Текст книги "Предания вершин седых (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Леглит вскочила, ощущая дрожь в коленях и обморочную дурноту в кишках.

– Что с ней?

Владета долго молчала, хмуро вглядываясь в навью, в их обед на бочке, в строящийся вдали водовод, похожий на изящный арочный мост... А Леглит с каждым мгновением этого промедления погружалась в мертвящий холод.

– Нет, – пробормотала она, качая головой. Губы вмиг пересохли, а у ветра не хватало сил, чтобы наполнить её грудь свежим воздухом. – Нет...

– Да живая она, – буркнула женщина-кошка, сообразив, к счастью, как её затянувшееся молчание выглядело. – Хворь сонная какая-то у неё. Спит уж четвёртый день кряду, никак не добудимся. Девы Лалады в Тихой Роще говорят, что только ты её поднять сможешь. Слово какое-то знаешь... Это правда? Знаешь?

– Какое слово?! Что случилось?! – вскричала Леглит, на грани помешательства от ураганной смеси ужаса, боли, острой нежности, любви, неуверенного облегчения: «Жива...»

– Идём со мной, госпожа, сама увидишь, – сказала Владета.

Леглит, усилием воли собрав чувства и разум в кулак, обернулась к Эвгирд, которая уже повязала себе салфетку на грудь и собиралась вцепиться зубами в гусиный окорочок, но появление женщины-кошки с тревожными новостями отвлекло её от обеда.

– Эвгирд, мне нужно отлучиться, – глухо пробормотала Леглит. – На какое время – пока не знаю. Справитесь тут без меня?

– Конечно, Леглит, не беспокойся! – Эвгирд встала, с серьёзностью и сочувствием сжав её плечо. – Отлучайся хоть до завтра, всё будет в полном порядке.

– Благодарю. – И Леглит поспешила шагнуть следом за Владетой в проход.

Она очутилась в пещере, наполненной золотистым светом. Из стены бил горячий родник, струясь в каменную купель, утопленную в пол до краёв. Сердце тут же сжалось: Зареока! Любимая лежала на кафтане, а её голова покоилась на коленях Яворицы – женщины-кошки, с которой Леглит порой встречалась на строительстве Зимграда и знала её как опытную и прекрасную мастерицу своего дела. Но что она здесь делала? Почему придерживала голову Зареоки на своих коленях так бережно, так ласково? Впрочем, в этот миг Леглит было не до того. Бросившись к девушке, она опустилась рядом с ней на колени и всмотрелась в её похудевшее лицо – уже без тех милых щёчек, которые навья так любила.

– Зоренька... Ты слышишь меня? – позвала она тревожно, нежно.

Нет ответа... Даже ресницы не дрогнули. А Яворица сказала:

– Возьми-ка свою ладу. – И, осторожно приподняв Зареоку, передала в объятия Леглит.

Опять ёкнуло сердце: совсем худенькая стала, легче пёрышка. Держа её на весу, навья растерянно подняла лицо к жрицам, находившимся тут же, в пещере.

– Что с ней? Чем она больна? Почему не отзывается? – пробормотала она.

– Недуг этот – от тоски, – ответили ей.

А Владета воскликнула:

– Давай, разбуди же её! Ты же знаешь слово!

И тут же виновато и испуганно прикрыла себе рот рукой: в Тихой Роще нельзя было громко разговаривать, а уж тем более кричать.

– Какое слово? Я ничего не знаю... – Леглит только и могла, что прижимать Зареоку к себе и с морозящим душу страхом всматриваться в её безответное, далёкое, погружённое в покой лицо.

– Знаешь, знаешь, – тихонько и ласково засмеялись девы Лалады, будто ручеёк прожурчал. – Сердце своё слушай – оно подскажет.

Сердце... Что оно подсказывало навье? Что всё, что она делала, чему отдавалась так самозабвенно, до изнеможения, не стоило и волоска Зареоки. Всё это – ничто без неё. Прах, каменная пыль, отголосок честолюбивых устремлений. Просто холодная груда мрамора, мёртвая без волшебного тёплого света её глаз, без её улыбки, без прикосновения колдовских маленьких пальчиков.

– Зоренька, услышь меня, – чувствуя влагу и едкую соль на ресницах, сквозь ком в горле проговорила Леглит. – Мне без тебя ничего не нужно. Я всё оставлю, всё брошу, от всего откажусь. Без тебя всё это – пустая, бессмысленная суета. Без тебя мне только и останется, что похоронить себя в одной из этих каменных глыб... Потому что без тебя моя жизнь – ничто. Без тебя всё – ничто! Прошу, услышь меня, посмотри на меня, счастье моё, любимая моя, ягодка моя... Черешенка моя.

Откуда взялась эта последняя сладко-ягодная боль? Кто нашептал её Леглит, шелестя и вздыхая крыльями? Как бы то ни было, ресницы Зареоки вздрогнули и разомкнулись, а вместе с ними и сердце навьи упало в тёплую волну счастья и облегчения. Из груди девушки вырвался глубокий вздох. Обведя туманно-сонным взглядом вокруг себя, она пробормотала:

– Что со мной? Где это я? – Её глаза остановились на Леглит, губы задрожали, и с них сорвалось: – Моя... жестокая лада.

Прильнув поцелуем к её лбу и сжав её, такую до пронзительной и нежной боли хрупкую, навья проговорила:

– Не жестокая. Просто – твоя. Твоя и больше ничья.

Ручка Зареоки, когда-то пухленькая и мягкая, а теперь тонкая и прозрачная, приподнялась и легла на впалую щёку Леглит.

– Пожалуйста... Кто-нибудь, накормите её...

Ещё недавно чуть не сошедшая с ума от ужаса, теперь Леглит обезумела от счастья. Вся пещера рокотала и наполнялась отголосками её смеха и звонким эхом поцелуев, которыми она покрывала лицо девушки.

– Чудо моё... Прелесть моя... Обожаю, обожаю тебя! – Поднявшись, Леглит закружила Зареоку на руках.

– Ну-ка, дай сюда, уронишь ещё! Полоумная! – воскликнула Владета, протягивая руки к дочери.

– Да... Да, конечно, – пробормотала Леглит, повинуясь. Она была так счастлива, что не имело значения, в чьих объятиях сейчас Зареока. Главное – жива и здорова.

Отдав девушку родительнице, она не сводила с неё затуманенных влажной радостью глаз и пятилась... Пятилась, пока не ухнула в горячую воду купели – прямо в одежде и сапогах, подняв тучу брызг. Вода залила нос, уши и глаза, попала и в горло. Фыркая, кашляя и отплёвываясь, Леглит вынырнула с выпученными глазами, а все вокруг смеялись, даже суровая родительница Зареоки покатывалась. Жрицы будто колокольчиками в горле перезванивались, а Яворица издавала мурлычущий смешок. Рядом с ошалевшей от падения навьей плавала её шляпа.

– Ну вот, матушка Лалада, прими в своё лоно новую дочь: она сама к тебе пришла, а вернее, свалилась, – полушутливо, полусерьёзно молвила одна из жриц – та самая, к которой Леглит когда-то обращалась с вопросом о свадьбе.

Её рука мягко легла на макушку Леглит и окунула её в воду трижды.

– Повторяй за мной: принимаю в своё сердце свет Лалады...

– Принимаю... в своё сердце... уфф, свет Лалады, – эхом бормотала Леглит, всё ещё давясь от попавшей в горло воды.

– ...и открываю душу свою для любви, – закончила жрица.

– И открываю душу свою... кх-х... для любви, – кашлянула навья, ощущая тёплые мурашки по всему телу. Даже вылезать не хотелось – так уютно и хорошо ей стало в купели, хотя, признаться, и мокровато. – А ничего, славная водичка...

А Верховная Дева подытожила:

– Ну, вот и умница. Отныне можешь жить на Белогорской земле и брать в жёны ту, кому твоё сердце отдано. Совет да любовь!

Леглит с её помощью выкарабкалась на сушу. Вода лилась с неё ручейками, хлюпала в сапогах, мокрая одежда липла к телу, и за пределами горячей купели сразу стало зябко. Но сейчас важнее всего для неё была Зареока, к которой ещё не полностью вернулись силы, чтобы стоять на ногах. Её усадили на большой тёплый камень, напоили водой из священного источника, и жрица, совершавшая над Леглит обряд посвящения в дочери Лалады, спросила:

– Скажи, девица, та ли это лада, которой твоё сердце отдано?

Зареока, вскинув на навью смущённый, тёплый взор, пролепетала:

– Та самая...

Служительница Лалады обернулась к Леглит с тем же вопросом:

– А ты признаёшь ли в этой девице ту ладу, которая твоему сердцу мила?

– Сожри меня драмаук, если это не она, – отозвалась навья, от взгляда девушки вдруг охмелевшая, как от кувшинчика хлебной воды.

– Тогда жить вам в любви и согласии по закону Лалады, – сказала жрица. – Отныне суженые вы друг другу. Любите и берегите друг друга. Брачный союз заключать приходите сюда же в любое подходящее вам время. Мы будем рады соединить вас пред лицом Лалады и людей.

Яворица, поглядев на Владету, сказала:

– Ну что, съела? Вот, то-то же, матушка.

А та, хмурясь озадаченно, спросила:

– Так что ж за словечко-то было заветное? Неужто – Черешенка? Так ведь мы её и этак звали – не просыпалась она.

– Словечко – то самое, – кивнула старшая женщина-кошка. – Вот только произносить его ладе надлежало – той, что любит всем сердцем. Ну, – добавила она, посмотрев на Зареоку, а потом на Леглит, – счастья вам, детушки. А мне пора.

– Тётя Яворица, – встрепенулась Зареока. – Можно ведь тебя так звать?

– Можно, дитятко, – улыбнулась женщина-кошка.

– Ты ведь придёшь на нашу свадьбу? Я бы хотела тебя видеть, – робко пригласила девушка.

Та, склонившись, поцеловала её в лоб.

– Приду, дитятко, коли зовёшь. До встречи на празднике, милая.

А Леглит вдруг уколола догадка: а не та ли она кошка-вдова, что к Зареоке сваталась? Впрочем, теперь уж неважно. Теперь сердце навьи переполняло светлое, такое нужное, правильное счастье. То самое, без которого всё остальное – ничто.

Они перенеслись в дом Зареоки. Вымокшую до нитки Леглит переодели в сухое, а её одежду, шляпу и сапоги развесили у затопленной печки для скорейшей просушки. В доме висело чистейшее зеркало великолепной белогорской работы, украшенное самоцветами – таких произведений искусства Леглит даже в Нави не видела. В нём отражалась довольно нелепая особа – в белогорском подпоясанном кафтане и сапогах, худая и измождённая, с щетинистой головой. Последнюю прикрыла чёрная барашковая шапка: это Зареока, приподнявшись на цыпочки, водрузила убор.

– Отощала совсем, – прильнула она к плечу, совсем крошечная рядом с навьей. – Тебя же скоро ветром сдувать начнёт, родная...

– Кто бы говорил, худышка. На себя-то посмотри!.. – Леглит подцепила пальцем её подбородок, приподняла лицо к себе, нагнулась и поцеловала. – Вместе будем отъедаться.

Лёгонькие руки обвили её шею, а любимая губка, по которой она так изголодалась, очутилась в её полной власти. Целуясь, они сплелись в объятиях.

– Не уходи сегодня, – прошептала девушка, уткнувшись лбом и зажмурившись.

За все упущенные дни, полные каторжной работы и разлуки, Леглит сейчас обнимала её – жадно, осознанно, до последнего вздоха, нежнее матери, бережнее врача.

– Я с тобой, моя ягодка... Я никуда не ухожу, Черешенка.

Зареока всхлипнула, прильнула всем телом. Леглит, осушая поцелуями слезинки, шептала:

– Ну-ну... Что ты, радость моя... Я сегодня вся твоя, справятся там без меня.

– Я не о том, – открыв глаза, сказала девушка. – Я тебе не рассказывала о ладе... О первой ладе, которую я так и не увидела. Она горлицей прилетела проститься со мной. Душа её прилетела... Её убили на войне. Ты знаешь, я ведь вас, навиев, почти ненавидела за это... За то, что убили ладу. Но тебя ненавидеть не смогла.

Прижав её к себе, Леглит просто дышала её запахом, впитывала её тепло.

– У меня тоже есть прошлое, любимая. Была у меня когда-то лада...

– Она умерла? – вскинула Зареока влажные ресницы.

– Нет, она просто изначально не была моей, – дрогнув верхней губой, но сдержав жёсткий оскал, ответила Леглит. – Она осталась в Нави. Это было обречено кончиться ничем. Всё было впустую. Но я рада, что это кончилось. Это была лишь ученическая попытка... попытка любви. А ты научила меня любить по-настоящему. Я без тебя – мёртвый камень без души, без сердца. Ты вдохнула в меня жизнь и душу. Сегодня я присягнула на верность Лаладе, но настоящая моя богиня – это ты. Это ты сотворила меня такой, какова я сейчас.

Нахохлившись, как птенчик, и зажмурившись со счастливой улыбкой, Зареока прижалась, уткнулась и просто дышала на груди у Леглит. И прекраснее этого не существовало ничего на свете.

Это был самый лучший день – так казалось охмелевшей от нежности и счастья Леглит. Эвгирд и Хемильвит справлялись без неё, о работе думать не хотелось, а хотелось есть. В кои-то веки проснулся настоящий зверский голод, возвестив о себе бурчанием в животе, и Зареока рассмеялась.

– Как всегда, завтрак пропустила, про обед забыла.

– Нет, я завтракала, клянусь, – честно заверила её Леглит. – Но от обеда меня оторвали. Твоя матушка Владета сообщила, что с тобой случилась беда... Тут уж не до еды было.

– Ничего, сейчас всё возместим, – решительно заявила Зареока.

Матушку Душицу, которая недавно произвела на свет дитя, она прогнала с кухни:

– Матушка, всё, иди. Я сама накормлю ладу.

– Ладно, ладно, – добродушно согласилась та. – Хозяйничай тут сама. Я там тесто поставила – уж поспело.

Зареока достала со льда в погребе большую рыбину с ярко-розовым мясом. Она почистила её и разрезала на ломти, разложила на раскатанном тесте, сдобрила полукольцами лука, посыпала солью и душистыми травами, накрыла сверху тягучей, мягкой лепёшкой, защипала края, обмазала яйцом. Посадив пирог в печь, она отряхнула руки от муки и улыбнулась навье. Той вспомнилось «уравнение любви»: любить = кормить.

– Я тебя обожаю, ягодка, – в ответ ей улыбнулась Леглит во весь свой волчий набор зубов, счастливая и хмельная от тёплого хлебного духа, который шёл от печи, но ещё счастливее – от разрумянившихся щёчек Зареоки.

Хотелось повторять это бесконечно – даже не для неё, а для себя, чтобы тонуть в отзвуках и с удивлением осознавать, что всё это – наяву.

Да, это был прекрасный, беззаботный день. Леглит ела обжигающий пирог, а потом они с Зареокой, не отрываясь друг от друга, бродили по саду. Вечером всё семейство собралось за столом. Матушка Владета сказала:

– Ну что ж, коль о свадьбе речь зашла, то приданое у Зареоки есть – всё, как полагается. Куда молодую супругу жить приведёшь, госпожа Леглит?

Навье было немного стыдно признаться, что к строительству собственного дома она ещё не приступала. Она до сих пор жила в бараке, деля комнатку с двумя соседками-сотрудницами, и о том, чтобы поселиться там с Зареокой, и речи быть не могло. Подумав, Леглит ответила:

– Давайте поступим так: я прямо с завтрашнего дня возьмусь наконец за дом. Думаю, к зиме он будет готов. Ну а весной и свадьбу справим, и новоселье.

– Вот и лады, – кивнула Владета.

На рассвете, позавтракав горячими оладьями, куском вчерашнего пирога и свежайшим – с пылу-жару! – поцелуем Зареоки на сладкое, Леглит вернулась на акведук – уже в своей высохшей одежде. Конечно, помощницам не терпелось узнать, что же стряслось такого выходящего из ряда вон, что Леглит сбежала с работы на целых полдня.

– Что стряслось? – усмехнулась навья. – Весной у меня свадьба – вот и всё, что стряслось.

– Я так и знала! – всплеснула руками Эвгирд. И выразительно погрозила пальцем: – Я ещё тогда запомнила эти обворожительные глазки! Не довели они тебя до добра, любезная Леглит, ох, не довели! Так и знала, что ты попадёшься в эти сети. Ну, что тебе ещё сказать?.. Поздравляю!

– Благодарю, – хмыкнула Леглит.

А Эвгирд, шутливо передразнивая её, изображала перед Хемильвит её вчерашний испуг:

– «Что с ней?!» Тьфу ты, драмаук жареный!.. Это ж надо было попасться на такую удочку! Я-то думала, что наша Леглит – кремень. Завзятая холостячка! А она втрескалась, как девчонка. Ну и что же теперь будет? Неужели зодческое искусство потеряло одну из своих самых многообещающих мастериц? Можно сказать, восходящую звезду на самом её взлёте? Потому что, как мы все знаем, наша работа и семья – две несовместимые вещи.

– Будем считать, что поставлена новая творческая задача, – сказала Леглит. – Совместить несовместимое. Приступаю к выполнению. Обязуюсь предоставить подробный отчёт о ходе опыта.

– От всей души желаю удачи, многоуважаемая коллега, – оскалилась Эвгирд в клыкастой улыбке с витиеватым поклоном.

Эта новость, без сомнения, вскоре дошла и до госпожи Олириэн. День у Леглит, в связи со взятым ею обязательством по спешному возведению будущего семейного гнёздышка, был насыщеннее обычного, но она ухитрилась раздобыть бочку хмельного мёда, чтобы соотечественницы могли выпить за здоровье её невесты. Госпожа Олириэн достала хлебную воду из своих запасов.

– У меня двоякое чувство по поводу произошедшего, – молвила она на вечернем сборе зодчих. – С одной стороны, хочется пожелать Леглит счастья, а с другой... немного тревожно за неё. Но не будем о грустном. Самым лучшим решением будет, конечно же, поздравить её и порадоваться за неё. За счастье!

Что и все сделали, подняв кубки за влюблённых. Лёгкая печаль коснулась сердца Леглит, но слишком светло и радостно было у неё на душе, чтобы долго предаваться сомнениям.

*

Присев около окрепших, разросшихся розовых кустов, Зареока провожала взглядом засыпающую вечернюю зарю. Те самые кусты, из-за которых у неё с Леглит вышел тот памятный спор, сейчас благоухали густым, тёплым, терпковато-сладким духом. Вдалеке слышались детские голоса: жители Зимграда уже вселялись в новые дома.

– Самые прекрасные розы, какие только существуют на свете, – раздался знакомый голос за плечом.

Зареока, сладко вздрогнув, поднялась на ноги и обернулась с улыбкой. Руки Леглит окутали её объятиями, а в глазах навьи мерцал вечерний ласковый отсвет.

– Я не мыслю себя без тебя, Черешенка моя. Ты – моё вдохновение, моя путеводная звезда. Я благодарна судьбе за тебя.

– Я люблю тебя, родная.

– И я тебя, чудо моё.

Новая сила

Розово-янтарные лучи утренней зари шелковистым сиянием лежали на опущенных долу ресницах Берёзки. Под их покровом, точно в чашечке сомкнутого цветка, прятался её взгляд, мерцая лаской и переливаясь колдовскими искорками. Тонкие пальцы с твёрдыми заострёнными ногтями в солнечных лучах казались полупрозрачными, почти детскими по размеру – как, прочем, и вся кудесница. Двенадцатилетняя Ратибора уже обогнала её в росте.

Присев на корточки, Берёзка колдовала над молодым кустом чубушника, оплетая его веточки волшбой. Золотистые нити, свиваясь в узоры, обнимали стебельки, впитывались в жилки листьев и исчезали внутри. Каких только кустарников не было в цветнике! Силой своей волшбы Берёзке удалось приспособить на Белогорской земле даже теплолюбивый жасмин. Получилось у неё и выпестовать привередливую сирень, которая без колдовских усилий никак не хотела приживаться ни в Светлореченском княжестве, ни в Воронецком. Нежную и уязвимую перед зимними холодами южную красавицу розу белогорянки научились выращивать ещё в молодые годы княжны Светолики – с лёгкой руки её названной сестрицы Зденки. Цвела она и в саду у Берёзки с Гледлид. Двадцать розовых кустов выпускали множество бутонов и стояли сплошь покрытые ими, так что зелёных листьев было почти не видно. Полностью раскрывшиеся цветки, готовые вот-вот осыпаться, Берёзка собирала и готовила из них утончённое лакомство – розовое варенье. На две части лепестков она брала одну часть разогретого мёда и варила совсем недолго, после чего настаивала и медленно остужала под тёплым полушубком, а потом разливала по крошечным горшочкам. Ох и охочи были дети до этой сладости! Так и лезли девочки-кошки к горшочкам, норовя полакомиться, но Берёзка жадности не одобряла. Доставалось варенье из роз нечасто, выдавалось понемногу и торжественно употреблялось за общим семейным столом. К чему такая прижимистость? А к тому, что ягод в меду дети всегда ели достаточно, те были повседневным угощением на их столе, а варенья из роз слишком много не сваришь. И смородины, и вишни, и черешни, и малины сад приносил каждое лето в бессчётных количествах; Ратибора со Светоликой-младшей и свежие ягоды уплетали так, что только за ушами пищало, и заготовленные на зиму в меду подъедали с удовольствием, и сушёными ягодами в пирогах и каше тоже не пренебрегали. А сладкое кушанье из розовых лепестков – диковинка! Больше, кажется, никому, кроме Берёзки, пока не пришло в голову его готовить. Она стала первооткрывательницей сего блюда.

От чубушника Берёзка перешла к розам, уделила внимание сирени и жасмину, после чего принялась за прополку. Это нудное дело не отнимало у неё много времени, так как Берёзка использовала особую волшбу, направленную на искоренение сорной травы. Сдвинув брови, она рассыпала с кончиков пальцев острые искорки, и ненужные травинки сами тут же увядали, а ей оставалось их только собрать, чтоб не портили вид. При обычной прополке не всегда полностью удалишь сорняк – то корень в земле останется, то растёт эта зараза в неудобном месте, не достанешь, а волшебный способ работал безупречно. Всегда чистым и опрятным был у кудесницы и цветник, и сад, и огород. Год от года всё меньше в нём становилось сорных трав, но полностью их не искоренишь: то ветер занесёт семена, то всюду бегающие дети на подошвах ног затащат. Обладательница дотошного нрава, Берёзка всё делала старательно, упорно и тщательно. Заметит сорняк – дзинь! – летит в него искорка с её пальцев, и нет больше сорняка.

Она перешла в огород. Утренняя роса собралась крупными каплями на капустных листьях, морковная ботва ярко зеленела ровными рядками, устремлял к небу сочное, пряное перо лук. Берёзка прошлась между грядками, окидывая их придирчивым хозяйским взглядом, не нашла новых сорняков и кивнула. С вечернего полива земля ещё не подсохла за ночь, но её следовало взрыхлить, чем Берёзка и занялась. Ловко работая зубчатым приспособлением, другой рукой она рассыпала по земле волшебную пыль – мельчайшие блёстки, рождавшиеся на кончиках её ногтей. Благодаря этому даже на самой неплодородной почве она смогла бы вырастить великолепный урожай чего угодно.

– Матушка! Набрать бочку? – послышался звонкий голос.

В огороде показалась Ратибора. К своим двенадцати годам она стала высокой, стройной и сильной – впрочем, как и все женщины-кошки. По росту и телесному развитию она обгоняла сверстников-людей и могла запросто побороть крепкого семнадцатилетнего парня. Сердце Берёзки замерло с задумчивой и грустной, как звёздное небо, нежностью – призраком воспоминания о княжне Светолике, поразительное сходство с которой проступало на лице её дочери всё яснее год от года.

– Давай, – кивнула Берёзка с улыбкой.

Обязанность наполнять огородную бочку водой возлагалась на Ратибору: она была уже достаточно сильной, чтобы таскать полные вёдра. Ледяная колодезная вода за день согревалась и становилась пригодной для полива грядок. Возле дома стояла ещё одна бочка – для сбора дождевой воды, которая стекала туда по желобкам с крыши. Ею вся семья умывалась, а Берёзка мыла волосы, добавляя чарку воды из Тиши. Благодаря этой чудодейственной водице за несколько лет в Белых горах она обзавелась двумя тяжёлыми шелковистыми косами почти до колен. В возрасте Ратиборы у неё была лишь жиденькая и короткая косичка непонятного мышасто-русого цвета, блёклого и невыразительного, а теперь оттенок облагородился, стал ближе к пепельному, с завораживающим, холодным серебристым отливом, который очень шёл к её нежной бледной коже и светлым, зеленовато-серым глазам. Вся Берёзка была будто выточенное из льда изящное изваяние, зимняя девочка-снегурочка, в которую вдохнул жизнь сам бог Ветроструй. Но лёд этот не сковывал давящим морозом, а приятно бодрил и охлаждал в жару. Её, лёгкую, гибкую, маленькую, подросшая Ратибора уже сейчас могла подхватить и покружить на руках.

Прореживая морковные всходы, Берёзка краем глаза наблюдала за девочкой-кошкой. Поскрипывал колодезный ворот, гремела цепь. Подцепив два увесистых ведра на коромысло, Ратибора спорым шагом несла их к бочке и опорожняла в неё. Можно было залюбоваться её длинными и стройными ногами, полными упругой силы, прямой статной спиной и выносливыми плечами. Солнце превращало копну её светлых кудрей в золотую волнистую шапочку.

– Помощница моя, – ласково проговорила Берёзка, когда бочка была наполнена, и Ратибора, брякнув к её ногам два пустых ведра, выпрямилась с улыбкой от уха до уха. Взъерошив мягкие, вымытые вчера ромашковым отваром волосы девочки-кошки, Берёзка пригнула её голову к себе и чмокнула в щёку: – Хорошо. Благодарю тебя, солнышко моё ясное. Всё, ты пока свободна, беги по своим делам.

От поцелуя Ратибора прижмурилась и мурлыкнула.

– А можно орешков взять и земляники сушёной? – спросила она.

– Возьми, моя родная, – кивнула Берёзка.

Завтракать сразу после пробуждения у них было не принято – так уж сложилось в семье. Гледлид не хотела есть по утрам, ограничиваясь чашкой отвара тэи, подслащённого мёдом. За стол они садились дважды в день: около полудня встречались за добротным обедом, а вечером плотно ужинали. Растущим девочкам, чтобы дотянуть до обеда, разрешалось подкрепиться утром орехами, ягодами, овощами, яблоками или грушами – смотря что созрело в саду.

На пороге Ратибора столкнулась с младшей сестрицей, которая, уже одетая, бежала к дождевой бочке умываться. Шестилетняя Светолика от столкновения зашипела и зафырчала по-кошачьи, но Ратибора только засмеялась, открыв белые и крепкие зубы с плотоядными клыками.

– Куда несёшься сломя голову?

Светолика, конечно же, спешила навстречу новому дню, полному дел и событий. С раннего утра и до обеда они с Ратиборой постигали науки во дворце Огнеславы, а после обеда и до вечера были вольны делать всё, что хотели. Могли шастать по лесу, купаться, рыбачить, бегать наперегонки в зверином и человеческом облике. Но не всё своё свободное время сёстры проводили в праздности; было у них особенное общее увлечение – подбирать в лесу попавших в беду зверушек и птиц, лечить их светом Лалады и отпускать на волю. В их заботливые руки попадали лисята, волчата, бельчата, зайчики и бурундуки, всевозможные птенцы. Сердобольные девочки-кошки устроили на чердаке дома звериную лечебницу, в которой питомцы жили до полного выздоровления, а после возвращались в лес. В позапрошлом году Ратибора со Светоликой подобрали совсем слабого совёнка, слепого на один глаз. Это оказался детёныш филина. Кроме слепоты у него были и другие недуги, и если б на него не наткнулись юные любительницы зверья, бедолага совершенно точно не выжил бы. Девочки не сразу разобрались, какого птица пола, но потом стало ясно, что это самка. Они вылечили её и выходили, кормили мышами, червяками и жуками, которых сами для неё ловили. Когда она подросла, они стали учить её охотиться, чтоб та смогла добывать себе пропитание в лесу. Сова вроде навык усвоила, но улетать отказалась наотрез. Сколько её ни выпускали, она прилетала назад. Что делать? Филиниху назвали Ляпой и разрешили остаться – или, точнее, смирились с тем, что отделаться от неё не получится. Ляпа избрала себе в качестве насеста ветку яблони возле дома; днём она подолгу неподвижно сидела на ней, прикрыв мохнатые веки, а ночью летала охотиться. Встал вопрос: как быть, если птица решит гнездоваться?

– Ещё совиного питомника нам тут не хватало, – сказала Гледлид.

Но Ляпа пару себе пока не искала – так и жила на яблоне, полуручная, полудикая. Ратибора научила её прилетать на руку, давая угощение – жука или кусочек мяса. Когти у Ляпы были огромные, орлиные, клюв могучий, а глаза янтарные и круглые, пристально-суровые. Ухала она редко, чаще всего в ответ на разговор с ней, а могла и не подавать голос целыми днями. Ляпа позволяла себя осторожно гладить по перьям, почёсывать лоб и голову, но чрезмерных нежностей не терпела.

Сейчас она сидела на своей привычной ветке – всегда одной и той же – и подрёмывала, отвернувшись от солнца. Светолика, остановившись под деревом, улыбалась. У них с совой состоялся такой разговор:

– Ляпа, Ляпа! Открой глазки! Утро пришло!

– Угу!

– Доброго тебе утра, Ляпа! Хорошо ночью поохотилась?

– Угу!

– А солнышко яркое не любишь, Ляпа? Спать мешает?

– Угу!

Отвечала сова всегда до смешного к месту и впопад, так что казалось, будто она понимает обращённую к ней речь. С приоткрытым клювом, если она в нём что-то держала, у неё получалось не «угу», а «ага». Ещё Ляпа умела шипеть, мяукать и сипло, приглушённо визжать, когда ей что-то не нравилось. Птица купалась в долблёном корытце, порой усаживалась на крышу и оттуда обозревала окрестности своим неизменно строгим, непроницаемым взглядом. Летала она только по необходимости. Любимым её времяпрепровождением было сидеть и с загадочно-величественным видом смотреть вдаль.

Воды в дождевой бочке оказалось маловато, и Светолика не могла зачерпнуть её ковшиком: не доставала.

– Матушка-а-а! – позвала она. – Достань мне водицы! Мне не дотянуться!

Она стояла около бочки с закатанными рукавами рубашки и с полотенцем на плече. Подойдя, Берёзка поцеловала дочурку в обе круглые щёчки, почесала за ушком.

– Доброго тебе утра, котёночек мой.

– Доброго утра, матушка! – мурлыкнула девочка.

Берёзка зачерпнула ковшиком воду – той оставалось в бочке на четверть. Хороший, сильный дождь был несколько дней назад, а нового не перепадало, вот и вычерпали. Светолика, фыркая и разбрасывая брызги, умылась и растёрла румяное личико полотенцем. Берёзка с мурлычущей нежностью смотрела на своё родное, выношенное под сердцем, пушистое солнышко, которое улыбалось ей доверчиво и ясно, по-детски открыто и искренне. Впрочем, она не делила Светолику и Ратибору на родную и неродную и не задумывалась о том, кого любит сильнее. Пусть Ратибора была рождена другой женщиной, Лугвеной, она прочно заняла в сердце Берёзки своё место. Поначалу молодая кудесница беспокоилась, оттает ли осиротевшая во время войны девочка-кошка, сможет ли принять её в качестве родительницы... Эта тревога жила в ней, ворочалась непоседливо, то стихая, то принимаясь ныть, как зубная боль – особенно в первые три года, когда Ратибора называла её не матушкой, а просто по имени. Когда это тёплое слово впервые сорвалось с уст приёмной дочери, Берёзка не сдержала счастливых слёз. В груди стало светло и легко. Ратибора, смахивая с её щёк солёные капли, приговаривала:

– Не плачь, матушка... Я тебя люблю.

– И я тебя, лучик мой светлый, – выдохнула Берёзка, прижав девочку к своей груди и вороша её золотые кудри – кудри княжны Светолики. – Это я от радости плачу.

Берёзка сделала всё, чтобы сестрицы не соперничали за её любовь, чтоб им хватало поровну и тепла, и заботы. Сейчас Светолика-младшая, закончив умывание, вдруг почувствовала пробуждение утреннего голода: у неё громко забурчало в животе.

– Ой, матушка, я кушать хочу, – призналась она. – Отчего мы не садимся за стол по утрам?

– Такой у нас порядок, котёнок, – ответила Берёзка. – Гледлид не привыкла завтракать, вот я и не накрываю на стол. Разве хорошо было бы садиться за трапезу без неё? Но ежели вы с сестрицей проголодаетесь с утра, вы всегда можете чего-нибудь перехватить, чтоб дотерпеть до обеда.

– А можно хлеба с маслицем? – попросила Светолика. Если старшая сестра терпеливо обходилась орехами и сушёными ягодами, то ей хотелось чего-то посущественнее.