Текст книги "Предания вершин седых (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
Олянка, вздохнув, подняла со дна души былое своё. Не всё из этого вспоминать хотелось, но Лада должна была знать правду. Поведала Олянка, как Марушиным псом стала, откуда знала её родительниц и бабушку Севергу – последнюю, правда, заочно. Тяжёлой зимней тьмой поднималась в памяти война, слова о ней выходили скупыми, но каждое весило, как тяжёлый доспех. Лёгкие и ловкие пальцы Лады ни разу не причинили ей боли, распутывая гребешком пряди, разбирая скатавшиеся волосяные узелки. Волхвовали пальцы белогорской девы... Как садовая кудесница, колдовала она и ткала светлую нежность, и волосы Олянки под её руками быстро просыхали и наливались здоровым блеском. А может, это вода чудесная их так оживила и очистила? Олянке больше хотелось верить в чудотворные руки. Перед самыми тяжёлыми мгновениями жизни приходилось ей набирать воздуха, чтобы нырять в память, как в ледяную воду, и эти тёплые руки её ободряли и поддерживали. Завершив своё повествование, Олянка с благодарностью склонилась над ними и покрыла поцелуями.
Цветочные чашечки глаз Лады блестели слезами, как росой. Олянка смахивала их с её щёк, сушила дыханием.
– Ну, ну, Ладушка... Всё это позади. Всё плохое кончилось, впереди только хорошее.
Лада, вздрагивая и всхлипывая, обвила её шею мягкими руками – легче пуха лебединого, мягче птенчика маленького. Олянка вновь усадила её на колени, прижала к себе, лаская.
– Ты ж моя родная, цветочек мой золотой, бубенчик серебряный, – вырывались из груди почти забытые, запылённые слова.
А Лада рассматривала её руки, все в давно заживших шрамах, изрезанные кровопусканиями, и роняла на них тёплые слезинки. На глазах творились чудеса: шрамы изглаживались, исчезали, как будто никогда их и не было.
– Да ты сама – самоцвет чудотворный, целительный, – пробормотала Олянка.
Лада улыбалась, довольная этим маленьким чудом, и гладила кожу, где только что были рубцы. Шрамы на сердце она тоже исцеляла, и оно оживало под её весенним взором, наполнялось светом и радостью. Как же не полюбить её с первого и единственного взгляда, как не пропасть, не заблудиться в её подснежниковых чарах? Глядя на неё, Олянка чувствовала, что любит её уже лет тысячу. Эти глаза – вечно молодые, но древние: весна приходила и тысячу лет назад, неизменно прекрасная, оживляющая, плодородная.
– Идём же к моим родительницам! Вот они обрадуются, что я свою ладу нашла! – воскликнула девушка нетерпеливо.
– Погоди, милая, – придержала её Олянка. – Давай не будем с этим торопиться.
– Почему? – удивилась Лада.
– Думаю, я не та избранница, какую они бы для тебя хотели, – проговорила Олянка, и её брови невольно сдвинулись.
– Дело не в том, чего они бы хотели, – ласково-вкрадчиво щекоча кончиками пальцев её виски, ответила Лада. – А в том, что уже есть. Ты – уже моя лада, этого никто не может отменить и переделать. Не страшись, мои родительницы мудрые и добрые.
– И всё же давай пока повременим, – упрямо насупилась Олянка, чувствуя, как холодная волна из прошлого подкатывает к сердцу, серокрылый стон оживает. – Мне самой время требуется, чтоб уложить всё это в своей душе, осознать. Не знаю даже толком, почему мне не хочется спешить, Ладушка. Не рассказывай пока родительницам обо мне.
– Хорошо, коли тебе так нужно – пока не стану, – сказала Лада, и её глаза в этот миг чем-то напоминали Бабушкины. Древняя весна, вечно юная и бессмертная.
День за днём Олянка спешила на встречу к ней, утопая в чарах цветочных очей всё глубже. Зацвели яблони, полетела метель лепестков. Они встречались и в домике, и под покровом леса. Часто Лада приносила угощение: белогорские калачи, мёд, молоко, пироги, кашу и блины, сметану и рыбу, мясо птицы, яйца. Олянка беспокоилась, как бы в её семье не заметили убыль съестного, но Лада засмеялась:
– Я снедь на кухне крепости Шелуга беру, где матушка Радимира начальница. Там мне всё свободно отпускают и кусков не считают. Там всего в изобилии, а то, что я беру – капля в море. Кухарки с избытком стряпают, всегда лишнее остаётся. Никто и не замечает. Кушай, моя родная, не думай об этом!
А между тем нутро Олянки начал грызть вечно голодный, ненасытный зверь. Сонливости и слабости, к счастью, не было, напротив – её наполняла неугомонная сила, которая её то и дело куда-то звала, не давала присесть. Поняла она, что всё получилось тогда, в лесной избушке. Долгожданное дитятко прижилось и начало подрастать внутри. Но как сказать об этом Ладе? Нужна ли ей Олянка будет вот такая – с чужим дитём под сердцем? Стесняясь своей ненасытности, Олянка старалась не жадничать в еде, но Лада заметила это.
– Олянушка, ты будто изголодавшаяся... Чем ты кормишься, довольно ли у тебя пропитания?
– Довольно, Ладушка, – смущённо ответила Олянка. – Я врачеванием немножко подрабатываю, мне съестным платят. Ну, и охота, конечно, как же без неё. У нас в Стае никто ещё с голоду не помер.
Там же, под покровом леса, впервые упала с Лады одёжа, и Олянка припала к её телу, окутывая его ласками. Не желая нарушать невинность прежде времени (а какого времени, пока неясно было и ей самой), она пила подснежниковую росу из влажной ложбинки под пушистым треугольничком волос, щекоча языком. Зверь внутри стал ненасытным не только в пище, но и в желаниях. Переплетённые в объятиях на лежанке в домике, они целовались часами, пока губы не онемеют и голова не закружится. Боясь оцарапать Ладу, Олянка прикасалась к ней только днём, когда когти прятались. Сводящий с ума сладкий запах Лады никогда не мог надоесть, каждый раз чаровал, как впервые. Олянка дышала им, а когда они были врозь, мечтала о нём, бредила им в ожидании новой встречи, всюду он ей мерещился, звал помчаться и припасть к первоисточнику. О, этот милый первоисточник!.. Каждое словечко из его уст, каждый изгиб тела, каждый взгляд и звон колокольчиков в голосе... Всё, каждую чёрточку, каждую причуду, всё до последнего волоска и пальчика Олянка боготворила. Лада была её ясным днём, свежим ветерком, источником мудрости, порой забавной, но всегда уместной, а уж шалости... Наказывать баловницу до сладкого стона, до визга, до измученного счастья в глазах и зацелованных вспухших губ, чтоб любимая попка хорошо усвоила, какие бывают суровые последствия, если дразниться «чушкой-хрюшкой» или «лопоухой». «Сто поцелуев, двести поцелуев», – отмеряла она наказание. И не только в губы.
Несколько раз Лада побывала в гостях у Стаи на Кукушкиных болотах. Олянка её туда не звала, полагая, что девушке неуютно будет в лесу среди Марушиных псов, но любопытная Лада сама попросилась. Под пологом своего шатра Олянка угощала её жареным мясом свежепойманной дичи и клюквой в меду прошлогоднего урожая, показала ей играющих детишек. Не испугалась Лада лесных оборотней, на волчат смотрела с улыбкой и решилась к ним приблизиться. Один любознательный и дружелюбный трёхлетний малыш (размером со взрослого обычного волка) положил ей лапы на плечи и облизал лицо. Лада, казалось, на миг оробела, когда он поднялся на дыбы, но потом под зелёным лесным шатром прозвенел её светлый смех.
– Хорошим гостям мы рады и встречаем их, как родных, – улыбнулась Олянка.
Потом, плотно запахнув входной полог и оставив для освещения только дымовое отверстие, она присела на лежанку и привлекла девушку к себе на колени. Щекоча её и целуя, она уложила её рядом с собой.
– А если кто-нибудь войдёт? – смущённо прошептала та.
– Без спроса не войдёт, ягодка, не бойся, – шепнула Олянка, приникнув губами к её жарко пылающей румянцем щёчке. – Ах ты, ягодка-малинка, раскраснелась-то как...
Лада сперва шутливо отбивалась, но потом её руки сомкнулись объятиями, а всегда готовые к поцелуям губки искренне прильнули со спелой малиновой мягкостью.
В начале лета Лада опять заговорила о встрече с родительницами. Невозможно видеться тайком вечно, открытие правды неизбежно, а там и свадьба не за горами.
– Ежели ты беспокоишься о детках, то можно взять на воспитание сиротку из людей, – сказала девушка. – И даже не одного, а двух, трёх, сколько захотим!
Мурашки защекотали лопатки, холодный ком тревоги встал в груди: дальше нельзя было молчать, и Олянка проговорила – как в осеннюю воду кинулась:
– Дитя уже есть, Ладушка... Оно здесь. – Олянка приложила руку к животу, который ещё и не выступал заметно. – Я не изменяла тебе, родная! Это случилось ещё до нашей встречи, когда я уж почти и не надеялась, что дождусь тебя. Я даже имени его не стала спрашивать и ему своего не сказала. Больше мы не виделись и не увидимся. Но он показался мне достойным человеком, потому я его и выбрала. От негодяя я бы не стала заводить потомства.
Она рассказала о встрече с охотником – первой и последней.
– Прости меня, Ладушка, за молчание моё, – проронила она глухо. – Не знала я, как тебе всё открыть. Боялась, что отвергнешь ты меня...
Лада, слушая, покрывалась бледностью. Когда последнее слово стихло, она медленно отошла к лавке и опустилась на неё, а Олянка, умирая от тревоги, присела у её колен и нежно накрыла её руки своими, расцеловала пальцы.
– Ладушка... Радость моя, любимая моя! Ты – моё счастье выстраданное. Без тебя не жить мне, – сдавленно выговорила она, глядя в её лицо снизу вверх.
– Даже не знаю, что ответить тебе, – молвила наконец Лада, дрогнув ресницами и губами. – Когда я думаю, что он касался тебя, целовал тебя, был в тебе...
– Он не касался моих губ, – зачем-то сказала Олянка. Хотя чем это могло помочь? – Ничего приятного для меня в этом не было. Всю сладость и счастье я познала лишь с тобой, моя единственная. Это больше, чем что-либо на свете...
«Единственная», «больше, чем что-либо на свете» Олянка произнесла по-навьи, вспоминая жёлтые шершавые страницы записной книжечки. Лада знала этот язык от Рамут, она не забывала и любила бабушку Севергу, обнимая сосну на полянке. Она вскинула светло-подснежниковые глаза на Олянку, по её щеке скатилась слеза.
– Олянушка, ты не думай, что я тебя отвергаю. Ты по-прежнему моя лада и ею останешься. Мне просто надо подумать немножко, побыть одной. – Она ласково накрыла тёплой ладошкой похолодевшую руку Олянки, лежавшую у неё на коленях.
– Как прикажешь, счастье моё, – чуть слышно проронила та. – Моя жизнь в твоих руках.
Ей тоже было о чём подумать – о грядущем. О том, как она прокормит будущую семью: не садиться же, в самом деле, на шею к своей избраннице и её родительницам. Её собственные престарелые родители жили теперь в усадьбе у Любимко, он заботился о них с почтением и любовью. Кузнец Лопата ушёл на покой, и его дело унаследовали сыновья, у которых тоже были уже свои семьи. Не могла Олянка никого обременять, хотя знала, что если попросит, в помощи ей не откажут. Но совесть не позволяла. В первый раз приданое ей собрали родители, но что съедено и выпито – того не вернёшь, теперь приходилось выкручиваться самой. Но не вышло у неё скопить что-то существенное за все эти годы: мал был доход от врачевания, всё та же совесть не давала ей брать дорого за свою помощь. Чаще всего она принимала благодарность съестным. Если бы не охота и не поддержка Стаи, с этой благодарности она жила бы впроголодь. Но в Стаю Ладу тоже не возьмёшь, не место ей на Кукушкиных болотах – по крайней мере, пока она остаётся человеком. Да и захочет ли она жить в лесной глуши, среди диких зверей? Только и удалось Олянке, что поставить шатёр всем на зависть и обустроить его внутри уютно и добротно – с мягкими лежанками, красивыми и тёплыми одеялами, узорчатыми подушечками, очагом, посудой, котелком для варки. Для пущего уюта она вырезала из кожи фигурки зверей и птиц, солнце, звёзды и месяц, цветы и узоры и обшила стены изнутри. Пол был выстлан душистыми можжевеловыми ветками, которые по мере износа и загрязнения заменялись свежими. Это было хорошее семейное гнёздышко для лесного оборотня, но Ладушке был нужен тёплый крепкий дом, а не жилище из шкур, пусть даже красивое; не сумрачный полог леса, а свой светлый сад, где она могла бы колдовать и собирать урожаи.
10
Олянка подалась в Белые горы – искать работу. Она обивала пороги кузнечных мастерских, но кошки-оружейницы ей отказывали, отвечая, что работы для неё у них нет. Может, правду говорили, а может, не хотели брать Марушиного пса. Слышала Олянка, что если и водилось где богатство, так это на белогорском Севере, где, по поговорке, драгоценные каменья можно было выкапывать из земли палкой. Но кто позволит ей их выкапывать? В золотодобытчики тоже просто так не наймёшься, те обладали особым даром видеть золото сквозь землю. Только одна северянка-оружейница по имени Капуста, богатая хозяйка большой мастерской, согласилась дать ей возможность заработать. Поглядев на Олянку сквозь задумчиво-насмешливый прищур, она проговорила:
– Хм... Даже не знаю, какую и работу-то тебе дать. В мастерской от тебя мало проку, ты делу не обучена, а разнорабочих у нас и своих хватает. Говоришь, копьё метать умеешь? Вот и иди тогда ты, голубушка, в китобои. Отработаешь лето на промысле – получишь вот такой мешочек золота и ожерелье для своей невесты в придачу. – Капуста показала руками размер мешочка – как не слишком крупный кочан одноимённого овоща. И добавила с усмешкой: – Ты не радуйся раньше времени, что оплата щедрая. Работёнка-то это тяжёлая, не всякому по плечу.
Как многие северянки, была Капуста упитанна, светловолоса, с лиловато-синими глазами. Её выскобленный бритвой и смазанный для блеска жиром череп походил на кочан, а с темени спускалась шелковистая светло-льняная косица. Ей принадлежала китобойная ладья, на которой в море выходил отряд кошек-охотниц. О том, что она носит дитя, Олянка ей не сказала, а то Капуста, скорее всего, отказала бы ей. Срок был ещё невелик, живота не видно толком, да и когда выступать начнёт, под просторной одёжей можно спрятать. Выдержит ли она? Не повредит ли тяжёлый труд дитятку? Олянка чувствовала в себе довольно сил.
– Харчи – свои, из дому, либо ешь то, что сама добудешь, – обрисовала Капуста условия труда. – Жить для удобства проще на берегу, в китобойном становье. Мешок спальный тебе дадут, острогу сама по руке выберешь. Сапоги и плащ непромокаемый получишь тоже. Главное – острогу бросать умело, а прочие тонкости по ходу дела освоишь.
Кошки-китобои жили в низких, но длинных каменных домиках на берегу сурового моря. Жилища печами не отапливались, там были только очаги для приготовления мяса на огне и кипячения воды. Спали прямо на полу, завернувшись в мешки из шкур северного оленя, сшитых мехом внутрь: северное лето – прохладное, ночами зябко.
Кошки встретили новоиспечённую охотницу с удивлением и недоверием. Во-первых, потому что Марушин пёс, а во-вторых...
– Ты острогу-то хоть бросать умеешь?
Ей дали короткое, тяжёлое копьё и велели метнуть в сложенные горкой мешки с песком. «Шу-шу-шу, – заплясали в ушах шепотки-непоседы. – Север-Север-Север...» Толстое древко легло в руку, вес его распределился так, как нужно. Знать надобно место, за которое браться – тогда и полетит оружие туда, куда следует. «Ф-фух!» – прошуршало в воздухе копьё. Наконечник проткнул мешок и ушёл глубоко в толщу песка.
– Недурно, – сказала светловолосая кошка с глазами цвета мышиного горошка. – Но сейчас ты на твёрдой земле, а в море с лодки бросать будешь. Сестрицы, несите-ка вон ту посудину сюда!
Кошки притащили старую, прохудившуюся лодку и поместили её в пяти саженях от горки. Олянка забралась в неё, а охотницы принялись раскачивать её за борта, изображая волны. «Шу-шу-шу... Море-море-море», – шелестели неотвязные шепотки, плескались, точно холодная вода. Закрыв глаза, Олянка покачивалась на пружинящих ногах. Она ловила середину в себе. Средоточие покоя, которое всегда держится ровно, как тело ни швыряй. Нащупав его, она соотнесла с ним такую же середину у древка копья и связала их незримой нитью равновесия. «Ф-фух!» – новый бросок, и острога попала точно в горку.
– Неплохо, – сказала синеглазка. – Вылезай.
Олянка выбралась из лодки, а кошка сказала:
– Меня Браной зовут. А тебя как?
– Олянка я, – представилась та.
– Хорошо бросаешь, – похвалила Брана. – Вот только на вид тощевата ты. Мы перед промыслом за зиму отъедаемся, потому что когда дело вовсю горит, то и перекусить бывает некогда. Да и сил много уходит.
– Ничего, выдюжу, – процедила Олянка.
– Ну, смотри, – серьёзно поглядела на неё Брана. – А чего ты в китобои-то подалась?
– Заработать надо, – коротко ответила Олянка. И добавила, чувствуя к этой кошке доверие: – У меня свадьба скоро.
– О, поздравляю, – клыкасто улыбнулась та. – У меня сие радостное событие уже за плечами.
Дружелюбная, весёлая Брана Олянке понравилась. В ней не чувствовалось предубеждения против Марушиных псов, а между тем она совсем Олянку не знала.
Олянке выдали высокие непромокаемые сапоги почти до бёдер и кожаный плащ с просмоленными швами. Ещё из рабочей одёжи полагались грубые перчатки из шероховатой кожи, чтоб древко не скользило в руке. Крутобокая парусная ладья устойчиво сидела на воде, к её бортам крепились лёгкие лодки, в которых охотницы приближались к киту. Вдобавок к парусу судно оснащалось вёслами, которые шли в ход, когда надо было поднажать и ускориться. Двадцать гребцов, двенадцать охотниц, старшая над гребцами, старшая над охотницами, смотрящая за парусом – таков был состав отряда их ладьи.
В первый раз Олянке не довелось самой бросить острогу, но в лодку она прыгнула. Кит поддал лодку хвостом, и охотницы искупались в холодной воде. В ладью вернулись через проходы. Если б Олянка когда-то не получила лечение чудесным сердцем-самоцветом, бултыхаться бы ей в волнах, но проход выручил и её. Охотницы во второй лодке зацепили кита несколькими острогами, наконечники которых были устроены так, что входили они в плоть легко, а назад их извлечь можно было, только вырезая с мясом. Засели они в теле зверя крепко. Олянка вдруг ощутила жалость к огромному животному... Но северянки ели китов, это была их основная пища, без которой они вряд ли прожили бы. Без надобности они не убивали, а ровно столько, сколько требовалось для пропитания. На самок с детёнышами-подростками не охотились.
– Ежели кто этот закон нарушит, его Белая Мать накажет.
Белую Мать, владычицу моря, северянки рисовали в облике огромного белого кита. Слушая рассказы бывалых охотниц, Олянка давала отдых усталому телу: на обратном пути ей пришлось побыть гребцом. Сгустился сумрак, на берегу горели костры. Разделывали тушу добытого кита, и тёмная кровь струилась в море. Олянку вдруг затошнило, комок подступил к горлу и долго не отпускал.
– Ничего, привыкнешь, – легонько похлопав её по плечу, сказала Брана.
Еду ей приносила супруга – рыжая кошка Ильга. Она кормила Брану сытными, жирными блюдами; оладьи купались в растопленном коровьем масле, каждая крупинка каши тоже плавала в жидком сливочном золоте, жареный гусь с румяной корочкой так и соблазнял впиться в него зубами...
– Жир – это основа жизни на Севере, – рассказывала Брана, то отправляя в рот ложку каши, то кидая туда истекающую маслом оладью. – Без него замёрзнешь и отощаешь. Вот, попробуй-ка китового жира! Пользу он несёт большую, нутро твоё смазывает, жилы кровяные будут крепкие и мягкие. Будешь есть его – тоска тебя оставит, а ведь когда темно кругом, на душу печаль нападает.
Олянка взяла брусочек, посыпанный солью и душистыми травами. Непривычен был его вкус, но из-за питательности она ела его, дабы подкреплять силы. Так же ей полагался приличный кусок китового мяса, и она, разрезав его на тонкие ломтики, поджаривала на углях. И всё же Олянка изрядно страдала от голода. Новой жизни внутри требовалась пища, ненасытному зверю всё было мало, и спалось ей плохо. Несколько раз она пробуждалась от тоскливого жжения в животе.
– А чего тебе невеста твоя харчи не носит? – спросила Брана.
– Она не знает, что я тут работаю, – ответила Олянка. – Коли бы узнала, не обрадовалась бы, наверно.
Сыто отрыгивая и похлопывая себя по животу, Брана оставляла ей то полгоршка каши, то кусок пирога с рыбой, то ломоть белогорского калача с маслом и мёдом.
– Ух, не лезет уж в меня, – крякала она. – Ильга меня будто на убой откармливает... Возьми, сестрица, съешь, а то пропадёт ведь снедь.
Наступив на горло гордости, Олянка брала. Она не только себя теперь питала, но и дитя, о котором не могла не тревожиться. Впрочем, всё было пока благополучно. Крепкое в ней зародилось дитятко, так просто его не возьмёшь – ни голодом, ни работой, ни морем холодным не проймёшь!.. Звериная живучесть тоже служила добрую службу: там, где Олянка-человек упала бы замертво, Олянка-оборотень выстаивала на ногах, лишь чуть крякнув от натуги. Но если голод успокаивался пищей, то ничем нельзя было утолить тоску по Ладе, по её мягким рукам, околдовывающему запаху, подснежниковым глазам, по её голосу весеннему, нежности пуховой. Кутаясь в спальный мешок, Олянка украдкой утирала слезу. Захотелось Ладе побыть одной, отгородиться от неё молчанием, а она задыхалась без неё, как без воздуха...
В первый раз она присматривалась, а во второй и следующие уже сама бросала острогу с лодки. Кит так мощно плеснул хвостом, что её окатило жестокой волной – будто пощёчину всему телу дали. Вымокнув с головы до ног, она стучала зубами в ладье, пока они тащили тушу кита на верёвках и поплавках к берегу. Покидать судно прежде времени через проход запрещалось. Все промокали, но стойко терпели. Намаялась Олянка со своей густой и длинной гривой: волосы не просыхали почти никогда. Не успевали они немного отдохнуть на берегу, как опять пора в море. Короткие волосы кошек сохли у очагов быстро, а коса Олянки оставалась сырой постоянно. Спать с такой – мало приятного: холодно, мокро, неуютно. Устав мучиться, она хорошенько навострила нож на точильном камне и отхватила косу у самого корня. Неровно вышло, грубо и беспощадно-коротко, но сразу стало проще жить. Схватив волосы через лоб ремешком-очельем, чтоб в глаза не лезли, она всматривалась в морскую даль, и ветер трепал непривычно короткие пряди, которые даже шею не закрывали.
Наконец ночью она услышала далёкий ласковый зов... В полудрёме ей почудился знакомый, милый сердцу серебряный голос, призывавший её:
– Лада моя... Приди... Я жду...
Увы, рано утром нужно было выходить в море, с добычей они вернулись только к вечерним сумеркам следующего дня. Валясь с ног от усталости, Олянка наскоро просушила волосы у огня и завернулась в спальный мешок.
– Лада моя... Приди, я жду, – звенел сквозь пространство голос, и в нём уже слышался надрыв, тревога и слёзы.
Лада плакала! Забыв об отдыхе (вздремнуть ей удалось пару часов), Олянка вскочила, сбросила рабочую рубашку и переоделась в чистую, натянула кафтан и свои меховые сапоги. Шаг в проход – и она очутилась на полянке перед домиком, в окошках которого её ждал свет. Совсем как тогда, когда она чувствовала себя лишней... Сейчас её здесь ждали с беспокойством и слезами, и она тихонько проскользнула внутрь.
Топилась печь, Лада пекла блины и начиняла их солёной красной рыбой, из которой уже были тщательно выбраны кости. Её заплаканные глаза покраснели, носик шмыгал, но она деловито сновала от печки к столу и обратно. Пока поджаривался блин, она заворачивала начинку в предыдущий, клала его к прочим на блюдо и бросалась переворачивать жарящийся. От негромкого стука прикрываемой двери она вздрогнула и повернула лицо к Олянке.
– Ладушка, – протягивая к ней руки, улыбнулась та.
Лада молча влетела в её объятия, забыв о блине на сковородке. Их закружила череда поцелуев, жадных и крепких, Олянку пьяно шатнуло от любимого запаха, окутавшего её густой завесой сладких чар. И не только запах крепким хмелем ударял ей в голову, но и вот это осязаемое, живое, тёплое ощущение любимой женщины у себя в руках. После холодных объятий моря это было живительно и сладостно – чувствовать её всю, её мягкую прильнувшую грудь, изгиб её спины, все её округлости, её медовое дыхание. Олянку точно ударило чем-то, дёрнуло мощно, мышцы каменно сократились, руки сомкнулись стальным охватом – может быть, слишком сильным для Лады, но Олянка не могла иначе, просто не владела собой. Она огромными глотками пила поцелуй, не могла им насытиться, и Лада, сдавленно пискнув, выдохнула ей в губы всё своё облегчение и радость, всю жаркую взаимность. Будь у неё на пальцах когти, они больно впивались бы в плечи Олянки ястребиной хваткой. Между их обоюдно крепко вжатых, пьющих друг друга уст и волосок бы не прошёл.
– Ладушка, у тебя блин сгорит! – спохватилась Олянка, на миг высвободившись из шелковистого плена ненасытно целующихся губ девушки.
– Ай, да ну его! – воскликнула та и опять со всей страстью впечаталась в рот Олянки новым поцелуем. Запустив пальцы в её волосы и почувствовав, что что-то не так, она оторвалась от её губ, посмотрела и ахнула. – Ты что ж наделала?! Зачем?!
Спасая блин, Олянка сама его перевернула, потом шлёпнула на дощечку рядом с миской, полной солёной сёмги, подцепила кусочек рыбы и завернула. Лада не сводила с неё влажных глаз, прижав пальцы к дрожащим губам. На её лице было написано такое горе, будто Олянка не остриглась, а по меньшей мере совершила у неё на глазах жестокое убийство. Ну да, убийство... Косу зарезала страшным ножом для разделки китового мяса. Огрехи той грубой «стрижки» были уже поправлены, волосы обрамляли голову круглой шапочкой. Подравнивание потребовало их укоротить ещё немного, но уши они прикрывали.
– Ну, ну, Ладушка, неужто твоя любовь зависит от того, сколько волос у меня на голове? – Посмеиваясь, Олянка снова заключила девушку в объятия, крепко прижала к себе. – Неудобно с ними, работать мешали, вот и отрезала.
– Я любила твою косу! – воскликнула Лада с солнечно-яркими росинками слёз и стукнула кулачком по плечу Олянки. – Зачем ты так?!
– Милая, ну что ты, не горюй так по пустякам... – Олянка щекотала дыханием её лицо, ловила губы, которые сердито отворачивались.
Она их всё-таки поймала, и Лада не отвертелась от поцелуя.
– Сладкая моя, радость моя, счастье моё, – быстро шептала Олянка, чмокая всё её милое личико кругом. – Прости, что не пришла на первый зов, забот много было, не смогла вырваться. Я всё лето работать буду, моя ягодка.
– Какая ещё работа, тебе беречься с дитятком надо! – возмущённо сверкнула глазами Лада, и её ладошка скользнула Олянке под кафтан.
Олянка замерла на миг, дыша возле её ушка и утопая в щемяще-нежном, вкусном, тёплом запахе. Невелик ещё был животик, но она жадно прижимала к нему волшебную руку Лады, веря в её всемогущее, весеннее, животворящее тепло.
– И что твои раздумья? Что же ты решила? – спросила она с холодком волнения.
– Жить будем и дитятко растить, что ж ещё! – Лада закатила глаза с таким видом, будто бы говоря: «Вот ты глупая, ну неужели могло быть по-другому?!»
Отлегло от сердца, согрелось оно, встрепенулось жаркой благодарностью и безгранично, беззаветно, беспамятно любило кудесницу с подснежниковыми глазами, от чьей ладошки было так тепло под кафтаном.
– М-м-м... – Олянка крепко-крепко вжалась губами в её щёчку, чмокнула. – Пташка моя маленькая, росинка моя, звёздочка моя...
Не хотелось ни на миг выпускать её из рук, но Ладе непременно нужно было допечь блины. Для неё, для Олянки ведь старалась, ждала её, угощение готовила... В первый раз ждала – не дождалась, беспокоилась и плакала, переживала, не случилось ли беды.
– Всё хорошо, Ладушка, я жива и здорова, – успокоительно коснулась Олянка её ушка губами. – Просто отлучиться не могла.
– Что у тебя за работа такая, что отложить нельзя? – нахмурилась Лада.
– Потом расскажу, горлинка, – уклончиво ответила Олянка. – Это только на лето.
Ненасытный зверь не знал, чего больше хотел – блинов или Ладу. По Ладе он истосковался до протяжного воя, но сейчас была ночь, и когти не прятались. Утолить своё желание, подвергая Ладу опасности, он не мог, поэтому набросился на блины с удвоенной страстью. Лада, присев рядом, немного испуганно смотрела на это жадное насыщение.
– Бедненькая... Ты там голодная? Давай, я тебе съестное стану носить?
– Уррр, – проурчала та, впиваясь в очередной блин. – Не нужно, голубка, мне хватает.
Какое там «хватает»... Живот Олянки часто подводило от голода, но она гордо терпела. Всё, что она успевала в себя закидывать, горело, как в какой-то сумасшедшей раскалённой топке. Сожрав топливо вмиг, пламя требовало ещё и впустую обжигало нутро.
– Олянушка, но ты же просто зверски голодная, я ведь вижу! – воскликнула Лада.
– Ничего, ничего... Вот сейчас наемся впрок и... – Олянка замолкла, заткнув рот новым блином.
– Тебе не впрок надо наедаться, а каждый день хорошо кушать, – заботливо проговорила Лада, прильнув к её плечу и вороша пальчиками короткие прядки над шеей.
Остановилась Олянка, только когда уже стало трудно вздохнуть. Набитый живот немного выпирал, она отяжелела и осоловела. Завалившись на лежанку, застеленную лоскутным одеялом, она протянула руку:
– Ладушка, побудь со мной... Соскучилась я по тебе...
Лада забралась на лежанку, проворно перелезла через Олянку к стенке, стараясь не придавить сытый живот. Подпирая рукой голову, она любовалась Олянкой с нежной улыбкой и серебристым блеском росы между пушистых ресниц.
– Родненькая моя, хорошая моя, – ворковала она, щекоча её подбородок и щёки.
Олянке оставалось только ловить и целовать эти шаловливые пальчики – на большее сейчас не осталось сил. Да и нельзя: когти. Тугой живот был точно камень. Кровь отлила от головы к желудку, и резко захотелось спать: сказывалась напряжённая тяжёлая работа.
– Ладушка, коли я усну, разбуди меня на рассвете, – попросила она, смежая веки и сквозь них ловя любимый облик.
Когда она проснулась, в окошко уже струились янтарные лучи зари. Подскочив, Олянка принялась натягивать сапоги.
– Что ж ты меня не разбудила, Лада?!
Её любимая красавица сама ворочалась и нежилась в постели, зевая и потягиваясь.
– Ты так сладко спала, что жаль было будить... Тебе нельзя так утомляться!
Изящно потягиваясь спросонок, Лада выгибалась соблазнительным прекрасным телом, очертания которого округло и женственно проступали под сорочкой. Мягкие полушария груди, орешки-соски, живот с тёплой ямочкой пупка, лакомая ложбинка между ног, в которую так хотелось нырнуть языком... Сейчас бы понежиться с ней, полениться, потом долго ласкать, тонуть в поцелуях, в тепле, в сладком медовом разнотравье её запаха. Много-много поцелуев, длинных, неспешных, в полную глубину, досыта, допьяна... Зверя обожгло, хлестнуло дрожью желания, но времени на это не было. Ну не пытка ли?!
– Ох, да я ж опоздала, – суетилась Олянка, надевая кафтан и подпоясываясь.
