Текст книги "Повесть о храбром зайце (СИ)"

Автор книги: Акс Цевль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

«Бог лесной, в который раз смотрю я тот же спектакль! И сцена та же и тот же сюжет, только роли мои отличаются – это какое-то проклятье: проживать одно и тоже, но в разных ролях. Ведь и я был глупым неотёсанным юнцом и тоже вопил им: долой несправедливость, даёшь революцию! А потом что было? Потом… Потом надо было кем-то становиться. Учиться и работать. Много и всё через боль. Потом боли стало слишком много, мир мой сломался, сослали на кудыкины горы. 15 лет в ссылке, 15 лет! … 15 лет и вот я здесь. Смотрю на себя молодого и, повзрослевший, кричу себе:»

Заяц: СТОЯТЬ, ПАДЛА! БУДУ УБИВАТЬ!

«Прав я теперь или не прав?! Ась? Кто рассудит, где судья?! Покажись! … А нет его! Я тут один стою за всех. Один во всём мире: и там я, и тут я. Так есть ли правда?!

Где

Тут

Правда?!

Теперь я точно знаю ответ. Я точно его знаю! Я только сказать себе не хочу.»

Кажется сова уже улетела. Осталась только лужица из крови, кучка перьев и кусок стрелы.

«Ну что ж…»

Заяц бросил матюгальник в толпу и ринулся в глубь леса. Толпа попыталась бежать за ним, но бежала недолго. Бобрам зайца не догнать. Старый мир, новый мир – ни при каком мире бобрам зайца не догнать.

«Но куда бежать теперь?», думал заяц. Надо бы найти сову, но…

«…но можно навредить. Пока искать буду эти за мной увяжутся или ещё кто похуже. Нет. Раз сама улетела, то справится как-нибудь. Что она говорила? Ах, да! Приказ! Приказ! «К царю немедленно! Немедленно к царю!» Немедленно не получилось, но если поторопиться, если вниз по холмам и сваленным деревьям… я буду там и буду скоро. Давай, вперёд. Отдышался, теперь поскачем.»

III

Дождь утихал, но небо оставалось мрачным. Стало холодно. Того и гляди, снег пойдёт. Какое сейчас время года? Одно из четырёх. Точнее не скажешь.

Лес погружался в безумие революции. Припадки смелости борцов за справедливость сводили с ума и согласных с ними, и несогласных. Безумие, раз выпущенное и дозволенное, ломает привычный мир в мгновение, он кажется им более ненужным. Это потом они узнают, что раны болят. Это потом они увидят, что кровоточащий умер. Потом поймут, что ребёнка затоптали, а старик упал не потому, что выпил. Всё это придёт к ним потом. А сейчас они бились головой в землю и били головой в землю тех, кто не бился головой в землю сам. Они ломали, рвали, били и убивали. Одни уничтожали, атакуя. Другие, защищаясь.

Продвигаясь по ревущему, пульсирующему гневом лесу, заяц смотрел сверху вниз и не узнавал никого. Вчерашний лес был тишью перед бурей. А его, зайца, просто обманули. Но кто?

«По всему лесу стачки. План-то простой оказался. Простой план.»

Заяц влез на старую дозорную башню – она была по пути ему. Надеялся найти какой-то арсенал, но зря. Башня давно заброшена, ничего тут нет – даже старьё негодное повыносили. Пушку разобрали, ничего не оставили. Теперь только на лес отсюда смотреть. Вот заяц и смотрел свысока. Перевести дух, поглазеть минутку и дальше бежать в «огонь революции».

«Вот он весь план как на ладони. Вот они пять точек с разных сторон – как звезда сходятся в центре. Там плотины, там рынки, там школы – куда же без студентов, там фабрики – куда же без рабочих, а там ещё что-то. 15 лет назад в той стороне вообще ничего не было. Посадки какие-то. Может и сейчас что-то выращивают. В 5-и точках с утра стачка (и звучит-то как хорошо) – готовились, конечно, заранее. Песни, пляски, пламенные речи. Потом в каждой из точек должно было что-то случиться: какая-то провокация, что-то вопиющее, что-то кровавое. Потом они собираются и идут. Вот сейчас идут. Факелы, соломенные чучела, поджоги разного «неправедно нажитого» имущества – проще говоря, всего, что попадётся на пути.

Хорошо просматривается движение. Как буд-то нарочно так получается.

Что дальше? Массы соберутся в центре, у царской поляны. Будет давка, будут драки, убийства. Одним словом, будет «движение». А потом им там же на месте и объявят: царь повержен, да здравствует раздолье. Надо думать, волк со своей бандитской братией уже там. Вот сейчас оно случается, вершится суд. Заслуженный? Не знаю. Даже если и есть преступления (а они наверно есть), суд бандитов разве может справедливо судить? Нет, будет ещё большее преступление. За каплю крови от обиды вырежут весь род. Им обида точит зубы, а правда им ни к чему. Не за правду всё это. Неважна она сейчас – ни им, ни мне. Я…

Я должен быть там. Вопреки здравому смыслу и житейской мудрости я должен быть там. А там меня и… повесят на кривом суку, казнят подручными средствами. Чувствую и кожей и костью: на казнь иду. Умирать за правду и ложь, за любовь и ненависть, за дружбу и вражду. Как я устал умирать, как не хочу умирать. Боюсь умирать! Боюсь-то как! Поджилки трясутся, посмотри! Страх девичий, мелкий страх! С ног до головы обуял: «Беги!». «Беги!» Ведь есть же куда бежать, ась? Что мне стоит сейчас развернуться и в горы? Да мало ли ещё куда можно убежать?! У труса мир велик: можно всю жизнь пробегать, ни к чему не приростая и ни чем не становясь! А вот у смелого один путь. Один на всю жизнь бой: бой со смертью.

Ну а раз победить в этом бою нельзя, надо идти. Пусть казнят. Пусть видят, что я в слезах-соплях, дрожащий и смердящий, пришёл к ним. Пришёл и стою. Сам себя не уважаю, но стою.

Пора. Вот сейчас пора.»

Ни малейших сомнений в своём поражении у зайца уже не было. Бывает такая мрачная уверенность. Он знал, что погибнет сегодня. Сколько ему оставалось? 15 минут, 1000 шагов, 3, но самых главных, слова? Всё решится там, на царской поляне.

Заяц спустился с башни, и понёсся по знакомым и незнакомым дорожкам к центру. В эти места революционные толпы ещё не добрались, но слышно их было уже и здесь. Сама же центральная улица была на удивление тихой – как буд-то сбежали все: бросили город, предали страну и лес. А может быть они все были там – каждый в своей толпе, со своей бубняще-гудящей песней, со своим флажком, с собстенной маленькой революцией, не считающейся даже с собственной маленькой революцией соседа, его таким же флажком, его таким же пением без слов. Они все были там. И лебедь, и рак, и щука. И множество других, таких же.

Считая тела убитых стражников, заяц вбежал в разбитые измазанные кровью ворота. «19».

«И тут 19. Чем их убили? Я не вижу стрел. Ни одной стрелы! Хоть подобрать что-то, но ни одной!»

Пробегая по аллее древних дубов, заяц в начале услышал их, потом увидел их, потом почувствовал их запах – все они были тут! Волки! Он спотыкался на телах – в тенях дубов обычно так темно, что и собственных лап не видишь, а тут ряды и горки тел – уже не сосчитать. Он упал, он встал, он что-то крикнул. Кто-то заметил его, и вот он выбежал на поляну.

Против толпы стоял один. Это был ёж. Залитый кровью (и своей, и несвоей), уставший смертельно, с тяжёлым арбалетом в трясущихся лапах.

«Герой! На его месте должен был быть я! Хоть рядом с тобой встану.»

Ёж заметил зайца. Направил на него свой дребезжащий арбалет, приготовился стрелять, но так и не выстрелил. Вовремя догадался, что заяц бежит к нему. Выстрелить он не успел бы всё равно. Да и не попал бы.

Ёж: Заяц молодец! Не подлец, эй не подлец! Серый песец! Холодец, холодец!

Заяц: Ты один? Где царь?

Ёж: А царь вон! Несёт урон! Зла вагон! Это он! Это он-на! Это он! Это он-на!

Заяц: Это он…

Ёж показал на волков. Это он. Все они. Все пятеро. Бандитская стая, интернационал. Главный – Волк Волков, «тот самый, наш». Рядом Волк Волченко, «я думал он погиб». С ним Волк Волкер, «вырос на наши головы, я его помню подростком». Чуть поодаль стоит Волк Волкошвили, «в первый раз его вижу, но знаю – это он». И ещё подальше – Волк Волканян, «и его никогда не видел, но это он – больше некому». Рядом с Волканяном на коленях стоит медведь – морда разбитая, шатается. Кажется он на грани сознания. Уже не понимает, что происходит вокруг, никого не узнаёт. «Отбили голову, отбили…»

Заяц и сам не узнаёт тут многих. Революционная толпа пестрит всеми возможными цветами и их сочетаниями. О некоторых из видов заяц только слышал, о других даже не читал. Крылатые-пернатые, хвостатые, носатые, рогатые, парнокопытные, южные и северные, морские и сухопутные – «откуда вы тут все?» «Кто вы такие?».

«Кто

Вы

Такие?!»

Заяц искал глазами свинтуса – ему важно было сейчас понять предал он его или нет. Нужна была определённость, как с заей – та-то стояла с волками, послушная, на всё готовая. «Вон она, вон стоит гордая!» А свина не было ни с одной стороны.

«В кустах сидит, целится? В кого? Ладно, липовые листовки – может и самого развели на них. Всё бывает! Но сейчас-то ты где? Сбежал? Эх…

Нет, кажется подмоги нам не ждать. Только я да ёж…»

Волков спрыгнул с пенька и сделал шаг навстречу зайцу. В руках у него какое-то необычное оружие – на вид странная комбинация из ножниц и 2-ух труб. Трубы сделаны из того же материала, что и гранаты гиены. Ножницы – механизм. «Что-то где-то там нажимается и наверно эти трубы… отваливаются?! Не понимаю. Похоже на миниатюрные пушки, но как он будет из них стрелять? И чем?».

Волк: Попррреветствуем зайца нашего, согррраждане ррраздольерры! Вы может быть не поняли, но это подкрррепление! Ещё век подождём и арррмия соберрётся!

Толпа засмеялась, кто-то загудел в медные трубы, кто-то бросил камень, потом ещё один, ещё и ещё. Сбили ежа. Заяц к нему:

Заяц: Вставай, поддержу! Ты можешь встать?

Ёж: Встать-то могу! Стрелять не могу! Рычаг в труху! Орех в тетеву!

Заяц: У тебя… арбалет сломанный?

Ёж: Сломался, да! Встряли болта! Пуста и больна! Нога и рука!

Заяц: Вижу, вижу! Ладно, вставай! Не долго осталось!

Ёж: Ты меня не бросай! Пришёл – выручай! Волк не бабай! Это наш родной край.

Заяц: Не брошу – постоим. Постоим! У меня одна стрела у самого.

Ёж: Одна стрела? Плохи дела! Надежда хила. Заволокла, заволокла… Волк на, заволокла!

Заяц помог ежу подняться. Встал рядом, чтобы ёж мог опереться на его плечо. В разноцветных глазах революционеров смотрелись они комично. Опять засмеялись, опять загудели трубы, полетели нескончаемые камни и палки. Волков поднял руку, Волченко хлопнул в ладоши – всё успокоилось. Волков собирался что-то сказать – по-видимому что-то окончательное, решительное вольчье «да» или «нет». Заяц опередил его. Другого шанса сказать своё слово у него уже не будет. Вот только сейчас можно втиснуться, одна секунда на 2–3 самых важных слова.

Заяц: Я не отдам тебе страну!

Секунда тишины и взрывы смеха один за другим. Они напрягались, они рвали уставшие глотки, чтобы показать ему и друг другу, как неизмеримо мелок он в их глазах и как смешны его слова, ещё меньшие, чем он сам. Хотели показать ему и друг другу, что смеялись они над ним всю свою сознательную жизнь. Всё они знали, умники и провидцы, а он не знал ничего. Потому что дурак. Просто дурак.

Заяц: Я НЕ ОТДАМ ТЕБЕ ЛЕС! Я НЕ ОТДАМ ТЕБЕ СТРАНУ!

Это было слышно отчётливо. Кажется теперь все подавились своим смехом. Порвались глотки от натуга. Замолкли, ждали ответа волков.

Волков сделал шаг назад и опять залез на пенёк – видимо отсюда он читал свои речи до прихода зайца. Все уставились на него. «Из этого рта сейчас вылетит истина!», тихо сказал ежу заяц. «Истина. Софистика. Казуистика. Максималистика», ответил ему ёж. Они посмеялись (не менее натужно, чем их оппоненты), а волк начал.

Волк: Стррана! Твоя стрррана?! А где ты её видишь, заяц? Твоей стррраны нет. Её давно нет. Вы потерряли её, доррогие. По чуть-чуть, по кусочкам. «Медленно, но верррно», как писали в старых книжках. Вы потерряли свою культурру и свои таланты, вы потерряли своё обрразование и свою молодёжь, вы потерряли свою науку и свои умы. Так, шаг за шагом вы сдавали стррану на прротяжении всей моей жизни. Вогнали наррод лесной в деппррресию, существование лишённое всякого смысла. Жизнь в длинной-прредлинной тени нашего же прошлого. Тень всё длиннее, а жизнь в ней… и без того мрачная, только мрачней. И что сделал он – вот он! (Волк указал на медведя, всё так же бессмысленно созерцавшего свою унылую реальность; сейчас со рта у него свисала длинная кровавая слюна, а где-то у земли на ней болтался выбитый зуб мудрости.) Вот он. Что он сделал? Что он сделал? (обратился волк к толпе)

Толпа: НИ-ЧЕ-ГО! НИ-ЧЕ-ГО! (хорошо слаженным хором ответила хорошо воспитанная толпа)

Волк: Ничего! И в этом тррагедия. Ничего он не сделал. Вместо него… сделали мы. Мы дали лесу новую культурру, и заигррала новая музыка, запели голоса иные! Мы дали лесу новые знания, новые идеи и дела, и-и? И молодёжь пошла за нами – прравда, неожиданно?! Мы объяснили ей, что есть добрро и точно указали как к нему стрремиться. Мы принесли лесу новые технологии (волк поднял вверх своё странное оружие), и умы перетекли к нам тоже. А воины – врроде тебя, заяц; врроде тебя, ёж – сбежали или полегли. Но в основном перрешли к нам. Прравда, неожиданно? … Так, что брросайте ваши оружия и сдавайтесь. Вот, Волканян, вас будет судить. Нет вашей стрраны. Она стала нашей. Вы прроиграли, доррогие.

Заяц: Я не проиграл. Я стою. И у меня есть оружие. Не знаю, что дали тебе твои технологии – вряд ли они научили тебя стрелять, ты всегда был мазилой – а я тебе в лоб попаду. (заяц готовился стрелять – «только быстро достать стрелу и никакие технологии тебя не защитят», «один, один единственный мой шанс»).

Волк: О, так ты не знаешь, что дали мне технологии! Ты же не видел, да?! Волченко!

Волченко: Шо?

Волков: Прродемонстррирруй!

Волченко: В кого?

Волков: В ежа давай!

Волченко: Будь ласка, заэц, видступись трохи!

Волков: Щас я тебе видступлюсь!

Волченко: Ну як хочешь, заэц!

Волченко поднял своё оружие – такое же как у Волкова, только труб не 2, а одна – прицелился и нажал на петлю механизма. Раздался громкий звук, похожий на гром. Из трубы вылетел снаряд и облако дыма.

Ёж: Заяц… конец! Пал… боец. На душе рубец. Вон он… жнец…

Мгновение какое-то и всё. Снаряд буд-то невидимый из дыма вырвался и тут же, только ветром заметный, вошёл в грудную клетку ежа, разорвал и вылетел, пронзив насквозь. А после медленно – как во сне – держась за зайца лапой, он съезжал и съезжал на землю. Смотрел в глаза пока не умер, впивался в них, искал. Последний взгляд последней пары глаз – в них отразились все, что любили его. Глаза возлюбленной, друга, отца… и матери.

Заяц: Ёжик.…

Ёж лежал на земле, зрачки закатились, морда без выражения.

Заяц: Ёжик.…

Заяц опустил веки ежа, оторвал от себя лапу вместе с плащем – накрыл. Тут же кинули камнем. Это вернуло зайца в себя. Медведь тоже что-то понял и завопил.

Медведь: Аааааа!! Ааааааааргх!!

Волков: Заткни ему пасть, Волканян!

Волканян: Ара, завали свой громкий дирка!

Волканян ударил медведя трубкой своего оружия. Набросились и другие животные, стали забивать. Медвель силился подняться – откинул кого-то в толпу, на другого наступил лапой, третьего укусил остатками зубов – орал и плескался кровью. Заяц пытался прорваться к нему, но его сталкивали вниз (тронная часть поляны была на возвышении, а все подступы к ней перекрыли наверное ещё с утра).

Недолго бодался медвель. Заломали, повалили, кто-то пытался прыгать на голове, но скатывался и падал.

Волков: Хватит, разойтись! Он до суда дожить должен.

Зайца в очередной раз пнули копытом – он покатился вниз. Сил уже не было никаких, стоял на коленях, готовил стрелу.

«Вот сейчас стрелять! Пока отвлеклись, пока не видят. Мой единственный шанс! Одна стрела, один выстрел! Сейчас!»

Заяц уже натянул лук. Целится.

Кто-то из толпы: ВОЛКОВ! ЗАЯЦ!

Волков оборачивается – сейчас заяц убьёт его – его, победителя! Отработанным жестом вздымает левую лапу и наставляет на зайца, из рукава показывается маленькая трубка с механизмом. Волк не успевает прицелиться, но попадает. Попадает прежде, чем заяц успевает выпустить стрелу. Лук выпадает из лап, где-то из области живота течёт кровь.

Волков: А я дал тебе шанс! Я дал тебе шанс, заяц! И как ты мне отвечаешь, а?!

Волченко: Дай мени вбити його! Я вбью його!

Волков: Я сам!

Зая: Нет! Не дам!

Зая пробивается через толпу, скатывается с возвышения, становится между волком и зайцем.

Зая: Ты обещал! Мы договаривались!

Волков: Мы?! Ну да… договарривались. А я что по-твоему должен улыбаться, когда в меня стрреляют изподтишка? Не боись, зая. Будет ему честный суд. Будет! Всех под суд! А, народ? (обратился он к толпе) Под суд?

Толпа: ПОД СУД! ПОД СУД! ПОД СУД!

На этот раз буйствовали с удвоенным остервенением. После забиения царя, всё было можно. Так казалось и потому не могло быть иначе.

Зая продолжала стоять между волком и зайцем. Не оборачивалась, не отступала в сторону, хотя теперь нескончаемые камни и палки задевали её тоже. Один из этих камней попал зайцу точно в голову, но она не видела этого.

Кровь с головы заливала зайцу глаза. Кровь с живота растекалась в ногах. Он сидел на коленях всё в той же позе, опять готовился стрелять.

«Я не отдам тебе страну… Я не отдам тебе страну…», только одна эта фраза осталась в голове у зайца. Повторял уже без смысла, как заклинание древних, как молитву Богу лесному.

Теперь и мысли, и чувства, и сил хватало на одно последнее усилие. Заяц натянул лук и выпустил последнюю свою стрелу. Стрелял на угад, на память, на веру. Куда попал не видел. Выронил лук, плюхнулся в землю, закрыл глаза и уснул летаргическим сном.

«Я не отдам тебе страну.»

Зая вскрикнула и упала на колено. Стрела попала ей в ногу, но заяц не видел этого.

Волков: Вот тебе, зая! Ну, какова благодаррность? Нрравится?

Зая: Мы договаривались.

Волков: Я слово своё дерржу. Ты стала… мягкой. Это не лучшее твоё качество.

Зая: Мы договаривались. Ты обещал.

Волков: Хоррошо, хоррошо. Заладила! Эй (крикнул волк в толпу)! Где конь?!

Конь: Здесь я, неээээээ! (Отозвался конь и вышел из толпы.)

Волков: О, какой конь! И вы двое! (Волк указал на пару рядом с конём) Погррузите этого… стррелка этого недобитого и везите в больничку. Авось, выживет – будем судить.

Конь: А ёжик?

Волков: Не, этого по дрругому адрресу – ты же видел всё. Этого потом. Давай, порработай немножко.

Конь: Есть, есть, неээээээ!

Волков: Зая! Тебе тоже надо бы в больничку. Сама не выдиррай – не то всю жизнь хрромать теперрь будешь.

Зая: …

Волков: Давай, давай.

IV

Волков дал ряд распоряжений. Все забегали, засуетились. Сам, в сопровождении своей волчьей свиты, отправился на зелёную площадь, речь читать. Сюда и шли народные массы с пяти сторон леса. Теперь всё было готово. Все нужные и незаменимые были на местах, а кого не было, тому и места не предполагалось. Только последний аккорд ждали. Знак победы. Речь триумфатора.

Обыденно и просто, волк взабрался на башню большого рога (то, что царю давалось с всё большим трудом) и начал говорить давно заученный, давно написанный и переписанный, местами выстраданный, местами вымученный текст.

Волков: Вот и настал день, которрый мы все так долго ждали. Победа! Монаррх на коленях, а пррихлебатели его разбежались. Больше никогда! Больше никогда мы не посадим над собой эту чугунную тушу, безрразличную ко всему, кроме собственного желудка. Ни один ррразложенец не назовёт себя наместником Бога лесного, ибо нет у него наместников! Не говоррит он с ними – никогда не говоррил! Хватит волюшку свою житейскую выдавать за прромысел божий. У нас воля есть своя! У каждого из нас! Вот здесь! Внутрри! Ррраздолье!!!

Тут толпа взорвалась. Пытались скандировать нараспев «РА-ЗДО-ЛЬЕ», но звуки мешались в атональное месиво, тонули друг в друге. Стали просто орать из всех оставшихся к концу длинного дня сил. Каждый своё.

Минут через 10 успокоились и волк продолжил.

Волков: Вы даже не прредставляете какую волшебную ценность мы вам принесли. Мы прринесли вам власть! Теперрь вы царри и царрицы! Теперрь вы выбирраете себе судьбу! Вы ррешаете, что есть благо для вас, а что есть зло для вас. И так теперрь будет всегда. Готовы ли вы к свободе? Вам хоть раз её обещали? Вы хоть знаете – как это?! Быть свободным? Страшно?! Не надо бояться нового мирра. Потому, что теперрь это ваш мир. Не уж то не сумеете устрроить его так, как всегда мечтали? А мечтали ли вы?!

Толпа пыталась отвечать на вопросы лидера, но опять запуталась в собственных криках и уже не сдерживалась. Гудели ещё минут 5, потом волк продолжил.

Волков: Эта ночь будет долгой и славной. Мы сфоррмирруем врременное прравительство, назначим министрров на все основные, на все прроблемные отррасли нашего леса. Оррганизуем советы для ррешения любых жизненноважных вопрросов, более локальных, личных даже. Постепенно, шаг за шагом, мы выстрроим новую систему отношений, где не тот пррав, кто высоко сидит, и потому плевать на низших может, не тот пррав, у кого орружие в крровавых лапах и ненависть ко всему, что непокоррно, не тот, кто вам годами обещает благо, а сам смеётся над вами, просящими. Пррав будет тот, кто говоррит прравду. Неожиданно, да? Не прривыкли к такому? Прридётся прривыкать, грраждане ррраздольерры!

Очередная истерика одобрения. Волк выждал минуту и продолжил.

Волков: Нас ожидает воистину великий путь! Мы весь мирр перреверрнём! Мы звёзды заставим светиться яррче! Мы небо ррасширим, чтобы дальше смотрреть! Я прросто не знаю! Просто не знаю, что может у нас не получиться и что смогло бы нас остановить! Мы ведь всё теперрь можем! Мы в шаге от счастья. А счастливы мы рровно настолько, насколько души наши соединены дрруг с дрругом. Это соединение всех нас и есть ррраздолье. Кончился ад без прросвета! Да здрравствует новая жизнь!

Буря раздирающего вопля, безумного ржанья и истерического плача разнеслась над толпой в последний раз. Потом застучали в барабаны и запели новый раздольерский гимн.

«…

Раздолье!

Всеморье!

Каждый берег твой!

Раздолье!

Вседорожье!

Каждый путь – домой!

Раздолье!

Верховье!

Каждый стал скалой.

Раздолье!

Поголовье!

И каждый – боевой!

«

То ли заслушался, то ли лапой застрял, Волков долго не слазил с башни. Волки свиты уже хотели лезть за ним, но, сами не зная почему, не решались нарушить традиции свергнутой ими монархии – «на башне большого рога стоит один, и один этот – царь наш законный.».

К концу гимна волк спустился к товарищам. Его как буд-то тряпкой выжали – ни бодрости, ни блеска в глазах, совсем иссякший.

Явно желая поддержать (и быть в этом первым), Волканян подбежал к своему вождю.

Волканян: Волков-джан! Я плакал!

Волков: А меня выррвало на лестнице…

Глава III: Тюрьма

I

Тёмные звуки и громкие цвета. Быстрая тишина и пустое движение. Долгое поле, длинное время. Чёрное белое. Доброе злое. Первое второе. Ничто вселенское и бесконечное… бесконечное… бесконечное…

«Бесконечное… что бесконечное? Я ничего такого не знаю. Не видел. … Когда смотрел с горы с ориксом, думал, что мир кругом меня бесконечен. И я в нём, стало быть, конца не имею. Я всё пытался понять – древний их коан про небытие. Небытие, которого нет. Не существующее не существует как минимум дважды, значит оно есть мужду первым несуществом своим и вторым… несуществом. И вот это сплетение – сущее. Жизнь меж 2-ух смертей. Мгновение в глубоком сне. А за ним – бесконечное… бесконечное…

Бесконечное… что бесконечное? Я ничего такого не знаю. Не слышал. … Когда смотрел с горы с ориксом, верил, что мир кругом меня бесконечен. И я в нём, наверняка, ни конца не имею, ни начала. Я всё пытался понять, уловить – древний их коан про бытие, про сущее. Бытие, которое есть. Существующее существует как минимум дважды, значит нет его между первым существом и вторым существом. И вот он, узел этот – небытие. Смерть меж 2-ух жизней. Вечность в мгновении ока. А за ней… а что за ней? Что? Ах, да… вечное… частое в длящемся… упорядоченное в частоте, распределённое в длящемся… бесконечное…

Бесконечное… что бесконечное? Я ничего такого не знаю. Не слышал, не видел. … Когда смотрел с горы с Ориксом, верил, что мир кругом меня бесконечен. Бесконечен… бесконечен… бесконечен. …»

Звёзды, фонари, светлячки – тихие огни на тонком небосводе. Время бежит как бежит река, а дали тонут в веках, как тонут камни в реках.

«Я помню, орикс. Созвездие Заяц в декабре долгой зимы. 72 звезды, все до одной. А дальше Орион, Единорог и Эридан.»

Под лапами, которых нет, болото звёзд, а шары воздушные – планеты. Столпы и стены – волокна и войды. Не понять, что близко, а что далеко. Планета умещается между зубами, а пыль космическая накрывает с головой.

Планеты умели говорить, но молчали. Небесные тела, небесные пустоты – они сошлись, сплелись, слетелись – на этот раз они хотели слушать, и заяц говорил.

Заяц: Долгое моё путешествие в звёздном небе подходит к концу. Я созвездие заяц, я странник из древнего леса. А вы великие явились, чтобы судить меня? Я должен говорить? Ну что ж, я буду говорить, если такова воля ваша.

Планеты молчали и свет их гас. Едва заметно, медленно сгущалась чернь великих войдов. «Заволокла, заволокла…», вспомнил заяц.

Заяц: Тогда, теперь уже тысячелетия назад… на той поляне я… погиб. Видимо слишком много крови из меня вытекло. Отвезли в больницу, наверное что-то вкололи, потом что-то отрезали, что-то пришили… но ничего из этого, увы, не помогло. Я всё равно умер. Потерял своё тело и отправился в путь. В пути я был один, всегда один. Но одиночества не чувствовал. Казалось даже, я не мог его чувствовать. Спектр моих переживаний был или слишком широк для одиночества, или слишком узок. Ты же чувствуешь себя одиноким тогда, когда точно знаешь, что таких как ты много. Надо только сделать какое-то усилие и может быть ты будешь принят. А вот сомнение в возможности такого их принятия и есть чувство одиночества. Я же… я не был одним, непринятым другими. Я был одним в своём роде. Я шёл. Я шёл и наблюдал вселенские процессы.

Я видел как умирали леса (и мы вместе с ними). Я видел как тонули материки в океане, а потом в океане этом рождалась новая жизнь. Потом взрывались вулканы и вода превращалась в камень. Потом, обожжённая безжалостным солнцем, земля разлеталась в пыль и газовые облака. Потом гасло солнце (вот как сейчас, только медленнее в миллионы раз). А потом… Потом наступила космическая зима. Тёмная, холодная, совершенно пустая. Безнадёжная (так мне тогда казалось). Путешествие моё оборвалось у края, пришло время гаснуть и мне.

Но зима закончилась. Космос вывернулся наизнанку. Полинял, сбросил мёртвую кожу. Узкое расширилось, а широкое сузилось. Твёрдое обмякло, а мягкое затвердело. А, я узнавал этот процесс! Я видел его много раз на земле! Вселенная перемолола себя и началась её весна. Прекрасная, волшебная, полная новых жизней.

Родилась новая планета – вон та! (заяц указал на одну из планет у солнца). Зелёная, лесная. Много разных животных – половины их не видел никогда. И птицы новые, и рыбы. Даже цветы (красоты которых я никогда не понимал) поражали меня… если честно, не знаю чем. И до сегодняшнего дня я не постиг всей этой цветастой науки.

Один из лесов я узнал. Он почти во всём напоминал тот старый. Тот, в котором я родился тысячелетия назад. Там сформировалось почти такое же общество всего за каких-то 20 веков. И в один прекрасный день в этом новом старом лесу родился новый старый заяц. Новый старый я. Почти такой же. И жизнь прожил почти такую же. Если и было что-то отличное, то было оно настолько мелко, что только я один и мог заметить эти незначительные отклонения в наших биографиях. Впрочем, они на что не влияли.

Закончилось всё так же. Та же поляна, те же герои и те же враги. Слово в слово, минута в минуту. Сыграли на бис. Внешне, со стороны всё было точно так же. Только я теперь был немного другой и в решительный момент я почувствовал:

«Это было со мной! Не знаю как, не знаю где, но это было со мной раньше! Было!»

Повинуясь этому странному не пойми откуда взявшемуся предчувствию, я дёрнулся в сторону, отстранился как мог, но… этого было мало. Он всё равно попал в меня. И от камня я не уклонился (хотя и его предчувствовал). Упал и замер в той же позе. Дальше снова мрак, знакомый до боли – глаза закрылись. Глаза закрылись, а кровь… кровь, конечно, была, но не так много. Отвезли в больничку. Что-то вкололи, но не резали ничего. Я даже слышал голоса! И сейчас слышу! Вот кто-то говорит:

«Потерял много крови, но может и выживет. От тебя теперь зависит».

Что от меня зависит? Ты кто?

«Я врач. Я грач. Врааач! Отдыхай. Глазки закрывай!»

Он врач или грач?!

«И грач и врач! Я «птах чумазый»! Ох, чувствую я, наломаем мы дров с этой новой властью!»

Он слышит меня?! Отвечает мне?

«Ты, я вижу, ещё не пришёл в сознаньеце-то заячье своё? Ну это нормально. Ты и не торопись. Я-то за тебя – я монархист (мне и деваться некуда) – а вот они… сидят и ждут вон там, за дверью. Хотят тебя «сопроводить». Сам знаешь куда. Понимаешь?! Боятся, что сбежишь с больнички моей грачёвой. А я, стало быть, класс враждебный, с тобой побегу или что ещё похуже придумаю. Вот они и сторожат. И тебя, и меня. Ох, наломаем мы дров с этой властью!»

А где же небо? Планеты?

«Планеты? Какие планеты?! А! Это галлюцинации, ничего больше. Если что-то жуткое мерещилось – ты забудь и ничего не бойся. Потому как жуткое – оно всё тут, и, увы, не мерещится.»

Где я?

«О! Ты начинаешь задавать правильные вопросы – это хорошо. Больничка моя. Я врач. Я грач!»

Грач или врач?

«И грач, и врач! Я совмещаю! Ты отдыхай пока. Отдыхай. Я тебя на ноги поставлю. Поставлю на лапки твои быстрые. Будешь как новый! А пока отдыхай.»

Отдыхай…

«Правильно! Отдыхай. Раз, два, веки закрываются, три, четыре, отдыхай, отдыхааай, отдыхааааай…»

Отдыхаааа…

II

Заяц бредил, не приходя в сознание. Ему казалось, что он плывёт на лодке, потому, что плыло всё вокруг. Уплывали стены, потолки. Непонятно сколько их было – они двоились, троились, слоились друг на друге и расходились в стороны цветком калейдоскопа. Стенки и потолки, мотивационные плакаты и иконки.

Потом зайцу казалось, что он сидит в кристалле, и это он насылает волшебные образы на мир. «Та-да-да-даааа!», накрикивал он старую мелодию одной симфонии. «Та-да-да-дааа!», отвечал ему грач, если был рядом.

Потом («тысячелетия спустя») появилась перед зайцем зая. Он обращался к ней на разных языках, но она не понимала его ни на одном.

«Kam atejei? Ko nori?», бубнил он на приморском.

«What do you want from me? Why now?!», бубнил на западном.

«Ni shi shei? Ni xiang yao shenma?», на горском.

Потом, уже отчаявшись, спросил и на родном, но только это:

«Кто ты?»

Услышав наконец голос зайца, зая опустила голову, уставилась без смысла в точку на стене. В этот момент она показалась зайцу «бесконечно… бесконечно печальной» – «космически печальной» – печальной как пейзаж, как небо, как что-то большее, чем он. За эту печаль он всё простил ей. Да и было ли что-то за что он должен был её прощать? Сейчас он напрягал все свои силы для того, чтобы сказать ей: «эй, не стоит! Всё хорошо! Если ты заплачешь, я этого не вытерплю. Я потеряюсь в жалости к тебе, к себе, к миру этому, к богу лесному. Я потеряюсь, я исчезну в мечте о счастье твоём.»