Текст книги "Предания вершин седых (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
– Что это? – спросила Олянка, не в силах оторвать взгляда от пляски светящихся комочков.
– Духи леса. – И Куница принялась гоняться за световыми шариками.
Духи оказались очень вёрткими созданиями. Сколько Куница ни прыгала в снегу, ловя их и руками, и ртом, они не попадались. Увлечённая охотой за светлячками, та высоко подскочила и плашмя приземлилась в сугроб... И исчезла – только дырка в снегу осталась в виде очертаний её тела. Удивлённая Олянка склонилась над отверстием. Вроде бы зимняя перина не должна была быть здесь настолько глубокой...
– Эй! – крикнула она вниз.
«Эй, эй, эй», – откликнулось эхо во тьме.
Это коварное местечко и впрямь таило в себе неожиданную глубину: снежный занос скрывал под собой вход в подземелье. Его держал на себе остов из длинных стеблей прошлогодней травы, густой чёлкой склонившихся над дырой. Поверх полога из травы вырос сугроб – так и вышло, что вход замело полностью.
– Куница, ты там цела? – обеспокоенно позвала Олянка.
– Да что мне сделается, – послышался гулкий ответ снизу. – За хмарь успела зацепиться. Спускайся сюда, покажу кое-что.
Олянка, уже немного разобравшаяся в полезных для оборотней свойствах хмари, спустилась в дыру на радужной петле. Пузыри этого текучего, как вода, и лёгкого, как воздух, вещества скапливались под потолком, собираясь в сгустки разнообразных причудливых очертаний, и излучали приятный лиловато-розовый свет.
– Что ты тут нашла? – спрыгнув наземь, спросила Олянка.
Куница стояла над человеческими костями. Останки, видимо, лежали здесь очень давно, став совершенно гладкими, а одежда совсем истлела и свисала кое-где выцветшими, ветхими обрывками. Опутанные пыльными тенётами и присыпанные опавшей листвой, залетавшей сверху сквозь отверстие, кости жутковато раскинулись на своём смертном ложе. Между рёбрами торчал кинжал с богато украшенной рукоятью. Олянка, вздрогнув, отшатнулась, а Куница достала оружие из грудной клетки и рассмотрела.
– Дорогая вещица, – одобрительно цокнув языком, определила она. – Каменья драгоценные, позолота... Ну-ка, а клеймо мастера есть? Не разобрать, но вроде есть что-то.
– Несчастный, – пробормотала Олянка, с ужасом вглядываясь в останки. – Как же он здесь оказался?
– О, это очень трудно отгадать, – хмыкнула Куница, покачивая кинжал на ладони. – Но я попробую пораскинуть своим скудным умишком и понять, что же тут могло случиться. Ну... Этого бедолагу, видать, закололи кинжалом и сбросили вниз. У убийцы твёрдая рука: единственный удар прямо в сердце. А вот оружие он почему-то не забрал с собой. Клинок-то недешёвый... Видать, торопился душегубец. Держи. – И Куница протянула Олянке кинжал.
– Ты что! Я не возьму, – шарахнулась девушка от орудия убийства. – Им же человека загубили!
– Ишь, неженка какая, – усмехнулась девица-оборотень. – А вещь хорошая, между прочим. Пригодиться может. Оно, конечно, понятно, что главное оружие Марушиного пса – это его зубы, но и стальной «зуб» иметь весьма полезно.
Олянка замотала головой.
– Нет, оставь его лучше здесь...
– Глупая ты. Нечего добром разбрасываться, – деловито начищая клинок ветхим ошмётком кожи, оставшимся от обуви убитого, сказала Куница. – Такие ножички на дороге не валяются... – И мрачно пошутила: – Они не валяются, а торчат между рёбрами.
Они вернулись к костру и мясу. Огонь уже почти погас, и Куница подбросила ещё хвороста. Пламя сразу ожило, затрещало, озарив подземелье дымным отблеском. Придавленная тяжёлым впечатлением от только что увиденного, Олянка съёжилась в комочек. На неё опять накатывала тоска: белая голубка, Радимира, Любимко, ребёнок. Как только что подкормленный топливом костёр, с новой силой поднялась и боль, оживлённая думами и воспоминаниями.
– Поешь ещё, – предложила Куница.
Олянка отрицательно качнула головой, замкнувшаяся в душной, холодной могиле отчаяния. Может, когда-нибудь всё это и отболит, покроется пылью и тенётами, как те кости, но сейчас свежая рана постукивала отголосками сердцебиения и сочилась тёплой кровью. Матушка, батюшка, братья и сестрицы... Сердце рвалось домой, но холодная волчья ночь качала косматой головой: туда теперь нельзя. Нет ей больше места среди родных.
– Хочешь погоревать – погорюй, но недолго, – сказала Куница. – Надо жить дальше.
Наверно, у Любимко после припадка приступ головной боли... А унять боль стало некому. Тёплые слёзы проступали сквозь зажмуренные веки, когтистые руки обхватывали колени, бурые пятна на подоле рубашки не давали забыть о маленькой не рождённой жизни. Из груди рвался вой... И вырвался – самый настоящий, волчий. Олянка испугалась его звука и смолкла. Вот такой теперь у неё голос – голос её зверя, Марушиного пса в ней.
В отверстие пробивался дневной свет: начиналось яркое, морозное, солнечное утро. Но глазам оборотней слишком больно любоваться янтарно-розовыми лучами, озаряющими сверкающий снег, их удел – сумрак, и Олянка с тоской, до рези в глазницах щурилась на световое пятно сверху. Не видать ей больше красного солнышка, не полюбоваться закатом у реки. Только ночью и послушает теперь она шёпот ив.
– К стае примкнуть тебе надобно, – сказала Куница. – Некоторые и в одиночку живут, но новичкам это не под силу. Им лучше с сородичами держаться. Я сама с Кукушкиных болот, там бабушка Свумара вожаком. Пообтешешься там, уму-разуму научишься, да и душа на место встанет. Бабушка для всякого мудрое слово найти умеет. Давай-ка вздремнём перед дорогой, а после заката туда и двинемся.
– А далеко они, болота-то Кукушкины? – чувствуя при слове «вздремнём» потребность в широком зевке, спросила Олянка.
– Ежели в полную силу бежать, три дня пути. А коли с отдыхом, то дольше выйдет. – И Куница, будто бы поймав мысль Олянки о зевке, растянула клыкастый рот: – О-о-хо-хо-о-о... Ну всё, отдыхать давай. Зимой советую спать в зверином облике: так теплее. Шуба греет.
С этими словами Куница перекувырнулась через голову и приземлилась уже на четыре широкие лапы. Даже в её волчьей морде проступало весьма забавное сходство с её человеческим обликом: тот же скошенный низкий лоб, круглые глаза, плоский нос и длинная верхняя губа. А может, став сама оборотнем, Олянка просто научилась видеть волчьи «лица», казавшиеся людскому глазу одинаковыми. Морды Марушиных псов различались точно так же, как расходятся чертами лица людей. Наверно, людской страх перед детьми Маруши мешал видеть эти тонкости...
«Давай, и ты перекинься, – услышала Олянка голос в своей голове. – Только одёжу сперва сними».
Видя её изумление, Куница фыркнула. Посредством всё той же мыслеречи она объяснила, что Марушины псы в зверином облике переговариваются вот так: не приспособлены волчьи глотки издавать звуки человеческого языка.
Поёживаясь, Олянка разделась. Растопыренные пальцы в нерешительности царапали когтями землю... Один переворот через голову – и они станут лапами. Сердце леденело, боясь увидеть своего зверя. Олянку терзал странный страх: а если она не сможет стать снова человеком? Разум понимал, что всегда можно перекувырнуться обратно: ведь Куница много раз это делала, да и другие оборотни, наверно, тоже, но страх этот не поддавался доводам рассудка. Он просто дрожал шерстяным комком под рёбрами.
Куница между тем свернулась пушистым клубком и опять зевнула во всю пасть. Её челюсти с клацаньем сомкнулись.
«Ну, ты как хочешь, а я – спать».
Собравшись с духом, Олянка всё же сделала наконец переворот вперёд через голову. Она долго не открывала боязливо зажмуренные глаза, но не будешь же вечно держать их закрытыми! Так и есть, лапы... Шерсть – иссиня-чёрная, как её волосы, огромный мохнатый хвост. Стоять на четырёх конечностях было на удивление удобно – совсем не так, как человеку на четвереньках. Олянка двинула тазом из стороны в сторону, переступая задними лапами. Хвост тоже двигался, двигались и уши. Слышали они неизмеримо больше, чем раньше: где-то упал с еловой лапы снег, где-то птица вспорхнула... А у спящей Куницы побуркивало в животе: её нутро переваривало мясо.
Прислушиваясь к ощущениям, Олянка улеглась. Тело само знало, как надо расположиться, и у неё получился такой же пушистый, укрытый хвостом клубок, как и у Куницы. Сейчас от сна она не хотела ничего – ни встреч, ни чувств, ни видений. Просто закрыть глаза, а через мгновение открыть их уже после заката, когда настанет удобный для путешествия сумрак. Ни одну живую душу она не желала пускать в черноту своего черепа. Пусть там будет просто тихо, пусто и темно.
Вышло так, как Олянка и хотела. Мгновение черноты – и её разбудила возня Куницы, которая в зверином облике подкреплялась на дорожку остатками мяса.
«Присоединяйся, – отправила она Олянке мыслеречь. – Путь предстоит долгий».
Мощные челюсти оборотня легко ломали рёбра лесной козочки, и грудная клетка оказалась вмиг вскрыта. Вдвоём они прикончили косулю. Осталось только осердие, шкура, кости да копыта. Печёнку Куница решила не оставлять падальщикам и, давясь сытой отрыжкой, сожрала сама. Кишками она побрезговала, сердце и лёгкие оставила Олянке. Облизывая длинным розовым языком окровавленную морду, она улеглась на бок и вытянула лапы.
«Ну, переварим чуток, да и в путь. Перед дорогой набивать брюхо до отказа не стоит: бежать будет неудобно. Так, червячка заморили слегка – в самый раз».
После небольшого отдыха они выбрались на поверхность. Рубашку и сапожки Олянка завязала в платок, туда же Куница засунула и найденный кинжал, хоть Олянка и не хотела его брать.
«Пригодится! – настояла Куница. – Жаль, ножен нет, но можно будет чехол из кожи сшить, ремешок приделать и носить на шее».
Узелок подвесили Олянке на шею. Они двинулись в дорогу в синих сумерках. Для Олянки, новообращённого новичка, бежать без передышки оказалось с непривычки тяжело, и они трижды останавливались на привал. Марушин пёс мог обходиться без пищи несколько дней без потери сил и бодрости, и Куница не утруждала себя охотой в дороге. А Олянка на бегу вспомнила наконец, как назывался на еладийском наречии тот козлоногий леший, которого Куница ей напоминала: словечко то было – сатир. Не много проку от этого, а всё равно как будто вещь затерявшаяся отыскалась.
В светлое время суток они спускались в подземные ходы и продолжали дорогу там. Олянка диву давалась, как Куница не заблудится в их разветвлениях, но та по каким-то приметам всё время находила правильный ход, нужный поворот. Может быть, ей были знакомы остовы животных, разбросанные в подземелье там и сям? Или она читала подсказки в странных письменных знаках, выдолбленных на толстых, потемневших от древности деревянных балках, подпиравших своды для защиты от обрушения? Олянка родную грамоту знала, но такие буквы видела в первый раз. Они состояли из набора чёрточек – продольных, поперечных и косых; одна напоминала следы птичьих лапок, другая – дерево без листьев, третья – воздевшую руки вверх фигурку без головы, четвёртая – две стены с двускатной кровлей сверху... Ни одного закругления в начертании этих значков не встречалось, одни прямые чёрточки и углы. Любопытство взяло верх, и Олянка на бегу спросила мыслеречью:
«А это что за письмена?»
«Это-то? Это молвицы, – ответила Куница. – Они такие старые, что их уж никто почти не читает. Бабушка умеет на них гадать».
Олянке вспомнился рассказ Радимиры о гадании на буквицах... Хранительница Бояна, Навь, выстраданная любовь. Уж не те ли это самые буквы древней азбуки? Вот только почему Куница назвала их молвицами? Холодящее дыхание тайны пробежало мурашками вдоль спины до самого кончика хвоста.
А между тем Кукушкины болота были совсем близко: то и дело между деревьями мелькали Марушины псы. Куница приветствовала знакомых тявканьем, и те ей отвечали тем же.
Оборотни на Кукушкиных болотах жили в шатрах из шкур и в человеческом облике носили одежду из кожи, меха и перьев, обувались в чуни и меховые сапоги. Волосы носили длинными и распущенными, но передние пряди с обеих сторон заплетали в косицы, к кончикам которых крепились природные украшения: деревянные бусины, крашенные ягодным соком, шишки, пучки перьев. Вокруг лба часто повязывали ремешок-очелье, виски украшали пушистыми заячьими хвостиками.
Один шатёр был отведён под склад одежды. Там в корзинах с крышками хранились меховые и кожаные безрукавки, мужские порты, женские юбки, обувь. Всё это изготавливали для общего пользования, каждый член стаи мог взять здесь то, что ему нужно. Первым делом Куница проскользнула в этот шатёр, где перекинулась в человека и подобрала для себя подходящее одеяние: безрукавку из заячьего меха, кожаную короткую юбочку, сапожки из оленьей шкуры. На голову она водрузила беличью шапочку.
– Только волков и лисиц на мех бить нельзя, – пояснила она. – Они – наши младшие братья.
Олянка не решилась взять что-либо из общей одежды: ведь её ещё не приняли в стаю. Вернувшись в людской облик, она развязала свой узелок и натянула запачканную кровью рубашку, обула сапожки, на плечи накинула узорчатый платок – всё то, в чём она выскочила из дома.
– Не стесняйся, накинь что-нибудь, – усмехнулась Куница. – А вот платочек свой поднеси в подарок Бабушке. Хорошая вещица, красивая. – И девица-оборотень потеребила бахрому платка, провела пальцами по завиткам серебряной вышивки, нанесённой поверх тканого узора. – Так у нас положено: кто хочет Бабушке уважение выказать, должен сделать подношение.
Куница осмотрела платок: вроде не запачкан, в подарок поднести не стыдно. Порывшись в корзинах, она подыскала простую, но ладно скроенную заячью безрукавку, которая надевалась мехом внутрь.
– Вот, примерь-ка! Должно тебе впору быть... А платочек придётся отдать.
Безрукавка села прекрасно, будто на Олянку и была сшита. К ней прилагался кожаный пояс.
– Вот и славно! – одобрила Куница. – Рубашку бы постирать ещё, но это успеется. Первым делом тебе надобно Бабушке представиться.
Свумара жила в самом большом шатре вместе с парой дюжин соплеменников. В основном это были молодые волчицы, дети и подростки. Малышня резвилась и возилась друг с другом в зверином облике, а присматривавшая за ними русоволосая и голубоглазая женщина-оборотень время от времени наводила порядок, легонько поддавая какому-нибудь слишком расшалившемуся дитятку по пушистой попе, чтоб не шумел чересчур и не тревожил Бабушкин отдых. Размером эти малыши были со взрослых обычных волков, и клыки у них виднелись уже внушительные; тяпнет такой щеночек – мало не покажется. Впрочем, мордочки у них были забавные и даже по-детски милые, ещё не успевшие стать жуткими, как у взрослых Марушиных псов. Свежая, не зажившая рана опять вскрылась, набухла болью: а ведь у Олянки вскорости мог бы быть вот такой же малыш – свой, родной, вертлявый и смешной, с несмышлёными глазёнками. Ей вдруг до стона, до скрежета зубов захотелось схватить и затискать кого-нибудь из этих маленьких – почесать за ушками, погладить мохнатое тёплое пузико, расцеловать мордашку... Глаза намокли, горло распухло от солёно-горького кома.
От ворчащего, повизгивающего клубка пушистых щенят вдруг отделился один – светло-серый, с белыми «носочками» и грудкой, медово-золотистыми глазами и изящной, по-лисьи остроносой мордочкой. Он подбежал к Олянке и принялся тыкаться носом ей в колени, тереться мохнатым боком и дружелюбно, ласково урчать и повизгивать.
– Здравствуй, Сваша, – засмеялась Куница, присаживаясь на корточки и почёсывая нарядную белую шею маленького оборотня. – Сваша у нас добрая и жалостливая, всех утешает.
Олянка тоже присела, чтобы быть вровень с этими чудесными золотыми глазами, и робко протянула руку. Девочка-волчонок охотно дала себя и погладить, и почесать, а ещё облизала мокрые щёки гостьи тёплым слюнявым языком.
– Какая ты славная, Сваша, – сквозь слёзы улыбнулась та, жмурясь от гуляющего по её лицу языка. – Здравствуй... Меня зовут Олянка. Можно тебя обнять?
Дружелюбная малышка тут же потянулась к ней, и Олянка обняла её, запустила пальцы в густой мягкий мех и закрыла глаза. Сердце обливалось тёплыми слезами и хотело такую же дочку.
– Чья же это у нас такая хорошая девочка? – проговорила она, отпустив Свашу и заглядывая в её очень уж умилительно-очаровательную для Марушиного пса мордашку.
– Это Свиреды дочурка, – сказала Куница. И кивнула в сторону женщины-оборотня, которая присматривала за детьми.
Няня была красивая, большеглазая, с тонкими, точёными чертами лица. В её спокойных светлых глазах не промелькнуло и тени тревоги, когда её Свашу принялась обнимать и тискать какая-то незнакомка: весьма проницательно она определила отсутствие угрозы. А может, слёзы Олянки при виде детей навели её женское чутьё на догадку о беде.
– Бабушка отдыхает после трапезы, – сказала она, обращаясь, скорее, к Кунице, чем к гостье. – Как проснётся – выйдет. А пока можете подкрепиться тем, что осталось.
– Самое время, – потирая руки, облизнулась Куница. – Дорога долгая была, у нас уж животы подвело!
От Бабушкиной трапезы осталось мясо на рёбрах, не совсем дочиста обглоданная оленья лопатка, немного потрохов и нутряной жир.
– Негусто, – разочарованно причмокнула Куница. – Но и на том благодарствуем.
– Ладно, я спрошу у охотников, – с негромким и мягким смешком сказала Свиреда, поднимаясь на ноги. – Может, у них что осталось. А вы тут присмотрите за малыми.
Улыбка ей очень шла, отразившись в глазах ясными звёздочками. Волнистая густая грива её волос, перехваченная в нескольких местах ремешками, была просто огромной, почти достигая кончиками колен. Плетёное очелье украшали нарядные четырёхцветные перья из крыльев селезня, а на нижнем из ремешков-подвязок её косы красовался пучок полосатых гусиных перьев. Кутаясь в шерстяную накидку грубой вязки, лесная красавица проплыла мимо Куницы с Олянкой и выскользнула из шатра. Едва она скрылась, Куница с озорным видом бросилась в кучу играющих щенков:
– А ну, мелюзга, давай бороться! Кто у вас тут самый сильный?
Те, радостно тявкая, накинулись на неё, и началась возня ещё пуще, ещё веселее прежней: Куница явно привнесла в игру свежую струю. У Олянки сразу возникли сомнения, что именно так должен происходить присмотр за детьми, а ещё она опасалась, как бы эта ватага шалунов не потревожила Бабушкин послеобеденный покой. Сама она предпочитала сидеть в сторонке, почёсывая и поглаживая покорившую её сердце Свашу. Той, видимо, наскучило быть в зверином облике, и она перекинулась, превратившись в хорошенькую большеглазую девочку лет четырёх. Она была хорошо упитана, с сытыми, румяными щёчками, длинными пушистыми щёточками ресниц и смешным детским пузиком.
– Красавица, вся в матушку, – улыбнулась Олянка.
А Сваша, надев юбочку и маленькую безрукавку, принесла ей костяной гребешок и ремешки для волос:
– Причеши меня!
Волосами Сваша тоже могла похвастаться. Ох и много же было их! Густые, здоровые и блестящие, они струились волнистыми от природы прядями между пальцами Олянки, когда та очень осторожно и бережно проводила по ним гребнем. Вспоминая причёски членов стаи, она заплела передние пряди в тонкие косицы, а остальные волосы перехватила в трёх местах ремешками. Сваша осталась довольна. Она уселась к Олянке на колени и потрогала её волосы:
– Какие чёрные! – И без особых предисловий спросила: – А где тебя Куница нашла?
– Далеко отсюда, – ответила гостья. – Туда три дня и три ночи бежать без передышки надо.
Она еле сдерживалась, чтобы не раскиснуть снова, но слёзы колючими солёными иглами пробивались наружу. Вот такого глазастого, пухлощёкого чуда лишилась она... Боль выла волком, рвалась из сердца, плескалась через край. Чуткая и ласковая девочка гладила её по щекам:
– Отчего ты плачешь? Тебя обидели там, откуда ты пришла? Ничего, теперь ты станешь жить с нами. Тут тебя никто не обидит.
У неё обязательно должна быть такая красавица-дочка, решила Олянка. Когда-нибудь непременно будет. С этой мыслью она расцеловала милые кругленькие щёчки Сваши. А тем временем рядом образовалась куча-мала: пушистые хвосты, попы и щенячьи лапы торчали во все стороны и копошились, похоронив под собой Куницу. Олянка не удержалась от смешка. Она всю дорогу гадала, сколько девице-сатиру могло быть лет, а сейчас окончательно поняла, что та сама ещё подросток. Взрослой степенности Кунице явно недоставало.
Вернулась Свиреда, и не с пустыми руками: она несла корзину с мясом. Увидев учинённый в её отсутствие беспорядок, она стегнула хворостинкой по высунувшемуся из общей кучи заду Куницы:
– Это так ты присматриваешь за младшими? Да за тобой самой глаз да глаз нужен, шалопайка!
Куница потёрла пострадавший зад и попыталась выбраться. Но не тут-то было: её зажали основательно.
– У меня свой способ! – попыталась она оправдаться, с трудом высунув из горы мохнатых тел лицо, изрядно сплюснутое со всех сторон. – Я... это... возглавляю безобразие, дабы управлять им.
– Способ у неё, – хмыкнула Свиреда, ставя корзину подле Олянки.
Несколько ласковых, но строгих шлепков вмиг усмирили разыгравшуюся ребятню.
– Бабушку разбудите, обормоты! Вот она вам задаст! – пригрозила Свиреда.
Бабушку дети, видимо, побаивались и уважали. Они сразу притихли, и Куница наконец смогла выбраться – растрёпанная, без шапочки, в перекосившейся безрукавке. Головной убор стал добычей одного из щенков, и она принялась отбирать шапку:
– А ну, отдай!
– Грррр, – урчал малыш, вцепившись в меховой убор зубами.
– Отдай, попа ты мохнатая, – упорствовала Куница. – Это тебе не игрушка!
Другие пушистые ребята нашли эту забаву очень весёлой и тут же присоединились, причём на стороне своего сверстника. Перевес сил был явно в их пользу. Состязание по перетягиванию шапки грозило перерасти в новый виток всеобщей свалки, и Свиреде пришлось вмешаться. Изрядно потрёпанная шапка вернулась на голову обладательницы, и та, приведя себя в пристойный вид, устремила заблестевший взгляд на корзину со съестным.
– О, вот это получше будет, чем рёбра глодать! Благодарствуем, Свиредушка.
А Свиреда, отметив одетую и причёсанную дочку на коленях у гостьи, одобрительно кивнула Олянке. Та робко улыбнулась, согревшись душой от взгляда её красивых и тёплых глаз.
Куница, нарезая ножом мясо на тонкие ломтики, посыпала его мелко наструганным диким хреном и сухими душистыми травами, после чего слегка обжаривала на углях обложенного камнями очага посреди шатра. Роскошное блюдо! Обе путешественницы наконец насытились. Свиреда подала им и питьё – растёртую бруснику, смешанную с водой и чуть подслащённую мёдом.
Наконец сплетённый из травы полог откинулся, и из отгороженного им пространства появилась женщина с ястребиным носом и крупными, мужскими чертами лица. Пожилой назвать её не поворачивался язык: её спина оставалась прямой, походка – лёгкой, стан – стройным, а кожа на ногах не одряхлела. Двигалась она неспешно, со спокойным, царственным достоинством. Она была облачена в такой же, как у Свиреды, шерстяной плащ-накидку с отверстием для головы, кожаную короткую юбку и меховые сапоги. Тёмные брови с проседью нависали над пронзительными глазами, придавая её взгляду суровость и тяжеловесную внушительность. Волосы с годами не потеряли густоты, только схватились инеем седины; они были заплетены в две косы, лежавшие на груди и достигавшие кончиками пояса. Голову властной лесной жительницы венчал пышный убор из лебединых перьев с подвесками из крашеных деревянных бусин.
– Что-то в горле пересохло, – проговорила она густым и грудным, звучным голосом.
Свиреда тут же поднесла брусничный напиток и ей. Утолив жажду, женщина направилась к выстланному медвежьей шкурой мягкому ложу у очага и без суеты расположилась на нём. С её появлением Куница вскочила, дёрнув за собой и Олянку, и та поняла, что перед ними сама Бабушка Свумара.
– Поздоровайся и платок поднеси, – шепнула Куница, ткнув Олянку в бок.
У той язык отнялся под пронизывающим, древним, всезнающим взглядом Свумары. Спотыкаясь от робости, она кое-как сумела поклониться и поднести на вытянутых руках свёрнутый платок. Бабушка пощупала ткань, полюбовалась вышивкой и узором.
– Разверни.
Олянка развернула платок и взяла его за углы. Ширины её раскинутых в стороны рук с трудом хватало, чтоб растянуть его. Свумара кивнула.
– Вместо полога над моей лежанкой сойдёт.
Два молодых оборотня тут же принялись прилаживать платок на указанное место. Получился красивый балдахин с бахромой. Свумара когтистым пальцем показала Олянке, куда той разрешалось сесть. Угол её жёсткого, обрамлённого глубокими носогубными складками рта приподнялся.
– Ну, спрашивай, коли чего спросить хотела.
У Олянки только одно вертелось в голове: третья тропинка. Есть ли она? И почему снились ей серые глаза с золотыми ободками, если быть с Радимирой ей не судьба? Но обрушивать на Бабушку этот суетливый, путаный поток слов Олянка не смела, что-то подсказывало ей, что следует выражаться как можно более сжато. И она нашла, что спросить:
– Бабушка, молвицы и буквицы – это одно и то же?
Суровый рот Свумары не дрогнул, но в уголках её глаз Олянке померещились лучики усмешки.
– Думаешь, они дадут тебе ответ? Что ж, давай посмотрим.
В её протянутую руку лёг потёртый кожаный мешочек, в котором что-то брякало. Кто его Свумаре подал, Олянка не заметила: её взгляд устремился на этот источник таинственной мудрости.
– Кошки их называют буквицами, мы – молвицами, но суть одна.
Свумара высыпала себе в горсть прямоугольные, гладко обточенные костяные пластинки с вырезанными на них угловатыми значками, которые Олянка видела на балках, подпиравших своды подземных ходов. Сердца коснулась жутковатая прохлада – дыхание древней бездны. Бабушка снова пересыпала пластинки в мешочек и протянула его Олянке.
– Возьми и трижды крепко встряхни. Потом держи левой рукой, а правой не глядя вынимай по четыре кости и бросай на четыре стороны: впереди себя, позади себя, слева и справа. Именно таким чередом, не перепутай. И четыре кости кинь напоследок себе под ноги.
Олянка встала и приняла мешочек на чуть дрогнувшую ладонь. Лёгкие костяшки сухо перестукивались внутри, будто бы переговариваясь между собой на неведомом птичьем языке... Что же они пророчили, какую долю предсказывали? Встряхнув мешочек трижды, девушка просунула руку внутрь и на ощупь достала первые четыре молвицы.
– Бросай впереди, – напомнила Бабушка.
Олянка немного нагнулась вперёд и легонько бросила костяшки. То же самое она проделала по остальным трём сторонам, а в последнюю очередь кинула четыре костяшки себе под ноги. В мешочке ещё что-то постукивало, но Свумара забрала его у неё.
– Отойди теперь. Только кости не смахни.
Олянка отступила в сторону, уступая место Бабушке. Та, всматриваясь в знаки и пряча взор под сдвинувшимися мохнатыми козырьками бровей с проседью, думала, теребила подбородок с торчавшим на нём клочком жёсткой волчьей шерсти. Потом, водя пальцем, проговорила:
– Впереди – благо твоё, позади – худо твоё, одесную – грядущее твоё, ошую – былое. А что под ноги легло – то судьба твоя. В прошлом лежит у тебя жена да муж, разум расщеплённый. В грядущем – копьё, день, дитя и сердце. Благо твоё – любовь и терпение, худо твоё – гнев и озлобление. Ну а в судьбу твою лада светлоокая придёт. Не муж – девица.
Как тихие снежинки, падали эти слова на застывшее в ожидании сердце. Еле двигая пересохшими губами, Олянка спросила:
– Не пришла? Придёт?
Свумара подняла одну из костяшек, расположенных посередине.
– Вот это – лада. Она легла с краю, ближе к правой руке – туда, где грядущее. Значит, встреча ещё предстоит тебе. А я тебе и без молвиц скажу: встретитесь вы, когда падёт стена отчуждения между западом и востоком, когда станет можно пересекать границу, что была закрыта после войны, и когда богини-сёстры, Маруша и Лалада, объединят свою силу в сердце смертного воина – сердце, познавшем великую любовь. Но случится это ещё не скоро. Поэтому и подсказывают молвицы, что благо для тебя – терпение. А кошку из головы выбрось. Не твоя она лада.
– Но почему же тогда?!.. Почему тогда мне привиделись во сне её глаза? – вырвалось у потрясённой Олянки.
– Да ёжики колючие! – вскричала, не утерпев, Куница. – Потому что у кого-то ещё есть такие глаза! Говорю же тебе, подружка: головой иногда думать полезно. Думать, рассуждать!
Постучав себе пальцем по лбу, девица-оборотень виновато умолкла и села на место под строгим взглядом Бабушки. Свумара добавила:
– А снадобье для мужа твоего я приготовлю. Ежели выпьет он его, пройдут у него и боли, и припадки. Знаю, болит твоя душа о нём, потому и предлагаю.
– Бабушка... – Горячие слёзы хлынули по щекам Олянки, она сползла на колени, к ногам Свумары, и прижалась лбом к её руке. – Коли сделаешь целебное зелье для Любимко, до конца жизни своей буду тебе благодарна!
– Ну, ну. – Ладонь Бабушки тяжело легла на голову Олянки, погладила. – Ступай, дитятко.
У Куницы в этом шатре был свой уголок с лежанкой, но в её отсутствие его уже заняли. Препирательства с молодой зеленоглазой волчицей закончились не в пользу Куницы: короткий суровый рявк и оскаленная пасть самозванки явно говорили о том, что уступать та не собирается.
– Ну что, госпожа Твёрдая Задница, как орехи колоть будешь? – приподняла бровь Олянка. – То бишь, трудности преодолевать.
Куница прищурилась, принимая вызов: её глаза заблестели острыми ледышками, губы поджались. Решительно надвинув шапку на лоб, размяв плечи и хрустнув суставами, она изготовилась ко второй попытке восстановления справедливости. Через мгновение укушенная за зад наглая самозванка, издав скулёж, вылетела из шатра серой молнией. Всё произошло так быстро, что Олянка даже не успела понять, сама ли зеленоглазка оказалась такой шустрой или ей придали ускорение пинком.
– Катись давай отсюда, – вслед ей негромко процедила Куница.
В полёте зеленоглазка перекувырнулась через голову и на снег уже приземлилась в человеческом облике. Её русая с рыжеватым отливом грива спускалась вдоль широкой спины, клочковатая поросль треугольными клинышками захватывала часть щёк. Тонкая, поджарая талия с впалым животом, но плечи – косая сажень. И бугры мышц, оплетённые ветвящейся под кожей сетью могучих жил. Упрямая челюсть, жестокий рот, глаза мерцали злой зеленью.
– Я тебе это ещё припомню, Куна, – погрозила она Кунице кулаком.
Звали эту мощную девицу Лешачиха, и они с Куницей вечно были на ножах – или, если так можно выразиться, на клыках.
– Не знаю, чего она меня невзлюбила, – пожала плечами Куница. – Мы с ней обе не здесь родились, а из других стай перешли. И она, и я – сироты. Между прочим, она первая ко мне лезть начала. Позарез надобно ей, видишь ли, доказать, что она лучше. Она по годам-то вроде постарше меня будет, но по уму – чисто дитя трёхлетнее.
