Текст книги "Великое кочевье"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Глава шестнадцатая

1

С выселением баев и кулаков банда Сапога Тыдыкова лишилась своей единственной опоры и, отстреливаясь от наседавших на нее отрядов, уходила все дальше и дальше от жилых мест, в неприступные горы. Вот и быстрая Катунь осталась позади. Впереди – мрачное ущелье Аркыта,[37]37
  Аркыт – по-алтайски кожаный мешок, в котором держат кислое молоко. Вода в реке Аргут (Аркыт), рожденной ледниками, белая, как молоко. Отсюда, по-видимому, и произошло ее название.


[Закрыть] в самом деле похожее на черный мешок с узким устьем.

По горным тропам, теперь засыпанным снегом, настигая банду, двигались отряды бывших партизан. Через непролазную чащу дремучей горной тайги пробирались лыжники.

Над высокими хребтами на юг летели два самолета. Летчики-наблюдатели отметили на картах последнее селение, дальше – ледяные вершины, а за ними – граница.

Река стиснута отвесными утесами. По едва заметным уступам проложена узкая тропинка – двум верховым не разъехаться. Южнее в скалах – убежище бандитов. Вон, разгребая снег, пасутся их лошади. Вон вьются дымки над кострами.

Серебристые птицы низринулись туда, будто орлы на добычу. Грозный рокот моторов и пулеметные очереди сотрясали горы. Бандиты покидали костры и, согнувшись, убегали в горы. Но даже самые неприступные скалы оказались плохим убежищем: зорки глаза летчиков, верны прицелы пулеметов.

Опоясывая горы и отрезая путь к границе, в долину спускались красные кавалеристы.

2

Учур был убит в первом бою. После боя бандиты попрятались в камнях, и вот уже пятый день бойцы вылавливали их. Каждого пленного спрашивали о Сапоге и о Калистрате Бочкареве. Многие кивали головами на невысокую гору с одиноким кедром на вершине, с густым лесом на северном склоне. Там, в каменных норах, скрывались три человека. Кругом открытый склон – ни подойти, ни подползти, – встречают меткими выстрелами.

Командир распорядился:

– Эту сопку не форсировать. Сами сдадутся или с голоду подохнут.

К Борлаю подвели пленного:

– Знаешь этого?

– О-о!.. Калистратко с заимки.

Бочкарев, приглушив ненависть, виновато смотрел в строгие глаза командира и напевно тянул:

– Товарищ набольший, я не по своей воле… Меня Сапожишко, алтайская образина, попутал. «Не пойдешь, говорит, с нами, заимку спалю». Он мог – у его ни креста, ни совести…

– Прекратить нытье! – прикрикнул командир. Указал на сопку с одиноким кедром: – Пойдешь на гору и передашь дружку: пусть сдается. Сопротивление бессмысленно. Не сегодня, так завтра все равно будет в наших руках. Если он согласен сдаться, разведешь на горе костер.

Бочкарев ушел, и часа через два над вершиной показался дымок.

В долине седлали коней. Плотной цепью окружили сопку. С вершины ее спускался Калистрат. За ним шел Говорухин с поднятыми руками.

– А-а, байский дружок! – обрадовался Борлай. – Давно тебя искали. А где сам Сапог?

Говорухин бородой показал в сторону кедрача:

– Туда… ушел.

Борлай повернулся к лесу, скомандовав, чтобы все отделение следовало за ним.

В лесу лыжи легко скользили по глубокому снегу. Вскоре лыжники напали на след.

– Нажимай! – шепотом командовал Токушев.

Тонкая снежная корка не выдерживала человека. Сапог проваливался по пояс.

– Гоним, как лося по насту, – заметил один из бойцов.

Возле следа лежали рукавицы. Немного дальше была брошена шапка.

– А вон и шуба зайсанская.

– Как бы он хитрую петлю не сделал.

Алтайцы – охотники, таежные следопыты, отличные лыжники – спускались по склону горы. Шубы на них заиндевели, от воротников струился пар.

– Вон он!

Раздалось два выстрела.

Выронив винтовку, Сапог прыгнул за густохвойный кедр. Плотным строем наступали алтайцы.

– Сдавайся! – крикнул Борлай.

Сапог стоял за деревом, распухшие губы искусал до крови, левая рука беспомощно повисла.

Увидев Токушева, он с ножом бросился на него, но впереди Борлая лыжники сомкнули штыки…

3

В Каракольскую долину спустились табуны Сапога Тыдыкова. По бокам их ехали всадники. Один из молодых пастухов вел на поводу заседланного коня, на котором сидел Ногон. Руки старика были скручены арканом и притянуты к передней луке седла. Винтовку, с которой Ногон не расставался с того дня, когда Сапог поручил ему угнать табуны за хребет, вез молодой пастух. Старик проклинал своих давнишних приятелей:

– Ядовитые болезни изломают ваши кости… Кровь ваша, грабители проклятые, свернется, сердца лопнут, как пузыри.

– Мы никогда не грабили, – сказал старый пастух, ровесник Ногона. – А вот Сапог – грабитель. Он с нами не рассчитался. Мы свое берем.

– Кто Большого Человека так зовет, у того язык сделается каменным, глаза оловянными, – ворчал старик.

Парень громко захохотал:

– Поездим теперь на байских лошадях, как на своих!

Табуны подошли к сельсовету. Молодой пастух сказал Байрыму, выбежавшему на крыльцо:

– Вот, пригнали коней… Принимай, товарищ Токушев.

– Мы бы давно пригнали, да Ногон не позволял, – вмешался второй пастух. – Едва его обезоружили.

Лошадей пересчитали, назначили табунщиков. Ногона два дня продержали в сельсовете, а потом спросили:

– Куда, старик, пойдешь?

– К хозяину своему, к Большому Человеку. Жаловаться на вас.

– Эх ты, верная собака… Тебе бы только байские ноги лизать, – сказал Байрым, покачав головой, и добавил: – Кончилась поганая жизнь твоего хозяина.

4

Жаркое солнце подымалось высоко в небо. В полдень снега на нижних склонах гор становились мягкими, ноздреватыми, веселые ручьи начинали свое задорное щебетанье. Зеленые лужайки покрывались подснежниками. На крутых южных склонах расцветали кусты маральника. Горы одевались в зеленые платья с малиновыми оборками.

Короткие летели ночи: на вершинах гор дежурили зори.

Колхозники ложились спать перед рассветом, когда дыхание снежных вершин касалось долины и сковывало верхнюю корку земли. В тихий рассветный час сон был особенно сладок.

Однажды в этот час в избушку Борлая Токушева влетел Анытпас Чичанов, щеголявший все в той же шелковой шубе Сапога.

– Товарищ Токушев!.. Вставай, товарищ Токушев! – кричал он, захлебываясь радостью.

– А?.. Что случилось?.. – Борлай вскочил, протирая глаза.

– Я серебро нашел! Много-много! Мешков десять!

– Сапогово?

– Ие! Три месяца искал… И только сегодня нашел! В пещере… Я за Ногоном незаметно следил. Увидел, что старик по ночам крадучись к той горе бегал. Я с вечера за камни лег. Ночь в долину пала. А в небе луна большая – светло. Смотрю, старик ползет. Я – за ним. Пещера камнем заложена так, что ее и не заметишь…

– Ну, пойдем, – сказал Борлай. – Разбуди Аргачи и Сенюша. Я иду коня седлать.

Через горы переливался утренний свет. Алтайки в белых передниках, гремя оцинкованными ведрами, шли доить коров.

По дороге к Караколу Чичанов нагнал старшего Токушева, поехали рядом.

– Теперь меня в колхоз примете? – робко спросил он, едва сдерживая волнение.

– Можем принять. Если ты эту байскую шубу сдашь учителю.

– Так я же работал на Сапога.

– И схватил его шубу, как грабитель. Не стыдно ходить в такой? Плечи не жжет?

– Но я…

– Даже разговаривать не буду, пока не сдашь.

– Зачем учителю такая шуба?

– Спектакли играть. Вот зачем.

– Ладно, отдам, – согласился Анытпас. – И работать в колхозе буду лучше всех.

– Желающих к нам много: едва успеваем заявления рассматривать, – сказал Борлай. – Увидели, что у колхоза большие табуны, стада…

Анытпас взглянул на гору, к которой они подъезжали, и крикнул:

– Вон, смотрите, Ногон таскает! Перепрятывать принялся.

Старик, согнувшийся под тяжестью большого мешка, бежал к ложбинке, где дружной толпой стояли кедры.

Колхозники понукнули коней и через несколько секунд преградили старику путь к лесу.

– Положи!

Ногон вздрогнул и уронил мешок на каменную плиту, кожа лопнула, серебряные полтинники, звеня, посыпались под гранитную скалу.

– За последним приехали? – закричал старик. Увидев Анытпаса, набросился на него: – Ты их привел? Предатель! Большой Человек тебе первому голову оторвет.

– Да он давно сгнил, – усмехнулся Чичанов.

– Врут! Большого Человека нельзя убить, – хрипло выкрикнул Ногон, – он может умереть только смертью, посланной добрым Ульгенем, и только тогда, когда вместо него родится другой.

Колхозники спешились и пошли к пещере. Старик бросился за ними, дрожащей рукой нащупывая нож.

Прежде чем он успел выхватить его, Сенюш оторвал ножны от его опояски и сунул себе за пазуху.

5

Черное поле росло и подвигалось к поскотине. Половину урочища «Солнопек» успели вспахать в апреле. В начале пахоты холодные ночи часто возвращались в долину, и к утру сырая земля замерзала. Пахари выезжали в полдень и работали без отдыха, пока не садилось солнце. В сумерки они обедали, потом меняли лошадей и снова выезжали в поле подымать вековую целину. Над ними висело звездное небо, и любопытная луна ходила следом.

Каждую ночь Тохна запевал песню, которую сложил во время первой пахоты:

 
Звезд на небе много —
Еще больше скота у колхоза.
 

Комсомольцы подхватывали:

 
Высоки старые курганы,
Выше их будут вороха пшеницы.
 

Луна уставала ходить за молодыми пахарями и клонилась к лесу, на покой. Под ножами плугов трещала стылая земля.

– Выпрягайте! – кричал Миликей Никандрович.

Тохна обыкновенно отзывался первым:

– Еще маленько. По две борозды. Утром земля долго не оттает.

– Ночь утру не указчица: солнце-то еще выше поднимется, и землица оттает раньше, – отвечал Охлупнев и тут же соглашался: – Ну ладно, пропашите еще по две борозды, что ли, работяги неуемные.

– Слово комсомолу давал: посеять раньше всех.

– Слово надо оправдывать. И мы с вами оправдаем, ясны горы, оправдаем!

В конце долины, возле дороги, плотники строили дома, склады и мастерские МТС. Оттуда пришел в колхоз первый трактор.

Его встречали всем поселком.

Черепухин, приехавший посмотреть на работу алтайского колхоза, говорил с Охлупневым:

– Дождались подмоги!.. У нас один такой уже целину поднимает!

– Силен! Силен! – восхищался Миликей Никандрович.

Он спросил о жизни «Искры».

– Перешли на устав артели, – сообщил Евграф Герасимович. – Сам понимаешь, основная форма колхозного движения. И работа пошла глаже. Интересу у людей стало больше.

В долине стояли гранитные обелиски – «каменные бабы»: какие-то древние скотоводы держали на руках ягнят, протягивали людям пустые чаши. Еще недавно кочевники, как святыню, обрызгивали «каменных баб» аракой, освященной шаманами.

Тракторист подхватывал обелиски крепким тросом, заводил машину и оттаскивал их на межу. Люди шли за ними и смеялись. Они не считали это кощунством: в свое время они срубили священное дерево кам-агач – и ничего худого не случилось. Они сожгли шаманские шубы и бубны, а самих шаманов выгнали из долины – и жизнь от этого стала только лучше.

Когда долина была очищена от камня, трактор прицепил плуг с тремя лемехами, и стальные ножи врезались в плотный дерн. По свежим пластам шла толпа. Самые степенные старики прищелкивали языками и, широко раскидывая руки, вскрикивали от радости и удивления:

– Вот сила так сила!

– Ой, какую машину город послал!

– Как живая!.. Не машина, а богатырь!

Мальчишки бежали с трактором вперегонки и посвистывали, как на коня.

Охлупнев окинул взглядом долину. Все урочище «Солнопек» было перевернуто. По ту сторону Каракола четверки лошадей тянули плуги, пластающие жирную землю. Зеленые межи казались строчками на шубе. Мерно шагали вереницы коней, запряженных в бороны. Позади сеялок подымалась легкая испарина.

У реки дрожал прозрачный воздух. Нежилась под теплым солнцем зачавшая земля.

– Эх, и хлеба намолотим нынче, ясны горы!

– Много хлеба! Коров будем соломой кормить!

Миликей Никандрович оглянулся. За сеялкой широко шагал Тохна.

– Теперь жизнь в колхозе, дядя Миликей, ой как хорошо пойдет!

– Дышится легко, когда эти вражьи гнезда уничтожили, – Охлупнев кивнул на усадьбу Сапога Тыдыкова, где теперь разместилась животноводческая ферма колхоза «Светает». – Простору, Тохна, много!

– Как маленький парнишка, наш колхоз ковылял, – продолжал Тохна, идя рядом с сеялкой. – А теперь вырос – таким сильным мужиком стал. Как богатырь работает!

Он быстро взглядом окинул цветущие горы. По южному склону поднимались к перевалу табуны, направлявшиеся на пастбище в дальнюю долину. На зеленой поляне мягкого северного склона отдыхало большое стадо коров. На востоке, на скалах фиолетовой сопки, полянами снега белели овцы и козы. Оттуда ветерок доносил едва слышные обрывки песни. То пел старый Тюхтень. Тохна тоже порывался петь, но он еще раз окинул взглядом стада на горах и, хлопнув в ладоши, звонко вскрикнул:

– Все это – наше! Колхозное!

ЭПИЛОГ

1

Наступил 1932 год. Прошло немного времени, но Горный Алтай так изменился, что трудно было узнать знакомые места. Серая, словно стальная, лента Чуйского тракта прорезала горы из конца в конец. Если раньше на двухколесных таратайках от Бийска до Кош-Агача довозили грузы за двадцать два дня, то теперь по тракту автомобили проходили это расстояние за двадцать два часа. Через бурные потоки были перекинуты мосты. Реку Чемал уже запирали железобетонной плотиной, и в домах аюлинских колхозников в фарфоровые патроны ввертывали лампочки Ильича.

Во всех аймаках стали забывать слово «единоличник». Колхозы всюду выстроили не только сотни новых домов, но и скотные дворы, и детские ясли, и избы-читальни. Даже трактор перестал быть новинкой. Там, где еще совсем недавно рвали хлеб руками и обжигали колосья над огнем, появился комбайн.

Все новое рождалось и росло с быстротой здоровых, крепких всходов, поднимающихся под теплым весенним солнцем на свежей, хорошо подготовленной почве.

Вчерашние кочевники перестали удивляться новшествам, потому что сами они, изменяя все окружающее, стали другими. Связанные со всей страной единством цели, они за несколько лет прошли такой большой путь, какой в иных условиях невозможно было бы пройти и за сотни лет.

2

В Каракольскую долину приехал представитель военного округа Восходов. Председателю колхоза «Светает», Сенюшу Курбаеву, он сказал:

– Прежде всего покажите табуны. А потом будем разговаривать. Хочу видеть, где пасутся лошади, которых вы обещали Красной Армии.

– У нас одиннадцать табунов, – вмешался в разговор Охлупнев.

– Желательно посмотреть все, – отозвался Восходов, повернувшись к Миликею Никандровичу. – А вы кто, товарищ? Счетовод?

– Самый обыкновенный колхозник, – ответил тот.

– Русский колхоз послал его к нам на лето… – начал Сенюш.

Но Охлупнев перебил его:

– А я взял да насовсем и остался. В здешний колхоз переписался, в партию здесь вступил… Однако мне придется с вами поехать заместо толмача.

На другой день Бабинас до восхода солнца заседлал трех лошадей. Поехали к усадьбе, которая когда-то принадлежала Сапогу.

– Овсеца захватим мешочек, – сказал Миликей. – Бабинас каждый день овес развозит, жеребцов подкармливает.

– А где же вы овес покупаете?

– У, ясны горы, да у нас свой! Прошлогоднего урожая. А нынче мы посеяли двести тридцать пять гектаров. Вот как!

– И все сами? Алтайцы?

– Трактор из МТС помогал. Наш колхоз вырвался на первое место. Мы совсем отсеялись, а другие еще за овес не принимались.

– А все-таки этот посев для вас велик, – заметил Восходов. – Видимо, в ущерб животноводству.

– Ну, велик!.. Да мы в будущем году до трехсот догоним. Теперь нам социалистическое соревнование помогает.

Они переехали реку. Весь пологий склон вокруг усадьбы был вспахан и засеян. От речек, впадающих в Каракол, была протянута сеть мелких арыков. Всходы – густые и ровные.

– Вот ранний сев! – показывал Миликей Никандрович. – Пшеничка землю уже закрыла!

Бабинас хлопал руками и резко приподнимался в седле, будто хотел взлететь:

– Хлеба! Хлеба! Калаш будет много! Государству алтай колхоз хлеба много даст!

Они остановились у амбаров. Бабинас пошел за овсом, а Миликей Никандрович повел гостя в глубь двора.

– Посмотрите наши конюшни. Здесь породистые жеребцы стоят, когда мы их подкармливаем. А табуны круглый год пасутся.

– Это и придает вашей лошади особую выносливость.

Они зашли в конюшню. Над стойлами висели таблички: «Магний», «Жемчуг», «Алтай».

– Порядок! – похвалил Восходов.

– Это наш председатель сельсовета с красной кавалерии пример взял. Там в конюшнях такой порядок видел. Нам сказал.

– И побелено хорошо!

– В майский праздник у нас за чистоту хозяйкам премии выдавали.

Бабинас положил на свое седло мешок овса. Все трое поехали вверх по долине Каракола.

Кончились полосы, начался мягкий луг, усыпанный яркими огоньками.

– Этот цветок по-алтайски зовется сыном солнца, – сказал Миликей. – Мать идет по небу, а сын все поворачивается и глядит на нее; мать уходит спать – и сын тоже опускает голову, спит.

Первый табун они нашли на поляне, при впадении речки Карагуж. Пастух кипятил чай. Увидев верховых, он вскочил на коня и выехал навстречу.

– Как лошади? – спросил Бабинас.

– Хорошо! Только у Магния опухоль под передней лопаткой стала больше.

– Сейчас разрежем.

К ним подбежал темно-гнедой жеребец. Это был крепкий красивый конь, с блестящей шерстью. Содонов любил его и всегда насыпал ему лишние пригоршни овса. На этот раз он дал ему еще больше. Пока Магний ел овес, Бабинас чистил его волосяной щеткой. Потом надел на него узду и привязал к кедру. Верхнюю губу коня стянул веревкой.

– Больно, говоришь? Потерпи маленько… Без этого ты к ране прикоснуться не дашь.

Говорил мягко, ласково, достал из переметной сумины походную аптечку, обрил шерсть на опухоли, осторожно разрезал кожу и, вычистив рану, обильно смазал ее карболкой.

– Вот!.. Я видел, конские доктора так делают, – похвалился он и посоветовал пастуху: – Вечером сам намажь.

Восходов, осмотрев полукровных двухлеток, отметил:

– Хорошие кавалерийские лошади вырастут!

Они поднимались на гору, покрытую густым лесом.

– За перевалом еще табун.

Старший пастух Тюхтень уехал домой за хлебом. Его помощник расправлял на сучке черемухи волчью шкуру.

– Это когда ты, Анытпас, зверя ухлопал? – спросил Миликей.

– Сегодня перед рассветом, – ответил тот. – Кони начали всхрапывать и все – в кучу, жеребят – в середину. Жеребец зафыркал. Гляжу, а оттуда, из лога, два волка крадутся…

Восходов спешился, взял ружье, стоявшее у дерева. Это был старый мултук, длиной больше сажени, узенькое ложе небрежно вытесано топором, вместо курка – железная вилка с фитилем.

– Неужели из этого самопала стрелял?

– Ие, – ответил Анытпас.

– В руках невозможно держать, ствол перетягивает.

– С руки у нас не стреляют, – сказал Миликей. – У нас – с деревянных сошек.

Анытпас подошел к Содонову:

– Ночью жеребеночек родился. У Пегухи косматой. Хорошенький!

– Недавно мы этого пастуха премировали костюмом, – сообщил Охлупнев.

– За какие отличия?

– А вот слушай. С его жизни можно интересную книгу списать… Весной ихний табун ночью в долине захватила полая вода. Здесь – река, и тут – река. Остались на островке, как на кочке. Ну, о кобылах горя нет: перебредут. А малых жеребят как? Им против воды не устоять.

Поняв, что Миликей рассказывает о нем, Анытпас покраснел и отвернулся, едва скрывая улыбку.

– Так он, ясны горы, всех жеребят через ледяную воду перетаскал. Урону не допустил! Схватит жеребенка в беремя и бредет чуть не по пояс.

Восходов пожал пастуху руку.

– На курорт хотели его послать, пусть бы полечился, – никак не соглашается, – рассказывал Охлупнев по дороге к третьему табуну. – Недавно он женился и не хочет надолго от жены уезжать…

Всадники ехали к сверкающим ледяным шпилям, у подножия которых паслись табуны лошадей.

3

Макрида Ивановна взяла ребенка за руки и бережно поставила на кровать:

– Дыбы, дыбы… Вставай, Коля, на ножки. Ты ведь мужик!

Она, тряхнув головой, улыбнулась.

У ее ног стоял старший сын, теребил за подол и настойчиво лепетал:

– Ма-ма… Ма-ма…

Из печи вырвался запах пригоревшего хлеба.

– Ой, батюшки, оладьи-то сожгла!

Мать положила малыша на постель и кинулась к печке.

В переднем углу Чечек играла в куклы. Девочка была рослой и крепкотелой, густые черные волосы заплетены в одну косичку с пышным бантом из розовой ленты. Задорно припрыгивая, приемная дочь подбежала к Макриде Ивановне:

– Мам, надо этой кукле новое платье сшить. Старое замаралось.

– Сошьем, Цветочек, сошьем. И тебе к осени, к школе, сошьем новое платье. Ты ведь у меня учиться побежишь.

На окне Анчи складывал кубики.

Сунув сковородку в печку, Макрида Ивановна вернулась к кровати, на которой сидел Коля, повалила ребенка на спину, погладила ему живот и слегка потянула за ноги:

– Расти большой, зайчик серенький! – Потом она схватила его за руки: – Ну, вставай. Будь сильным, товарищ Токушев. Учись ходить. – Поставила сына на пол и повела: – Гляди, гляди. Идет!

Из соседней комнаты вышел Борлай, в новых сапогах, в белой расшитой шелком рубашке; увидев младшего сына, рассмеялся:

– Идет! Ишь как ногами топает! Ты не держи его за руки.

– У меня дети растут, как грузди! Здоровенькие!

В минувшую ночь Борлай не мог уснуть. Слышал, как на городской каланче отбивали часы, как звучал пастуший рожок, собирая стадо. До рассвета мысленно бродил по родным горам, слушал весенний рев куранов и первый вылет кукушки. Он представлял себе, как распускался березовый лист и открывались яркие цветы, наполнявшие воздух пьянящими запахами. Ему хотелось развести костер по соседству с косматым кедром, съесть сырую, теплую почку курана, изжарить в пламени костра печенку, а потом, вернувшись в алтайское селение, выпить чашку араки…

После завтрака он надел черный пиджак и темно-зеленую фетровую шляпу.

Жена остановила его:

– Ты надолго уходишь?

– На весь день.

– А обедать как же?

– В столовой пообедаю, на выставке.

Проводив мужа, Макрида Ивановна глубоко вздохнула: «Сумрачный он у меня сегодня. Тяжело ему в городе работать».

4

Город строился на месте старой деревни. Через огороды и дворы пролегли новые прямые улицы, на пустырях поднялись четырехэтажные каменные дома.

Две речки разрезали город, между ними на зеленой стрелке – белые дворцы под праздничными флагами. Площадь переполнена людьми. Ни на одну ярмарку не собиралось столько. Мужчины в новых костюмах, женщины в ярких платьях.

Борлай Токушев шел туда. У мостика для пешеходов остановился, посмотрел на реку: мутная и тихая. Здесь, в предгорьях, нет такой прозрачно-чистой холодной и вкусной воды, какая журчит в горных речках. Скорей бы вернуться туда. Но… перевыборов в Советы в этом году не будет. Борлай не первый раз подумал о том, что хорошо бы поговорить по душам с секретарем обкома партии Копосовым, рассказать ему, как тяжело алтайцу из далеких горных долин жить в городе, где вместо цветущих полян – узкие улицы, вместо могучего кедра – тощие березовые прутики. Сказать ему, что работа в облисполкоме особенно трудна. Председатель часто уезжает в краевой центр или в аймаки. Тогда все идут к нему, заместителю. Перед Борлаем встают вопросы огромной важности. За его спиной – целая область. Ошибется он в решении какого-либо вопроса – это сразу почувствуют на местах.

«Пойду сегодня и скажу: „Отпусти назад, в колхоз, тяжело мне в облисполкоме, грамота моя небольшая, опыта мало“».

Токушев потряс головой:

«Не отпустит Федор Семенович. Хороший мужик, а не отпустит. Тепло улыбнется всем лицом и мягко так скажет: „Я тебе, дорогой мой, каждый день помогаю. Учись и работай“. А может быть, даже по-отцовски постыдит: „Ты что же это, испугался трудностей? Нехорошо, друг, нехорошо“».

Вот если бы здесь был Филипп Иванович Суртаев! Тот бы помог уговорить Копосова. Но старого друга перевели на работу в краевой комитет партии. «Разве написать ему? Нет, не стоит зря время тратить. Суртаев тоже скажет: „Надо работать там, куда партия поставила“».

По мостику от павильонов бежал молодой человек в синей блузе, сотрудник областного музея.

– Борлай Токушевич, я жду вас с самого утра. Эта алтайка откочевала из аила.

– Куда откочевала? Почему?

По указанию Токушева на выставке поставили три аила и юрту бая. На время праздника было решено «заселить» аилы такими людьми, которые могли бы давать посетителям объяснения. В бедняцкий аил в качестве хозяйки была поселена слушательница совпартшколы Яманай Тюлюнгурова.

– Мы хотели аил оборудовать как жилье алтайцев-шаманистов, деревянных идолов повесили. Она запротестовала, никак не могли уговорить.

Борлай пришел к подножию лысой горы, где стояли аилы. Осмотрев их, он вместе с сотрудником музея отправился искать Яманай по всем павильонам. Они встретили ее у коновязей, где стояли лошади каракольских колхозов.

– Ты почему из аила убежала? – спросил Борлай.

– Они там кермежеков разных понавешали, а я смотреть на них не могу.

– Тебя обком командировал… на три дня.

– Уберите кермежеков – неделю проживу.

Говорила она решительно, морщинка между бровей выражала настойчивость.

– Чудачка ты, Яманай! Ты же знаешь, что никаких богов нет… Ведь это только для показа.

– Я сказала, что не могу слышать ни о кермежеках, ни о шаманах: сердце не терпит.

– Ладно, уберем, – уступил Борлай и повернулся к сотруднику музея: – В соседнем аиле кермежеки есть, а в этом и так ладно. Хватит старого.

Он пригласил Яманай, и она пошла осматривать лошадей своего колхоза. Старик в новом черном пиджаке и новой фуражке чистил серого, в яблоках, жеребца.

– А-а-а, Тюхтень приехал! – обрадовался Токушев – Здорово, старик! Кони у вас сытые. Молодцы! Кто еще из наших здесь?

– Шесть человек. Брат твой приехал.

Яманай покраснела и опустила глаза.

– Который?

– Байрым. Ярманка не приедет, – он в аймаке один остался.

– Меня в Агаш посылают на работу, – сказала Яманай.

– Рад за тебя. Ты там всех знаешь, и работа для тебя будет легкой.

Борлай посмотрел на ее голубое платье с глубоким вырезом вокруг бронзовой шеи, на загоревшее лицо, и ему показалось, что она стала выше ростом, стройнее и еще подвижнее.

…Праздник начался призывными звуками горна. На площадь вступил эскадрон бывших красных партизан из отряда «горных орлов». Флажки на пиках расцвели таежными пионами. Загоревшие физкультурники несли огромные мячи. Улицы были заполнены людьми, спешившими к месту торжества. Знамена, красные повязки на рукавах, флаги… Колхозники из дальних урочищ, въехали несколькими колоннами. На большой площади стало тесно. Ближняя гора покрылась яркими нарядами женщин. Белая трибуна посредине площади походила на речной пароход. Борлай вслед за председателем облисполкома поднялся туда. Рядом стояли дальние гости. Якуты и буряты, шорцы и хакасы, рабочие Кузнецкстроя и Новосибирска, Барнаула и Бийска, приехавшие приветствовать область-именинницу.

«Улу байрам! Великий праздник! – подумал Токушев. – Людей – как цветов на лесной поляне! Никогда столько не видел».

Снова заиграл горн. Председатель облисполкома подвинулся к микрофону и объявил праздник открытым. Под звуки «Интернационала», торжественно колыхаясь в голубом воздухе, красный флаг поднялся на вершину высокой мачты. Выставочные павильоны, словно корабли в походе, взметнули вымпелы. На ближних сопках, салютуя празднику, взорвались фугасы.

К микрофону подошел Копосов. Он говорил долго, но его речь слушали, как поэму:

– Наш путь, наша последняя перекочевка – перекочевка к социализму, славная большими победами. Десять лет назад в области было коллективизировано сто шестьдесят одно хозяйство. Сейчас в наших колхозах – одиннадцать тысяч хозяйств… У нас была сплошная безграмотность, а теперь у нас почти все взрослое население умеет читать и писать. Выросли свои ученые. У нас работает театр на родном языке. Художники-алтайцы пишут картины о великих социалистических преобразованиях Горного Алтая.

Аплодисменты напоминали шум водопадов.

Каждые десять минут у микрофона сменялись ораторы – члены правительства, бывшие красные партизаны, командиры, гости из Монгольской Народной Республики.

На трибуну поднялась делегация первого алтайского колхоза.

– К десятилетию области мы добились больших побед, – взволнованным голосом начал Сенюш Курбаев. – Еще недавно мы не умели пахать, не знали, что такое плуг. А нынче мы первыми в области закончили сев. Мы построили новое село. Радио доносит до нас голос Москвы.

Гремела музыка… Сенюш спускался по лестнице. С последней ступеньки его подхватили с криком:

– Качать! Качать его! Ура-а!

Председатель крайисполкома сказал в микрофон:

– Товарищи, разрешите огласить список награжденных…

В списке были Филипп Суртаев и Федор Копосов, Миликей Охлупнев и Чумар Камзаев, Сенюш Курбаев и Байрым Токушев. Да, много в этом списке было для Борлая дорогих и родных имен. Не забыло правительство и его самого.

Почувствовав на своем лине тысячи взглядов, Борлай отошел на середину трибуны. Ему хотелось поскорее вернуться домой и обо всем рассказать жене, но с праздника уходить нельзя. Он стоял и смотрел на ярко-зеленые вершины лысых гор, на высокое легко-голубое небо. Смотрел и улыбался от большой и светлой радости.

5

Новый секретарь райкома партии, Ярманка Токушев, возвращался из дальнего колхоза. Лошадь под ним бежала ровной рысью. Он не шевелил поводьев. Мысленно он уже был дома. Расседлав коня, он пройдет в свою комнату – и сразу к столу.

Там – груда книг и новых газет. Он прочтет поэму Павла Кучияка, с которым встречался в совпартшколе; прочтет не первый, а, может быть, десятый раз. Судьба героини поэмы «Арбачи» волнует его едва ли не меньше, чем судьба Яманай. Арбачи посчастливилось: у нее раньше открылись глаза на всю мерзость и несправедливость старой жизни, и она «с винтовкой в руках сражалась в рядах партизан».

На столе у Ярманки лежит любимый комус. Это на нем когда-то он играл для Яманай простые мелодии, похожие то на журчание лесного ручейка, то на соловьиную песню. Для нее пел:

 
Золотым листом богато одетая —
Не белая ли береза это?
По крутым плечам волосы распустившая —
Не моя ли невеста это?
 

Нет, лучше начать по-иному.

 
Молодым листом богато одетая…
 

Секретарь райкома комсомола, куда Яманай приехала на работу, говорил, что она выглядит красавицей. Скоро ли он, Ярманка, встретится с ней? Они долго будут смотреть друг другу в глаза и улыбаться от радости… Жаль, что не подошел к ней во время суда над Анытпасом. Жаль. Но тогда ему казалось, что покорность лежит на ее душе и пригибает голову к земле, словно снежный ком вершинку гибкой березки. По весне жаркое солнце растопило этот ком, и березка выпрямилась, весело зашумела молодой листвой. И Яманай, пройдя большую школу, тоже выпрямилась. Поскорей бы увидеться с нею!

«Интересно, знает ли она „Арбачи“? Ей бы прочитать… Говорят, из Кучияка вырастет большой поэт. Хорошо… Мне бы самому надо попробовать писать стихи. Может быть, получились бы неплохие. Ведь я в юности слагал песни».

Ярманка махнул рукой. До песен ли ему сейчас? В колхозе «Октябрь» подожгли скотный двор. Надо заняться выявлением социального прошлого некоторых лжеколхозников, выгнать притаившихся врагов. «Сибпушнина» распорядилась, чтобы у маралов срезали панты в середине мая, почти на месяц раньше созревания, – нужно написать в область об этом ошибочном распоряжении. Из обкома партии пришла бумажка: надо десять коммунистов послать в совпартшколу. Да мало ли дел у секретаря райкома? Полевая сумка набита неотложными бумагами и важными записками. Секретарь и в этот вечер пойдет в райком, в его кабинете далеко за полночь будет гореть лампа.