лесияра не могла на неё сердиться: в глазах дочки плескалось тёплое озеро любви, в котором все её печали, огорчения и усталость растворялись без следа.

– Мне сейчас сон привиделся, – сообщила Любима, тараща глаза. – Очень страшные воины встают из-подо льда… Такие гадкие! Лица у них точно мыши обгрызли. Все зубы наружу торчат… И кони у них тоже страшные – чудища какие-то полудохлые. Боязно мне…

Девочка прильнула к груди княгини, а та, поглаживая её хрупкие детские плечи и пушистую косу, призадумалась. Страшные воины из-подо льда… Зубы наружу… Мыши… Кони-чудовища. Что же это? Лесияра перебирала в памяти всю нечисть и нежить, всех чудищ, настоящих и сказочных, но не могла припомнить таких, каких только что описала дочь. Может быть, ребёнок просто чувствовал тревогу самой княгини и вот такими снами расплачивался за это? Впрочем, что бы этот сон ни означал, вкупе с кровоточащим мечом это был плохой знак.

– Ничего не бойся, моя красавица, – сказала княгиня. – Я никому не позволю тебя тронуть.

Первыми пришли двенадцать Сестёр из старшего княжеского совета. Спустив дочь с колен, Лесияра приветствовала их вставанием с престола. Важные, в высоких шапках и богатых одеждах с прорезными рукавами до пола, они по очереди кланялись и становились по правую руку от княгини, ожидая разрешения сесть. Любиме не хотелось уходить, и она льнула к коленям родительницы, исподлобья косясь на Сестёр.

– Лучше беги, милая, – шепнула Лесияра, пощекотав ей под подбородком. – Сейчас тут будут скучные разговоры. Никаких страшных воинов не бойся. Сегодня я приду и расскажу тебе сказку перед сном. Давай, ступай… А то няньки там, поди, тебя обыскались опять. – И добавила с усмешкой: – Любишь же ты заставить их побегать и поволноваться!

Уж что-что, а обвести нянек вокруг пальца Любима была всегда не прочь. Вздохнув и получив в сложенные бутончиком губы поцелуй, она вприпрыжку выбежала.

В ожидании остальных Сестёр княгиня перемолвилась со старшим советом несколькими словами о текущих делах; ничего существенно нового с прошлого совещания они сообщить не могли, всё шло своим чередом. Постепенно, с небольшими промежутками, подходили другие дружинницы. Среди самых ранних была Радимира, и по её взгляду Лесияра поняла, что ей есть о чём доложить.

Когда все наконец собрались, княгиня объявила:

– У меня дурные новости, Сёстры. Сегодня я, как всегда, узнавала по своему вещему клинку, нет ли откуда опасности, и он начал кровоточить. Это означает, что кровопролитие должно действительно случиться спустя какое-то время. Как скоро оно произойдёт – увы, этого меч не позволяет определить, а вот с какой стороны идёт угроза, он может показать. Но то, что он показал, привело меня в замешательство и смутило. Ступайте за мною в Оружейную палату и сами всё увидите.

Лесияра поднялась с престола, а за ней все Сёстры встали со своих мест. В хмуром, тревожном и озадаченном молчании они проследовали за княгиней в полную холодного серого света Оружейную палату. Шаги по каменному полу гулко отдавались под сводами. Лесияра подвела дружинниц к статуе – хранителю меча и указала на кровавые следы. В полной тишине кто-то чуть слышно ахнул.

– Итак, любезные Сёстры, по тому, как расположены эти пятна, можно понять, с какой стороны нам грозит беда, – продолжила княгиня, как только все смогли хорошо рассмотреть кровь. – Где их больше всего – оттуда и придёт враг. Но в этом-то вся странность и заключается. Что у нас в той стороне?

Все устремили взгляды к востоку. Мечислава, одна из главных военных советниц Лесияры, воскликнула:

– Государыня! Что за небывальщина? Враг не может быть на востоке: там властвует твой побратим и зять Искрен. С ним у нас нет вражды, напротив – наши земли связаны крепкой дружбой и родством. Жёны многих из нас – оттуда. Я не могу поверить своим глазам!

Мечислава была в Белых горах одной из редких обладательниц карих глаз и права говорить с княгиней без обиняков. Там, где другие ломали себе голову и язык вежливостями и плутали в околичностях вроде «не вели казнить – вели слово молвить», она, прямая, как клинок, шла кратчайшим путём, и Лесияра не возражала против этой военной резкости.

– Вот и я о том же, Мечислава, – проговорила она задумчиво. – Но позволь мне показать то, что я видела сама, дабы вы все воочию убедились…

Лесияра вновь положила руки на ножны, закрыла глаза и мысленно обратилась к мечу с просьбой повторить предзнаменование. Вынув клинок, она опустила его, направив острие себе под ноги. Все смотрели затаив дыхание, как заворожённые… Кап… Кап… Кап… Три алых капли скатились с сияющего зеркальным блеском оружия. Княгиня устремила острие на запад. Кап… Кап… Юг – вообще ничего, а стоило ей повернуться к востоку, кровавая капель начала учащаться, пока не превратилась в непрерывную струю. Она текла, берясь из ниоткуда, и на многих это зрелище произвело тягостное впечатление.

– Довольно, – сказала княгиня мечу. Взмах – и на полу заалела кучная полоса брызг.

Повисло молчание. В тишине лязгнул вкладываемый в ножны меч. Повернувшись к Сёстрам, Лесияра сказала:

– Вот так… Вы сами всё увидели. И я, честно говоря, затрудняюсь дать этому какое-то внятное толкование. Мне не хочется верить, что мой зять собирается пойти на меня войной… Ну, пройдёмте обратно в Престольную палату, там и будем думать все вместе.

Опустившись на вишнёвый бархат сиденья, княгиня хлопнула в ладоши, и Сёстрам подали по кружке крепкого полынного пива. Его горечь вполне соответствовала случаю…

– Ну, у кого какие мысли? – спросила Лесияра. – Говорите без стеснения.

Слово взяла вторая по значимости военная советница Орлуша – невысокая, поджарая и светловолосая, с длинным косым шрамом через всё лицо. На первый взгляд она не казалась особенно сильной, но большие, жилистые и крепкие руки явно были привычны к оружию и искусно с ним управлялись.

– За землями Светлореченского княжества, протянувшись с севера на юг длинной полосой, лежат только Мёртвые топи, – сказала она, поднявшись с места. – Там пусто. Они никого не пропускают: ни зверя, ни птицу, ни, тем более, воина. За ними – суровые горы, ещё выше наших. Если допустить, что кто-то может прийти из-за них, то топи им придётся огибать либо с севера, либо с юга. На севере – ледяная пустыня, в которой сейчас уже свирепствует стужа. Войску там пройти тяжело, почти невозможно… Хотя – кто его знает, насколько эти народы выносливы. С юга пройти нельзя, не вторгаясь в чужие земли и не вступая в сражения с чужими войсками. К слову, хинайцы говорят, что живут там народы дикие, простые и не воинственные – охотники и рыболовы, знающие только лук, дубину да рогатину. Они ни с кем не воюют, не торгуют, живут уединённо. Лишь между собой иногда грызутся, а чтоб на соседей войной пойти – такого не бывает у них. Жилища строят из звериных шкур, а иные – даже из глыб снега и льда. Не знаю, брешут узкоглазые или правду говорят, но войска у этих племён нет. Ну, какие они захватчики, если некоторые народы без каких-либо правителей живут и даже железа не знают? Поэтому, государыня, вряд ли враг может прийти из-за топей. Нет там у нас врагов.

– Так что же тогда получается? – проговорила задумчиво княгиня.

– Если меч указывает на восток, то остаются либо Мёртвые топи, либо Светлореченское княжество, – ответила Орлуша. – Но в топях нет никого, это мёртвая земля, насквозь пропитанная Марушиной хмарью. Значит – князь Искрен.

Княгиня откинулась на спинку престола, потирая подбородок и хмурясь, и погрузилась в тяжёлое раздумье. Никто не осмеливался его прервать – все молча ждали. Наконец Лесияра промолвила:

– Нет ничего под солнцем, чего уже не случалось раньше. Видело оно, как брат идёт на брата, как друг предаёт друга, как дети забывают родителей, как родители отрекаются от детей. Я уж скорее поверила бы в то, что Марушин пёс вступит на путь Лалады, нежели в то, что Искрен станет моим врагом, но не стану утверждать, что такого никогда не может случиться. Нет ничего невозможного в этом мире. Ты говоришь, Орлуша, что в топях пусто… А ты была там сама? Нет… Вот то-то же. Даже если никто не видел там никаких тварей, живых либо мёртвых, это не значит, что их там нет. Мы не знаем этого, потому что уже много веков не приближались к этим местам даже на сто вёрст – из-за тяжёлого действия хмари. Не знаем мы также и того, как сейчас обстоят дела в землях за топями. Живут ли там по-прежнему дикие народы, не знающие железа и государственного устройства, или же их уже захватили какие-то более развитые племена, способные вести захватническую войну? Всё, что ты сообщила, Орлуша, мы знаем с чужих слов, да и сведения эти могли уже устареть. Поэтому не так всё просто.

Княгиня умолкла. Голос подала Радимира:

– Дозволь сказать, государыня?

Лесияра, давно уже чуявшая, что сероглазой Сестре есть о чём поведать, вскинула на неё острый испытующий взгляд.

– Говори.

Голос Радимиры раздавался прохладно и негромко, но был ясно слышен всем. Отсвет жаровен мерцал в её спокойных светлых глазах и блестел на чешуйках брони.

– Если бы не этот знак, поданный твоим вещим мечом, я бы сказала, что угроза гораздо более явно и ощутимо сосредоточена не на востоке, а на западе. Хмарь поднялась и стала как никогда густой и плотной, подступив к нашему рубежу очень близко. Мои сторожа слышат недоброе. Думаю, в Воронецком княжестве что-то затевается. Или…

– Или всё это – части одного целого, вот только непонятно, как это между собою связано, – договорила княгиня. – Но ты не всё мне сказала, Радимира. У тебя есть ещё что-то.

– Есть, моя государыня, – просто ответила начальница пограничной дружины, не выказав и тени удивления такой проницательностью. – Но позволь мне доложить это тебе с глазу на глаз. В связи с тем, что сейчас прозвучало, это может оказаться важным.

– Что за тайны? – нахмурила брови Лесияра. – Отчего не сейчас?

– Это и касается западных дел, и одновременно является вопросом личного свойства, – обтекаемо пояснила Радимира. – Разреши изложить это после совещания, госпожа.

– Умеешь ты напустить туману, – усмехнулась правительница дочерей Лалады. – Ладно, как тебе будет угодно. После так после… А пока давайте решим, что предпринять. Ещё ничего не ясно, но всё равно сидеть сложа руки было бы неразумно.

– Осмелюсь предложить: если ничего не ясно, нужно разведать, что и как, – вставила Ружана, третья военная советница – чернобровая и статная, но уже обильно посеребрённая сединой, с двумя недлинными косами, спускавшимися на грудь. – Можно заслать лазутчиков и на восток, и на запад.

– С одной стороны, это здравая мысль, – отметила Лесияра. – А с другой… На восток – ещё можно, но вот на запад… Находиться там непросто: хмарь давит и глаза застит. Не каждый сможет долго это выдерживать. Да и в мирном договоре с Воронецким княжеством значится: границу не пересекать. Пересечение равнозначно объявлению войны. Ты считаешь, что можно пойти на это? Что, если наших лазутчиков заметят? Тогда мы сами будем виноваты, если в Воронецком княжестве воспримут это как нападение.