Текст книги "Предания вершин седых (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

Сидя в отвоёванном Куницей уголке шатра, Олянка стирала свою рубашку в тёплом растворе древесного щёлока пополам с отваром мыльного корня. Перед этим рубашка долго мокла в холодном щёлоке, а Олянке пришлось переодеться в кожаную юбку. Медный котёл, пригодный для нагревания воды на открытом огне, был только в распоряжении Бабушки, и прочие соплеменники добывали горячую воду, опуская в неё раскалённые на костре камни. Дабы не обжечься, нагретые камни брали покрытыми толстым слоем хмари руками и клали в деревянный или глиняный сосуд с водой.

Пятна крови с трудом удалось отстирать, а пока рубашка сохла, Олянка с Куницей посетили шатёр-мыльню, пол в котором был выложен еловыми и можжевеловыми ветками. Нагретую камнями воду наливали в выстланную кожей яму в земле – неглубокую, чтоб усесться только по пояс на корточках. Перед омовением следовало натереть всё тело жидкой кашицей из глины и золы, а в волосы втереть отвар мыльнянки. Можно было при желании устроить и парилку по-чёрному, коли камни хорошенько раскалить и водички на них плеснуть, что они и сделали. Даже веники к их услугам имелись – и дубовые, и берёзовые. Совсем как дома... Разомлела Олянка, пропотела. Тесно, дымно и сумрачно было в шатре, но пар прогревал до самого нутра. После мытья они обсушились у очага, дым от которого выходил через отверстие в заострённом своде шатра.

– Ух, славно помылись, – покашливала Куница, щуря покрасневшие глаза и встряхивая руками влажные волосы, чтоб быстрее просыхали.

– А заодно и прокоптились, – добавила Олянка, тоже кашляя.

– Не без этого, – усмехнулась Куница. – Ничего, сейчас выветрится. Летом-то можно воду и не греть, а вот зимой помыться – та ещё задачка! Поэтому, покуда снег лежит, всего раза три-четыре моемся, а летом – хоть каждый день. В речку залез – да и всё. Или в озеро. Зимой-то какая грязь? Снег кругом, чисто. А летом, понятное дело, искупаться приятственно весьма. В жару-то и пыль, и пот смыть охота.

Всё-таки хорошо ощущать чистоту после нескольких дней пути. И согревающий жар после мороза. То, что Марушины псы – холодостойкие, не значило, что они совсем неспособны зябнуть. Холод хоть и притуплялся, но сжимал тело панцирем. Оно бежало, дышало, жило и двигалось сквозь щиплющий мороз. Кровь струилась по жилам, не остывая, кожа холодела, но нутро оставалось тёплым. Олянка смежила веки, млея и впитывая жар очага. Рубашка, наверно, высохла уже, можно облачиться в чистую... Заскорузлая кровь отстирана, но боль потери не смыть, не оттереть. Снадобье для Любимко – поможет ли? Олянка верила этим пронзительным глазам, уж если они что-то обещали, то наверняка.

«Лада, лада», – стучало растревоженное сердце. Печальные глаза Радимиры, мучительная хватка тоски на горле. «Выбрось из головы» – легко сказать! Ведь столько снов, столько встреч, столько ивовых речных закатов между ними было. Направо пойдёшь – никуда не попадёшь, налево пойдёшь – тоже никуда. Куда же тогда – прямо? «Благо твоё, худо твоё, минувшее твоё, грядущее твоё». Немые молвицы, чёрточки на костяшках: лада в будущем. Сероглазая судьба, терпеливо ждать, предчувствовать сквозь мрак ночи. Если не Радимира, то кто же?

Они вернулись в шатёр Бабушки. Куница мягко спихнула со своей лежанки забравшегося туда малыша:

– Кыш отсюда.

Олянка надела высохшую рубашку, поверх неё – заячью безрукавку, обулась, заплела волосы, ещё чуть влажные в глубине, у корней на затылке. Не беда, досохнут. Сейчас её неодолимо клонило в сон; Бабушка помешивала какое-то варево в котле, огонь отбрасывал на её суровое лицо рыжий отблеск. Тень от её плеч и убора из перьев падала на полог шатра, будто горбатый медведь шатался. Тень Марушиного пса увидела его мать, когда была им беременна... От одной лишь тени – такие последствия, расщеплённый разум. Откуда молвицы могли это знать? Но ведь она доставала их своей рукой, думая об этом. Вот они, наверно, и притянулись. Живые они, что ли? Чувствуют мысли того, кто их берёт? Но ей неведомо своё будущее, как же они его предрекают?

Олянку сморило. Душой она была там, у очага, с Бабушкой, но веки склеивались с колдовской липкой силой, тягомотной слабостью наполнялось тело, чистая ткань рубашки окутывала сухую, вымытую кожу на теле. Глина хорошо очищает грязь и кожное сало, вбирает в себя всё лишнее, отшелушивает. От мыльнянки волосы мягкие, шёлково-скользкие, пахнут травяным отваром и чистотой. Сухой мох лежанки вдавливался под ней, Олянка увязла в нём, проваливаясь в брусничный, сыровато-болотный, земляной сон.

– И то верно: рассвет скоро, – зевнула над ухом Куница, спугнув первую дрёму. – Подвинься чуток, я тоже прикорну.

Дрёма полетала, полетала испуганной пташкой, да и опустилась обратно – тяжестью на веки Олянки. К ним опять подполз тот малыш, которого Куница только что прогнала – пушистый, тёплый, большеухий, в зимней волчьей шубе. В сердце Олянки ёкнула звериная нежность, волчья тоска по потерянному, не рождённому, она обняла щенка-оборотня, положив на него голову, как на подушку. Не Сваша – чей-то маленький мальчик.

– Спи, мой хороший, спи, мой ушастенький, – еле двигая сонными губами, шептала Олянка, вороша мягкий мех.

Малыш уже спал, уснула и она.

Тяжёл был этот сон, долго не выпускал Олянку из цепких объятий. Населяли его огромные оборотни – мохнатые глыбы с горящими во тьме глазами. Бродили они вокруг неё хороводами, смотрели, нюхали; где-то среди них были Свиреда со Свашей. Спало тело Олянки, а душа таилась внутри и всё видела... И оборотни её душу видели. Все они, незнакомые, разные, обладали чем-то общим, что роднило их меж собой. Олянка не знала, как назвать это – то ли лесной дух с очами-звёздочками, то ли тьма ночная, живая и разумная. Но самым живым во сне был огонь в очаге, вокруг которого бродила Бабушка – полуволк-полумедведь с убором из перьев на голове, самый большой из духов-образов, размером с гору. Ведомы огню были заботы и думы всех, кто на него когда-либо бросал взгляд и протягивал к нему руки для обогрева. Вся жизнь Олянки отпечаталась в его памяти, но он же и сжигал всё, что было ДО... В нём выплавлялась новая Олянка, человеко-волк, ночное создание, которого боятся люди.

Снаружи бушевал снежный буран, когда она наконец проснулась. Полог шатра колыхался от порывов ветра, и колючая, как мелкий снег, тревога холодила душу. В очаге тлели малиновым светом угли, Бабушка задремала с деревянной ложкой в руках подле котла с варевом. Олянка огляделась: всюду вдоль стен шатра спали Марушины псы в зверином обличье. Так теплее, да. Шуба греет... Сколько же их? Два десятка? Больше? Всюду – мохнатые морды и спины, огромные хвосты-одеяла. Где же среди них Свиреда? Олянка невольно потянулась к этой красавице с тёплыми глазами, но как узнать её, когда все спят? Она всматривалась в морды. Только хмарь рассеивала мрак внутри шатра... А вот и лапочка Сваша – опять волчонок; её Олянка теперь узнала бы из тысяч. Значит, волчица, под чьим боком малышка свернулась пушистым клубком, скорее всего, и есть Свиреда. Олянка вгляделась в её морду: пожалуй, похожа...

Спать стае оставалось недолго. Осторожно высунув нос за полог шатра, Олянка чуть не захлебнулась от снежной бури. Ух, и разыгралась непогода! Струя холодного воздуха, проникнув внутрь, разбудила Куницу.

– Чего тепло выпускаешь? – проворчала та.

– Буран там... – Поёживаясь, Олянка вернулась на место.

– Ну, значит, дома сегодня сидеть придётся, – зевнула Куница. – Никто на охоту не пойдёт.

Понемногу стая просыпалась. Бабушка открыла глаза и пошевелила бровями, будто смахивая остатки дрёмы, помешала и попробовала остывающее варево.

– Настояться ему ещё надо. А теперь самое главное добавить пора... Иди сюда, – поманила она пальцем Олянку.

Та почтительно приблизилась. Бабушка велела ей вытянуть руку над котлом и сделала ножом надрез. Олянка вздрогнула от боли, по телу будто когтями невидимыми полоснуло. В варево закапала тёмно-вишнёвая кровь.

– Кровь оборотня большую целебную силу имеет, – сказала Свумара. – В ней – часть нашей живучести, благодаря коей вот эта ранка заживёт у тебя за одну ночь. Потому и у человека недуги быстро пройдут. А ежели мать-волчица дитя человеческое молоком своим вскормит, ни одна хворь к тому младенцу не прицепится, крепким он вырастет и здоровым. Ныне уж почти позабыли об этом, даже среди лекарей мало кто знает о таком средстве. А в былые времена пытались люди на нас охотиться ради нашей целебной крови, но человеку оборотня не взять ни голыми руками, ни с оружием. Лишь яснень-трава для нас опасна, но её в Воронецком княжестве почти всю изничтожили.

– А разве не запрещено на Марушиных псов охотиться? – Олянка, морщась, смотрела, как кровь струилась в отвар, помешиваемый ложкой.

– Запрещено, да на то и запреты, чтоб их нарушать, – хмыкнула Бабушка. – А ведь коли попросить по-доброму, немало оборотней дали бы людям свою кровь для лечения. Не все, конечно, но многие. Вот только знать надо, у кого просить, потому что разные оборотни бывают – в том и подвох. Кто-то озлобляется, кто-то душой черствеет. А кто-то от рождения таков, что лучше всякой живой твари от него подальше держаться... Ну, довольно.

Бабушка зажала надрез пучком сушёного мха и примотала сверху ремешком. Отвар издавал терпко-травяной дух, а теперь к нему добавился запах крови.

Непогода не утихала. Ветер бесновался и выл зверем, в непроглядной пурге нельзя было ничего рассмотреть: сплошная снежная каша в воздухе, которую даже вдохнуть холодно. Оборотни сидели по своим шатрам, занимаясь кто чем: дети возились и играли, взрослые шили и чинили одежду да вспоминали песни и сказания о боях и стычках между стаями. Олянка узнала, что Марушины псы – не единый народ, а ещё и делятся на Приморских Рыбоедов, Древесных Крикунов, Чудинов Сосновых, Балаболов, Мухоловов, Востроглазов, Дулгошей, Жигирей... Каких названий только не было!

– А почему Балаболы? – с улыбкой шёпотом полюбопытствовала Олянка.

– Балаболят потому что, – фыркнула Куница. – Болтуны такие, что ну их к лешему. Знавала я одну девицу из этих самых... У-у! Сорока-трещотка. Не заткнёшь. – И она махнула рукой, сморщившись от воспоминаний. – Их, кстати, ещё Сороченями кличут.

– И что, неужто они никогда не молчат? – удивилась Олянка.

– Тихие они, только когда спят.

Стая на Кукушкиных болотах называлась просто – Стая, но было у них и другое название – Свóи.

– Все, кто в стае – свои, потому и Свóи, – объяснила Куница.

– А прочие – чужие?

– Вестимо, так.

Свумара, Свиреда, Сваша – многие имена здесь начинались на «Св». Свои... Эта стая считалась самой сильной и сплочённой. Про Бабушку ходили рассказы, что она одним взглядом способна остановить сердце – как у человека, так и у оборотня. Потом, если надо, она могла этого бедолагу и оживить, стукнув по груди. Каждые пять лет она впадала в оцепенение на месяц: не пила, не ела, даже не дышала. Из этого небытия она возвращалась полной новых сил, оттого, наверное, и жила на земле уже который век. Ещё говорили, что она давным-давно пришла прямиком из Нави, где у неё осталась старшая сестра – верховная жрица Махруд...

Навь... Какая из буквиц-молвиц, выпавших Радимире, означала это жутковатое, веющее колодезным холодком слово? Кому, как не Бабушке, знать? Набравшись смелости, Олянка подошла к Свумаре. Та, казалось, дремала, но её ухо чутко улавливало каждый звук. Придавленные дрёмой веки поднялись, и нездешний, древний взор снова держал Олянку на ладони, точно маленькую песчинку. Бабушка молча ждала вопроса.

– Бабушка... А что может значить, если в судьбе выпало «выстраданная любовь» и «Навь»?

Тёмное звёздное небо мерцало в глазах Свумары – тихое, вечное, веками и тысячелетиями взирающее с высоты на людскую суету.

– Я уж и забыла тот язык... Когда-то он был моим родным. Теперь там уж, наверно, по-другому говорят. – Её рука что-то ловила в пространстве – одну букву за другой, звук за звуком сквозь толщу веков и холод междумирья. Наконец, дрогнув, горло Бабушки гортанно изрекло: – Эр-рамоотр леофри. Выстраданная любовь. Так это звучало в мои молодые годы. Как сейчас – не знаю. Придёт время – и ты сама всё узнаешь, дитятко. Наберись терпения. Оно – твоё благо.

Звуки чужого языка отозвались зябкой дрожью, холодной стальной струной. Гулкое эхо раскинуло иномирные крылья. Так значит, это правда, и Бабушка действительно оттуда... Сколько же лет ей?

4

Три дня и три ночи не унимался буран. Когда тучи развеяло, и на ночном небе вновь заблестела луна, оборотни выбрались из шатров. Снега намело по колено, и дети – кто со смехом и визгом, а кто с весёлым тявканьем – ныряли с головой в мягкую, искрящуюся перину, кидались снежками. Ох и радости им привалило! А взрослым – хлопот: эту прекрасную снежную гладь пришлось расчищать между шатрами. Ходить, конечно, можно и по хмари, но когда пригреет весеннее солнышко, и снега начнут таять, поплывёт стойбище... Оно находилось на небольшом возвышении, но в половодье болото поднималось, изрядно съедая островки суши, и жилища приходилось переносить ближе друг к другу на уменьшившейся площади.

Бабушка налила готовое, настоявшееся снадобье в кожаный бурдючок и плотно закупорила.

– Отдашь своему мужу, пусть принимает по малой чарке утром и вечером, пока не выпьет всё до дна. Когда к людскому жилью подойдёшь, будь осторожна! Не задерживайся там, возвращайся сразу же. Оборотню среди людей не место.

Бурдючок удобно подвешивался на шею. Куница вызвалась сопровождать Олянку: та без провожатых пока не могла обходиться. Они взяли по мешочку орехов, чтобы немного подкрепляться в дороге. Мясо с собой неудобно тащить, а орехи лёгкие, да зато питательные. Снова связав одежду в узелок, Олянка перекинулась, и они с Куницей двинулись в путь.

То ли сил у Олянки прибавилось, то ли Бабушка на неё так подействовала, но бежала она на сей раз почти без остановок. Только один раз они сделали привал, чтобы дать лапам отдых и перекусить орехами. А может, окрыляла Олянку мысль, что она несёт Любимко исцеление... Мрачноватые были то крылья, ночные, и какая-то отстранённость от рода людского поселилась под её сердцем. Величие Бабушки, её медвежеватая тень на своде шатра, пляска всезнающего очистительного огня... Отныне жизнь Олянки делилась на «до» и «после». «До» заволакивало мглой, снежной пеленой, а последующий её путь ласково озаряла луна – родное светило всех ночных существ.

– Не угнаться нынче за тобой, – хрумкая орехами, усмехнулась Куница. – В ту дорогу еле ползла, а теперь будто тебя хворостиной кто подстёгивает.

Олянка, поглаживая бурдючок, сказала:

– Ежели снадобье Бабушкино и впрямь поможет, я буду спокойна за Любимко. Его больше не станут мучить ни припадки, ни боль, и сможет он тогда взять себе другую жену, которая всей душой его полюбит – той любовью, которой он достоин. А я лишь как сестра его любить могла; выше этого мне, видно, не прыгнуть.

Отдохнув, они продолжили путь. В светлое время суток бежали они по подземным ходам, и Олянке то и дело слышались какие-то шепотки... Она не давала себе времени остановиться и вслушаться как следует; должна она была скорее принести Любимко целебное зелье, ведь он мог сейчас и страдать от боли. «Шу-шу-шу», – раздавалось то там, то сям, и мороз бежал по шкуре Олянки-волчицы. А вскоре она поняла: шёпот слышался, когда они пробегали под очередной потолочной балкой с вырезанной на ней буквой-молвицей.

«Ты тоже это слышишь?» – обратилась она к своей спутнице.

Куница поглядела на неё непонимающе.

«Слышу что?»

«Ладно, неважно».

Должно быть, ей мерещилось. Встряхнув головой, Олянка мчалась вперёд, а вслед ей неслось уже отчётливое жуткое эхо: «Навь-Навь-Навь... любовь-овь-овь...» Эр-рамоотр... как там дальше? Всё, хватит, довольно. Слишком много она об этом думает, так и умом тронуться можно. Говорящие молвицы – только этого ей не хватало. Какие же, однако, голоски у этих букв жутковатые... То ли детские, то ли... маленькие какие-то, скрюченные. Голосишки были бы забавными, если бы кровь не леденела в жилах от их звука. Страшные и древние были они.

Ночь, день, ночь – сутки с половиной без сна, если считать с того привала, но Олянка не чувствовала усталости. Она могла бы и дальше мчаться, но они уже подобрались к усадьбе. Куница перекинулась и оделась.

– Обожди, на разведку сходить надо, поглядеть, всё ли тихо. Лишние встречи нам ни к чему. Муженёк твой где живет?

Олянка объяснила. Была глубокая ночь, все в доме, вероятно, спали.

Вернулась Куница скоро.

– Вроде нет никого: дрыхнут все, видать. Но осторожность не помешает. Ступаем по хмари, чтоб снег не скрипел и следов не оставалось.

В усадьбе светилось только одно окно – в книжной комнате, где Любимко обычно работал. Ни лая собачьего, ни голоса человечьего – мёртвая, морозная тишина... А собак в усадьбе было немало: Ярополк уважал охоту. Сторожевые цепные псы тоже имелись. А ну как почуют оборотней? Олянка уповала лишь на то, что они всё же признают её, ведь она долго здесь жила. А вот Кунице за ограду соваться не следовало.

– Ты тут оставайся, – прошептала Олянка.

Она уже совсем хорошо освоилась с хмарью и по радужным ступенькам перебралась через высокий забор. Тонкий слой стлался под ногами, не давая снегу скрипнуть. Большой старый клён рос под светящимся окном, и Олянка влезла на него.

Как она и предполагала, Любимко в этот глухой, сонный ночной час был погружён в свои учёные занятия. Сквозь мутноватую слюду окна проступал его облик: он читал книгу и делал выписки, но время от времени его взгляд поднимался от страниц, блуждал в пространстве.

Отломив веточку, Олянка дотянулась ею до окна и поскреблась. Любимко насторожился, повернул лицо, но решил, видимо, что ему почудилось, и вернулся к книге. Олянка поскреблась сильнее, и тут уже Любимко поднялся с места, с тревогой всматриваясь в ночную тьму за окном. Взяв с собой светильник, он приблизился к окну и открыл его. Ледяной зимний воздух чуть откинул его волосы, колыхнул пламя. Ночь, впрочем, была тихая.

– Птица, что ль, какая, – пробормотал Любимко.

– Птица, ага, – усмехнулась Олянка.

Любимко, услыхав её голос, тихо ахнул и приподнял светоч повыше.

– Олянка? Это ты?!

Теперь он вполне разглядел её на дереве, но не испугался, а негромко и радостно рассмеялся.

– Так вот что за пташка пожаловала! Олянка, ты живая!

– Живая, – вздохнула та. – Вот только не человек я больше. Оборотень.

Любимко, чистая душа, даже не дрогнул, не отшатнулся, его взор всё так же улыбался.

– Да это ничего! – сказал он тепло, взволнованно. – Главное – ты живая! Погоди, я засовы отворю, впущу тебя!

Он повернулся было к двери, но Олянка окликнула его вполголоса:

– Постой, не шарахайся по дому, услышат. Не нужно, чтоб меня видели. Я в окно влезу. Я тебе принесла кой-чего от хвори твоей.

Любимко с изумлением проследил за её прыжком. Ему, не видящему хмари простым человеческим глазом, показалось, видимо, что Олянка по воздуху в окно влетела.

– Ловко! – засмеялся он.

Мягко и бесшумно приземлившись внутри комнаты, Олянка очутилась в его объятиях. Теперь, видя его лицо вблизи, она с болью в сердце отмечала следы недавней хвори на нём. Осунулся Любимко за эти дни, будто крошки хлеба в рот не брал с тех пор, как Олянка исчезла.

– Как ты, родимый мой? – Олянка хотела коснуться пальцами его ввалившихся щёк, но побоялась оцарапать когтями, и дотронулась суставами согнутых пальцев.

Глаза Любимко на миг закрылись, тень страдания мелькнула на его лице. Ни к чему был этот вопрос, Олянка и так видела, что худо ему пришлось. Открыв глаза, Любимко улыбнулся.

– Теперь, когда ты тут, живая – лучше и быть не может.

– Хороший мой, – выдохнула Олянка и зажмурила намокшие веки.

Несколько мгновений они стояли, уткнувшись лбами. Потом Любимко спохватился:

– Ох, окошко затворить надобно! Мороз такой, а ты едва одета!

Он закрыл окно, а Олянка проговорила:

– Мне-то холод не страшен. И шуба не нужна мне. У меня своя шуба теперь есть... Как бы ты не застудился.

Любимко подбросил поленьев в печку, где тлели угольки. Дрова схватились, затрещали, озаряя рыжим отсветом его заострённое болезнью лицо. Олянка положила на стол бурдючок.

– Вот, снадобье тебе принесла. Принимай по чарке утром и вечером, покуда всё не выпьешь. Исцелит оно твой недуг. Его Бабушка Свумара варила.

– Где же обретаешься ты теперь? – спросил Любимко, вглядываясь в неё с тоской, тревогой, нежным беспокойством.

– На Кукушкиных болотах я нашла свой дом, – ответила Олянка.

Она рассказала о Стае, о Бабушке, о милых пушистых волчатах... И смолкла вдруг под увлажнившимся взором Любимко, задохнувшись и зажав себе рот. Боль потери сжала лапой горло.

– Исторглось дитятко из утробы моей, – выдохнула она со слезами.

Только разговорчивый огонь нарушал горестную тишину. Это был не тот огонь, что в очаге у Бабушки. Тот – могучий, лесной и дикий, а этот – ручной, домашний и весёлый, как добрый любвеобильный пёс. Он даже руки ласкал, а не жёг, когда Олянка подбросила ещё поленьев. Или это он отскакивал от тонкого слоя хмари, облекавшего их? Олянка стряхнула хмарь, повернулась к мужу, взглянула в его заблестевшие горькой влагой глаза.

– Прости, Любимушко, не смогу я с тобой остаться, – глухо проговорила она. – Не место мне теперь среди людей.

– Я и не надеюсь тебя удержать около себя, пташка моя вольная, – проронил он с тронувшей его бледные губы печальной улыбкой. – Ты и раньше моею не была. Ты жива – вот что главное для меня.

– А для меня главное – чтобы ты был здоров, мой родной. – Приблизившись к нему, она с печальной лаской снова коснулась его щеки тыльной стороной пальцев, пряча когти.

Любимко, ничуть не устрашённый её когтистой рукой, накрыл её своей и прильнул к ней лицом. Её сердце откликнулось солоновато-горьковатой нежностью.

– Выпей снадобье прямо сейчас, при мне, хоть глоточек, – встрепенулась Олянка.

Она откупорила бурдючок и поднесла горлышко к губам мужа. Тот помедлил мгновение, и она горячо заверила:

– Ты не думай худого, это лекарство, а не отрава.

Он грустновато улыбнулся:

– Из твоих рук, родимая, я принял бы даже яд.

Он выпил несколько глотков и отнял горлышко от губ. Олянка с тревогой всматривалась в его лицо. Любимко устало прикрыл веки, улыбнулся.

– Как будто ничего пока не чувствую.

– Оно, должно быть, позже действовать начнёт, – предположила Олянка. – Я, наверно, несколько денёчков поблизости побуду, дабы убедиться, что ты выздоравливаешь. А теперь пора мне.

– Останься ещё хоть на часок, – попросил Любимко со смиренной, ни на что не надеющейся лаской в утомлённых глазах.

Олянка осталась бы, да снаружи её поджидала Куница. Та могла забеспокоиться, что Олянки долго нет.

– Не могу, Любимушко, идти мне надо, – быстро проговорила она. – Я на следующую ночь снова загляну, проведаю тебя. А теперь отдыхай, не сиди за книжками за полночь...

Скользнув на прощание полувоздушной лаской по его щеке, Олянка выскочила в окно – съехала вниз по горке из хмари. Приземлившись, она подняла взгляд: конечно, Любимко был там, смотрел ей вслед. Не оставляя отпечатков на снегу, Олянка устремилась прочь, пересекла сад и перемахнула через забор.

– Ну что, отдала мужу снадобье? – спросила Куница. – Долго ты... Я уж беспокоиться начала.

– Всё благополучно, – коротко ответила Олянка. И добавила: – Вот что... Давай-ка мы прямо сейчас в обратный путь пускаться не станем, обождём пару дней где-нибудь поблизости. Я хочу убедиться, что Любимко пошёл на поправку.

– Бабушка велела возвращаться сразу же, – нахмурилась Куница. – А Бабушка ничего зря не говорит.

– Куна, прошу тебя, давай подождём! – взмолилась Олянка. – Так мне спокойнее будет!

– Ох, чует моё сердце, не кончится это добром, – покачала та головой.

Но поддалась на уговоры Олянки и согласилась. Они расположились на отдых в лесном подземелье, подальше от людских глаз. Близился рассвет, и начинать охоту смысла не было, поэтому они заморили червячка орехами и утолили жажду из бурдючка с водой, который предусмотрительная Куница захватила с собой. Усталость взяла своё, и Олянка провалилась в сон, даже не успев перекинуться в мохнатого зверя для тепла.

После заката Олянка, не обращая внимания на бурчание Куницы, отправилась к усадьбе.

– Вот чует моя задница, зря ты возвращаешься, – то и дело твердила спутница.

– М-м, да твоя задница – просто чудесная! – съязвила Олянка. – Не только колет орехи, но ещё и будущее угадывает.

Куница была мрачнее тучи.

– Не смешно. Вот чую я, пожалеешь ты, что Бабушку ослушалась!

Едва Олянка приземлилась с внутренней стороны забора и сделала несколько шагов к дому, как на неё бросился Верный – огромный сторожевой пёс.

– Верный, ты что, это же я! – попробовала успокоить его Олянка.

Но видно, запах её изменился, нечеловеческим стал, оттого и не признавал её Верный. Зверем от неё пахло.

– Верный, ну хоть голос-то мой узнай! – умоляла Олянка.

Что толку разговаривать? Надо было сразу лезть на дерево, а она замешкалась. И напрасно: видимо, поджидали её и готовили засаду. Из дома выскочили слуги с медвежьими острогами, залаяли надрывно другие псы.

– Взять, взять её! Куси! – А это сам Ярополк натравливал на Олянку своего любимого пса Волчонка. Не зря его так звали: текла в нём волчья кровь.

– Олянка, беги! – послышался крик Любимко из открытого окна. – Батюшка, что ж ты делаешь?! Не смей! Это же Олянка!

– Сиди там! – зычно рявкнул в ответ отец. – Не твоя это уж жена, а нелюдь, оборотень!

– Батюшка, выпусти меня, а то спрыгну! – Любимко взобрался на подоконник, держась рукой за раму.

– Не вздумай, дурень, убьёшься!

– Убери собак, а то прыгну!

Любимко заперли в комнате – видно, чтоб не смог предупредить Олянку. Высоко было прыгать, опасно... А псы лаяли, лаяли без конца; обеспокоенный угрозой сына, Ярополк придержал Волчонка и Верного.

– Батюшка, не Олянка нелюдь, а ты! – плетью хлестнул ночной воздух отчаянный голос Любимко.

– Ты как с отцом разговариваешь, щенок? – гневно сверкнул глазами Ярополк. – Выпоили, выкормили с матерью тебя, а ты эвон как поёшь?!

– Убери собак, дай ей уйти! – требовал Любимко, и в его голосе звенела доселе неслыханная стальная твёрдость. – Коли хоть волос упадёт с её головы – прыгну!

Ярополк зарычал и дёрнул собак назад. Но Волчонок ослушался хозяина... Видно, недостаточно твёрдо его рука держала поводок. Огромный пёс вырвался и бросился на Олянку, скакнул, разевая клыкастую, истекающую яростной слюной пасть...

Какая-то невысокая, стройная тень заслонила Олянку. Кто-то прыгнул Волчонку навстречу, и уже в следующий миг пёс повалился на снег, скуля и хрипя: за горло его держала Куница. В людском облике она была даже легче этого могучего, широкогрудого кобеля, но по силе превосходила его в разы. Сев на Волчонка сверху, она вдавила его в снег и стискивала горло.

– Волчонка моего не трожь, тварь! – рыкнул Ярополк и, выхватив у слуги острогу, метнул в Куницу.

Тяжёлое охотничье копьё, брошенное опытной рукой воина, пронзило бы ей грудь, но в этот миг в ушах Олянки запищали, зашептали голоски молвиц, и время растянулось, как тесто. Застыл Ярополк с гневно оскаленными зубами, замер в окне Любимко с ужасом на лице, окаменели слуги и собаки. «Шу-шу-шу... Навь-Навь-Навь», – шелестело в ушах Олянки. Растерялась, сплоховала! Бабушку не послушала, а та права была.

Тестом тянулся миг, стонал и пел, как струна, готовая лопнуть... И покуда он не лопнул, Олянка схватила зависшую на полпути к груди Куницы острогу.

Дзинь! Хрусталём треснуло мгновение, и всё зашевелилось опять, задышало, звуки хлынули в уши Олянки. Остервенело лаяли собаки. Ярополк уставился на неё, потрясённый, а Олянка, стиснув зубы, развернула копьё наконечником вперёд и с рыком метнула в деревянную стену дома. Свистнув над головой молодого, ещё безбородого слуги, острога сбила с него шапку и пригвоздила её к стене. Тот ошалело присел и охнул: если б на волосок ниже!..

– Однако!.. Недурно для новичка, – присвистнула позади Куница, впечатлённая не меньше Ярополка и владельца шапки. – И всё ж даём-ка отсюда дёру, пока нам шкуры не продырявили.

Отпустив полузадушенного пса, она несколькими огромными прыжками добралась до забора и перескочила через него. Олянка, напоследок бросив на Любимко взгляд, махнула ему рукой... Он не сводил с неё взгляд, и она чувствовала его спиной, пока лёгкими скачками по хмари бежала к забору. На вершине ограды она в последний раз обернулась – Любимко всё ещё смотрел на неё – и соскочила.

– Ну что, полюбовалась на своего ненаглядного? А теперь – домой, как и велела Бабушка! – прорычала Куница, и её угрюмый взгляд не принимал никаких «но».

Права! Конечно, права была Свумара, но Олянка не могла иначе. Она должна была проведать Любимко после того, как тот примет лекарство. Вот только не успели они даже парой слов перемолвиться... Но она чувствовала: снадобье помогает. Тепло стало внутри, спокойнее, легче вздохнуло сердце: он поправится. Холод тревоги таял, тугой обруч на рёбрах ослаблял хватку: более ничего и не нужно, только чтоб он был здоров, а там уж, коли захочет, и счастливым станет.

Двое суток непрерывного, исступлённого бега – и Олянка упала без сил. Кое-как заползла она в подземелье и растянулась там, почти не дыша.

– Пойду, изловлю кого-нибудь, – сказала Куница. – На орешках одних не протянешь. – И, помедлив, усмехнулась: – Здорово ты, однако... копьецо-то метнула. Тот парень в шапке чуть не обделался с перепугу... Кхм, н-да.

Она долго пропадала, Олянка успела выспаться. Разбудило её пыхтение: Куница тащила что-то тяжёлое. Сначала в подземелье шмякнулась лосиная нога, потом ловко спрыгнула и сама охотница.

– Вот уж повезло так повезло! Сохатого завалила! – похвасталась она. – Столько мяса там осталось, туша здоровая! Сама съела, сколько смогла, тебе вот принесла... А с остальным – даже не знаю, как и быть. До Кукушкиных болот далеко, тащить несподручно, а оставлять жалко. Эх! Бывает же такая удача... неудобная.

Уж так ей не хотелось оставлять столь превосходную добычу! Пока Олянка, отрезая ножом небольшие кусочки мяса, утоляла голод, Куница пыталась придумать выход. Оставишь тушу без присмотра – желающие полакомиться не заставят себя ждать. Всё подчистят, одни косточки оставят. С собой всё тоже не заберёшь. Если б они не вдвоём были, а с целой ватагой охотников, рассуждала Куница, разделали бы тушу и по частям за один раз унесли. Ну что за незадача, а?! Вот так всегда: пойдут охотники всем гуртом – так хоть бы заяц какой завалящий попался, а пойдёт один кто-нибудь – и вот тебе на, целый лось. Ну не подлость ли?

– В общем, так: сколько сможем поднять, столько и унесём. А остальное, что уж поделать... пущай остаётся. Меньшим братцам-волкам тоже надо что-то есть. Кстати, о волках. У свёкра-то твоего, похоже, помесь – собаковолк. Здоровая псина! Чего ты рот-то тогда раззявила, я не поняла? Стоит, моргает, ждёт незнамо чего... Зато потом, – Куница, хоть и успела уже наесться до отвала, урвала себе кусочек мясца от лосиного окорока, – потом – ого-го отчебучила! Это ж надо было так острогу на лету поймать!.. Ну, сестрица, ты и... В общем, хрен тебя разберёшь!..