Текст книги "Повесть о храбром зайце (СИ)"

Автор книги: Акс Цевль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

«Люк закрыт плотно. Они там хорошо… хорошо устроились. Квакер? Лежит. Судя по внешним признакам – ушёл в анабиоз. Тем лучше для него. Пусть лежит. Но куда… куда же едет Волченко?»

Волченко ехал вперёд – вряд ли он помнил план здания, который показывал ему Собакин. («Разве что Собакин тоже в танке».) В северном коридоре он поставил танк диагонально и стал долбиться в уже частично обваленную стену. На третий раз стена упала и танк ворвался в соседний зал. И тут пожар, но никаких ещё развалин.

Из танка заяц услышал крик: давай, знову стриляй! Розбий цю стину! А-ха-ха-ха-ха!

«Да, это психопат Волченко. Ну давай, стреляй уж! Так может и дотянем… до воздуха.»

Звон металла изнутри, ругань Волченко, медленный поворот башни, выстрел. Отдача чуть не свалила зайца с танка – «если бы не бак и троссы…». Он так и не увидел куда и с каким результатом выстрелил Волченко – танк рванул с полной своей скоростью, разнёс стену, вторую, вылетел наружу и врезался в дерево.

Волченко: Що за хрэнь така?

Анабиозный Квакер отлетел в сторону, покатился с холма в кусты. Заяц, весь ободранный обломками кирпича, получил сильный удар в голову, и чуть не потерял сознание. Он крепко держался за тросс – так держатся детёныши за лапы своих родителей – какое-то время ничего не понимал и не видел. А Волченко тем временем командовал, ругался.

Волченко: Розгортай! Ми идемо назад!

Танк разворачивался, заяц приходил в себя. За долю секунды до очередного удара в стену он спрыгнул и зацепился за ветвь частично обгоревшего дерева – его ветви, никем неподрезанные, упирались прямо в окна второго этажа. «Ну правильно. Теперь садовод у нас политикой занимается…», вернулось к зайцу его критическое мышление.

Танк скрылся в дыму. Через несколько секунд опять раздался выстрел. Опять развал и взрывы.

«Что б тебя там завалило, Волченко!»

Заяц спустился с дерева и побежал…

«Боже! Я свободен! Я дышу! Я жив! Я жив! Я бесконечно жив, я жив космически! Я есть ещё на земле! А значит я ещё нужен! Теперь куда? А хоть куда! Я жив!»

IX

Опомнившись, заяц вернулся искать Квакера. «Надо хоть посмотреть куда он покатился. Вытащить его на видное место. В безопасное место.»

«Почему для меня теперь так важна его жизнь? Он же враг! Он враг мой, он враг царя, он враг государства моего в любой его форме. Монархия, раздолье – ему не важно. Ему оторвать бы свой кусок и «зажить красиво», пусть это «красиво» и длится неделю, а потом… потом-то никакого «красиво» не будет. И «потом» никакого не будет. Нельзя вырастить слонёнка из отрезанной конечности слона. Нельзя построить страну с нуля, оторвав её куском с погибшей империи. Нельзя! Это не будет страной. А что будет? Война будет извечная, деградация будет и затухание, зависимость от всякого и всех. В лучшем случае «проект». Проект закончится, и жабы разбегутся по болотам кто куда. А что останется? Из живых материй, что останется? Останется мечта. Тупая и красивая. Вот и засуньте себе её в горло прежде, чем прольётся кровь! Подавитесь ею! Все эти мечтатели революции… настанет день и вы друг друга передушите. Таков уж материал. Но.…

Но даже так… Никогда прежде я не был свидетелем такого количества смертей… да почти, что разом – в одну ночь! Скольких убили этой ночью? Не хочу считать. Как считать смерти их? Ноликами – своих, чужих – крестиками? Вот теперь мне каждая жизнь ценна. Мне жизнь ценна по сути. Я даже смерти своего врага не хочу видеть. Зачем мне его смерть? Зачем ему умирать? А как же месть? А как же волки? Как остановить их? Как остановить безумца в танке, не убив его? Наверно можно как-то. Ведь собаки тоже были волками. Они сделали усилие, они изменились. Дисциплина изменила их, не раздолье. Но теперь-то… поздно. Как это говорили предки? «С волками жить – по-волчьи выть». Вот так и завоем. Все до единого.»

Заяц обнаружил Квакера, а зайца обнаружили собаки. Он вытаскивал жабу из кустов; услышал лай издалека:

Собака: Вон он, гав гав! Я нашёл его, гав! Последний, гав, гав! Все на запад, гав гав! От сада, гав гав!

«Дозорный! Достаточно далеко ещё. Что значит «последний»? Лис и косуля – что с ними? Ушли ли они? Что значит «последний», ась? Извини, Квакер. Кто-нибудь на тебе споткнётся – заметят. Отсюда ты виден. Теперь бежать!»

Заяц бежал к саду, но вскоре увидел – сад горит – горит давно, распространяется стремительно и быстро. Приехали бригады пожарных, с ними армия, дозоры. Собаки, бобры, жабы, и прочие другие. Водомётят, жгут навстречу.

«Такой пожар угрожает всему лесу! Как бы я хотел им помогать сейчас – как раньше, как всегда! Но нет! Вы отвергли меня. ВЫ отвергли меня! Вы изгнали меня из общества. За что меня посадили? За что меня гонят?!»

Пожалуй, никто из гонителей не знал в чём заключалось преступление зайца, но каждый точно знал, что преступления были, и что он, заяц, террорист и враг народа. Отныне это и было правдой. Отныне и навсегда именно это будет правдой.

Заяц бегал километровыми восьмёрками, далеко уже от спалённого музея. Хотел к реке, но там его и ждали. Пробовал пробиться в центр, но огорожены все до последнего пути. В лесу объявлено черезвычайное положение. Зайца ловят всем лесом. И самцы, и самки, и даже детёныши (которых теперь называют пионерами). Назначено вознаграждение в двух суммах: одна за живого зайца, другая – за мёртвого. «Какие у них теперь деньги, интересно? Деньги ли это?».

«Понятно одно. Если и был у меня какой-то покровитель – его заткнули, власти в моём вопросе он больше не имеет. Квака думал, что это «баба» моя. Если это так… тем лучше для неё. Значит сработало. Сработало именно так, как планировал. Теперь в меня будут стрелять по-настоящему. Без предупреждений. На поражение.»

Заяц легко обходил народные дружины раздольерцев, новые их дозоры и даже собачьи отряды прапорщика Собакина. Но вскоре – между часом и двух от времени побега из музея – вышли на охоту гончие. Спецназ. Они знали запах зайца, они знали его повадки, они знали лес, так хорошо, как когда-то знал его заяц. Гончие были быстрее его, свежее его, наконец они брали числом.

«Где ж вы раньше-то были? Что ж вы музей-то не брали, ась? Не дали? Закончилось бы всё ещё утром. Но теперь… у меня нет шансов никаких. Затравят. Уже сейчас кто-то обходит меня. Хотят взять в кольцо. Может быть только одна сторона, где никто не рискнёт с огнём играться. Это сторона болот. От гончих я могу скрыться только на болотах. Вперёд! Недолго осталось.»

Охота на зайца началась с утра и продолжалась до заката. Более 9-и часов заяц бегал по лесу восьмёрками, отдыхая лишь изредка на больших ветвях деревьев или в кустах. Сил к вечеру не осталось. Он уже не бежал – он плёлся. Гончие настигали его дважды. Еле вырвавшись из второго их кольца, он и решил взять в ещё более широкое кольцо их самих. Они это поняли и сгруппировались для засады. Тогда заяц повернул в другую сторону – в ту самую сторону болот, куда он полагал никто за ним не сунется. На всё это фигурное бегание и ушёл день, ушли все силы зайца. Теперь, как уже было сказано, он выжатый и отупевший от усталости, плёлся по болотным тропам наугад.

«Всё. Вот теперь всё. Оторвался… Не пошли за мной. Боятся чуда-юды! Боятся! А я не боюсь – мне бы поспать.»

На этот раз слух подводил зайца. Погоня продолжалась. Шли по пятам. Одна из гончих оказалась проворнее других (и видимо смелее). Вышла на расстояние арбалетного выстрела.

Гончая: Заяц! Стой, заяц, гав гав! Не беги – утонешь!

Заяц даже не обернулся. Его шокировал этот крик. Его не должно было быть, но он был! Кричавший не унимался – кричал примерно одно и то же, лаял, подходил ближе – держал дистанцию. Держал дистанцию и не стрелял. «Как? Да как же?! Как это может быть?! Не уж то и в болотах не найти спасения? Откуда ж вы такие взялись, собаки?!»

Гончая: Стой, заяц, гав гав гав! Я хочу тебе помочь – слышишь?! Да стой ты! Сейчас уже догонят – тогда всё пропало! Слышишь ты или нет, гав гав?!

Но заяц не слышал ничего. Его обуял страх, паника. Он весь трясся и от этого страха, и ещё больше от усталости. Он пытался бежать, но подскальзывался, падал, его лапы уходили под мох – в трясину – но каким-то чудом он вытягивал себя и продолжал плестись, идти, бежать и падать – прочь, не смотря назад. «Только не назад, только не в тюрьму, не в тёмную камеру к дикобразу, не на стул для допросов – только не назад! Лучше умереть! Лучше здесь на болотах прибейте меня! Всё! Я больше не могу!»

Гончая: Постой, заяц! Гав! Гав! Ты… да я тебе по гроб обязан! Это же ты, заяц! Ты! Это ты вытянул мою семью из ада, гав гав гав! Мой отец, кабель старый, всю жизнь про тебя говорил! Остановись! Позволь мне помочь тебе, гав гав! Пока не поздно, гав! Пока ещё время есть! Ведь есть же время, гав!

Но заяц и теперь его не слышал. Он как буд-то бы сошёл с ума. Как во сне – в полном мраке внутри и снаружи – бежал от гигантского чудища, и точно знал, что бежать от него невозможно. Пробудиться на пределе сил – вот одна надежда.

Гончая: Всё, гав! Всё. Они здесь. Они здесь! Прости – я пытался! Теперь я… я исполняю долг.

Собака остановилась, замолчала. Ждёт остальных, готовит стрелы. А заяц, упавший на колени без сил, тащит себя на четвереньках к верной смерти. Он далеко ушёл от обозначенной кем-то тропы, и даже не заметил этого. Услышав лай набежавших собак, попытался подняться, но уже не смог. Одну из лап засосало намертво. Пытался зацепиться за ветку, но ветка ему мерещилась. Тут только низкая поросль, разъехавшийся в стороны мох. Он погружался на дно. Медленно и плавно.

Собаки посовещались и решили расстрелять зайца издалека. Спасать его ни к чему, лезть за ним опасно, да и вытянуть кажется нечем. Одна беда – непроглядная тьма. Наступила ночь, а тут и светлячки-то не летают. Тоже боятся – знают.

Выстрелили по разу. Заяц голоса не подал. Решили: промах. Приготовились стрелять опять.

Вторая атака оказалась успешнее первой. Одна из стрел разорвала зайцу ухо, пролетела насквозь. Заяц решил ответить, и так выдал себя глупо и безрезультатно. Выстрелил последние 2 болта – не попал никуда. «Теперь арбалетом этим можно только прикрыться. Буду прикрываться. И последняя секунда дорога…»

В этот момент заяц почувствовал тот самый взгляд с другого берега. Он всегда чувствовал его на болотах. Чуда-юды! Они опять наблюдали за ним. «Что же вы не выходите?! Ну распугайте их, суеверных! Защитите меня! Мне не на кого больше надеяться! Что же вы смотрите без смысла, ась?»

Чуда-юды, если и были они на том берегу, продолжали наблюдать, ждали чего-то, думали о чём-то своём только им понятном. Собаки готовили стрелы. Заяц погружался глубже и глубже – уже за грудь не видно тела.

Собаки выстрелили снова. Заяц укрылся арбалетом. Одна из стрел попала в то же ухо – опять же прошла насквозь. Другая стрела резанула по плечу – «еле увернулся».

«Да сколько ж у вас там ещё стрел?! Что делать, что делать?! МНЕ что делать?! Они-то не уйдут никуда! И чуды-юды сами не выйдут. А что… что может заставить их выйти?! А! Ах вот, что я ещё могу!»

И заяц завопил:

Заяц: Чуда-юдааааааа! Чуда-юдааааа! Чуда-юдаааа! Слышно меня теперь?! ЧУДА-ЮДАААА!!

Заяц вопил предсмертным воплем отчаянного безумца, психопата, как называл его Квакер. В последний этот миг нашедший силы фантастические, всё, что было у него живого, этими силами рвал без жалости. Ведь каждый такой миг и каждый крик такой в последнем пересчёте стоят года и года. За каждое слово заплатишь кровью.

Собаки перестали стрелять, невольно отступали. Вопль зайца казался им совсем незаячьим, а каким-то другим, неведомым – инородным, неживотным. Им даже казалось, что заяц кричит «на ихнем, на чудном». Они должны его понять, прийти к нему на помощь.

Но чуда-юды не приходили. Заяц уже захлёбывался и от того, вопль его был ещё страшнее:

Заяц: Чуда-юдааааа! Чуда-юдаааа! Ну где же ты?! Помоги мне! Я тебе… да я тебе всю жизнь свою отдам! Всё, что осталось от меня – всё тебе до последней… Чуда-юдаааа! Чего ты хочешь?! Буду рабом твом! Буду! Всё, что ты захочешь сделаю! Помоги мне! Чуда-юдааааа!! Чуда-юдааааа!!

Вопил заяц, вопил… рот разодрал, а они всё не появлялись. «Есть ли они вообще? Или кто-то придумал их? Детёнышей пугать, что б не тонули на болотах. Эх, всё бесполезно.» Набрал воздуха в лёгкие, ушёл в грязную болотную жижу с головой. «Всё, дело сделано», думали собаки, уходя. «Это было со мной!», думал заяц, утопая. «Это было со мной! Сейчас, сейчас…»

Обволокли длинные как волосы водоросли, запутали и потянули вниз. Цеплялись, жали, лапали… «Лапали?». «Да это же никакие не водоросли! Никакие не волосы! Это лапы! Сколько их? Много их! Тянут! Куда?»

Прошли через слой чёрный и густой, опустились на дно, а там вода чистая-чистая! И кругом они. Чуда-юды по дну ходят – много их, десятки, «город целый»! Иная, неподчиняющаяся никаким законам, жизнь. Первобытная, подводная страна.

«Куда они тащат меня? Съесть хотят? Ну съедят, так съедят – уже неважно! Я в их власти! Я бессилен. Главное, чтобы воздуха хватило. Знают ли они, что не умею я под водой дышать? Был ли у них контакт с нами? Ах, главное, чтобы воздуха хватило! Сколько продержусь ещё, пока глаза… глаз не вылетит с орбиты?! Минута? Две? Мне б только до другого берега добраться. Мне б туда… О, там свет какой! Туда! Туда… На свет… туда…»

Заяц закрыл глаз и как буд-то бы уснул. Если захлебнулся он и умер, не заметил этого. Не понял. Может и чуда-юды ему померещились – как та ветка, которой не было. Может и собак никаких не было – никто за ним не гнался, никто не стрелял. Может и не погиб никто сегодня – живы все и здоровы. И революции никакой не было. Живут в лесу по-прежнему. Красиво, богато, душевно. С песней живут. Ждут его на зелёной площади с караваем, с берёзкой. Счастливые, добрые, любящие. Ждут.

«Вот они. Вот они все, мои дорогие! Государь мой! Я вернулся! Я дома!»

Глава V: Пробуждение

I

Иногда пробуждение так приятно, что забываешь прошлую жизнь. Можно и перед казнью проснуться в полном восторге от мгновения, тебе открытого. Жаль, это мгновение сменит тягомотина минут, часов… суток, лет, десятилетий (если, даст Бог, казнь не состоится). Как буд-то это правильно, как буд-то так и надо.

Заяц пробуждался, глядел вокруг и в никуда. Приятный сон – такой, который и не вспомнишь – ломался на осколки, рассыпался в пыль. Противный всему реальному, он исчезает – он уступает место тягомотине времён.

«Вроде бы всё тот же лес… но где я?»

Высокие перекрученные косами деревья. Узорные их ветви срастаются друг с другом и льются как вода. Ковры из мхов, дышащих нежно, глубоко – невольно дышишь с ними в такт. Грибы размером с медведя и божьи коровки с кулак. «Да это ж… это древний лес!»

Возбуждённый и напуганный, заяц приподнялся на локтях. Хотел оглянуться, но понял: он не один. Кто-то за ним – «не дальше метра; наверное сидит на корточках и смотрит». «Кто ты такой? Подай уж голос!»

Некто и не пытался себя скрывать. Голос был подан немедленно:

???: О, кэйп буна! Гивас, гайдис нелаймингас! Гивас дарр! Пажюррек, на?!

«Волкявичюс!! Ещё тебя тут не хватало! Ожидать от него можно чего угодно – от хорошего, до дурного. Это другая порода! Оружия у меня нет – действовать надо аккуратно. Медленно-медленно обернись… скажи что-нибудь приятное…»

Заяц: Кас тау гайдис нелаймингас, а?! Жюрю аш: ир ту дар гивас! Кэйп ги тэйп, Волкявичяу?

Волкявичюс: Не пик, Зайцевэй, не пик. Лабас! Кррабас. Илгэй несиматеме.

Заяц: Илгэй, илгэй. Дауг клаусиму тау турю, как ты сам понимаешь.

Волкявичюс: Спррашивай, Зайцевей! Что знаю – может и скажу. А может и нет. Я ж такой – я по настрроению.

Заяц: Где я, Волкявичяу?

Волкявичюс: Забыл?

Заяц: А мы уже говорили? Я что? Сознание терял?

Волкявичюс: Может и террял. Тебя сюда зелёные прритащили. Ко мне. Я ж это… посрредник я, исивайздуок сау.

Заяц: Между кем и кем?

Волкявичюс: Между корнем и ветвями.

Заяц: А… слушай, у меня голову несёт и без твоих метафор. Можешь как волк зайцу объяснить? Как земляк земляку?

Волкявичюс: Ох, когда тебе надо ты и прро кррай рродной вспомнил!

Заяц: А ты какой-то другой, Волкявичяу? Забыл как я тебя отмазывал от срока? Сколько тебе там грозило? 8 лет? 10? «Земляк, земляк! Помоги, помоги!» Вот я тебе и возвращаю.

Волкявичюс: Теса таво, Зайцевей. Неко не падарриси – помогу, чем смогу. Я ж посрредник.

Заяц: Посредник! Как ты там сказал, ась? «Между корнем и ветвями»? Эт что значит?

Волкявичюс: Может погррызёшь чего для начала? Чтобы голову не несло, ка?

Заяц: Давай погрызу! Надеюсь не водоросля козерожья?

Волкявичюс: Чего? Ты что там – ишпротеяй? Вот принёс тебе – гаудик! (Бросил зайцу рюкзак).

Заяц: Кас чя? Смирда кэйп…

Волкявичюс: Смиррда, смиррда, ха ха ха! Да ничего там такого. Лепёшки и вода с источника – ты на цвет-то не смотрри! Она сил даёт – буси кэйп огуркас!

Заяц: Огуркас, огуркас! Хорошо бы огурцов да помидоров! Что в лепёшках?

Волкявичюс: Шпинатец твой любимый! Моррошка, клюква. Лягушки ррезанные.

Заяц: Лягушки?

Волкявичюс: Это дегенерративные лягушки. Они воооот такие! (Показал лапой размер лягушки). К нашим большим лягухам они отношение имеют… косвенное. Ты кушай, кушай, Зайцевей! Не шудо пиррагас тау кокс.

Заяц: Ну хорошо. Ачю тау!

Заяц поел лепёшки (зелёные, но вкусные), запил водой (коричневой и горькой).

Заяц: А там… градусов случайно нет?

Волкявичюс: А как ты догадался-то? Конечно есть – это ж я делал!

Заяц: А просто водичка найдётся?

Волкявичюс: Целое болото – всё для тебя!

Заяц: Значит мы на болотах? А запах-то!? Запаха нет.

Волкявичюс: Так мы дальше. К болотам тебя зелёные и не пустят. Мы на их земле. Тут и прравила их.

Заяц: Значит чуда-юды существуют? Мне не мерещилось?

Волкявичюс: Не знаю я, что тебе меррещилось, а что нет. На болотах… многое кажется. И многое бывает. Болота, они… они сами по себе. Это такая масса из которрой, что угодно выррасти может – вот, что угодно на земле. Это необычное болото. Супрратэй?

Заяц: Нет. Ты прямо ничего не говоришь! Вы ж, уголовники, ввиду избытка жизненного опыта, такие: прямо на вопросы отвечать уже не можете!

Волкявичюс: А вы, ментовские, любой ррразговорр в допррос пррреврратить хотите! Мы не на допрросе, Зайцевей! Я тебе срразу сказал, что я «такой»! Я по настрроению! Супрратэй, ка?

Заяц: Супратау, супратау! Я… не дозорный я! Уже. Я теперь сам… уголовник!

Волкявичюс: О кэйп! Что ж ты наделал?

Заяц: Ты вообще не в курсе? Что на другом берегу болота происходит ни ухом?

Волкявичюс: А я должен интерресоваться? Кодел?

Заяц: Как давно ты… на болотах?

Волкявичюс: Как давно я стал посрредником? Да лет 15 наверрно. Да, 16-ый год пошёл. Патс нятикю!

Заяц: А, вот оно как! Так ты тогда и ушёл?

Волкявичюс: Откупился и ушёл.

Заяц: И с тех пор ты тут?

Волкявичюс: Да.

Заяц: И дома не был?

Волкявичюс: Дома? Интеррнат в Малухе? Ты о чём, Зайцевей? У меня, отрродясь, дома не было. Дом я тут себе пострроил. Сам. Я тебе покажу потом… шалашик мой. Останешься – так и… тебе пострроим. Будешь мне кайминас. Самогонку гнать будем!

Заяц: С самогонкой ты подожди ещё! Мне бы…

Волкявичюс: Чего тебе?

Заяц: Да мне понять бы! Мне понять надо… понимаешь?! Где я, кто я, какие у меня… варианты, понимаешь? Аш ситуациёс саво супрасти не галю!

Волкявичюс: А что тут понимать-то, ка? Это… конец! Пабайга! Всё, можешь расслабиться и успокоиться! Отсюда не возврращаются! Ни-ког-да!

Заяц: То есть как… не возвращаются?!

Волкявичюс: А так! Не возврращаются и всё! Дрревний лес – долина смеррти. «Прросто так» сюда попасть нельзя. Случайностей… да их и на большой земле-то не бывает! Если есть у мудрреца какого список всех живых, тебя в этом списке больше нет. В этом будь уверрен.

Заяц: Долина смерти… Значит… всё кончено?

Волкявичюс: Нет! Почему же «всё»?! Я ж сказал тебе, Зайцевей: будем шалаш новый стрроить, самогонку гнать. Рррусалок искать. Тут есть чем заняться.

Заяц: Кто такие русалки?

Волкявичюс: Рразновидность зелёных. Они светятся. Как светлячки, только… подводные.

Заяц: А зачем их ловить?

Волкявичюс: На кэйп чя пасакит… Самец должен тянуться к пррекррасному!

Заяц: Вот как. А эти – зелёные – они что думают про твои… «инициативы»?

Волкявичюс: Они меня террпят. Я им нужен. Я ж посрредник!

Заяц: Эх… И чем ты занимаешься… как «посредник»?

Волкявичюс: Ничем.

Заяц: А ты понимаешь смысл свова «посредник»?

Волкявичюс: Не устрраивай мне экзамен, ладно? Я тебе сам экзамены устрррою! Посрредник – это таррпининкас!

Заяц: Но он должен чем-то заниматься – этот тарпининкас! Ты что между самогоном и туалетом посредничаешь, ась?

Волкявичюс: Ты не гррруби!

Заяц: Я не грррублю!

Волкявичюс: Гррубишь, гррубишь! Выпей-ка лучше ещё! И я с тобой выпью, раз такие дела у нас!

Заяц: Ну давай! Чем ещё заниматься в долине смерти?!

Волкявичюс: Прравильно! Мы с тобой теперь… посрредники!

Заяц: Эх…

«Полагаю, он сошёл с ума от одиночества. Давай уж и выпьем «раз такие дела у нас»…»

Заяц выпивал и закусывал лепёшками. Мало-помалу пьянел. Ел, но не мог наесться. Волк рассказывал о странной своей жизни с зелёными – вроде бы и не скрывал ничего, но истории его не связывались, как не вяжи. «Бред сумасшедшего», да и только.

«Может это болота так влияют на него? Может тут кругом одна наркота по воздуху витает? А может… может и я сойду с ума на третий день. Тут, как и в камере у дикобраза, и день, и ночь… слипаются в грязь болотную. И я к чему-нибудь прилипну. Прилипну и покатемся тогда, покатемся… только нас и видали! Может быть так оно и должно было закончиться. Куда мне теперь бежать?

Я утонул, и продолжаю тонуть. И нет больше ни чувств, ни мыслей. Нет? В самом деле нет? Пожалуй точно нет. По крайней мере нет ничего такого, чем я хотел бы поделиться. Вот так бывает. Несёшься к ней, несёшься на всех парах, а на ходу стишочки сочиняешь. Хочется сказать ей самые красивые слова на свете, что-то великое… слова, способные поднять волну, собрать тучи и дождём пролиться. И вот ты всё это варишь в голове своей и сердце, всё несёшься и несёшься. Падаешь, лапы стираешь. Голову разбиваешь. Сердце истощаешь. Приходишь к ней наконец – стоишь, молчишь – она проходит мимо, не узнаёт. А ты думаешь про себя «ну и ладно». Держишься за сердце, разбитый старик. Стихи ты ветрам подарил. Слова сильные разменял на мат – в дороге он оказался полезнее.

Ну и вот. Ни живой, ни мёртвый, сижу вот. Жру. Косею. Ничего не хочу. Всё-таки я… проиграл. А был ли шанс у меня? Я буду думать об этом годы, и когда-нибудь придумаю красивый ответ. Но сейчас и здесь я себя всё-таки пожалею:

Не было у меня шанса. Не было. Всё. Закончилась повесть о храбром зайце. Так и закончилась.»

II

Заяц напился до беспамятства. Пьяного, нестоящего на лапах, волк сопроводил его к шалашу. Внутрь не пустил – уложил на гамак рваный. «Всё сам, всё сам сделал!», хвалился Волкявичюс, открывающий своё царство зайцу. «Чтобы не говорил он, а ждал он этой возможности все 15 лет. Плёл гамак и слова готовил – «вот как сделал, посмотри!». Шалаш собирал и каждый день только о том и думал, как представлять его будет гостю! Потому и не пустил внутрь – не так он видел эту встречу. Не так хотел. Проклятое твоё одиночество. Проклятая долина смерти.»

Заяц проснулся рано утром. То ли от холода, то ли от снов страшных. Может тварь какая в ботинок заползла. А может просто время пришло. «Непонятно же когда тут утро? Может тут и времени-то нет? Но волк? Где волк?»

Постучал в дверь избушки. «Это ведь и в самом деле изба, а не шалаш какой-то! Волкявичюс скромничает не по делу. Молодец! Мастер! Таких волков в природе просто не бывает. Чудо болотное.»

Дверь была заперта. Никаких признаков жизни изнутри. Заяц звал, но волк не отзывался. Заглядывал в окна, но и в окнах волка не наблюдалось. «Наверно нет его. Гуляет.» Заяц обошёл избу, полюбовался пристройками, посадками, отметинами на деревьях. «15 лет… Это же тысяч 5 таких отметин должно быть! А зачем?! Какой в них смысл? Чего ждать-то? Может у него договор какой-то с этими зелёными? Ты же не будешь вечность рубцами отмерять?!».

Заяц изучил ближайшие окрестности избы. Обнаружил 2 глубоко притоптанных тропы. Ещё 3 свежие, едва заметные. «Волк регулярно ходит по 2-ум направлениям. Регулярно, каждый день. Реже он ходит ещё в 3 места. Вероятно их он открыл недавно. Зачем? Что он ищет? А если…»

Заяц ударил себя в лоб ладонью.

«Хватит! Волкявичюс прав! И зая права, и дикобраз. Это же запущенная проф. деформация! Всё тебе выслеживать надо, допрашивать, придираться! Какая разница куда он тут ходит?! И какая, чёрт возьми, разница между кем, и кем он тут посредничает? Может он шпион? Успокойся уже! Ты проиграл! Можешь сесть и плакать! Сиди и гладь себе все мягкие места! Но не суйся ты больше никуда – ты заслужил право не соваться! Вот оно, твоё равнодушие! Медитируй, лети к звёздам! Ты уже начал разговаривать сам с собой – мои поздравления! Сейчас вот только барабашка придёт и всё наладится! Барабашку и в дурдом!»

Заяц крикнул, обозлённый. Ударил в дерево. Обернулся, а там барабашка. Пришёл.

Заяц: Ты кто?!

Чуда-юда поднял лапу и поматал ею в стороны.

Заяц: Ты приветствуешь меня?! И тебе привет!

Заяц поклонился. Чуда-юда ответил ему взаимностью – присел и поднялся.

Заяц: Это ты? Ты меня спас? Я не придумал тебя?!

Чуда-юда снова поматал лапой в стороны, топнул ногой и повернулся боком. Завис.

Заяц: Повернуться что ли? Хорошо. (Заяц повернулся.) Так? Или не так?

Убедившись в том, что заяц слышит его, чуда-юда развернулся и пошёл. Оборачивается, машет. Опять идёт. Машет.

Заяц: Мне за тобой идти что ли? (Заяц сделал пару шагов к чуда-юде) Так?

Чуда-юда помахал, опять развернулся и пошёл. Издал странный визг то ли ртом (если был он у него), то ли ещё чем, что рот заменяло. Визг показался зайцу… дружелюбным. «Так детёныши из люлек визжат, когда сиську просят».

«Стало быть, надо идти за ним? Спросить бы куда! Но что я пойму? А он – она – оно – поймёт ли? Делать нечего. Я же сказал сам, что всё, что угодно для него теперь сделаю. Сам себя рабом ему назначил. Может потому и спас меня. Понял. Узнал что-нибудь из прошлой жизни, звуки знакомые. Говорят, что зелёные – это проклятые лесом. А что если… что если и я теперь «проклятый лесом» и сам скоро зеленью покроюсь? Готов ли я к этому? Для чего живёт проклятый? Какая цель у него в природе? Ведь не может же быть так, чтобы кто-то в природе места не знал и жил в вечном поиске? Разве природа, перемалывающая себя в пыль, позволит в себе копаться? Да ещё этим, зелёным чуда-юдам! Нет, и у них есть какая-то цель, возможно великая, главная цель. Я скоро узнаю её! Мне покажут. Веди, унылый барабашка! Веди меня, зелёный чёрт!»

Шли по дышащим мхам, обходили деревья и чёрные ямы – зелёный указывал правильный путь. Останавливался, ждал. Подавал длинную склизкую лапу.

В начале ударил в ноздри тяжёлый запах векового перегноя – залежи неразложившихся растительных остатков – древний торф, кислоты. «Наркота тут в воздухе витает, наркота!» Потом деревья расступились, открыли занавес перед болотом. Болото чёрное, с дымом и огнями.

Зелёный встал на чёрную жижу – не тонет – стоит как на земле; только прогнулась немного и поднялась тут же. Зелёный обернулся, помахал. Визгнул как дитя.

Заяц: За тобой? Туда?

Чуда-юда махнул опять, потопал (мол, смотри: можно идти, не провалишься), обернулся и пошёл уверенно, только пар за ним клубился. «Ну что теперь делать? Надо идти.»

Заяц встал на чёрную жижу – след в след за проводником своим. Он думал она горячая или наоборот холодная, а она никакая. Ни холода, ни жара, ни укола, ни зуда: ничего не почувствовал. Далее шёл смелее. «Видимо знать нужно! Нужно видеть так, как видит он. Ведь бывают же звери видящие теплоту, распознающие её цветами?! Другим тут не пройти. Водили ли сюда волка? Тропы, тропы… Нет, мы не шли никакой из троп. Мы шли на теплоту. Ни на юг, ни на север. На теплоту шли. А он! Он ведёт меня к источнику. Я знаю что это? Я знаю. Я был тут! Я был в этом месте! Я был тут много… много-много раз.»

По черноте шли недолго – минут 5 по ощущениям зайца. За эти 5 минут исчезла вся округа. Ушли деревья… «да, да, необразно – они раскланялись, переглянулись, они встали и ушли»! «Наркота в воздухе, наркота! Как бы не надышаться в смерть!» Улетели божьи коровки с кулак. Поднялись в небо огоньки и стали звёздами. «А это не просто огоньки были – это светлячки!» «Светлячки, куда несёёёёте мееняя…» Верх стал низом, низ разлетелся на бока.

Зайца вырвало. Стало немного полегче. «Проклятый твой самогон, Волкявичюс! Всю душу вынимает! Ах, хорош, зараза! Но где… Где он? Ау?!»

Чуда-юда пропал, ушёл за деревьями следом. Ничего вокруг! Никого! Чернь космическая! «Это было со мной! Это было! Я только не знаю как, но знаю это было со мной много раз!»

Заяц: Ауууууу! Аууууу! Ауууу! А…

Теперь и звуки пропали. Ни «А», ни «У». Усилия есть, а звука нет. Разделся мир, снял с себя последний налёт объективности, не утратив при этом сути. Он остался тем же. Только чувствовать его теперь нечем, ибо нет чувства такого у зайца. Не проявилось, не развилось, не стало умением.

«Опять я в чёрной комнате. Только теперь не комната, не стены, не коробка даже… нет совершенно ничего! Совершенно! И плыть тут нечему. Тут не текут теченья и ветры не дуют. Тут нет ничего.»

«Ничего.»

«Что? Что я могу? Я не слышу тебя, я не вижу тебя, я не могу коснуться тебя. Нет у тебя ни запаха, ни движения. Что остаётся, когда исчезают чувства телесные? Что я почувствовать могу без чувств? Остаётся ли мне стремление? Если да, то к чему? И от чего мне отражаться, устремляясь? Где же боль, указующая благо? Где же вечный ориентир, извне ниспосланный нам? И есть ли он? «Есть ли холодное в тёплом и есть ли полное в пустом?» Где же он, связующий процессы? Где он, ультимативный парадокс, обращающий океан смерти в крупицу жизни блохи? Где же это твоё скрещение миров, где встретиться мы должны с тобою вот сейчас! Вот сейчас! СЕЙЧАС! Вот в это как оно вы я мы но! Я вы ты на река нога абыр долг валг. Дом лес, я на и ты, да, да, да, царь, я но. Бесконечно! Бесконечно! Вот на кар хх, где без мог же зая но… Бес вера я дым голоса вы дам о… Арддл вырооощ мото м оровы т ыловщшо с ывы. Воа роро а ывораы ра ывзалв ор. А! Ааааа! АААААААААААААААААААААААААААААААА!!!»

III

…

. .

…

. .

…

. .

…

. .

…

.

IV

«Иногда в вечном мраке становится очень страшно. Я потерял чувства и теперь отвоёвываю их одно за другим. Одно за другим. В какой-то момент я перестал слышать собственную речь. В другой момент я перестал слышать собственные мысли. Я разучился их формулировать. Я разучился слагать слова. Даже простые звуки вроде «ау» у меня перестали… получаться. В такой момент… в один из таких моментов ты понимаешь всю ничтожность своей уникальной звёздами снесённой самости. Всё – пыль. Налёт.