Текст книги "Предания вершин седых (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
– Ох, это что ж, хлебушек? – со слезами радости причитала матушка, когда и к ним во двор заехала телега, гружённая съестным. – Ох, да тут и масло, и пшено, и соль! И даже мёд вернули! Олянушка, да как же тебе это удалось?!
Ужин по меркам военного времени вышел добротный, но всё ж припасы следовало беречь – не набивать живот до отказа, есть вполсыта, растягивать. Олянка с Куницей, не желая обременять семью, перекусили своим сушёным мясом, чуть размоченным в кипятке, и орехами. Матушка принялась их потчевать, но Олянка твёрдо отказалась.
– Не беспокойся, мы сами себя прокормить можем, родная. Ещё и вам пособим.
К полуночи хворая сестрёнка пришла в себя и попросила есть. Матушка тихо роняла слёзы радости, кормя её с ложки жиденькой пшённой кашей с сушёными ягодами.
– Коли есть хочет – значит, поправляется...
Утром Доставе дали ещё снадобья. Горькое оно было, с кровяным привкусом, да зато недуг прогоняло. Испугалась хворь силы его лесной и побежала прочь. К полудню девочка сама с печной лежанки слезла и прижалась к Олянке.
– Я не боюсь тебя, сестрица, хоть ты и оборотень. Любимко о тебе хорошие слова говорил... А он столько всего знает, такой умный да учёный! Значит, так оно и есть.
– И что же он говорил? – усмехнулась Олянка, посмотрев на Любимко, который при этих словах чуть порозовел и отвернулся.
– Что ты – лучше многих людей, – сказала сестрёнка.
Что-то подсказывало Олянке, что сейчас её место – здесь, с родными, в захваченном городе. Отсиживаться на Кукушкиных болотах безопаснее, но как же они тут одни?
– Куна, ты – как знаешь, а я тут остаюсь, – шепнула она. – Не могу я родных бросить.
– Ну и я с тобой тогда, авось пригожусь, – без колебаний ответила та.
Олянка молча поблагодарила её тёплым взглядом.
– А обузой мы вам не станем, – уже громче сказала она, обращаясь к семье. – Мы охотой кормиться можем. И рыбу ловить. Меня навии не тронут, я им немножко пыли в глаза пустила. А со мной и вы целее будете. Ежели будут к вам приставать, отвечайте, что вы мне принадлежите, как будто холопы мои, и на меня ссылайтесь. А я уж с ними сама разберусь.
6
Жизнь в городе в целом текла по-прежнему, жителям разрешалось днём заниматься своими обычными делами, но по ночам выходить на улицу запрещалось. Ремесленникам выдавалась разрешительная грамота на занятие ремеслом, без неё никто не имел права что-то производить и сбывать. Красивых девиц прятали по домам, дабы разгуливающие по улицам навии не положили на них глаз. Впрочем, опасности подвергалась любая девушка без явного уродства. Скучающим воинам требовались забавы, и они порой врывались в дома, уводя девиц силой. Кого-то потом отпускали, кто-то так и не возвращался...
С наступлением холодов люди стали часто болеть. Повальная хворь за пару седмиц разгулялась так, что грозила выкосить полгорода, а то и больше. Везде, в каждом дворе кто-то хворал. Не выдерживали прежде всего самые слабые – дети и старики. Вспомнив о целительных свойствах крови оборотня, Олянка с Куницей ежедневно нацеживали по миске тёплой, тёмно-вишнёвой жидкости из своих жил; одной ложки на горшок воды хватало, чтобы приготовить снадобье, достаточно сильное, дабы прогнать недуг. Сами они его не раздавали: вряд ли люди приняли бы лекарство из рук Марушиных псов. За дело взялось всё семейство кузнеца Лопаты – все от мала до велика разносили по домам горшки с целебным средством. Вкус крови прятали, подслащивая его мёдом или разбавляя любым травяным отваром. Для излечения хватало двух чарок, принятых с перерывом в половину суток. Но хворого народу было много, а оборотня только два; несмотря на всю живучесть рода Марушиных псов, у Олянки с Куницей вскоре кружилась голова от кровопотери. Они не успевали восстанавливаться, а народ, поняв, откуда идёт исцеление, толпился у дверей и просил хоть капельку спасительного зелья. Матери плакали, держа на руках закутанных в одеяла, охваченных недугом детишек.
– Люди добрые, обождите вы, – уговаривал их Любимко. – Чтоб изготовить зелье, время надобно.
А если по правде, то время требовалось Олянке с Куницей, чтобы оправиться от кровопусканий. Одна миска крови – потеря для оборотня небольшая, если за один раз. А ежели понемногу, но слишком часто, тут и Марушин пёс не выдержит.
– Зря мы в это ввязались, – прошептала Куница, бледная до кругов под глазами. – Высосут нас досуха...
– Надо кому-то из нас на Кукушкины болота сбегать, – сказала Олянка немногим громче. – Там не откажут, дадут кровь. Бабушка ещё и трав даст.
– Коли можешь, сбегай, а я ослабела совсем... – И Куница уронила голову на подушку.
Олянка попробовала подняться, но головокружение уложило её назад. А за дверью слышался плач женщин, у которых умирали от хвори детки. И вдруг – стук в дверь.
– Погодите, люди добрые! – не отворяя, крикнул Любимко. И со вздохом покачал головой, с тревогой глядя на уложенных в постель слабостью Олянку с Куницей.
– Это не люди добрые, – пророкотал звучный голос. – Это подмога к вам пришла.
Спасительная сила этого голоса светлым огнём радости пробежала по жилам и нервам Олянки, на миг прогнав слабость, и она резво приподнялась на локте.
– Бабушка! – вырвалось у неё, и тёплые слёзы хлынули ручьями по щекам. – Любимко, открой, впусти её! Это наше спасение!
В дом проскользнули четверо, закутанные с головы до ног в тёмные плащи с наголовьями – не поймёшь, человек или оборотень, лиц почти не видно. Один из гостей откинул наголовье, и Олянка со слезами счастья узнала Свумару – без пышного убора из перьев, в простом плетёном очелье с подвесками-бусинами. Трое других оказались оборотнями-мужчинами из Стаи. Они сгрузили на пол четыре больших бурдюка, сшитых из цельных оленьих шкур. В них что-то булькало, и Олянка, смеющаяся вперемежку со слезами, уже знала, что.
– Вот вам зелье, – промолвила Свумара. – Уже готовое, с травами, кореньями и мёдом. Оно крепкое, можно разводить водой в четыре раза. Принимать взрослым по две чарки, детям по одной, грудным младенцам ложки довольно. Ежели хворь в самом её начале, то хватит и половины от названной меры. Ну, лечите народ, а мы пойдём: дома уже следующий котёл снадобья варится.
– Бабушка... – Олянка, приподнявшись на постели, насколько позволяли силы, потянулась рукой вслед Свумаре.
Та вернулась и склонилась над ней. Её суровый рот оставался неулыбчиво сжат, но в уголках глаз прятались ласковые лучики.
– Бабушка, откуда ты узнала? – выдохнула Олянка.
Свумара тронула её за ухо – то самое, в котором прятался паучок.
– Я хоть и на Кукушкиных болотах сижу, а слышу далеко, – усмехнулась она. И добавила, бросив взор на притихшее семейство: – Девицам сим дайте роздыху, пусть оправятся. Кормите их получше вот этим.
И она указала на мешок с подмороженным мясом, который оборотни принесли с собой вдобавок к бурдюкам со снадобьем. Олянка поймала руку Свумары:
– Бабушка... Как дела там у вас?
Та обернулась, тронула по-родительски её макушку.
– Ничего, дитятко, не тревожься. Все живы-здоровы. Что нам сделается на Кукушкиных болотах-то? Ну, пора нам. Скоро вернёмся.
Оборотни во главе с Бабушкой, закутавшись в плащи, скрылись за дверью, а Любимко, присев около Олянки, с блеском в глазах спросил:
– Это она, Бабушка ваша?
– Она самая, – улыбнулась Олянка. – Там бабы плачут... Разведи снадобье вчетверо и дай им скорее. Да объясни, как принимать.
– Всё сделаю, не беспокойся. – И рука Любимко тепло накрыла её прохладную от слабости руку.
В большом кувшине он разбавил зелье, взял мерную чарку и вышел за дверь. Оттуда доносился его деловитый, спокойный голос:
– Тихо, тихо, люд честной, не толпимся! Становись в очередь, всем лекарства хватит! Бабоньки, не рыдайте вы, выздоровеют ваши детки.
За один день Бабушкино лекарство кончилось: разобрали всё до капли. Но этого дня хватило Олянке с Куницей, чтобы окрепнуть и восстановиться, в чём им изрядно помогли гостинцы с Кукушкиных болот. Мясо они ели сырым, едва оно успевало оттаивать у печки, и выпивали весь натёкший с него красный сок. Оборотни принесли его уже заботливо разделанным на небольшие куски; это была мякоть с прожилками жира, но попадались и кости. Их матушка отложила, чтобы сварить из них похлёбку: не пропадать же такому добру! Особенно теперь, когда каждая крошка хлеба на счету. Наевшись до отвала, Олянка с Куницей задремали, а пробудились от людских голосов за дверью.
– Скоро, скоро новое лекарство будет, – отвечал им Любимко. – Потерпите, люди добрые!
Олянка поднялась с постели, прислушиваясь к себе. Силы вернулись, дрожи и головокружения как не бывало, озноб тоже покинул её. Судя по довольному, румяному и спокойному лицу Куницы, та тоже чувствовала себя отменно. Олянка выдернула воткнутый в столешницу нож.
– Ну что, выпустим немного кровушки? – улыбнулась она.
Куница, поглядев на свои многострадальные, все в затянувшихся порезах руки, тяжко вздохнула.
– Давай, давай, – подбодрила её Олянка. – Людей спасать надобно.
– И ведь никто нас даже не поблагодарит, – буркнула Куница.
– А мы что, ради благодарности это делаем? Ради славы? – усмехнулась Олянка.
Матушка, чистившая морковку для похлёбки, поднялась с места и подошла к ним, обняла обеих, пригнула их головы к своей.
– Доченьки, от всех людей благодарю вас, – проговорила она.
– И я твоя доченька, матушка? – улыбнулась Куница.
– И ты, – со смехом ответила та, обняла её, ласково потрепала её заострённое мохнатое ухо. – И ты, моя родненькая.
Куница, отвыкшая от материнской ласки, сперва смутилась, а потом облапила матушку в ответ и как-то подозрительно зашмыгала носом, пряча лицо.
– Родимушка ты моя, лапушка, комочек ты мой ушастенький, – приговаривала матушка в порыве нежности.
– Ну будет, будет, – грубовато-смущённо отстранилась Куница, быстро вытирая мокрые глаза и нос. – А то я совсем раскисну.
– Твёрдые задницы не плачут? – шепнула ей Олянка.
– Вот именно, – пробурчала та. – Давай сюда нож. Куда кровь цедить?
Они спускали кровь, пока не ощутили лёгкое головокружение. Набралось довольно много, снова можно спасти десятка три человек, а то и четыре. Но до возвращения Бабушки с зельем – ещё пять дней...
Стук в дверь. Это не за лекарством пришли, это вернулись те оборотни, которые сопровождали Свумару.
– Бабушка нам велела с вами остаться, – сказали они. – В нас-то крови поболее будет, чем в девицах этих худосочных.
– Это кого ты худосочной назвал, Свилим? – сразу ощетинилась Куница.
– Это тебя, – добродушно ухмыльнулся оборотень, здоровый детина с золотистой гривой волос и лиловато-синими глазами. Он мог бы легко усадить Куницу себе на плечо, как дитя.
– Тебе повезло, что я пока не в лучшем самочувствии, – огрызнулась та. – Вот оправлюсь малость – и всё-ё-ё тебе припомню!
– Буду ждать, – осклабился Свилим во всю белозубую, клыкастую пасть.
Он давно подбивал клинья к Кунице, но та, считая его недостойным своей особы, раз за разом отшивала. А между тем парень был пригожий и как будто неглупый. Много красивых девиц попадалось среди Марушиных псов, но он выбрал дурнушку Куницу и не терял надежд покорить её гордое сердце. О ней в Стае поговаривали: «Страшная, как сто леших, а спеси хватило бы на сто красавиц!» Да видно, не в красоте было дело... Не пригожестью лица пленяла Куница, а чем-то иным. Олянка бы даже сказала, каким твёрдым местом, но решила, что сейчас не до шуток.
Оборотни между тем пришли не с пустыми руками. Они опустили на пол три мешка со свежим, ещё не успевшим подмёрзнуть мясом. Видно, добыча совсем недавно ещё бегала по лесу. Сцедив вдвое больше крови, чем Олянка с Куницей вместе взятые, клыкастые лесные молодцы даже глазом не моргнули, а подкрепились увесистыми кусками мяса и сырой печёнкой.
– Вот это ребятушки! – потрясённо прошептала матушка Олянке. – Это сколько ж пирогов каждый умять может?
– Они пирогов не едят, матушка, – тихонько засмеялась Олянка. – Им мясцо подавай.
– Ежели пироги с мясом, то съедят, – добавила Куница, присоединяясь к ним и с усмешкой поглядывая на трёх лесных богатырей. Чаще всего её взгляд задерживался на Свилиме. – Да и от иной начинки тоже не откажутся. От рыбы, к примеру, да и птица – за милую душу. И ягоды – тоже с удовольствием. Но мясцо, само собой, непременно должно быть каждый день!
– Это ты для кого сейчас рассказываешь? – прищурилась Олянка. – Или, может, готовишься писать пособие для хозяек под названием «Чем кормить мужа-оборотня»?
Куница сердито фыркнула.
– При чём тут муж? Просто... оборотня.
Так они и протянули до возвращения Бабушки, сцеживая кровь по очереди: то Олянка с Куницей, то парни. А между тем зря Куница обвиняла людей в неблагодарности. В качестве добровольной платы за целительное снадобье те приносили съестное в корзинках, хотя никто сейчас не мог похвастаться богатыми запасами. От себя, от детей люди отрывали скудные угощения, чтобы отблагодарить за спасённую жизнь. Половину этих подношений удавалось впихнуть обратно или отдать соседям. Из-за этого у Куницы с Олянкой случались споры.
– Почему бы не принять благодарность? – настаивала Куница. – Ежели мы голодать станем, как же мы оправимся? Нам ведь силы восстанавливать надобно. А с пустым-то брюхом – как?
– У людей это зачастую последние крохи, – сурово возразила Олянка. – Ну, или предпоследние. Правильно ли спасать чью-то жизнь, чтобы тот человек потом от голода помер?
– А коли с голоду помрём мы, тогда мы уже никого не спасём, – фыркнула Куница.
– Мяса у нас ещё вдоволь, – сказала Олянка, желая закончить спор. – Чего нам ещё надо? А людей объедать мы не станем.
– Один из этих людей, коли помнишь, собаками тебя травил, – злопамятно ввернула Куница. – Эти люди, которых ты так боишься объесть, особой любви к нам не питают. Ну, не благодарность, ладно. Но хоть крупицу уважения взамен мы заслуживаем?
– Все мы разные, Куна: и люди, и оборотни, – мягко подытожила Олянка. – Не все люди слепы и непримиримы, не все оборотни мудры и благородны.
– Ну ладно, пусть не мы! – не желала сдаваться Куница. – Кто мы такие, в самом деле! Но Бабушка?.. Бабушка-то заслуживает и любви, и почёта!
– Бабушка – одна из великих, кто не страдает без чужого одобрения, – с улыбкой и на губах, и в сердце сказала Олянка. – Выше её – только боги.
– Но даже боги хотят какого-то отклика! Потому мы их и чтим! – устало и горьковато вздохнула Куница. – Невозможно только давать, давать, давать без конца... и не получать что-то в ответ. Что-то хорошее. Не пищу, не золото. Но что-то вот отсюда, – и Куница приложила руку к сердцу.
– Куна, я верю, что настанут времена, когда нас не будут бояться. – И Олянка погладила спорщицу по плечу. – А теперь давай-ка, подкрепи силы. Ещё разок кровь сцедим, а там уж и Бабушкино зелье подоспеет.
Бабушка и пятеро оборотней с бурдюками и мешками мяса пришли им на выручку уже на следующий день. Крепкие ребята со свежими силами остались в доме взамен троих предыдущих, порядком измотанных кровопусканиями. А ещё они принесли замороженную кровь, пожертвованную прочими членами Стаи.
– Есть у вас погреб с ледником? – спросила Бабушка.
Матушка кивнула.
– Вот туда и положите эту кровь. Она будет про запас. Скоро хворь пойдёт на убыль. Она уже пошла.
Любимко решился шагнуть вперёд.
– Бабушка... коли ты позволишь себя так называть, – проговорил он. – Все спасённые люди вряд ли смогут поблагодарить тебя. Разреши мне поклониться тебе от всех – разумеющих и не разумеющих, злых и добрых, молодых и старых. Всех, кто способен ответить добром на твоё благодеяние, и всех, кто ослеплён страхом перед оборотнями. От всех я кланяюсь тебе.
Опустившись на колени, он простёрся ниц. Помолчав мгновение, Бабушка промолвила:
– Встань, дитятко. – Принудив Любимко подняться, чтоб его глаза были на одном уровне с нею, она сказала: – Сердца тех, кто сейчас разумеет, я вижу и знаю наперечёт. Их немного. Тех, кто способен уразуметь в будущем, не так уж мало – больше, чем ты думаешь. Ну а те, кто так никогда и не уразумеет, не столь важны для меня, чтобы слишком печалиться из-за их неразумения. Есть враги, которые могут однажды стать самыми верными друзьями; за них стоит побороться. Врагам, которым суждено остаться врагами, не стоит отводить места ни в сердце, ни в мыслях.
– Вот только как отличить первых от вторых? – улыбнулся Любимко.
– Отличие поймёт тот, кто зряч и глазами, и умом, и сердцем, – ответила Свумара, и уголки её редко улыбающихся губ приподнялись.
Больше ей приходить не потребовалось: недуг и правда пошёл на спад, причём так же быстро, как вспыхнул. Чуть позднее Олянка узнала, что к его распространению были причастны навии. Помог ей в этом паучок в ухе: ей удалось незаметно подслушать разговор двух воинов – не рядовых, а сотенных, которые знали побольше.
– Ну так что, так и не удастся нам прижать к ногтю этих лекарей?
– А как прижмёшь? Сама матушка Адальгунд, младшая сестра матушки Махруд, запретила их трогать!
– Да ты что! Матушка Адальгунд всё ещё живая?!
– Ещё какая живая, время над ней не властно! Она, оказывается, всё это время в Яви жила.
– И что, начальству уже доложили о ней? Думаю, Владычица Дамрад должна узнать...
– Начальству она тоже рот прикрыла, чтоб пикнуть не смели. Тут попробуй, пикни!.. Она же одной мыслью убить может. Был ты – и нет тебя. Сердце остановилось, и никто не узнает, отчего. Кроме неё только великая матушка Махруд так могла.
– Стой-стой... То есть, если мы с тобой вот сейчас это обсуждаем, она нас тоже... того?..
– Да она любого может «того». Поэтому лучше не болтай, дружище. Это я тебе по дружбе сказал.
– Ничего себе «по дружбе!» Это ты не удружил мне, а драмаука подложил, коли за распространение слухов она смертью покарать может!
– Да не трясись ты раньше времени. Авось и не тронет, если мы дальше болтать не станем. Я тебя лишь предупредить хотел, чтоб ты, коли от кого другого услышишь, дальше эту весть не нёс. А то уж точно мы от матушки Адальгунд схлопочем остановку сердца. Это будет называться «смерть при загадочных обстоятельствах». Эх, а жаль всё-таки, что дело не выгорело. Народ бы повымер – и тогда бери припасы в обход того приказа!
– А что за приказ-то вообще был?
– Да драмаук его знает! Пришла какая-то девица-оборотень, сунула Длинноносому Циеру бумажку... Вертай, говорит, взад. Ну, то есть, возвращай народу его припасы. И больше никто той бумажки в глаза не видел. Циер чуть в штаны не наложил. Еле-еле сумел выклянчить четвертину. Ну, ты ж знаешь Циера, он не по нашей, не по военной части. Он с бумажками возиться горазд, а оружие в руках держать кишка тонковата. Говорит, сделал всё, что мог.
– А что за девица?
– Да драмаук её ведает! Скорее всего, приближённая матушки Адальгунд. Так что если тронем её, всем нам будет... то самое.
– А та зараза к нам не прилипнет?
– Да нет, это людская болячка. Нашли какого-то хворого мужичка, харкотню у него взяли, ну и дальше – сам понимаешь. Дело нехитрое. Нет, эта хворь к нам не пристаёт. А вот грибы местные... Вот их, дружище, ни за что не ешь – ни с подливой, ни без! От грибов – свистуха, да такая, что половину своего веса сбросишь в одночасье.
– Что, на себе испытал?
– Ага, хватанул по дурости. Ох ты ж... Кручёные яйца драмаука!.. Это ж надо было так влипнуть в...! Вспомню – вздрогну. Думал, кишки наружу вывалятся через зад. И главное, с обеих дырок хлещет – и с нижней, и с верхней. Да ещё и сопли со слезами, всё вместе. И в носу жуть как свербит, а чихнуть страшно. А ежели нос зажмёшь, ещё хуже выйдет. То, что с верхних дырок выхода не найдёт, оно ведь вниз устремится! Ох, хвост драмаука мне в задницу... Да хоть бы и хвост в задницу, лишь бы чем-то заткнуть!.. Честное слово, хоть ведро к себе сзади привязывай и ходи так.
– Н-даааа... А коли низ заткнёшь, получается, всё верхом пойдёт? А ежели все дырки сразу закрыть – вообще разорвёт к драмаукам?
– Вот именно, приятель, вот именно! Коли б я всё заткнул, собирали бы мои ошмётки по всей округе. И что напишут моей матушке? «Погиб, разорванный грибами. Останки возврату на родину не подлежат, так как возвращать нечего». Поэтому мой тебе дружеский совет: грибов здешних даже не нюхай!
Дальнейшие подробности о последствиях употребления грибов Олянка слушать не стала. Её нутро тоже горело и переворачивалось, но на иной лад... Если Бабушка имела такую власть и влияние, отчего она не задавила эту войну в зародыше? Если она могла останавливать сердце силой мысли, почему бы ей не остановить таким образом эту проклятую Владычицу Дамрад?
Так Олянку заела эта мысль, что она двое суток не могла уснуть, а когда всё же задремала кое-как, то открыла глаза на берегу лесного озерца, на зеркальной поверхности которого отражалось звёздное небо. Свумара сидела, скрестив ноги калачиком, и глядела в эту мерцающую, холодную бездну над головой. Увидев Олянку, она кивком пригласила её присесть рядом.
– Бабушка... Или как тебя теперь называть – матушка Адальгунд? – Слова из сдавленного горла Олянки выходили туго, дыханию было тесно в груди.
– Зови, как твоё сердце желает, – одними глазами улыбнулась та.
Слёзы выступили, и дышать стало легче.
– Бабушка... Мне хочется звать тебя так. Скажи мне, Бабушка, ведь ты всё знаешь наперёд, тебя твой народ почитает и боится – так отчего ты не остановила войну? Ведь ты могла это, я знаю!
Глаза Свумары, глубокие, звёздные, дышали печалью.
– Я, моя сестра и ещё кое-кто в Нави и Яви – мы называемся Старшими, – проговорила она. – Нам дано много, но с нас и спросится много. Мы можем не только видеть будущее, но и все те пути, по которым пойдут события, ежели что-то изменить – убрать какое-то звено из цепочки или добавить новое. Думаешь, я не искала, не перебирала? Тысячи путей, тысячи тысяч! Думаешь, не металась моя душа от одной возможной тропинки к другой, ища наилучший для всех исход? Во всех этих путях – во всех, дитятко моё! – есть войны. Разные по размаху, по жестокости... Не Дамрад, так другая властительница поведёт войско в Явь. Навь разваливается на части, она на грани гибели, потому и ищут её жители новый дом себе. Ежели закрыть проход между мирами ещё до начала похода Дамрад, остаётся ещё один, более древний проход, но его со стороны Нави открыть нельзя. Вернее, можно, но слишком опасно – Навь может не выдержать, потому что сперва придётся снять главную заплатку, на которой мир и держится. При открытии со стороны Яви заплатка не порвётся, а как бы раздвинется без разрушения.
– У перехода с одного пути на другой – своя цена, дитятко моё, – продолжила Бабушка после короткого, полного звёздной тишины молчания. – Закройся Калинов мост до вторжения – и этой войны можно было бы избежать, но тогда Нави суждено погибнуть, и её уже не спасёт даже моя сестра, которая там осталась ради этого. Между этими двумя путями, которые как будто бы различаются лишь временем закрытия Калинова моста, на самом деле целая тьма всяких мелочей и расхождений, звеньев, всяких «ежели бы» да «кабы» – жизни не хватит, чтобы всё описать. Просто знай, что это будет иной путь, на котором спасение Нави станет невозможным. А погибнув, Навь потянет за собой и Явь, ибо даже при закрытых проходах наши миры связаны прочнее, чем можно себе представить. Не сразу, но спустя какое-то время Явь тоже начнёт рассыпаться, и потребуется соединять её с ещё одним миром – Инеявью, детищем Лалады, дабы Явь могла продержаться ещё хоть немного; придётся ставить заплатки и стяжки, латая всё новые и новые дыры. Словом, Явь повторит участь Нави, только в ещё более страшной разновидности, поскольку остатки погибшего мира врежутся, вонзятся в неё, и их разрушительная сила укоротит предсмертные муки Яви в разы. Всё пройдёт гораздо быстрее и гораздо хуже, чем было с Навью. Если упадок Нави растянулся на многие века, то с Явью всё будет кончено за несколько десятилетий. Вот такой ценой, дитятко, и дастся переход с одного пути на другой. У нынешнего пути тоже своя цена. Он будет оплачен великой кровью, но на нём оба мира останутся живы, а Навь ещё и переродится, перейдя от Сумрачных Времён к Временам Света.
– Как ты думаешь, – устремив взор в озёрно-лесную безмятежную даль, не потревоженную людскими страстями, спросила Бабушка, – каково Старшим видеть все эти пути и душой чувствовать их цены? Взвешивать на весах Вечности все жертвы? Это ведь только кажется, что распоряжаться сотнями тысяч судеб легко, казнить и миловать целые народы. Гора видится сверху горой, но она состоит из песчинок. Каждая смерть, каждая пролитая слеза ложится на наши плечи бременем седины. Такое бремя – не для юных и даже не для зрелых, тут я без скромности говорю. Надобно быть Старшим, чтобы всё это вынести.
Неостановимые слёзы катились по щекам Олянки. Опять стало трудно дышать, но уже из-за тяжести услышанного – смутно печального, не до конца понятного, но пронзительного от скрытой в нём горькой и огромной, как небо, неохватной для разума истины.
– Тебе непросто будет это понять, но ты всё же попробуй, – снова улыбаясь звёздными глазами, молвила Бабушка. – Ведь неспроста же ты и твой брат Любимко – зрячие, разумеющие.
– Брат? – Олянка смахнула слёзы, встрепенувшись всем сердцем и душой.
– Ваши души – родственные. Души любящих брата и сестры, – сказала Свумара. – Ты сразу верно уловила суть своей привязанности, а Любимко пока ещё хочет иного, но уже стоит на пути к осознанию. Ступай, дитятко. У тебя много дел.
И Свумара легонько толкнула пальцами Олянку в лоб.
Стремительное, головокружительное падение – и Олянка открыла глаза. Первые два вдоха – глубокие, судорожные, как отголоски этого полёта вниз, дальше – уже спокойнее, ровнее. К окну лип чёрный мрак: ночь. День был бы густо-серым. Дыхание... Чуткое ухо ловило и различало всех: вот дышит матушка, вот отец, вот сестрицы, а там – братья. Любимко. Вот посапывает Куница. Все целы, все живы. Явь жива, но истекает кровью, Навь вцепилась в неё с умирающим хрипом, на последнем издыхании. Сцеплены друг с другом намертво: погибнет одна – умрёт и другая.
7
Новый день нёс новые заботы: Олянке с Куницей предстояло идти в лес – добывать пропитание и себе, и семье. Запасы были уже порядком подъедены, как ни старалась матушка бережно их расходовать, растягивать. Девушек-оборотней навии уже пропускали без вопросов, и они вернулись с дичью и рыбой.
– Сбегаю-ка я на Кукушкины болота, попробую там клюквы с мёдом раздобыть, – сказала Куница. – Заодно и проведаю, как там дела дома.
Тревожно заныло сердце Олянки, но она сказала лишь:
– Держись только подальше от дорог, городов и сёл: там навии. Подземелье они тоже могли успеть захватить.
– Я от Свилима слыхала, что они подземные ходы лишь там освоили, где те подходят близко к людскому жилью, – ответила Куница. – А вглубь лесов не продвинулись.
– Так Свилим-то когда ещё это говорил! Всё уж могло измениться с тех пор. Ты всё-таки осторожнее будь. – И Олянка тронула Куницу за плечо.
Та кивнула.
– Я дома засиживаться долго не буду, денёк-другой погощу – и обратно, – пообещала она. – Знаю же, что вы меня тут ждёте да беспокоитесь...
Олянка сунула ей одну костяшку-молвицу:
– Вот, ежели что, кинь под ноги – выручит.
Куницы не было восемь дней. Олянка бы с ней пошла, да боялась надолго оставить семью; только и оставалось ей, что думать да тревожиться. И не только её мысли летели вслед Кунице: матушка тоже волновалась за свою названную дочку. Но на девятый день, такой же сумрачный, как и прочие, их тревога рассеялась, и они вздохнули с облегчением: целая и невредимая Куница постучалась в дверь.
– А я не с пустыми руками, – весело сказала она, опуская на пол бурдюк с чем-то жидким и большой туесок. – Тут снадобье целебное на случай хвори, а тут – клюква в меду.
– Ну, как там дела дома? – спросила Олянка, когда Куница закончила обниматься с матушкой.
– Дома всё благополучно, все живы-здоровы, – поведала та. – А ещё с осени живёт там навья-воин. Она вскоре после нашего ухода пришла. Хворая она. Говорят, осколок белогорской иглы в ней засел, и достать его нельзя, а когда он сердца достигнет, тут ей и конец придёт. Севергой её кличут. Она в Навь шла, чтоб дочь свою напоследок повидать, а Бабушка сказала, что не надо ей туда идти. Она и осталась. Знаешь, – Куница прищурилась, всматриваясь в Олянку, – вы с ней чем-то похожи слегка. Я даже удивилась сперва, всё думала: кого мне её лицо напоминает? А потом поняла: тебя! Только она постарше будет и больно уж измученная.
– Отчего же Бабушка её не прогнала? – нахмурилась Олянка, сердцем чувствуя странное смущение.
– Да я мало дома погостила, толком не успела разузнать... Ох, хорошо с дорожки кваску испить! – Куница причмокнула и долго не отрывалась от ковшика, поднесённого матушкой. – Что-то там я краем уха слыхала про сокровище в груди у неё. Самоцвет, что ли, какой-то дорогой у неё под рёбрами спрятан? Так и не разгадала я, что бы это могло значить, да и других дел было много. – И Куница подмигнула: – Ну что, девицы-сестрицы да братцы-молодцы, попробуете гостинца с Кукушкиных болот? Ох, видели б вы, какая у нас там клюква растёт! По осени вся земля красным-красна от неё, ступишь – сок брызжет!
Гостинец пришёлся всем по вкусу. Матушка поскребла по сусекам да испекла оладьи; клюква в меду с ними чудо как хороша была, вот только досталось всем по одной лишь ложечке. Прочее матушка припрятала: беречь надобно такое лакомство, растягивать.
Часто незаметно отираясь около навиев, Олянка слушала разговоры. Язык их сперва пугал её и вызывал неприязненное содрогание, но паучок как-то незаметно встраивал его ей в голову, слова сами складывались в нужном порядке, и она бы, пожалуй, уже могла вполне прилично изъясняться на нём, а не только понимать на слух. Из обрывков бесед складывался ход войны, там и сям подслушанные новости безрадостно падали мертвящими ударами в душу. Но вот промелькнула первая светлая весть: страшная Падшая рать из Мёртвых топей побеждена, а ведь навии так на неё рассчитывали, такую большую ставку делали в этой войне! Они хотели зажать Белые горы в тиски с двух сторон, с запада и востока, но их смертоносное сверх-оружие уничтожило само себя. Это был перелом в ходе войны...
А потом тучи рассеялись, и с чистого неба хлынул ослепительный поток весенних лучей, сильных и животворящих. Кончилась морозная ночь, начала просыпаться земля, высвобождаясь из ледяного панциря, задышала подснежниками, зазвенела ручьями. Навии днём вынуждены были прятаться, и Олянка с Куницей тоже могли выходить из дома только после наступления сумерек. Это было очень неудобно после круглосуточной сумрачной свободы передвижения, но радостная новость грела сердце: Калинов мост закрылся, и навии, попав в ловушку солнечного света, днём становились почти небоеспособны. Этим-то и пользовались кошки-воительницы, выбивая врага из захваченных им городов и сёл. А тут ещё и замораживающее оружие у навиев растаяло – хоть голыми руками их бери.
