Текст книги "Предания вершин седых (СИ)"
Автор книги: Алана Инош
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
Впрочем, на следующий день, продолжая сажать кусты, она увидела Леглит, пробегавшую мимо широким, стремительным шагом. Зареоке показалось, что навья была всё ещё немного бледна, но передвигалась та весьма бодро. Наверно, позавтракала.
На работе в Зимграде Зареока свела приятельство со многими девушками-садовницами. Она не слишком много знала о каждой из них, но была рада видеть ежедневно их лица и слышать голоса. За делом они порой пели, и голос Зареоки выделялся среди прочих хрустальной чистотой и высоким, свободным полётом... Пробегавшая мимо по делам Леглит замедлила шаг и остановилась, слушая. Их с Зареокой взгляды встретились. Девушка не перестала петь, хотя внутри будто иголочкой кольнуло. Леглит приподняла свою треуголку и изобразила задумчивый полупоклон. Постояв ещё немного, она устремилась дальше, а песня всё летала, всё кружила жаворонком в небе...
Так и повелось у них: проходя мимо, Леглит приподнимала шляпу и кланялась, Зареока тоже чуть наклоняла голову в знак приветствия – без единого слова. Изредка она встречала в городе и Олириэн, но у главной зодчей было слишком много дел, чтобы замечать каждую девушку-садовницу. Она, наверное, уж и не помнила тот случай с подушкой и одеялом для Леглит.
Впрочем, чего не было в навьях, так это заносчивости. Они вели себя безупречно, подчёркнуто учтиво с самой скромной и неприметной особой, которую встречали на своём пути. Не имело значения, кто перед ними – княгиня или простолюдинка, со всеми они держались одинаково вежливо и обходительно. Невозможно было даже представить, чтобы они проскочили мимо, если к ним кто-то обратился: всегда задерживались, внимательно выслушивали и отвечали, подробно или коротко – смотря чего требовали обстоятельства. Как бы ни была занята старшая зодчая, слыша зов какой-то из девушек: «Госпожа Олириэн!» – она тотчас останавливалась, отложив свои важные дела, по которым она спешила.
– Да-да... Слушаю тебя, голубушка.
Она относилась с величайшей серьёзностью к самой скромной просьбе или вопросу, не позволяя себе небрежно отмахиваться от собеседника. Девушки не боялись её о чём-то спрашивать, хоть у них и были свои непосредственные начальницы, раздававшие им задания – младшие зодчие.
Начальницы эти порой менялись. Девушки работали отрядами по двенадцать человек; однажды так сложилось, что дюжину Зареоки подчинили Леглит. Пока она возводила дом на одном конце своего участка, садовницы сажали цветник на другом его конце, возле уже готовой постройки. Увлечённо работая, Зареока напевала себе под нос... Горело в её руках дело, спорилось. Кустик к кустику сажала она розы. Девушки вдруг зашептались – будто ветерком повеяло:
– Идёт... Идёт...
К ним размашистым шагом приближалась Леглит в своём чёрном кафтане, сапогах и шляпе, сосредоточенно-задумчивая, суровая. А Кукуля, самая смешливая и языкастая девица в их дюжине, ткнула Зареоку в бок, подмигнула:
– Вон, глянь, твоя идёт!
Зареока только губы поджала, не отвечая на эти развязные, чересчур игривые намёки. «Твоя»... Будто они с Леглит уже помолвлены! Но окрутили и поженили их озорные язычки девушек-подружек, от приметливого взгляда которых не ускользнул их обмен безмолвными приветствиями. И ведь ничего, кроме тех поклонов, меж ними не было, а уже – «твоя». И никак не убедишь их в обратном! Правде не верят, пересмеиваются, только пуще прежнего шушукаются.
Леглит между тем подошла, окинула взором цветник, посмотрела на сажающую розы Зареоку.
– Что-то многовато кустов, голубушка, – сказала она строго. – Больше – не всегда значит лучше. Их должно быть ровно восемнадцать, а тут двадцать четыре. Давайте всё-таки не будем отклоняться от замысла.
Больно вдруг Зареоке стало, словно заноза в душу воткнулась и заныла. С таким жаром, с такой любовью к делу она трудилась, каждый кустик ласковой волшбой окутывая, каждому из них место нашла... Поднялась она с клокочущей, вскипающей обидой в сердце и сказала глухо:
– Знаешь, что, госпожа? После того, что твои сородичи здесь натворили, сколько крови пролили, не тебе меня учить, сколько кустов сажать. Ты здесь для чего? Дома строить. Вот иди и строй. А кусты да деревья – не твоя забота, вот и не лезь не в своё дело.
Девушки смолкли, переглядываясь, зазвенела тишина натянутой струной... Леглит и без того заметным румянцем не отличалась, а сейчас стала белее мрамора, губы посерели и сжались. Впрочем, в следующий миг их уголки приподнялись – вяло, невесело.
– Слушаюсь и повинуюсь, сударыня, – усмехнулась она, развернулась и стремительно зашагала прочь.
Когда её высокая, сухощавая фигура скрылась из виду, девушки зашушукались.
– Зареока, ты, по-моему, перегнула палку-то, – хмыкнула Кукуля. – Вот рубанула так рубанула!
– А что? – заметил кто-то из девушек. – Зареока верно сказала. Ежели рассудить, то оно и правда. Ишь ты – кусты она лишние насчитала! Начальница выискалась...
– Цыц там, – осадила говорившую Кукуля. – Ежели так рассуждать, никакого порядка не будет. Коли каждый будет воротить то, что он хочет, чепуха выйдет. Кто в лес, кто по дрова. У этих навий-строительниц всё на бумажках начерчено, расписано, рассчитано – что да как, где и сколько. Тут дом, а тут сад. Там улица, а здесь – переулок. Тут забор, а там – плетень. А ежели все будут огород городить, как их левой пятке вздумается, не город получится, а незнамо что.
– А мы им что, строить мешаем? – не согласилась поддержавшая Зареоку девушка. – Мы ж дома местами не переставляем, деревья посреди улицы не сажаем. Какая разница, сколько кустов? Мелочи это, придирки.
– Ладно, – махнула рукой Кукуля. – От разговоров работа сама себя не сделает. Ну-ка, девоньки, не рассиживаемся! За дело!
Горько, тяжко, нехорошо стало у Зареоки на душе. И работа не в радость, и солнышко не грело – тошно, и всё тут. Наверно, права была Кукуля: перегнула она палку, зря войну приплела. Не воевала Леглит и ничьей крови не проливала, разве в ответе она за своих сородичей, творивших зло? Быть может, в том было дело, что не отболели ещё в душе Зареоки её потери – две сестрицы старших и лада, которую она никогда не видела, а теперь уж и не увидит?
Заныла тоска, раскинула над головой вороньи крылья. Хоть волком вой...
– Девоньки, я отлучусь ненадолго, – проговорила Зареока глухо.
– Ты чего, Зорь? – спросила Кукуля.
– Ничего. Приду скоро.
Лада, горлица светлая... Ночной печальный сад, стук крыльев в окно. «Прощай, моя Черешенка...» Рыдание рвалось из горла, но Зареока закусила зубами руку и зажмурилась, и слёзы градом сочились из-под крепко сомкнутых век. Присев в тенистом уголке под уже подросшими кустами боярышника, она кричала безмолвно, и летел её бескрылый крик сквозь облака и небо – в другие миры...
– Святая пятка Махруд! – послышалось рядом. – Голубушка, что с тобой?
И какая нелёгкая занесла госпожу Олириэн сюда! Присев около Зареоки, она приподняла её лицо за подбородок и принялась бережно вытирать её мокрые глаза и щёки своим носовым платком – надо сказать, безупречно свежим и чистым.
– Ну-ну, милочка... Что стряслось? Ну, что такое? – спрашивала она сочувственно-ласково, а её платок, уже порядком промокший, впитывал потоки слёз Зареоки. – Что за горе у тебя, моя дорогая?
Ощутив укол стыда, Зареока попыталась унять всхлипы, от которых до боли содрогались её плечи и грудь.
– Ничего, госпожа, – пробормотала она.
– Ну, как же ничего? От «ничего» так не рыдают, – покачала головой Олириэн, осторожно и ласково сжав её пальцы. – Быть может, я могу чем-то помочь, дитя моё? Я сделаю всё, что в моих силах!
– Нет, госпожа, этому помочь уже нельзя, – захлебнувшись всхлипом и пытаясь успокоиться, выдохнула Зареока. – Прости меня, я пойду работать.
Олириэн не стала настаивать на откровенности, но и отпускать Зареоку в слезах не желала. Незаметно для себя – наверное, через проход – девушка очутилась у двери дома-общежития навиев. Поддерживаемая под руку госпожой Олириэн, она смущённо поднялась по скрипучей деревянной лестнице и очутилась в большой комнате с грубым деревянным столом. Олириэн обратилась на своём языке к молодому, темноволосому и темноглазому навию с выбритым до синевы подбородком и щеками, и тот подвесил над огнём в очаге стальной сосуд с носиком и ручкой. Скоро из носика повалил пар, и навий приготовил травяной отвар, душистый и красивый, янтарно-золотистый.
– Это тэя, – наливая его тонкой струйкой в чашку, сказала Олириэн. – Она растёт в нашем мире в горах. Причём чем суровее условия и холоднее воздух, тем отвар из её листьев лучше. Думаю, она и в Яви прижилась бы – где-нибудь в горной местности... Тебе с молоком, голубушка?
Зареока из скромности от молока отказалась, и тогда Олириэн подсластила напиток ложечкой мёда. Вкус его был терпким, мягко вяжущим в горле, а запах не походил ни на одну знакомую траву. Нутро согрелось, оттаяло, судорожные всхлипы понемногу улеглись.
– Ну, вот уже и получше стало, правда? – с улыбкой проговорила золотоволосая навья.
От смущения Зареока будто язык проглотила. Её хватило только на то, чтобы робко улыбнуться в ответ и кивнуть. Госпожа Олириэн непозволительно долго возилась с ней, тратя своё драгоценное время, а ведь работы у неё было несоизмеримо больше, чем у девушки-садовницы. Она строила город! И отвечала в нём за всё.
– Благодарю тебя за твою доброту, госпожа, – пролепетала Зареока. – Мне и правда пора идти работать, да и у тебя, наверное, дел много...
– Поверь, дела – ничто, – серьёзно сказала Олириэн. – Если я хоть чем-то могу помочь тебе, я не пожалею ни сил, ни времени.
– Ты уже помогла, госпожа, – искренне ответила девушка. – Благодарю тебя.
Когда она вернулась к своей дюжине, Кукуля воскликнула:
– Ты где пропадала? Без тебя у нас тут прямо всё разваливается! Что, эта твоя Леглит нажаловалась, поди, своему начальству на тебя? Мы уж думали, навии тебя там сожрали и косточками не подавились!
– Может, и нажаловалась – не знаю, – хмыкнула в ответ Зареока. – Но госпожа Олириэн не может никого сожрать. Хорошая она и добрая. И с чего ты взяла, что Леглит – моя?
– Ну... с чего-то ведь она с тобой раскланивается? – заиграла бровями Кукуля.
Зареока только поморщилась и махнула рукой.
В этот день она заработалась допоздна. Девушки уж разошлись по домам, а она ещё обходила посадки, добавляла кое-где волшбы, ласково шепталась с молодыми деревьями и кустами. Видя и слыша их живой отклик, она радовалась сердцем, а те в ответ на ласку льнули к её ладоням листочками. А вот и розы... После придирок Леглит в сердцах Зареока посадила ещё шесть «лишних» кустиков. Места хватало всем; даже когда разрастутся они, тесноты не будет. И чего навья прицепилась к ней? Задумчиво вороша пальцами листочки, девушка снова и снова возвращалась мысленно к их короткому разговору, морщилась от досады на себя. В самом деле переборщила, что уж тут скажешь... Вспомнилась опять лада-горлица, и глаза намокли, всколыхнулась в душе тоска, взмахнула серыми крыльями. «Прощай», – шелестело далёкое тихое эхо. Не встретятся они ни весной, ни осенью, не обнимут её руки лады, не родятся у них детушки... Не будет счастья никогда, никогда! Кончилась её жизнь, едва начавшись; летела к ней лада, да не долетела – сбила её, горлинку ясную, проклятая стрела вражеская...
Растравив себе душу этими мыслями, Зареока опять всхлипывала. Падали слезинки на взрыхлённую, хорошо удобренную землю под кустами.
– Кхм, – кашлянул вдруг кто-то.
От неожиданности Зареока вздрогнула, покачнулась на корточках и упала, впечатавшись ладонями в мягкую почву. Опять бледная в молочно-лунном свете сумеречного вечернего города, перед ней стояла Леглит.
– Я прошу прощения... Не хотела тебя испугать. Позволь помочь, – проговорила она, протягивая Зареоке руку.
Девушка поднялась сама и быстро смахнула слёзы. Уже не глухая, ропщущая обида вскипала в ней при виде навьи, а странное смущение, от которого жар полз из сердца к щекам. Леглит тоже долго собиралась с мыслями, впившись в Зареоку иномирными, зачаровывающими, пристальными очами. Из-за острых, «голодных» скул, мрачноватых тёмных бровей и строго сжатого рта её лицо казалось неприветливым, но голос звучал любезно и кротко, почти робко.
– Я... Я хотела сказать, что... Шут с ними, с этими кустами, – проговорила она медленно, с запинками, будто бы подбор слов давался ей с огромным усилием. – То есть, я хочу сказать в том смысле, что ты права, посадив больше изначально задуманного количества. Так даже лучше. Да, определённо лучше. Я льщу себе мыслью, что обладаю в некотором роде художественным чутьём, и распространяю его на области, в которых на самом деле не слишком разбираюсь... В садоводстве я действительно мало смыслю. Во всяком случае, гораздо меньше тебя... Кхм. Я не слишком путано изъясняюсь? – Леглит прервала себя мягким смешком, и от улыбки её лицо прояснилось, суровость растаяла, иномирный холодок обернулся ласковым лунным серебром. – Если то же самое, но в двух словах: я была неправа и прошу прощения. Сожалею, если обидела тебя.
В груди у Зареоки к концу этой речи потеплело, а на щеках разгорался настоящий пожар. Что за тепло окутывало сердце волной? Отчего она вдруг стала такой счастливой? Это счастье тёрлось о сердце мягким боком, а голову накрывало колпаком глупости. И слова на ум не шли, будто Зареока говорить разучилась.
– Госпожа, это я должна прощения просить, – пробормотала она. – Я грубо с тобой разговаривала... И много лишнего наговорила.
– Да нет, ты, в сущности, права, – вздохнула Леглит, щурясь вдаль. – Мои соотечественники натворили много зла... Но все мы – те, кто остался здесь – постараемся в меру наших сил загладить их вину.
– Но грубости выслушивать ты всё равно ни от кого не обязана, – швырнула Зареока увесистый камень в свой огород.
Леглит снова блеснула улыбкой, от которой её лицо удивительно хорошело всякий раз, когда она его озаряла.
– Не будем больше об этом, – сказала она. – Я рада, что ты не питаешь ко мне ненависти. И мне будет ещё приятнее, если ты не откажешься дать мне руку в знак... дружбы.
Её раскрытая ладонь снова протянулась к Зареоке, и девушка вложила в неё свою... И стала ещё счастливее, ещё глупее от мягкого пожатия, сомкнувшегося будто не вокруг её руки, а вокруг сердца. Стало зябко и чуть грустно, когда Леглит отпустила её руку.
– Меня чрезвычайно восхищают и занимают способности белогорских жительниц воздействовать на растения, – сказала навья, присаживаясь на корточки около роз и рассматривая их с любопытством. – Кажется, эти кусты уже успели немного подрасти... Удивительно. Если так и дальше пойдёт, они выпустят первые бутоны уже через несколько дней!
– Это называется садовая волшба. – Зареока тоже присела возле роз и опять слегка вспыхнула: их с Леглит колени соприкоснулись. – Ты верно заметила: кусты подросли. А завтра они будут ещё больше.
Показывая навье волшбу, она легонько взмахнула пальцами над кустом, и с её руки к листьям потянулись тонкие золотистые ниточки. Они впитывались в веточки, оплетая их собой, и розовый куст шелестел, шевелился и дышал, будто живой.
– Удивительно! – повторила Леглит, наблюдая за этим с восхищением.
– Не более удивительно, чем твоё зодческое искусство, – сказала Зареока, дотрагиваясь пальцем до руки навьи, лежавшей на колене. – Я помню, как ты стёрла лицо у того каменного изваяния. Отчего оно тебе не понравилось?
Кости и сухожилия худощавой руки Леглит ожили под мраморно-бледной кожей, двинулись от прикосновения. Рука сжалась в кулак, потом расслабилась и повисла, поникнув с колена.
– Да так... Творческие заскоки, – усмехнулась навья.
3
«Творческие заскоки», – сказала Леглит, но откуда было Зареоке знать, что первое, неудачное лицо статуи принадлежало Темани, жене Северги?
Отколотая мраморная голова подкатилась к маленьким ножкам круглолицей, чуть пухленькой девушки. «Что за прелесть», – ёкнуло сердце. Определённо прелесть, особенно губки, нижняя из которых состояла из двух сочных долек с бороздкой посередине – будто невидимой ниточкой перетянута. Милые, очаровательные дольки, ягодно-спелые, мягкие. Точёный носик с чуть вздёрнутым кончиком, большие, небесно-светлые глаза с озорными, длинными лучиками ресниц, брови ласково-округлыми, чуть удивлёнными дугами. Всех прелестей не перечесть, но самая чудесная – эта нижняя губка дольками. В эту губку Леглит и влюбилась, сама сперва этого не осознав.
А в другой вечер, измотанная работой, она еле держалась на ногах. Сил не осталось даже ступить в проход, и она осела на землю прямо под кустами. Почва была довольно рыхлой: девушки-садовницы ухаживали за своими посадками. Шляпа сошла за подушку, а плащ – за одеяло. А вскоре чьи-то лёгкие руки затормошили её, приподнимая ей голову. Глаза Леглит не хотели открываться, но пахло определённо девушкой. Под голову просунулась уже настоящая подушка вместо шляпы. Девичий голос сказал что-то насчёт госпожи Олириэн и завтрака. Леглит промычала «благодарю» и провалилась в забытьё.
Пробудилась она на рассвете. Силы восстановились, мертвящую усталость как рукой сняло, а в памяти маячил сон о девичьих руках... Нет, похоже, не сон: кто-то подложил ей подушку и укрыл одеялом. Озадаченная этим, Леглит свернула то и другое валиком, сунула под мышку, нахлобучила треуголку и направилась через проход домой.
Домом приходилось называть двухэтажный деревянный барак, разделённый на маленькие комнатки, в которых они жили по двое-трое, а то и по четверо. Но никто не жаловался: все равнялись на госпожу Олириэн, которая, наверное, и в тюремной камере держалась бы с княжеским достоинством и неунывающим, безоблачным спокойствием. Они приспособились: у них была здесь прачечная, кухня, столовая, даже цирюльня, в которой воцарился Театео – некогда знаменитый столичный мастер по причёскам. Он и здесь, в Яви, продолжал жить своим ремеслом, оказывая услуги, по его собственным словам, достойнейшим из женщин Нави. Он жертвовал собой, похоронив себя в этой «забытой всеми богами дыре», но следом за госпожой Олириэн он бы и не в такую дыру потащился. Театео её боготворил и рабски ей поклонялся, но его мечте стать её мужем, увы, не суждено было сбыться.
Леглит успела как раз к завтраку.
– Одна молодая особа проявила о тебе заботу, – с усмешкой сообщила Олириэн, разливая отвар тэи по чашкам. – Её обеспокоило, не простудишься ли ты, если останешься ночевать под открытым небом... Пришлось послать тебе одеяло с подушкой.
– Что за особа? – нахмурилась Леглит, а в мыслях вертелась та милая нижняя губка дольками.
– Увы, я не спросила её имени, – улыбнулась Олириэн. – Час был уже поздний, и наша беседа вышла короткой.
За завтраком они обсуждали работу, которую им сегодня предстояло выполнить, и больше наставница о той молодой особе не вспоминала.
Леглит узнала девушку по голосу, проходя мимо поющих садовниц-белогорянок. Хоть и слышала она его смутно, сквозь мертвенно-тяжёлую дрёму усталости, но не спутала бы ни с чьим другим. Хрустальный голосок звонко вонзился в сердце, ноги сами встали как вкопанные... Да, это была она, та пухленькая малютка с обворожительной губкой, слаще которой ничего на свете не существовало.
Что за издевательские шутки судьбы? Леглит долго, с кровью вырывала из своего сердца Темань, сбежала от неё в другой мир, и вот тебе, пожалуйста – ещё одна прекрасная чаровница. Совсем не похожая на Темань, совершенно другая, далёкая от неё во всех отношениях, да ещё и не во вкусе Леглит. Навья-зодчий не любила толстушек-коротышек, но эту девушку толстой назвать не поворачивался язык. Это был тот случай, когда небольшая полнота и округлость идёт своей обладательнице настолько, что стройной её и не хочется видеть. Её фигурка напоминала спелую крутобокую грушу: бёдра чуть шире груди, чётко прорисованная талия. По-детски маленькие ножки и ручки оставляли в сердце беспомощно-нежное чувство.
И эта губка, драмаук её раздери. Она сочетала в себе невинность и чувственность, целомудрие и женскую соблазнительность. Леглит только и смогла, что приподнять шляпу, поклониться и прошмыгнуть дальше.
Она и сама не знала, зачем придралась к этим дурацким кустам. На чертеже точное количество вообще не было указано, просто несколько условных значков: «Розы». Но ответ девушки хлёстко ударил её, точно пощёчина, и не такая уж незаслуженная. И эту пощёчину стоило вытерпеть.
Стоило проносить эту занозу в себе весь день, чтобы нежная пухленькая ручка сама же и вытащила её. Ручка настоящей садовой колдуньи, с чьих кончиков пальцев к листьям тянулись золотые нити волшбы...
Зареока, а уменьшительное – Зоренька. Так называли её другие девушки-садовницы. До чего же круглое колено, а до него – милые, столь же круглые слезинки на щеках. Да, снова круглых. Причина её слёз? Леглит не хотелось думать, что из-за её придирки. Хотя если из-за неё... Что ж, в таком случае не существовало для неё оправдания! Навья была готова посыпать голову пеплом и вымаливать прощение на коленях.
– Ты удивляешься моей садовой волшбе, а я – твоей силе, что прячется в этих руках, – сказала Зареока, тронув пальчиком тыльную сторону кисти Леглит, на которой под кожей проступали синие жилы.
До сладкого замирания сердца навье захотелось сжать эти пальчики, и она это сделала. Зареока не отпрянула, не отняла руку, но очаровательно опустила длинные пушистые ресницы. Непобедимая обольстительница. Может, и бессознательно у неё выходили эти милые женские уловки, но в цель они били без промаха. Ноги начинали затекать, и Леглит поднялась с корточек, выпрямившись. Руку девушки она не выпустила, и та встала следом за ней. Ночь была прохладной, и Зареока поёжилась. Подвернулся прекрасный миг, чтобы снять плащ, набросить ей на плечи и закутать, но... увы, именно сегодня Леглит забыла его надеть. И впрямь тянуло какой-то сырой тоскливой зябкостью, и навья принялась расстёгивать пуговицы. Накинув кафтан, ещё хранящий тепло её собственного тела, на плечи Зареоки, она застегнула одну пуговицу – чтоб не распахивался. Пожалуй, плащ был бы слишком длинен для невысокой девушки. Глаза Зареоки широко распахнулись, щёки рдели, а губки приоткрылись.
– Теплее? – улыбнулась Леглит, завладевая высунувшимися из-под кафтана руками своей милой собеседницы.
Зареока нахохлилась, прикрыв глаза – точь-в-точь дремлющий птенчик.
– Мне вдруг стало страшно, – прошептала она.
– Что же тебя напугало? – Леглит осторожно привлекла её к себе за руки, потом её ладони переместились на плечи девушки – тоже чуть робко, опасаясь отпора.
Сопротивления не последовало. Ладони навьи скользнули к лопаткам Зареоки, замыкая объятия, губы почти касались волос.
– Надеюсь, причина твоего страха – не я? Я не причиню тебе зла.
Лицо девушки поднялось, устало сомкнутые веки открылись.
– Я знаю... А вдруг каменная глыба, которую ты подымаешь своей силой, сорвётся и упадёт на тебя? Вот о чём я подумала и испугалась.
– Нет, не упадёт, – засмеялась Леглит. И неожиданно для себя предложила: – Хочешь полетать?
– А это как? – удивилась Зареока.
– Идём, покажу.
У недостроенного дома стопкой друг на друге лежали каменные плиты. Забравшись на верхнюю, Леглит помогла влезть девушке, после чего позволила себе наполниться подъёмной силой. Верхняя плита оторвалась от остальных и начала плавно подниматься в воздух.
– Ой! – вскрикнула Зареока. – Это что такое?!
Плита поднималась ровно, не накреняясь, и вскоре строящийся город остался далеко внизу. Они медленно поплыли над серебристо светящимися зданиями.
– Ой-ой-ой! – запищала Зареока. – Не надо, не надо, я упаду!
Она сама прижалась к Леглит, вцепилась в неё и ни за что не хотела глянуть вниз.
– Трусишка, – смеялась навья, держа её в объятиях. – Ты посмотри, какая красота! Да, город ещё не достроен, но в его облике уже проступает прекрасный и величественный замысел госпожи Олириэн.
– Ой-ой-ой, – жмурясь, опять пискнула девушка. – Я не могу, я боюсь! У меня голова кружится и колени трясутся!
– Не бойся, глупенькая, – с нарастающей волной нежности проговорила Леглит, прижав её к себе. – Ты не упадёшь, я держу тебя. А сама стою на плите очень прочно. Плита не выйдет из повиновения. В Нави я так переправляла по воздуху целые дома.
Для пущей устойчивости она расставила ноги. Зареока боязливо приоткрыла один глаз и тут же снова зажмурилась, уткнувшись ей в грудь.
– Ну вот что с тобой делать, трусишка? – С грудным мягким смешком Леглит сладостно ощущала её – вжавшуюся в неё, перепуганную, дрожащую. – Ну хоть одним глазком посмотри, ты же всю красоту пропустишь!
– Я верю, – выдохнула Зареока, окаменев в её руках и по-прежнему не открывая глаз. – Верю тебе на слово.
– Эх ты, – вздохнула Леглит.
Заставив плиту сделать круг над городом, она опустила её на прежнее место. Зареока стояла, всё ещё прильнув к ней всем телом и вцепившись мёртвой хваткой.
– Всё, мы уже на земле, – рассмеялась навья.
Только теперь девушка осмелилась открыть глаза.
– Ох, – вырвалось у неё с обморочным трепетом ресниц. – А вот теперь я и правда падаю...
Леглит не позволила этому произойти. Подхватив Зареоку на руки, она соскочила вместе с ней наземь.
– Ну, вот и всё. Полёт окончен. Жаль только, что ты так ничего толком и не увидела. – И она поставила девушку на ноги.
Зареока, ощутив твёрдую землю, в первый миг покачнулась и опять уцепилась за Леглит. Её лицо было поднято к навье, губы приоткрыты.
– Я такого ужаса натерпелась, – жалобно пробормотала она. – Теперь мне за тебя ещё страшнее...
– Ну что ты, Зоренька, никакой опасности для меня нет, – сказала Леглит, нежно касаясь пальцами круглой щёчки. – Не придумывай себе страхов, ничего со мной не случится.
Поцелуй вышел сам собой: наверное, слишком близко была губка с милыми дольками – не существовало на свете столь сладкого плода, которому эти дольки могли принадлежать. Леглит пришлось низко нагнуться, чтобы до них дотянуться...
В первый миг Зареока не противилась, но потом вырвалась из объятий.
– Мне... Мне домой пора, – всхлипнула она со слезами на глазах.
Внутри у Леглит всё упало и похолодело от огорчения.
– Прости... Ты права, уже поздний час, – пробормотала она. – Прости меня ещё раз.
Девушка, сверкнув слезинками, исчезла в проходе, а озадаченная Леглит побрела домой. Конечно, она пропустила ужин; все уже легли спать, и она не стала никого беспокоить вознёй на кухне. Слишком хорошо Леглит знала, как важен для восстановления сил зодчего полноценный, глубокий сон без перерывов. Уважая отдых госпожи Олириэн, она тихонько прокралась в свою комнатушку, которую делила с двумя соседками, разделась и нырнула под одеяло без ужина. Голода она и не чувствовала, только усталость и безмерное, тоскливое недоумение. Так с этим зябким, холодящим душу чувством она и заснула.
«Зоренька», – была её первая мысль после пробуждения. Ласковая, тёплая, как лучик утреннего солнца. И тут же каменной плитой легло на душу сожаление: ни к чему это не приведёт... Любовь отнимает силы у работы, работа – у любви. Увы, зодчий – это была стезя не из лёгких. Здесь не усидишь на двух стульях. Либо отдаёшься работе всецело, либо лучше не выбирать этот путь совсем. Третьего не дано.
В каждом возведённом ею здании она оставляла частичку себя. И однажды должен был настать день, когда оставить будет уже нечего. Тогда она упокоится навеки в стене своего последнего творения, застыв в вечном каменном сне.
Забыв, что легла спать без ужина, Леглит собралась выскользнуть навстречу новому рабочему дню без завтрака: голод почему-то молчал. Госпожа Олириэн остановила её уже в дверях и заставила сесть со всеми за стол. Кусок хлеба с маслом, яйцо и чашка отвара тэи – обычный завтрак лёг тяжёлым комом на съёжившийся от унылых мыслей желудок. Тот не хотел пускать в себя пищу, да пришлось.
А солнышко чудесно пригревало, шелестели молодые деревца, благоухали цветы... Хотелось сесть на землю под кустом и застыть в ленивом ничегонеделании, думая о сладких дольках, о пухленьких пальчиках, таких трогательно сдобных, как у младенца. Её собственная рука с растопыренными пальцами по сравнению с мягонькой ручкой Зареоки казалась костлявой птичьей лапой.
4
«Лада, лада моя», – рыдало сердце, а по щекам катились водопады слёз. Неужели изменила ей Зареока – ей, своей горлице сизокрылой, навьей стрелой на лету подстреленной? «Прощай, Черешенка...»
– О-о-о, – рыдала девушка, уткнувшись в подушку, чтоб было не слишком громко. А то родительницы услышат, начнут расспрашивать, сердце травить – ещё хуже будет. Невыносимо было говорить об этом: язык горько немел, а в горле застревал ком.
Но один поцелуй – как будто ещё не измена? Да и можно ли изменить тому, кого никогда не видел? Ночной ветерок струился в приоткрытое окно, сад вздыхал, грустно напоминая: лада, горлица... «Прощай, Черешенка моя...»
И всё же какой удивительной силой обладала Леглит! Вспоминая полёт на каменной плите над городом, Зареока ёжилась от холодящих мурашек высоты. Она сама не знала, отчего вдруг так перепугалась, но всё ещё чувствовала на себе объятия рук навьи – сильных и тёплых. Это впечатление было даже ярче полёта и высоты. И что хуже всего – ей хотелось ещё. Не летать, нет, бррр... А вот обняться, уткнуться, и чтоб рядом звучал мягкий смешок навьи – да. Когда Леглит смеялась, её лицо переставало быть суровым, и сердце откликалось на его ночную, лунную, мраморную красу зябким и нежным содроганием.
Нет, нет... Лада! Горлица на ветке...
– О-о-о, – опять застонала Зареока в подушку, но уже потише, не так надрывно и горестно.
Да что ж такое-то. Даже не плакалось ей уже: навья воцарилась в её мыслях и не давала думать о ладе. Погрустить и погоревать как следует не получалось.
– Что ж это творится-то, ладушка? – прошептала Зареока, вскинув затуманенный слезой взгляд к ночному звёздному небу. – Я плачу, а мне не плачется, не рыдается...
Всё эта навья с её поцелуем, будь она трижды неладна.
Она тянулась в прошлое, где была погибель, печаль, ночь и боль, но неведомая сила влекла её вперёд, к свету, радости, любви и жизни. Против воли влекла, мощная и непобедимая, а Зареока цеплялась за тоску, пытаясь тащить её за собой изо дня в день. Наверно, ей казалось, что так правильно. Она оплакивала ладу, которую даже не видела. Стоило вспомнить горлицу и шёпот: «Прощай, Черешенка...» – и вот они, слёзы на глазах, а в груди – надрывный стон. Но сегодня даже это плохо срабатывало. А всё Леглит... Ох, что ж делается-то!
Навья изъяснялась витиевато, мудрёно. Очень умная да учёная, видно, она была. В том большом доме, где жили зодчие, Зареока заметила какие-то приспособления – подставки с деревянными прямоугольными досками, к которым были приколоты большие листы с чертежами. Подробно она, конечно, разглядеть не успела, но и то, что удалось увидеть, поражало её ум. Ведь чтоб так чертить, это ж какую учёность надо иметь! Зареока умела читать и писать, да счёту была немного обучена; признаться, проще давалось ей вычитание и сложение, а вот умножать да делить она могла с трудом. Где ж ей, простой девушке, разобраться в науках, коими владели госпожа Олириэн и Леглит... Главная зодчая, наверное, была самой учёной из всех. По навьям трудно угадать возраст, все они выглядели молодо, но Зареоке казалось, что госпожа Олириэн старше Леглит. Пожалуй, Леглит годилась ей в дочери. Прожитые годы отражались не на лице, а в глазах – будто в бездну тёмную прыгаешь, глядя в них. Бездну, полную звёздной мудрости.
