Текст книги "Предания вершин седых (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
– Хватит! – оборвала свои мысли Зареока, ударив кулаком по ни в чём не повинной подушке. – Лучше буду о ладе думать... Прости меня, ладушка.
На короткое время ей удалось настроиться на печальный лад, сердце защемило, а глаза намокли, душа наполнилась раскаянием. Этому способствовал дышащий прохладой и грустно шелестящий сад, в котором ей мерещилась тень горлицы...
Но эта проклятая, неуместная жизнерадостность так и лезла в каждую щёлочку, разгоняя сумрак тоски и наполняя девушку светлым эхом солнечного дня. Ну не грустилось ей сегодня, просто беда какая-то. Швырнув подушку в угол, Зареока нахмурилась и надулась, обхватила руками колени. А завтра – новый рабочий день, новые кусты и деревья. И опять шуточки и намёки Кукули... А ведь под этими намёками, похоже, начала появляться почва!
Смирившись с тем, что тоска потерпела полное поражение, Зареока закрыла глаза и провалилась в сон. Всё-таки работала она очень много и к концу дня порядком уставала.
Ранним солнечным утром, полным птичьего пения, шелеста листвы и свежести, уж тем более не хотелось думать о грустном. Ночные терзания остались позади, Зареока спешила на работу, к своим любимым кустикам и деревцам, к земле, воде и волшбе... Это было то, что она умела лучше всего и любила больше всего. В душе всё сразу вставало по полочкам, она чувствовала себя на своём месте, наполняясь миром и светом.
Прекрасное, солнечно-искристое настроение переполняло её, когда она орудовала лопатой, чтобы посадить новый кустик. Рядом стояло ведёрко с удобрением – помётом домашней птицы, а также ведро воды. Водоснабжение в городе, к слову, навии налаживали прекрасное, гораздо лучше прежнего. К столице Воронецкого княжества подвели уже шесть водоводов, ещё шесть предстояло построить, дабы наполнить город свежей проточной водой. Один водовод, самый длинный, вёлся прямо от белогорских источников.
Неуловимое дуновение коснулось кожи Зареоки мурашками. За её плечом, заслоняя собой солнце, стояла Леглит с прямоугольной тонкой дощечкой в руке. Приподняв шляпу, она поклонилась.
– Здравствуй, Зареока... Прости, что отвлекаю тебя от работы, но мне нужно совсем немного твоего времени. Ты позволишь?
Вложив руку в протянутую ладонь, девушка поднялась. Навья подвела её к скамеечке и усадила, сама присела рядом. К дощечке у неё в руках были прикреплены несколько листов бумаги.
– Посиди вот так немного, – попросила она. – Я хочу тебя нарисовать. Смотри на меня и постарайся не вертеться.
Прислонив дощечку к колену, Леглит достала заострённую палочку, оставлявшую на бумаге тонкие тёмно-серые следы. С шуршанием, точно бабочка, запорхала эта палочка по листу. Порой навья вскидывала на Зареоку сосредоточенный взгляд; точно, уверенно двигалась её рука, не останавливаясь почти ни на миг. Зареока, помня о просьбе не вертеться, очень старалась сидеть неподвижно, но то муха её беспокоила, то пушинка какая-то, прилетевшая по воздуху и зацепившаяся за кончик носа. Уж очень она мешала, щекотала.
– Для чего тебе это? – Зареока всё-таки смахнула пушинку, и сразу стало лучше. Но ненадолго: как назло, начал чесаться нос.
– Погоди чуть-чуть, – пробормотала навья, не переставая водить по бумаге рисовальной палочкой. – Уже скоро.
Наконец она повернула лист, над которым трудилась. Зареока ахнула: на неё смотрело её собственное лицо. Даже зеркало не передало бы его точнее. Леглит смущённо улыбалась, и солнце золотило её ресницы, мерцало тёплыми искорками в глубине прищуренных от яркого света глаз.
– Да это ж я! – не удержалась девушка от смеха.
– Всё верно, – улыбнулась Леглит. – Ты спрашиваешь, для чего это? Ну... просто мне хочется видеть твоё лицо и тогда, когда мы с тобой врозь. Благодарю тебя за терпение... Не смею больше отвлекать тебя. Мне и самой пора браться за работу. Была рада с тобой увидеться...
Её мягкие губы защекотали пальцы Зареоки коротким поцелуем. Поднявшись, навья удалилась, а девушка ещё немного посидела, озадаченно размышляя над словами Леглит. Они щекотали ей сердце и вливали в кровь странную лень. Хотелось сидеть и думать, думать, думать бесконечно об этом, утопая в тягучем мёде солнечных лучей...
А эта несносная Кукуля была тут как тут со своими намёками.
– Что-то ты долго с твоей навьей миловалась. О чём болтали? О своём, о девичьем?
– Слушай, подружка, – рассердилась Зареока, – и далась тебе она! Чего ты прицепилась? Не моя она. Не-мо-я! – повторила девушка раздельно, по слогам.
Кукуля вся сощурилась – понимающе, хитро. Глаза – щёлочки-бусинки, лукавые солнечные искорки.
– Ну-ну, – мурлыкнула она.
И ничего с этим поделать было решительно невозможно.
На следующий день Зареока попросила матушку Душицу напечь пирогов и вообще всякой снеди побольше:
– Девушек в обед угостить хочу, – сказала она, розовея.
Матушка не заметила её румянца. Что ж, подружек угостить – дело хорошее, съестного дома всегда было вдосталь, отчего ж не поделиться? Принимая от родительницы вкусно пахнущую корзинку, накрытую чистой тряпицей, Зареока терпела ропот совести, но не слишком долго. Уж очень тревожили её острые, изголодавшиеся выступы скул Леглит... Навья питалась явно недостаточно. Пропускать завтраки и забывать об обедах – куда ж это годно? Этак она скоро ноги таскать не сможет, не то что работать. А работала навья на износ, самозабвенно, до полного изнеможения. Зареока не могла забыть тот поздний вечер, когда Леглит уснула прямо под кустом. Девушка и сама не была бездельницей, но чтоб доработаться до полного бесчувствия – это уже перебор.
Она постучала в дверь. Открыл ей тот темноволосый, досиня выбритый навий, который готовил отвар тэи в прошлую встречу с госпожой Олириэн. Вопросительно посмотрев на гостью с корзинкой, он ждал пояснительных слов.
– Нельзя ли передать это для госпожи Леглит? – сказала Зареока.
Навий без лишних вопросов кивнул, принял корзинку и скрылся за дверью. Девушка с облегчением выдохнула. Это оказалось не так уж трудно. А она переживала, беспокоилась! С чувством выполненного долга она полетела на работу, как на крыльях.
Вечером она, как всегда, задержалась позже остальных девушек. Поливая последний кустик водой из Тиши, Зареока мурлыкала под нос песенку, когда её коснулось знакомое ощущение прохладного ветра...
– Кхм... Добрый вечер, Зареока.
Вид у Леглит был озабоченный и суровый. Тревожные мурашки тут же поползли по плечам девушки.
– Я... Я получила твой подарок, – начала навья, снова с трудом подбирая слова. – Это было... гм... неожиданно. Я выражаю тебе признательность за него, но... Впредь прошу больше так не делать.
– Но почему? – охваченная холодком огорчения, пробормотала Зареока.
Леглит мялась, бросая взгляд по сторонам, откашливалась, кусала губы.
– Это... гм... весьма любезно с твоей стороны, но... Как бы тебе объяснить?.. Я не считаю себя вправе что-то принимать от тебя. Кроме того, мне было неловко перед госпожой Олириэн и прочими...
Пытаясь понять, в чём её ошибка, Зареока воскликнула:
– Ах, как же я сама не догадалась? Мне следовало угостить и их!
– Да нет! – вскричала Леглит, всё ещё во власти мучительного подбора слов. – Не в том дело. Ты не обязана никого угощать. Мне просто неловко... Я... ничем не заслужила такую заботу с твоей стороны.
Так ничего и не поняв из витиеватых объяснений навьи, Зареока расстроилась до слёз. Отвернувшись, она спрятала лицо в ладошках и заплакала. Рыданий такой отчаянной силы она сама от себя не ожидала, но огорчение завладело ею безраздельно.
– Гм, – смущённо пробормотала Леглит. – Кажется, так бывает, когда самые лучшие намерения встречают непонимание.
Зареока вздрагивала от горьких всхлипов, а навья, издавая сокрушённые возгласы, не могла произнести ничего вразумительного. Наконец она медленно, как тающий сугроб, опустилась на колени.
– Зоренька! – воскликнула она дрожащим голосом. – Я недостойнейшая из недостойных. Я не стою твоего мизинчика. Такое чудесное, чистейшее существо, как ты, не должно снисходить до такого чудовища, как я. Да что я говорю?! Я и изъясниться толком не могу, одни громкие пустые слова вертятся на языке, а ты достойна самых искренних, самых нежных... О, священная селезёнка Махруд! Я беспросветная тупица. Язык слов отказывается мне служить, одна надежда на вот этот язык...
Издав тяжкий, усталый вздох, Леглит завладела руками Зареоки и покрыла их поцелуями. Щекочущими мотыльками они плясали по коже, поднимаясь всё выше, обожгли шею девушки и достигли её губ. Растерянная, заплаканная Зареока, заблудившись в возвышенно-туманных восклицаниях Леглит, этот порыв ощутила всем сердцем. Его смысл был яснее некуда. Приподнявшись на цыпочки, она обняла навью за шею.
– Мне тревожно за тебя. Леглит, хорошая моя! Нельзя же так зверски работать и при этом совсем ничего не есть! Ты еле живая, такая худенькая... На тебя же смотреть страшно!
– О, священная печёнка Махруд! Ха-ха-ха! – расхохоталась навья. – Ты чудо... Ты прелесть моя!
Зареока ощутила, что подымается в воздух. Это Леглит, стиснув её в объятиях, принялась её кружить со смехом.
– Милая Зоренька, я обожаю тебя... Обожаю! Кажется, я разгадала это уравнение... «Любить» равно «кормить»! – восклицала она, чмокая девушку в щёчки, в шею, в губы – всюду, куда получалось дотянуться. – И чем сильнее любовь, тем упитаннее её предмет! Ха-ха-ха... Прелесть... Чудо моё! Я твоя – целиком и полностью! Владычица моя прелестная...
Работала Леглит почти без выходных. Лишь раз в десять дней, а то и в две седмицы у неё бывал отдых, но весь он проходил... во сне. В будние дни их с Зареокой встречи были очень краткими, и девушка надеялась, что уж в долгожданный выходной-то они побудут вместе подольше. Увы, её ждало разочарование. Нет, Леглит не отказалась встретиться, но в светлом берёзовом лесочке, под шелест кудрявых белоствольных красавиц она крепко заснула, положив голову на колени Зареоки. Боясь потревожить навью, та просидела так полдня. Корзинка со снедью стояла рядом, но Зареока к ней не тянулась, чтоб лишний раз не шевелиться... Это было даже не разочарование, а потрясшее её до глубины души осознание, насколько же Леглит выматывается, как много сил отдаёт работе.
– Зоренька... Прелесть моя, счастье моё, – проговорила навья, устраивая голову на коленях у девушки и глядя на неё с усталой нежностью. – Я люблю тебя, обожаю тебя... Я только вздремну самую малость, хорошо?
– Хорошо, отдыхай, – вороша пальцами её стриженые волосы, сказала Зареока.
– Как с тобой чудесно, – вздохнула Леглит, пытаясь поднять неодолимо смыкающиеся веки. – Поцелуй меня, свет моего сердца...
Её взгляд ускользал, угасал, сознание трепетало, как пламя на ветру. Её бледность была поистине ужасающей. Со сжавшимся сердцем Зареока склонилась и прильнула к губам Леглит, и они ответили совсем слабо. К концу поцелуя навья-зодчий уже спала, и если бы не лёгкое, едва заметное дыхание, её можно было бы принять за мёртвую.
Вот уже янтарно-румяные лучи заката прощально ласкали белые стволы берёз, а Леглит всё спала. Забыв о голоде и жажде, Зареока стерегла её отдых. Её колени стали для навьи изголовьем, и она не решалась из-под неё выбраться. Угасла вечерняя заря, голубые сумерки поползли по земле, потянуло прохладой, заныло комарьё; Зареока только и делала, что отмахивалась от них сорванной веточкой да сгоняла настырных голодных кровососов с Леглит. И всё же нельзя было сказать, что свидание получилось из рук вон плохим. Даже просто охранять сон навьи было Зареоке в радость. С грустноватым, тёплым чувством в груди она всматривалась в бледное лицо с впалыми щеками («Недоедает всё-таки!») и осторожно, затаив дыхание, кончиками пальцев дотрагивалась до волос Леглит, остриженных очень коротко, под расчёску. Очень хотелось поцеловать эти обычно строго сжатые, а сейчас жалобно приоткрывшиеся губы, но Зареока боялась разбудить навью. Подушечками больших пальцев она едва ощутимо приглаживала брови Леглит – довольно густые, темнее волос. Они придавали лицу сурово-замкнутый вид, который, наверно, отпугивал тех, кто не знал Леглит близко. Зареока тоже сперва побаивалась, но теперь-то она знала, что та неспособна и муху обидеть – даже удивительно, ведь она навья, оборотень-волк. Во рту у неё были внушительные клыки, а на острых кончиках ушей рос пушок, но на всё это девушка смотрела с нежностью. Ушки, зубки... Спит, как дитя, доверчиво и расслабленно, на мягком ложе её колен. Разве не чудо?
Наконец Леглит повернулась на бок, уткнувшись лицом Зареоке в живот. Ощутив его податливую мягкость, она скользнула ладонью вверх.
– М-м-м, – не открывая глаз, с улыбкой простонала она.
Её пробуждение защекотало душу Зареоки лучиком радости и облегчения: наконец-то. А Леглит, открыв глаза, долго смотрела в сумеречное небо всё с той же лёгкой сонной улыбкой. Девушка даже засомневалась, проснулась ли навья. Может, она спала с открытыми глазами? Но нет, Леглит медленно проговорила:
– Это самое чудесное пробуждение, какое только можно вообразить.
Зареока робко дотронулась до её щеки, и она поймала её руку, прижала к губам. Долгими, чувственными поцелуями она ласкала каждый сустав, каждый бугорок, каждую мягкую ямочку.
– У тебя такие нежные маленькие пальчики, что я боюсь их сломать, – едва шевеля губами и языком, как будто всё ещё в плену сна, вымолвила она.
– Ничего, я крепкая, – засмеялась Зареока.
– И всё-таки это самые крошечные, хрупкие, самые чудесные пальчики на свете, – выдохнула Леглит.
Окончательно пробудившись, она спохватилась, взглянула на карманные часы. У неё вырвался виноватый, досадливый вздох.
– О, драмаук меня раздери!.. Какой стыд... Прийти на свидание к самой прелестной девушке и позорным образом проспать целый день! Зоренька, счастье моё, ты что же, так и просидела? Шла бы домой, не беспокоясь обо мне...
– Ну что ты, как я могла уйти? – от всей души воскликнула Зареока.
У Леглит вырвался нежный стон. Она прильнула к губам девушки крепко и жарко, по-настоящему страстно. У Зареоки дух захватило, она ослабела в объятиях навьи до обморочной сладкой дурноты.
– Сокровище моё... Прости меня. Только во сне мы, зодчие, и можем восстановить силы. Даже пища не столь важна, как сон. – Леглит потёрлась кончиком носа о нос Зареоки и принялась покрывать поцелуями всё её лицо. Потом вдруг замерла, зажмурившись, и горько, устало прошептала: – Я не слишком много могу тебе дать, милая. Все мои силы уходят в работу. Тебе останутся лишь крохи... Поэтому я пойму, если ты решишь меня оставить и найдёшь кого-то, кто сможет уделять тебе больше времени. Ну, или, по крайней мере, не станет спать на свиданиях, – добавила она с невесёлой усмешкой.
Печальное эхо её слов окутало душу Зареоки смутной тоской. Зябко сжалась она, пусто, неуютно и холодно стало ей в светлом березнике... Лада отлетела от неё сизой горлицей, а теперь и Леглит завела этот странный разговор, от которого веяло безнадёгой. В страшной морозной пустоте повисло сердце, и уже без усилий и потуг заструились по щекам слёзы.
– Не говори так, – всхлипывая, пролепетала девушка. – Я и не помышляю о том, чтобы оставить тебя!.. Спи, сколько хочешь – столько, сколько тебе нужно, а я буду хранить твой сон и ждать тихонечко рядом. Для меня и это – радость!
– Велика радость, ничего не скажешь, – покачала Леглит головой. – Заскучаешь, затоскуешь, захочешь большего... А я не смогу дать больше.
– Не заскучаю! – в сердечном порыве дотронувшись пальцами до её щеки, воскликнула Зареока. – Уж дело я себе найду, не беспокойся. Но скажи, разве нельзя работать не так... тяжко? Разве кто-то стоит над вами с кнутом и погоняет, чтоб вы строили скорее?
– Дело не в кнуте, – сказала Леглит со вздохом, ловя руку девушки и погружая в её ладошку губы. – Просто иначе – не получится. Нельзя уменьшить то количество сил, которое работа требует. Или это будет плохая работа, или совсем никакая. Я не смогу по-другому, радость моя. Или так, или вовсе никак. В любом случае, мы должны достроить Зимград. И сделать это так, чтобы ни у кого не было повода нас ругать!
Тень ли лады-горлицы мелькнула в грустном вечернем сумраке, или же просто птица какая-то вспорхнула – как бы то ни было, тёплые слёзы, скатившись, омочили своей солёной влагой дрожащую улыбку Зареоки.
– Мне совсем ничего не нужно, – сказала она тихо, нежно, с затаённой, только ей известной светлой болью. – Вернее, совсем немного... Просто – будь. Живи, работай, если работа составляет твоё счастье. Вот и всё, чего я хочу.
Губы и брови Леглит дрогнули, глаза влажно замерцали. Она сгребла девушку в крепкие объятия и расцеловала.
– Сокровище, – шептала она между поцелуями. – Какое же ты сокровище... Самое настоящее, самое прекрасное. Ох и счастливчик же будет тот, кому оно достанется!
– Оно твоё! – обвивая её шею рукой, нежно и настойчиво промолвила Зареока.
– Смею ли я его взять? – грустно улыбнулась навья.
Вместо ответа Зареока прильнула к её губам. Та порывисто, горячо ответила – вспыхнула, будто масла в огонь плеснули. Их уста плотно слились, целуемые, целующие, Зареока обвила шею навьи мягким кольцом рук, а руки Леглит сжали её так, что ей стало трудно вздохнуть. Воздуха – мало, но счастья – полная грудь. И пусть это счастье чуть горчило, но Зареока пила его жадными глотками.
Прохладная ткань плаща Леглит окутала её обнажённое тело. Запеленав девушку, как дитя, до самого носа, навья покачивала её в объятиях, целуя то в висок, то в бровь, а та вжималась в неё – уже женщина, её женщина.
– Что ж делать-то? Как я в порванной рубашке домой пойду? – хихикнула Зареока.
Названный предмет одежды комком белел в траве; на него они сейчас, обнявшись, и смотрели вдвоём.
– Даже не знаю, как так вышло, – сокрушённо покачала головой навья. – Прости, Зоренька.
– Что ж матушке сказать? Что на работе порвала? – размышляла Зареока.
Леглит, чмокнув её в носик, решительно предложила:
– Сделаем вот что... Оденься, я тебя сверху плащом укутаю, и зайдём, так и быть, ко мне. Там найдутся нитки и иголка. А после – домой, потому что час уж поздний!
На том и согласились. В сумрачной прохладе березника Зареока надела рубашку, и сразу стало понятно, почему в таком виде идти неудобно: та была разорвана на груди. Стыдливо прикрыв руками прореху, она опять юркнула в кокон плаща, который был ей слишком длинен и волочился по земле.
– Н-да, натворила я дел! – покачала головой Леглит смущённо и виновато.
А Зареока, путаясь в плаще, натянула его себе на голову, но он всё равно оставался длинноват. Да ещё и наголовье всё время на лицо падало – не видно ни зги. Глядя на её ухищрения, Леглит рассмеялась.
– Чего?! – весело и сердито сверкнула глазами девушка. – Сама мне рубашку порвала, теперь ещё и потешается.
– Ох, прости... – Смеясь, Леглит крепко стиснула её. Закутанная в плащ, та и пошевелиться не могла, будто гусеница. – Попалась... Никогда не устану повторять, что ты прелесть. Эти губки меня с ума свели... – Навья провела большим пальцем по нижней, мерцая нежностью во взгляде, и повторила тише и значительнее: – С ума свели! Особенно вот эта. Сладкая моя...
Уста Зареоки опять утонули в поцелуе, нижняя губка получила особенную ласку.
Им удалось как-то подвернуть плащ, чтоб он не тащился по земле, попадаясь под ноги, в каковом виде Зареока и очутилась в деревянном жилище навий-зодчих. К счастью, ко сну соотечественницы Леглит ещё не отошли; кто-то трудился над чертежами, кто-то беседовал за чашкой отвара тэи. На завёрнутую с головы до пят в плащ Зареоку поглядывали с любопытством, и та, ощущая прилив жара к щекам, закуталась так, что остались видны только глаза.
В крошечной комнатке, большую часть которой занимали грубо сколоченные деревянные нары и стол с лавками, две навьи в рубашках и безрукавках (кафтаны их висели на крючках) отдыхали за чтением книг при свете масляных ламп. Леглит попросила их ненадолго выйти, и те, поглядывая на ходячий свёрток из плаща с глазами, исполнили её просьбу. Леглит с Зареокой остались в комнатке наедине. Навья достала из шкатулочки моток ниток и иглу.
– Вот, пожалуйста... Всё, что я имею – к твоим услугам. Прости, помощь не предлагаю: я в рукоделии не очень сильна.
В комнатке было четыре спальных места – два верхних и два нижних. Изящные, щегольски одетые, красивые навьи спали на весьма тощих и плоских соломенных тюфяках, укрываясь тонкими шерстяными одеялами. У Зареоки неуютные мурашки пробежали по лопаткам от мысли, что теми же самыми одеялами они укрывались и зимой, а ведь в комнатушке даже не было печки.
– Вот так, значит, вы и живёте? – пробормотала девушка.
– Так и живём, – улыбнулась Леглит. – Не хоромы, но какой-никакой кров над головой, за что государыне Лесияре и спасибо.
– А зимой? Холодно ведь, – поёжилась Зареока.
– Отапливаются общие проходы, там печи есть, – сказала навья-зодчий. – От них мы провели по комнатам железные трубы-воздуховоды, они и греют. Этого хватает, чтоб не окоченеть. Кроме того, зимой мы спим в зверином облике, так теплее. Не беспокойся, моя милая, я не мёрзну. – С этими словами Леглит растроганно и нежно поцеловала Зареоку в щёчку.
Чтобы зашить прореху, Зареоке пришлось опять остаться нагишом, а точнее – в плаще на голое тело. Сидя на нижних нарах, она орудовала иглой, а Леглит не сводила с неё задумчивого, жадно-пристального взгляда, будто желая насмотреться впрок. Наконец она нарушила молчание:
– Прошу тебя, пересядь к столу. Там, где ты сидишь, спит Эвгирд. Клянусь, я сойду с ума от ревности при мысли, что ей выпало такое счастье – лежать там, где только что сидела ты...
– Как тебе будет угодно, – усмехнулась Зареока, поднимаясь с места.
До лавки у стола был один шаг, но даже его ей сделать не удалось: она очутилась у Леглит на коленях.
– Пусти, сейчас иголкой уколю, – приглушённо смеялась она, отбиваясь от объятий и поцелуев. – А ежели войдут?
В итоге от этой возни плащ с неё упал. Смущённая Леглит снова принялась кутать Зареоку, а глаза её сверкали восхищением и нежной страстью. А девушке и смешно было, и неловко до жара на щеках, и как-то по-особенному светло и радостно. И вместе с тем её не могло не удручать это бедное, суровое жилище, в котором обитали неутомимые труженицы-зодчие.
– Разве это справедливо – жить в голоде, в холоде, а работать за десятерых? – сказала она с жаром.
– Да с чего ты взяла, что в голоде, милая? – рассмеялась Леглит, прижимая её к себе. – Поверь, питаемся мы вполне сытно.
– Знаю я, как ты питаешься, – нахмурилась Зареока. – Завтрак пропускаешь, об обеде забываешь, а возвращаешься так поздно, что и ужин – мимо тебя.
– И кто тебе такое сказал? – Смеющиеся глаза навьи затянулись влюблённой, туманно-нежной дымкой.
– Да старшая ваша, госпожа Олириэн, и сказала. Когда подушку с одеялом тебе передавала, – призналась девушка.
– Вот оно что, – усмехнулась Леглит. – Не волнуйся так за меня, сокровище моё. Клятвенно обещаю принимать пищу вовремя – ради твоего спокойствия.
Будь навья кошкой – наверно, заурчала бы сейчас, но мурлыкать она не умела, поэтому просто щекотала губами и носом шею, щёки и уши Зареоки.
– Заботливая ты моя, ласковая моя... Мне с тобой и печки не нужно – и так тепло. А когда есть любовь в сердце, а в руках – работа, и на соломе хорошо спится.
Обеспокоенная тем, что они слишком долго злоупотребляли терпением соседок Леглит, Зареока спешила покончить с прорехой. Если бы не все эти нежности, она давно бы уже успела её зашить.
– Ну, всё, – объявила она, положив последний стежок и закрепив нитку узелком. – Мне и впрямь пора, дома уж, наверно, меня хватились... Пойду я.
– Не хочется выпускать тебя из объятий, – защекотал шёпот Леглит её ухо.
– Полно тебе, не останусь же я здесь ночевать! – засмеялась девушка.
Ей и самой до отчаянной тоски не хотелось расставаться, но она сдержала слёзы.
5
Вскочив на свою верхнюю лежанку, Леглит растянулась на постели – расслабленно, в сладостном утомлении блаженства. От дневного сна побаливала голова, он восстанавливал силы несколько хуже ночного, но это не имело значения. Тело наполняла томная тяжесть, а в сердце – крепкий хмель от Зареоки. На пальцах был её запах, во рту – её вкус. Вкус невинности, которую та подарила ей в сумраке березника... О, счастливчик-плащ! Он обнимал её нагое тело, исполняя свой прямой долг. Леглит зарылась лицом в его подкладку и вдыхала, наслаждаясь опосредованным продолжением их слияния. Особенно её влекли те места, которые касались Зареоки ниже пояса. О, драгоценное, священное пятнышко!.. Это её. Это она оставила, сидя на лежанке и зашивая прореху. Она внутри была такая влажная. Всё в ней драгоценно, вся она до последней капельки – прекрасная, чудесная, любимая. О!.. Обнимаясь с плащом, навья воображала на его месте девушку и тонула в отголосках наслаждения.
От стука в дверь Леглит, разморённая и углублённая в свой любовный хмель, вздрогнула.
– Уже можно войти?
Это были Эвгирд и Хемильвит, которых она, дабы не смущать Зареоку, спровадила на время из комнаты.
– Да-да, входите. Прошу прощения за неудобство, – отозвалась Леглит, сожалея о невозможности в уединении насладиться отголосками свидания. Как будто читаешь прекрасную книгу, а некто любопытный заглядывает через плечо, не давая полноценно погрузиться в неё и отдаться чувствам.
Соседки вошли с многозначительными улыбками и принялись готовиться ко сну. Эвгирд, на чьём месте сидела девушка, усердно надраивала зубы и сплёвывала воду в умывальный тазик, весело косясь на Леглит.
– Что это была за обворожительная незнакомка, м-м? Разглядеть, правда, удалось лишь глаза, но и они стоят того, чтобы отдать жизнь за один поцелуй их обладательницы!
– Эвгирд, я прошу тебя – без шуточек, хорошо? – с глухим раздражением промолвила Леглит. – Я вызову на поединок всякого, кто посмеет хоть словом, хоть намёком пятнать честь этой особы.
– Ого! – двинула бровью шутница, промокая полотенцем умытое лицо. – Да тут всё серьёзно, как я погляжу! Хорошо-хорошо, только не кипятись. Честь дамы – это святое, у меня и в мыслях не было на неё посягать.
Их ухмылки, их присутствие и даже дыхание всё опошляло, всё портило. Леглит, скрипнув зубами от досады, зажмурилась и отвернулась к стене. Хорошо хоть, что у них хватало порядочности не копаться в её вещах, ведь там она прятала карандашный портрет Зареоки. А может, в её отсутствие всё же заглянули?.. Надо будет перепрятать получше.
Выспавшись днём, Леглит не могла сомкнуть глаз ночью. Соседки наконец угомонились и уснули, и она смогла достичь хотя бы относительного уединения со своими мыслями. Разумеется, так не должно продолжаться. Груз ответственности тревожно давил на плечи: теперь она должна, просто обязана узаконить отношения. О том, чтобы оставить Зареоку в любовницах, и речи быть не могло. Что за пошлость! От одной мысли об этом Леглит содрогалась в негодовании. Обычай безбрачия зодчих был силён, но раз уж у них всё так далеко зашло, Леглит считала своим долгом сделать Зареоку супругой. Вот только возможен ли был здесь такой брак? Это предстояло выяснить.
Ей не спалось, и она тихонько прокралась на кухню. Отчасти виной тому был и голод: сегодня она пропустила и обед, и ужин. Оказалось, сон бежал не от одной Леглит: за столом сидела госпожа Олириэн, что-то набрасывая карандашом в свете масляной лампы. Рядом с ней остывала чашка отвара тэи.
– Гм, прошу прощения, сударыня.
В ответ на её осторожно-вкрадчивые слова Олириэн вскинула взгляд и улыбнулась. Похоже, она тоже баловалась портретами... Леглит сразу узнала черты повелительницы женщин-кошек, княгини Лесияры.
– Ничего, Леглит, всё в порядке. И у тебя бессонница? Это скверно. Без надлежащего отдыха работается отвратительно, но ничего не могу с собой поделать.
Она перевернула портрет лицом вниз и достала из стопки листов рабочие чертежи, но это не могло обмануть Леглит. Кто сам влюблён, безошибочно определяет эту «болезнь» у других. Когда княгиня Лесияра посещала строящийся Зимград, Олириэн неуловимо преображалась, её взгляд наполнялся тихим, немного печальным светом. Она не выходила за рамки учтивости, но рядом с белогорской повелительницей менялся её голос, её движения, даже её дыхание менялось. У Лесияры была супруга, которую та, по всей видимости, искренне обожала, а потому между ней и Олириэн не могло ничего возникнуть; Леглит слишком хорошо знала свою наставницу, чтобы заподозрить её в чём-то подобном. Олириэн безукоризненно следовала своему внутреннему мерилу порядочности и ревностно следовала обычаю безбрачия зодчих.
– Я немного вздремнула днём, вот и не спится, – сказала Леглит, наливая чашку отвара и себе. Тот уже немного остыл в заварочном чайнике и приобрёл терпкость.
– Ах да, сегодня же у тебя выходной, – вспомнила Олириэн. – Что ж, тогда, если не возражаешь, я хотела бы спросить твоего мнения вот о чём...
Они немного поговорили о рабочих вопросах, но недосказанность витала в воздухе. Леглит думала о Зареоке, Олириэн – о Лесияре. Понимая друг друга без слов, они, тем не менее, ни слова друг другу не сказали о том, что жило в глубине их сердец. Леглит съела кусок хлеба с холодным мясом, и её голод улёгся. Она исполняла обещание не забывать о пище, поддерживающей телесные силы, которое она дала Зареоке.
– Что ж, всё-таки попробую заснуть, – улыбнулась Олириэн. – Иначе завтра работница из меня будет никакая.
– Спокойной ночи, сударыня, – поклонилась Леглит.
– И тебе, – кивнула наставница.
Леглит набралась смелости и заглянула к жрицам Лалады, да не к рядовым, а к тем, что обитали в общине Тихой Рощи. Насколько она знала, близость к этому месту в жреческой иерархии имела большое значение.
– Уважаемые сударыни, мне хотелось бы знать, могу ли я заключить брак с жительницей Белых гор? – как можно более коротко и ёмко задала Леглит свой вопрос.
Ей ответила сама Верховная жрица Левкина:
– Препятствий к этому нет. Единственное, что ты должна сделать – это вступить в лоно Лалады, окунувшись в воды Тиши.
Итак, нужен был всего один небольшой обряд. Как будто не слишком сложно... Честно признаться, Леглит была готова принять какую угодно веру, если от этого зависело счастье Зареоки. Темань осталась в далёком незапамятном прошлом, в другом мире – куда ещё дальше?.. Она измучила, обескровила Леглит, выпила её досуха, но она её ни в чём не винила. Став частью её опыта, частью души, та любовь-болезнь уже не имела над Леглит живой власти. Это был заведомый тупик, сейчас она понимала это как никогда ясно. Зареока же, будучи вдесятеро проще Темани, завладела её душой с первобытной силой – силой неба и земли, без которой невозможными становились сама жизнь, само дыхание. Непобедимое, светоносное жизнелюбие и жизнерадостность этой девушки, её мягкое, женственное очарование, тепло души – всё это покорило Леглит бесповоротно, и она сдалась в плен безоговорочно, с восторгом и без остатка. Зареока возрождала, вдохновляла её, пробуждала её собственное жизнелюбие и открывала ей простые истины, которые она за искусственным усложнением искушённого разума уже перестала замечать...
