Текст книги "Предания вершин седых (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)
Свумара помешивала варево в котле. По травяному запаху Олянка сразу догадалась – то самое.
– Бабушка, я... – выдохнула она.
– За один шаг сто вёрст одолеваешь? – усмехнулась та. – Так кошки ходят. Северга тоже этому научилась, когда ей настала пора уходить от нас. Дочку-то её ты уж видела?
Олянка, ослабев, осела на можжевеловые ветки у очага. Стон серокрылый, в небо летящий, сердце своё оставляю с тобой. То ли песня, то ли эхо...
– Это она – лада Радимиры, – сорвался с её уст глухой вздох. – Она – «выстраданная любовь». Она исцелила меня камнем...
– Сердцем своей матери. – Свумара поднесла ложку со снадобьем ко рту, попробовала. – В нём соединилась Навь и Явь, Маруша и Лалада.
Лесное эхо сорвалось с веток, упало холодной капелью на душу.
– Осколок иглы...
– Достиг, да. Теперь её сердце всегда с её дочерью.
– Радимира меня даже не узнала...
– Ты же сама отрезала её от себя, потому и не узнала. Голубку помнишь? С вестью о смерти. Она похоронила и оплакала тебя, дитятко. И ты её отпусти уже наконец. Твоя настоящая лада ждёт встречи с тобой.
– Когда, Бабушка?!.. Где она, кто она, как её имя?
Звёздные глаза Свумары улыбнулись:
– Терпение – благо твоё.
Остудив зелье, она вылила туда миску крови, размешала и перелила в бурдючок.
– Возьми, пригодится подлечить кого-нибудь. Можешь и сама снадобье варить, это нетрудно, травы только запомни: волчья лапка, волчий глаз, волчанка белоцветная, листья и корень волчьего хмеля и цветы волчьего зуба. Ну, и кровь оборотня – самое главное. Добавляй её уже в остывший отвар, чуть тёплый. Можно и мёдом подсластить, вреда не будет.
По мешочку каждой травы в отдельности Свумара вручила Олянке, чтоб та знала, как они выглядят и как пахнут.
– С ними снадобье сильнее, чем просто кровь с водой. Это наши травки, родные, волчьи. Волчий зуб только на Кукушкиных болотах и растёт. Ягоды его ядовиты, а цветы целебны, хоть и неказисты.
Впитывая Бабушкину мудрость, Олянка задремала. Опять привиделись ей очи серые с золотыми ободками, а ещё сосна с человеческим лицом. Покачивая могучей тёмно-зелёной кроной, она поскрипывала: «Отдай ей моё письмо...» Ведь книжечку ту Олянка так у себя и оставила.
Кончилась война: Владычица Дамрад признала поражение. Сложившие оружие навии уныло тянулись через широкие просторы Воронецких земель, переходили через Белые горы, пересекали Светлореченское княжество и Мёртвые топи – к второму проходу в Навь, дабы вернуться в свой мир. Калинов мост теперь можно было снова открыть только через пятьсот лет...
Зимградцев поселили во временные жилища; немало было там раненых и хворых, которыми занималась Рамут. Стон с серыми крыльями всё ещё реял над сердцем Олянки, трудно было посмотреть ладе Радимиры в глаза, да и с самой женщиной-кошкой не хотелось видеться. С глаз долой – на душе покой быстрее настанет, так она думала. Так ей казалось легче. Скорее бы её настоящая лада пришла и затмила собой всех и вся, как восход солнца затмевает ночные звёзды!
В родном городе Олянки тоже было немало работы по восстановлению. Там и сям стучали топоры, визжали пилы. Выживший Ярополк, ныне вдовец, отстраивал и приводил в порядок изрядно попорченную захватчиками усадьбу. Жалко было старый сад, почти полностью вырубленный навиями и пущенный на дрова... Надо сажать новые деревья, да где взять саженцы? И тут протянули людям руку помощи Белые горы: садовые кудесницы, белогорские девы, принялись за восстановление погубленного. Приносили они юные деревца с собой и сажали их своими чудотворными, волхвующими руками, чтобы те в первое же лето стали взрослыми и дали урожай. В саду у Ярополка трудились три девы-кудесницы. Посаженные ими деревья и кусты тут же принимались и подрастали не по дням, а по часам. Отношения между отцом и сыном тоже переживали возрождение: оба в душе страдали от размолвки и оба желали примириться. Подобно рассеявшемуся покрову туч на небе, прояснилось и взаимопонимание между Любимко и Ярополком. Тосковал вдовец в одиночестве, и Благослава с Гюрицей, которых временно приютил кузнец Лопата, вернулись домой, к отцу. Любимко, впрочем, переселяться обратно в отчий дом не спешил. Он трудился в саду наравне со слугами, расчищая его от пней и поваленных деревьев, а ночевать возвращался под кров кузнеца. Может, он ещё таил в душе надежду на воссоединение с Олянкой? Та его не обнадёживала и ничего не обещала.
– Любимушко, я тебя как брата люблю, – сказала она прямо. – Как самого лучшего на свете, самого родного брата. Не смогу я быть тебе ладой, прости. Постарайся оглядеться вокруг себя – может, твоя настоящая лада совсем близко?
Тот с грустью улыбнулся.
– Трудно это, Олянка... Ты в душе моей как солнце сияешь, а все прочие девушки в его лучах меркнут, как звёзды. Но я хочу счастья тебе, где бы и с кем бы ты его ни обрела.
Может быть, для него и лучше было бы вернуться домой, чтобы не видеть Олянку каждый день (с глаз долой – на душе покой); желая облегчить ему эту задачу, Олянка ушла сама – перебралась на Кукушкины болота, а в родительский дом заглядывала изредка. Сказались на здоровье людей военные лишения, и в городе то и дело вспыхивали хвори. Рамут лечила зимградцев, а Олянка делала всё возможное у себя. Теперь она сама варила Бабушкино зелье, добавляя в него и свою кровь, и кровь готовых помочь членов Стаи. Она думала, что горожане не догадывались, кто их зимой спас от повального недуга, и опасалась сперва, что её помощь не примут из страха перед оборотнями, но оказалось, что все давно всё знали, но открыто благодарить Олянку то ли стеснялись, то ли не хотели смущать её... Как бы то ни было, целительницу впускали в дома к хворым хоть и с робостью, но уважительно. При дневном свете Олянка почти не отличалась от обычных людей: руки становились человеческими, шерсти на лице у неё, к счастью, не росло, а острые мохнатые уши она прятала под шапочкой. И старалась сдержаннее улыбаться, чтоб не показывать клыки.
Корислава стала супругой Морозки и переселилась в Белые горы. Свадьбу праздновали в два приёма: в первый день – на родине у Морозки, а во второй – в доме кузнеца. Олянку на домашнее торжество звали и родители, и сама «виновница» Корислава, но ей почему-то не хотелось приходить. Не то чтобы она была особенно злопамятной, но нелюбезное обхождение Морозки при первом знакомстве засело осадком в душе. Женщина-кошка потом попросила прощения и не проявляла вражды к сестре своей суженой, но относилась к ней сдержанно, без особенного тепла и дружбы, была с ней учтива, но немногословна. Она прилежно старалась воздавать должное добрым делам Олянки и справедливо учитывать их, но всё ж не чувствовала Олянка в этом уважительном и справедливом отношении душевной открытости и дружеских устремлений. Оттого и тяготилась она приглашением на праздник, на котором хотя бы один из присутствующих будет не радоваться ей искренне, а лишь «воздавать должное» и старательно мириться с её обществом. Олянка, не страдая болезненным честолюбием, не жаждала завоевать всеобщую любовь, она помнила слова Бабушки: «Есть враги, которые могут однажды стать самыми верными друзьями; за них стоит побороться. Врагам, которым суждено остаться врагами, не стоит отводить места ни в сердце, ни в мыслях». Хоть между ней и Морозкой не шло речи о вражде, но Олянка применяла к себе эти слова по-своему: всем подряд мил не будешь, не стоит печалиться из-за чьей-то нелюбви; главное, чтоб ты был любим теми, кто важен для тебя. Родители, братья и сёстры будут ей рады, так зачем огорчать их своим отчуждением и отдалением? Коли не воспылала Морозка к ней горячей дружбой, так это не вина и не забота Олянки. Из-за учтиво-прохладного отношения одной не очень близкой родственницы отказаться от встречи с любящей семьёй? Ну уж нет. Рассудив так, Олянка нашла для себя золотую середину: пришла на праздник и от души поздравила сестрицу, но засиживаться не стала, сославшись на дела – что называется, и волки сыты, и овцы целы.
И всё же ощущала в себе Олянка некоторую отстранённость от людей. Она и прежде, до превращения, не особенно стремилась к обществу и одиночеством не тяготилась, а теперь эта черта в ней только усилилась. У неё и в Стае ни с кем крепкой дружбы не завязалось, кроме, разве что, Куницы, но у той теперь были свои, семейные заботы. У них со Свилимом родилась дочурка, которую новоиспечённая матушка воспитывала в духе своего ненаписанного пособия о закалке мягкого места. Родительницей она стала в меру заботливой, но дитятко не баловала.
О Радимире и Рамут Олянка старалась не думать, отпуская прошлое то белой голубкой, то лебёдушкой... Записная книжка Северги с не отправленным письмом всё так же хранилась у неё. По-хорошему следовало отдать её Рамут, но не хотелось тревожить былое. Лишь единожды она не утерпела и в ясных, тёплых сумерках перенеслась туда, куда звала её странная, серокрылая тоска... Она очутилась на полянке, где журчал ручей и стояла сосна с человеческим лицом. Сердца коснулся холодок, былое всколыхнулось, ожило, набухло комом в горле. В этом величественно-спокойном и суровом лице проступали черты Рамут.
Удивительно тихо и хорошо было на этой полянке. Такой торжественный покой Олянка ощущала только в самой глуши Кукушкиных болот, но здесь было больше воздуха, больше неба, больше света, хотя уже сгущался синий сумрак. Но эта напитанность светом не зависела от времени суток. Не солнце освещало эту полянку, а внутреннее сияние этого места и, прежде всего, суровой сосны – воительницы, ушедшей на вечный покой. В бревенчатом домике уютно светились окошки и слышался звон струн, и Олянка, привлечённая их проникновенным, серебряным звуком, прильнула к окну.
У жаркого и трескучего печного огня собралась семья: Рамут, Радимира с малюткой на руках, две кареглазые женщины – зрелая и молодая, а также дети – трое человеческих мальчиков и две девочки-навьи, очень похожие на Рамут. Дверь была прикрыта неплотно, и до Олянки доносился голос навьи-целительницы в строгом чёрном кафтане с двумя рядами пуговиц, укороченном спереди до пояса, а позади спускавшемся волнистым полотнищем до колен.
Затаив дыхание, никем не замечаемая незваная гостья слушала историю Северги – её жизни, любви и смерти. Но была ли смерть? В мешочке на шее у Рамут мерцало её сердце-самоцвет, а младшая из кареглазых женщин пела:
Твоя жизнь – это больше, чем путь:
Не измерить и тысячей лет,
Не свернуть, хоть и горя хлебнуть.
Ну, а смерть... А её просто нет.
Глубже бездны и крепче кремня
Твои корни мне в сердце вросли...
Дольше вечности, жарче огня,
Выше неба и шире земли.
Радимира, распахнув нарядный белогорский кафтан, раздвинула прорезь на рубашке и кормила грудью малютку. Золотые ободки в её глазах тепло мерцали в отсвете огня, взгляд то ласкал дитя, то устремлялся с любовью на Рамут-рассказчицу.
– Больше, чем что-либо на свете, – промолвила навья, прижав к груди мешочек с камнем. – Ничего выше и сильнее этого не существует ни в одном из миров.
– Северга достойна того, чтобы о ней знали, чтобы её помнили и чтили, – сказала старшая из кареглазых женщин, чья грустноватая, зрелая красота, принимая отблески пламени, сияла янтарём. – Немногие сердца удостаиваются такой удивительной участи – стать чудотворным самоцветом... А вернее, оно одно такое. Это чудо – священное и бессмертное, равное богам. – Смахнув с ресниц блестящую капельку, она добавила с тёплой дрожью голоса: – Для меня она, смертный воин, сильнее всех богов... Мне хочется, чтобы это место стало подобным Тихой Роще.
– Матушка всегда была против какого-либо шума вокруг себя, Ждана, – улыбнулась Рамут сдержанно. – А возвеличивать её и причислять к божественному лику... не думаю, что ей бы это понравилось.
– В моём сердце она стоит наравне с богами, – молвила Ждана с янтарным мерцанием тёплых глаз. – Её покой следует оберегать, но она не должна быть предана забвению!
– О, это вряд ли случится, – опустив взор к мешочку с камнем и снова с великой нежностью прижав его к груди, отозвалась Рамут. – Никто из смертных на земле не в состоянии ответить на эту любовь равноценной любовью... Это под силу лишь богам, в чьей любви она сейчас и покоится. Это – самое главное.
Малютка на руках у Радимиры пискнула и захныкала, и Рамут, тотчас повернув голову, устремила на неё материнский взор. Присев около женщины-кошки, она заглянула в личико ребёнка.
– Ну, ну, что тут у нас такое? – промолвила она ласково.
Их с Радимирой лица почти соприкасались щеками, и Олянка за окном закрыла глаза и отошла в темноту, дабы не быть лишней. Повернувшись к сосне, она улыбнулась ей и приблизилась. Достав из-за пазухи книжечку с письмом, она положила её в траву у корней: передать её Рамут лично она не чувствовала в себе сил. Пусть сама найдёт и прочтёт. Может, заплачет, а может, улыбнётся и обнимет могучий ствол. Ладонь Олянки легла на шероховатую кору, тёплую, как человеческая кожа, и сердце вдруг вспорхнуло на лёгких крыльях, больше не обременяемое ничем. Она отпустила...
9
«Шу-шу-шу... Дитя, дитя, дитя», – кружились, смеялись малыши-шепотки. Молвицы всё ещё были с Олянкой. Она едва не потеряла их в развалинах Зимграда и сейчас берегла как зеницу ока, хотя надобности в их использовании пока больше не возникало. Она даже хотела вернуть их Бабушке, но отчего-то передумала. Срослась она с ними, сроднилась, что ли?
Она всё ещё ждала свою сероглазую ладу – год за годом, осень за осенью, весну за весной, и всё призрачнее становилась надежда когда-нибудь её дождаться. В Стае подрастали новые малыши, пушистенькие волчата, Куница со Свилимом ждали очередное пополнение семейства, а Олянка, укрывшись вдали от всех, гладила своё опустевшее чрево... Пальцы растопырились, впиваясь когтями, челюсти стискивались до желваков.
Спустя пять лет после войны Ярополк умер, а за два года до этого Любимко вернулся под родительский кров. В усадьбе теперь шумел новый сад, взращённый искусными руками белогорских кудесниц. Ещё во время работ по его восстановлению ему улыбнулась Водица – девица белогорская с тёмной косой и очами цвета предрассветного неба. Под её чудесными руками окрепли, зазеленели деревья и дали урожай в первое же после посадки лето: волшба ускоряла рост. Водица продолжала ухаживать за садом и далее, и он её заботами дивно разросся и расцвёл. А на третий год она стала женой Любимко и хозяюшкой в доме. Некоторое время они прожили в Белых горах, где Любимко набирался опыта в кузнечном искусстве. Там его привлекло часовое дело. Обладая цепким умом и хорошими способностями, он без труда вник в чертежи и разобрался в построении часового механизма. Они с супругой вернулись в усадьбу, и Любимко взялся налаживать изготовление часов у себя на родине. Спустя десять лет его мастерская славилась на всю Воронецкую землю, а в его доме бегали пятеро ребятишек: два сына, три дочки, младшую из которых назвали Олянкой.
«Не дождусь я, видно, лады, – уныло думала её тёзка. – Семнадцатый уж год пошёл... Пусть бы хоть дитятко было утешением». А тут ещё шепотки поддакивали этим мыслям, шелестели: «Шу-шу-шу... Дитя-дитя-дитя...»
Во втором весеннем месяце снегогоне Олянка встретила в лесу раненого охотника, схватившегося с голодным проснувшимся медведем. Отогнав зверя, окровавленного человека Олянка отнесла в зимовье – лесной домик, где зашила и перевязала ему раны, после чего напоила собственной кровью (кровь Марушиных псов имеет лечебные для людей свойства, кровь навиев ими не обладает – прим. автора). Сварив целебное снадобье, она давала его раненому несколько раз в день, и на седьмые сутки он смог встать с постели, помыться и выпить мясного отвара. Раны полностью зажили.
Это был пригожий, смелый и сильный человек с ясными светло-голубыми глазами и русой бородой. Богатырского сложения, с густыми кудрями и тёмными собольими бровями, с широкой могучей спиной, он источал неуловимое спокойное достоинство. Видно было по нему: хороший человек, знает и любит лес. Зря и зверя не убьёт, и ветку не сломает.
– Как мне отблагодарить тебя, лесная красавица? – спросил он. – Ты мне жизнь спасла, и теперь она принадлежит тебе, покуда я с тобой не рассчитаюсь за твоё добро. Всё, что захочешь, сделаю.
– Всё? – улыбнулась Олянка.
– Жениться только не проси, – усмехнулся охотник. – Женат я уже, детишек трое дома.
«Шу-шу-шу, – опять всколыхнулись шепотки неугомонные. – Дитя-дитя-дитя...»
– А мне муж не надобен, – сказала Олянка, кладя руку на могучее плечо человека. – Я только дитятко хочу. Сделай это для меня и иди домой. И забудь обо мне. Дети у тебя уж есть, они твои, а этот мой будет. – И добавила, приоткрывая сердце: – Потеряла я дитя много лет назад. Боль это моя.
Задумался охотник, нахмурился, долго молчал, опустив красивую русую голову с волнистой шапкой волос. Рука Олянки ждала ответа, покоясь на его мужественном плече. Шевельнулось плечо, рука соскользнула. Охотник поднялся на ноги, блестя глазами и твёрдо сжав губы, обнял Олянку сильными руками и прижал к себе...
На следующий день он собрался домой, вполне окрепший.
– Ты мне добро сделал, не кори себя, – сказала Олянка. – Не вспоминай меня.
Он поглядел на неё из-под задумчиво сведённых бровей.
– Не вспоминать? Не знаю, выйдет ли. Имя своё хоть скажи, колдунья лесная.
– Не нужно тебе оно, – ответила Олянка. – Прощай.
Легонько ударив его в плечо пальцами, она пошла в домик. Охотник, постояв ещё немного, тронулся в путь.
– Прощай, – вздохнул он, глянув через плечо на закрытую дверь.
Вышло или нет? Олянка пока не знала, но что-то как будто изменилось внутри. Или она хотела так думать и чувствовать? То потерянное дитя было нежеланным, и долго носила она в себе не прощённую, не отпущенную вину за то нежелание. Этого она хотела и ждала – своего пушистого щеночка. Мальчика. Или девочку, всё равно... Впрочем, нет, больше она всё-таки хотела девочку. Да чего уж там, кого судьба пошлёт, тому и рада будет.
А когда к третьему весеннему месяцу снег сошёл и пробилась первая травка, приснились вдруг ей серые глаза с золотыми ободками, да такие близкие и живые, что Олянка пробудилась с криком. Спала она на куче прошлогодней листвы, а над головой брезжила утренняя заря. Перекликались в лесу птицы, подымали головки весенние цветы.
– Что ж ты со мной творишь, лада? – смахивая с липкого лба испарину, пробормотала она. – Мучаешь зачем?.. Манишь, дразнишь, но не показываешься... И где же ты? Где?!
С криком «где?!» она вскочила и очертя голову кинулась в проход...
И упала с другой стороны на прохладный ковёр из серебристо-белых цветов – прямо к девичьим ножкам в маленьких изящных сапожках, расшитых бисером. Хороша же Олянка была в этот миг! Растрёпанная после сна голова с приставшими к волосам прелыми листьями, перекошенная безрукавка, сползающая кожаная юбка. А лицо, должно быть, совершенно дикое и безумное. Неудивительно, что обладательница ножек вскрикнула и бросилась прочь. Но Олянка успела увидеть её глаза – серые, с золотыми ободками. Те самые.
Хлопнула дверь бревенчатого домика: девушка скрылась внутри. А Олянка, оглядевшись, узнала лесную полянку с ручьём и сосной-воительницей, уснувшей вечным сном. У её корней раскинулся целый ковёр белых цветов, а первые утренние лучи румянили суровое лицо, погружённое в нездешний покой.
С колотящимся сердцем Олянка поднялась на невысокое крылечко и постучала в дверь. Робко получилось, тихо. А душа трепетала в догадках, откуда взялись эти серые очи и почему именно здесь они сияли навстречу спящей сосне, столь же чистые, как эти цветы.
– Девица, милая! – постучав сильнее, позвала Олянка. Не зная её имени, но сердцем чувствуя правду, добавила: – Ладушка...
Никто не ответил.
– Голубка, не бойся, не причиню я тебе зла! – с тревогой воскликнула Олянка. – Я ж тебя... столько лет...
Дверь была не заперта. Приоткрыв, Олянка осторожно заглянула. Домик состоял всего из одной комнаты; посередине стоял деревянный стол с лавками, в углу – печь с лежанкой, ещё одна лежанка в другом углу, под потолком – полати. А на полу около стола распростёрлась девушка – обладательница маленьких ног в сапожках. Её чёрная коса раскинулась рядом, длинные ресницы были сомкнуты, а розовый ротик полуоткрыт.
– Ох ты ж... ёжики колючие, – вырвалось у Олянки любимое восклицание Куницы.
Хоть и непрошеная она была гостья, но какие приличия сейчас?.. Бросившись к девушке, она опустилась около неё на колени и склонилась. И попала в сладкую ловушку запаха, который от неё исходил – тонко-цветочное эхо весны, медово-молочное, невинное, свежее, тёплое, ласково зовущее... Сгрести в объятия, зарыться лицом в круглящуюся под белой сорочкой грудь, уткнуться носом в основание косы. Волосы ли её так пахли, дыхание или кожа? Или всё сразу? Целовать, урча и постанывая, покусывать нежно, пробовать на вкус... Что это – ягоды, цветы, пыльца? Душистая трава? Или сама весна, юная и невинная, чистая, нетронутая, мягкая...
«Это любовь твоя, вот что», – качнули головками цветы на полянке.
– Голубка, ты живая хоть? – дохнула Олянка около юно-округлой, сейчас немного побледневшей щёчки.
Схватив со стола ковшик, она хотела набрать в ручье воды, но её посетила мысль получше. Вновь опустившись на колени, она приподняла голову девушки и поцеловала приоткрытые губы. Нутро отозвалось, сжалось яростно и нежно, просило впиться глубже, пить её жадными глотками, но Олянка боялась испугать, причинить боль, оцарапать... Никаких царапин! Этого не должно случиться.
Ротик под её губами ожил, но не отпрянул, а устремился навстречу поцелую. Пушистые ресницы не размыкались, а руки поднялись и ощупью обвили, забрались в волосы... да, сейчас не самые причёсанные. Приподнимая девушку в объятиях и не отрывая губ, Олянка осмелилась пробраться поцелуем глубже, утонуть в невинно-сладком, свежем, душистом и нежном, как ягодка, ротике... На него отзывалось что-то горячее, набухающее, влажное. Да всё нутро в ответ на него становилось на дыбы, переворачивалось, жарко ёкало, жадно желало. Нет, придержать зверя, ведь он напугает её!..
Глаза открылись, и Олянка увидела их как никогда близко. Уже наяву, а не в видениях. В первый полуобморочный миг их застилала дымка невольной ласки, отголосок поцелуя. До чего же тёплые, весенние, а ободки – как золотые серединки тех цветов. Удивлённые, широко распахнутые чашечки цветов – её глаза. Ещё мгновение назад обнимавшие руки упёрлись Олянке в грудь.
– Ладушка... Не бойся... Прости меня, – скомканно вырвалось у неё.
Но девушка хотела освободиться, и приходилось уважать это. Она разжала объятия и отпустила её, хотя до стона сквозь стиснутые зубы хотелось прижать к себе.
– Откуда ты знаешь моё имя? – удивилась девушка.
И голос – как колокольчик.
– Так тебя Лада зовут? – А Олянка ещё выпытывала у Бабушки её имя! Костяшки с самого начала его сказали. Лада! Как чудесно и просто.
– Да, – прозвенел ответ. – А ты кто такая?
Олянка засмеялась, смущённо выбирая из волос мусор.
– Прости, что я в таком виде... Это я спросонья. В лесу спала. Меня Олянкой зовут.
– Ты оборотень? – Лада уже заметила и уши, и клыки.
– Да... Не бойся, Ладушка. – Олянка сглотнула сухой ком.
– У меня обе родительницы оборотни, чего ж мне бояться? – просто и серьёзно сказала Лада.
– А кто твои родительницы? – спросила Олянка, хотя уже предчувствовала ответ.
– Матушка Рамут – навья, матушка Радимира – кошка, – молвила Лада. – А я – ни то и ни другое. Я человек.
– За поцелуй не сердишься, человек? – Олянка прятала улыбку, а нутро стонало, то ли расплакаться желая, то ли рассыпаться звонким смехом...
– Сержусь.
Лада неприступно опустила ресницы и гордо отвела в сторону взор, сурово сложила губки, а глаза так и искрились. Ах, плутовка!.. Сердится она... Смеётся, снегурочка лукавая! Не девица – огонёк трескучий. Захочешь тронуть – стрельнёт алой искоркой, обожжёт... И всё же хочет быть приручённым. Резвится, дразнит: «Не поймаешь, не поймаешь!» Трещит, колется, а чуть попадётся в сильные, но ласковые руки – сразу льнёт покорно. Олянку переполнял солнечно-звонкий, щекотный и весёлый, как озорной лучик, порыв восхищения. Покорённая, повергнутая к этим маленьким ножкам, она признавала над собой безоговорочную власть их милой обладательницы.
– Что ж мне делать? – полушутливо, но с прячущейся в голосе нежностью проговорила Олянка. – Как же милость твою вымолить?
Опять кольнул искоркой шаловливый огонёк, по-прежнему отводя неблагосклонный, якобы оскорблённый развязным посягательством, но такой нужный сейчас Олянке взор:
– Ну, попробуй, вымоли!
И смеяться Олянке хотелось, и сердце от светлого волнения замирало. Зверь, покорный и ручной, лежал у прелестных ножек Лады. Никого и ничего он так не желал, как её... Ни пищи, ни крова над головой, ни свободы, а чтоб на него легла её лёгкая, как малая пташка, ручка. И от Радимиры, и от Рамут Лада взяла черты, не безупречно правильные, а просто самые милые на свете. Она получилась мягкой, солнечно-округлой, лучистой. И чудесно пахла: Олянка просто тонула в хмельной нежности и почти плотоядном желании. Не съесть – зацеловать. Или съесть?! Олянка запуталась, сомлевшая, беспомощная. Её жизнь сейчас зависела от того, что скажут эти губки.
– Ладушка... Твои глаза снились мне много лет, – хрипло проговорила она. – Я долго плутала, ошибалась... А на самом деле только тебя ждала, сама того не понимая. Наверно, не такую ладу ты ожидала встретить.
Глаза девицы-огонька ласково смеялись, искрились солнечными блёстками.
– Да, я мечтала, что это будет кошка – статная, пригожая, ясноокая! А свалилось на меня вот это чудо лохматое, лопоухое и чумазое!
– Смейся надо мной, Ладушка, – сквозь солоновато-сладостный комок в горле проговорила Олянка. – Только не прогоняй...
Лада поднялась на ноги – статная и стройная, но не до худобы, есть что обнять и приласкать, в руках подержать. Они с Олянкой были почти одного роста, глаза Лады смотрели снизу вверх лишь немного.
– Ты же меня совсем не знаешь, – сияя тёплыми, озорно искрящимися глазами, сказала она. – А вдруг сама захочешь от меня убежать?
– Я знаю тебя, Ладушка... Знаю лучше, чем ты думаешь, – коснулась её щеки улыбкой-дыханием Олянка. – Очень, очень давно. Но это долгий рассказ.
– А я никуда не спешу. – Лада гибко вывернулась из объятий и раскатила бубенчики смеха: – Вот только с такой нечёсаной неумывахой я целоваться не буду! Знаешь, что? Лезь-ка прямо в ручей, вода в нём тёплая-тёплая!
Удивительная вода и впрямь была приятно тёплой и пахла неописуемо-тонкой цветочной свежестью. Она смывала всю грязь сама, без моющих снадобий – Олянка это увидела, едва окунув в ручей руки. Захотелось забраться в него полностью, что она и сделала, скинув свою лесную одёжу. Поток был мелковатым, сидя получилось погрузиться лишь по пояс, и Олянка, черпая воду пригоршнями, плескала себе на грудь и плечи. И вздрогнула жарко, а потом зябко: Лада, присев на берегу, с ласковым любопытством разглядывала её.
– Ты как голодный волк, – сказала она, скользя мягкой ладошкой по плечу Олянки, щупая позвонки и рёбра.
– За зиму я всегда худею. – Олянка с затаённым глубинным жаром поймала руку девушки и прижала сверху своей, чтоб продлить касание.
Не то чтобы она была сейчас тощей, как соломинка, но жирка убавилось, она стала поджарой и гибкой, чётче проступали под кожей мышцы – не раздутые, но твёрдые. И щёки, наверно, ввалились, лицо посуровело... Давно Олянка не видела себя в зеркале или хотя бы в миске с водой, о красоте не думала, но сейчас вдруг захотелось нравиться – ей, Ладе. Больше ни о ком она не помышляла. Быть для неё, жить для неё...
– Ничего, откормим, – пообещала девушка, шаловливо брызгая водой ей в лицо.
Олянка не осталась в долгу, но Лада проворно отскочила. Олянка бросилась за ней следом в дом и опомнилась, только когда сообразила, что стоит нагишом перед ней. Ласковые светлые глаза Лады смеялись – просто невозможная шалунья!..
– Погоди-ка, сейчас поищу, во что тебе переодеться! – И Лада принялась рыться в сундуках.
Здесь хранилась кое-какая одёжа на всякий случай – к примеру, если кто-нибудь промок. Лада достала короткую простую рубашку, портки, повседневный белогорский кафтан – чёрный, со скромной красной вышивкой, и белогорские сапоги с кисточками.
– Вот, только это нашлось. Примерь-ка, должно впору быть.
Олянка оделась, Лада затянула ей кушак. Сапоги оказались велики, и Олянка обула свои, меховые. Влажным после купания длинным и густым волосам предстояло сохнуть долго на прохладном весеннем воздухе, но заботливая Лада растопила печь.
– Садись поближе к огню, скорее высохнет гривушка твоя! Какая ты ладная да пригожая стала – умытая-то! – И Лада весело засмеялась, серебряными колокольчиками звеня в горле. – А то прямо чушка-хрюшка была!
Не обидевшись за «хрюшку», Олянка, однако, поймала девушку и слегка наказала – усадила к себе на колени и крепко стиснула в объятиях.
– Попалась, насмешница... – И дохнула ей в губы: – Ну а теперь, с умытой, поцелуешься?
Глаза Лады, любознательные чашечки цветов, сияли близко-близко, сладкий запах пьянил и одурманивал, окутывал вешней волной, счастьем смягчал душу. Полураскрытый ротик дышал подснежниковой чистотой, доверчиво тянулся, и Олянка нежно охватила его поцелуем. Одна мягкая, лебединая рука девушки обвила её плечи, другая забралась во влажные волосы, ероша их пальцами, а Олянка прижимала к себе тёплый и гибкий девичий стан, ласкала округлые бёдра. Хорошо заботились о красавице, любили, лелеяли и кормили – теперь есть где рукам разгуляться... Снять бы с неё одёжу, прильнуть бы к ней всем телом! Но ведь невинная она, как только что раскрывшийся цветок. Не спешить, не напугать. Как же трудно отрываться, сдерживать себя, когда вот она вся рядом, доверчиво прильнувшая...
– Не будем торопиться, голубка моя Ладушка, – хрипло шепнула Олянка, обуздывая свои расшалившиеся руки, но носом щекоча шею девушки и млея от тёплого молочного запаха. – Ты же веришь мне, милая? Я не обижу тебя, не сделаю больно никогда... Ты же долгожданная моя, выстраданная моя!
Лада задумчивыми цветочными глазами смотрела на неё.
– Имя матушки Рамут означает «выстраданная», – проговорила она. – Ты на неё даже чем-то похожа.
– Рамут лейфди, выстраданная любовь, я знаю. – Олянка зарылась носом в тёплый уголок за ушком девушки, где пахло слаще всего и кожа была всего нежнее.
– Откуда ты по-навьи знаешь? – удивилась Лада.
– Я же говорю – рассказ мой длинный, – усмехнулась Олянка.
– Рассказывай, а я пока волосы тебе расчёсывать стану. – И Лада соскользнула с её колен, села позади.
