Текст книги "Великое кочевье"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Глава пятая

1

У подножия сопки редкой цепью расположились охотники. Борлай, укрывшись за высоким пнем, посматривал влево, где за толстым деревом сидел новый для Каракола человек, Георгий Климов, учитель, одетый в черное пальто и шапку-ушанку. У него в руках – винтовка Байрыма. А сам Байрым отправился вместе с загонщиками в обход сопки.

Климов, пожилой и добродушный человек с высоким светлым лбом, в двадцатом году окончил в Барнауле курсы красных учителей, а потом учительствовал в одном из больших русских сел, расположенных возле самых гор. Во время летних поездок с учениками в дальние долины он так полюбил Алтай, что решил поработать среди коренного населения этого края. Изучив алтайский язык, он получил назначение в Верхнюю Каракольскую долину. При первой же встрече Байрым Токушев, угощая Георгия Сидоровича чаем, спросил, занимается ли он охотой. Климов улыбнулся.

– Не приходилось мне стрелять из охотничьих ружей.

– Научишься, – уверенно сказал Байрым. – Здесь все охотники!

И Климов купил себе дробовую берданку.

Мысль об этой коллективной охоте возникла вчера, когда на собрании партячейки Климов говорил о предстоящем открытии школы. Здание готово. Уже застеклены окна, сложены печи, покрашены полы. Учебники и тетради привезены. Список учеников составлен. Но у некоторых ребят нет зимней обуви, нет рубашек.

– Мы поможем, – пообещал Байрым. – В комитете взаимопомощи возьмем деньги, купим ситцу на рубашки.

– Надо вместе всем сходить на охоту, настрелять куранов, – предложил Борлай.

– Правильно! – подхватил Сенюш. – Бабы сошьют ребятишкам теплые кисы.

На рассвете они отправились в горы. Взглянув на берданку Климова, Байрым сказал:

– Оставь дома. Возьми мою винтовку.

И он подал учителю длинную шомполку с деревянными сошками, которые во время прицеливания поддерживали конец ствола.

Теперь они, осматривая склон сопки, ждали, когда появятся косули.

Загонщики кричали, поднимаясь по противоположному склону сопки. Все ближе и ближе.

Борлай, высунувшись из-за пня, показывал Климову рукой, куда нужно смотреть и откуда поджидать зверя.

Ему очень хотелось, чтобы учитель убил курана, на худой конец – косулю.

На вершине сопки появилось маленькое стадо. Кураны замерли, выгнув головы, оглядели склон, а потом, разделившись на две группки, устремились вниз. Один поток – направо, где находился Сенюш, другой – налево, прямо на Климова. Борлай следил за последней группой, передвигая ствол винтовки. Как только передовой куран остановился на камне, щелкнул выстрел. Зверь упал. Остальные широкими прыжками бросились в долину.

Впереди – крупные самцы, за ними – легкие и стройные косули, позади – молодняк. Они проносились возле дерева, за которым сидел Климов, но выстрела не было.

Борлай кипел:

– Почему не стреляет?! Прикладом можно бить!.. Затопчут звери человека!

Косули, промелькнув по запорошенной снегом поляне, одна за другой скрывались в ельнике. В это время послышался запоздалый выстрел.

– В голубую даль выпалил, – махнул рукой Борлай.

Загонщики, спускаясь с горы, приволокли курана, убитого Борлаем. Второго притащил Сенюш.

– Мало, – пожалел Байрым.

– Понимаете, я разволновался, – объяснил Климов. – Не успел выстрелить. Уж очень они красивые!

Борлай разрезал живот убитого курана и, выбросив внутренности, поставил деревянную распорку. Отхватив почки, одну подал учителю, а вторую разрезал и угостил всех.

– Теперь будете стрелять метко, – сказал, добродушно улыбаясь.

Оставив добычу на месте, они направились к соседней сопке.

А вечером, возвращаясь в поселок, тащили за собой четырнадцать кураньих туш.

– Всем ребятишкам бедняков хватит на обувь, – радовался Байрым.

– А мясо к празднику, – сказал Чумар. – Я слышал, что на открытие школы приедут товарищи Копосов, Техтиеков.

– Из области обещались гости, – сообщил Климов.

Чумар, идя рядом с ним, говорил:

– Хорошо, что ты приехал. Теперь мне полегче. Всех взрослых тоже ты будешь учить.

Климов знал, что на предстоящем празднике будет оглашено постановление президиума аймакисполкома с благодарностью Чумару Камзаеву за его бесплатную работу, но до поры до времени молчал.

– Я что знал – людям отдал, – продолжал Чумар. – Теперь мне самому надо учиться. В город бы мне поехать.

– Поедешь, – сказал Климов. – Партия, безусловно, учтет твое желание.

А сам подумал: «О нем можно написать хороший очерк в краевую газету. И о сегодняшней охоте следует написать. Об открытии школ. Обо всем».

2

На очередном собрании в присутствии Суртаева коммунисты обсуждали важнейший вопрос – о переходе товарищества на устав колхоза. Двумя примерами Борлай доказал необходимость этой перемены.

– Овцы паслись в одной отаре, а перед большим снегом их приходится на всю зиму разгонять по своим дворам. Зачем делать много маленьких дворов? Лучше сделать один большой двор, – говорил он. – Породистый баран один. Овец каждый может взять к себе, а с бараном как быть?..

– Сено мы косили вместе, – продолжал он. – Косили для начала неплохо. Сена много. Утишка кричит: «Надо делить!» А зачем делить? Лучше скот вместе кормить. Если делить начнем, – споров прибавится. От того же Утишки я слышал: «Делить по скоту». Неправильно. Если по скоту, то Сенюшу достанется один клок. Примем устав коммуны – и сено делить не потребуется.

– А почему ты хочешь обязательно коммуну? – спросил Суртаев. – Зачем через ступеньку перескакивать?

– В Агаше – коммуна. Нам тоже надо коммуну делать.

– Рано.

– Маленько не веришь, что алтайцы могут коммуной жить?

– Не в этом дело. – Суртаев встал и обратился к Чумару, председательствовавшему на собрании: – Разреши мне слово.

Он хорошо знал «Искру» и о всех достоинствах и недостатках коммуны говорил подробно. Самым сильным в его речи был пример с молоком. Одно время в коммуне выдавали молоко по едокам. Малосемейные ворчали на тех, у кого много детей. «Работаете не больше нас, а молоко носите ведрами». В зимнюю пору удои маленькие; решили выдавать молоко только работающим. Тогда закричали многодетные: «А мы чем будем ребятишек кормить?»

– У вас споров будет еще больше, – сказал Суртаев. – Советую не торопиться, не делать непосильных прыжков, а перейти на устав сельскохозяйственной артели.

– Правильно! – поддержал Байрым.

– А товарищ Копосов что говорит? – заинтересовался Борлай.

– Я изложил вам мнение аймачного комитета партии, – сказал Суртаев. – Нам бы всем хотелось, чтобы уже завтра были не только колхозы, а и коммунистическое общество, но мы знаем, что для этого потребуются десятки лет. Поработать надо. Вот мы и будем подниматься со ступеньки на ступеньку.

Все согласились с ним.

А на следующий день в школе созвали общее собрание членов товарищества.

Мужчины сидели на партах, женщины – на полу, у порога.

Борлай говорил, стоя перед собранием:

– Примем устав сельскохозяйственной артели – загородим большой двор, загоним туда всех обобществленных коров и начнем кормить сеном. Молока будет много. Завод нам за молоко даст много денег. К весне мы купим машины – хлеб посеем. Хорошо будем жить! Да и зимой работа двинется быстрее. Вместо двадцати человек к скоту пойдет один…

– Языком работать ты научился! – крикнул Бабинас. – Послушаешь тебя – лисица! В председателях тебе легко ходить.

Замысел Бабинаса был ясен: он надеялся, что на грубость Борлай ответит грубостью, вмешаются другие, и поднимется такой шум, что все забудут про артель и про собрание.

Но Борлай спокойно спросил его:

– Ты как ружье заряжаешь?

Вопрос был неожиданный, и Бабинас ответил растерянно:

– Ну, как все… – И грубовато добавил: – Заряжаю не хуже тебя.

– Не про меня разговор – про тебя. Ты сначала насыпаешь порох, загоняешь пулю, а потом надеваешь пистон на зорьку. Так?

– Мальчишки и те знают этот порядок.

– И в артели тоже надо все делать по порядку, – пояснил свою мысль Борлай. – Устав примете, тогда и правление выберете. Может, за тебя руки поднимут.

– Не бойся, не поднимут.

– Я не боюсь. Я тебя уважаю, ты работник хороший!

Бабинас ждал, что первым его поддержит Утишка, а уж он-то умеет поднять шум, но тот молча сидел в дальнем углу и смотрел в окно, будто ему все было безразлично. И Бабинас громко крикнул:

– Не запишусь я в артель!

– У тебя своя голова, свой ум, – спокойно отозвался Борлай.

Все замолчали. В тишине раздался звонкий голос Тохны:

– А я запишусь!

От неожиданности кто-то ахнул.

Бабинас вскочил и, повернувшись к сыну, долго стоял с открытым ртом. Собравшись с мыслями, он сжал кулак и, погрозив Тохне, рявкнул:

– Ты у кого спросился?

– Я сам большой, – с вызывающим упрямством ответил парень.

– Сам, сам… – передразнил отец. – Я тебе даже паршивого ягненка не дам… – Повернулся к Борлаю и тоже погрозил: – И ты не думай коров отбирать. Ничего не выйдет. Не удастся тебе с чужим скотом откочевать в другой аймак. Парня обманул, меня не обманешь.

Эта грубость была так неожиданна и столь обидна, что Барлай потерял самообладание:

– Ты про меня говоришь?

И Сенюш не сдержался:

– Борлая не трогай!

Зашумели во всех углах просторной комнаты.

Айдаш тоже вскочил на ноги и, стараясь заглушить все голоса, крикнул:

– Мы с Борлаем откочевались. Хватит. Потрясли лохмотьями. Здесь будем жить.

Но его никто не слушал. Теперь разговаривали и кричали все.

Суртаев встал и взмахнул рукой:

– Товарищи! У вас сегодня почему-то очень шумно. Мне, вашему старому знакомому, стыдно за вас.

Все взглянули на него и умолкли, – давно привыкли прислушиваться к каждому его слову. Ведь он приезжает из города, от больших и мудрых людей привозит правду. Один за другим опускались на пол, доставали кисеты из-за голенищ и начинали набивать трубки.

– Никто вам артель не навязывает, – говорил. Филипп Иванович, – дело добровольное. Силой никого не потянем. Не будем уговаривать и тех, у кого душа расщеплена: сегодня он говорит так, а завтра – этак. Какая от него польза в артели? Нам трусы не нужны…

Вечерело. В комнате становилось темно, и Чумар Камзаев зажег лампу.

Женщины собирались идти доить коров. Климов объявил, что после собрания будет показывать «живые картины», и попросил всех вернуться.

Мужчины десятый, а может, и пятнадцатый раз набивали трубки. Собрание продолжалось…

3

Два дня спустя Суртаев, остановившийся в избушке Чумара, заносил в свой дневник:

«…И на второй день шуму тоже было много. Снова пришел покричать Бабинас Содонов. Он об артели не мог слышать. В середняке вторая душа заговорила, душа мелкого собственника. Жадность обуяла. Родному сыну Тохне так и не дал ни одной коровы. А Борлай, несмотря на ругань Содонова, жалел его: мужик работящий!.. Ну что же, подождем… Будет время, и Бабинас во всем разберется.

Поведение Утишки у всех членов партии вызвало недоумение. Они считали его самым ненадежным, а он раньше всех заявил: „Остаюсь в артели“. У его жены было заплаканное лицо, она кричала, что в артель не пойдет. Борлай спросил Утишку: „Что это означает?“ Тот ответил: „Уперлась баба, нейдет. Всю ночь колотил – не мог уговорить. Кто-то ей сказал, что теперь равноправие. Мы разделили имущество на семь частей: мне – одну часть, бабе с ребятишками – шесть“. Утишку приняли. Я его до конца не понял. Борлаю сказал, чтобы он этому человеку не доверялся. Две трети членов товарищества записались в артель. Остальные осторожничают, глядя на Бабинаса Содонова.

Первой артели дали название „Танг-дьарыды“. В переводе на русский язык: „Светает“.

Да, партия сделала все для того, чтобы ускорить рассвет в этих долинах. Над горами разгорается заря. Всходит солнце. Впереди – хорошее утро!

Эту пору суток я люблю больше всего…»

4

Новости, как на крыльях, летели по долине. Всадники, повстречавшись, сообщали друг другу:

– Из товарищества сделали артель: все стало общим. Коров согнали в одно стадо, лошадей – в один табун.

– А Сапог баню построил и созывает молодежь.

Баня стояла на берегу Каракола. Каждое утро работники Сапога топили ее. Воду грели в десятиведерных котлах. Когда приезжали алтайцы, из усадьбы выходил сам хозяин, слащаво улыбался.

– Баню осматриваешь? Не видел раньше? Советская власть заботится о вас, бедных алтайцах, – говорил он, развертывая газету. – Нынче летом начали писать в областной газете, что алтайцам нужны бани. Вот тут уважаемый областной секретарь всего славного комсомола пишет: «Постройка бань в алтайских урочищах – первоочередная задача». Я выполнил волю уважаемого секретаря.

Он торжественно свертывал газету и входил в просторный предбанник, где висело большое зеркало.

– Взгляните на себя в это зеркало. После бани опять посмотритесь: поймете, почему секретарь комсомола заставляет мыться.

Кочевники перед зеркалом гладили щеки, прищуривали глаза, показывали языки.

Приходил Чаптыган Сапогов, которого, как байского сына, исключили из сельскохозяйственного техникума, раздавал всем по куску ядрового мыла и говорил:

– Это мой отец дарит тебе. Здесь помоешься и домой увезешь.

Алтайцы нюхали мыло, пробовали языком и потом долго отплевывались.

Сапог показал на сына:

– Он каждый день моется. Смотрите, какое у него тело мягкое да белое. Баня дает здоровье. Потому я вас и приглашаю.

Он сам намыливал парням головы, тер спины вехоткой и обливал теплой водой, приговаривая:

– Мне отец говорил, что всех алтайцев надо любить и жалеть. Обижать никого нельзя. Есть мудрая пословица: «Чужой аил не раскрывай – свой будет закрыт».

Чаще мылся сам, а молодежь стояла вокруг него.

– Нужно вот так, – учил намыливать голову, лицо. – Смотрите, какой я чистый стал. Всю грязь мыло снимает. Пробуй.

Банная теплота размягчила сердца и снова расположила к Сапогу.

Алтайцы с криком и хохотом плескали на себя и друг на друга теплую воду.

– Поглянулось? – спрашивал хозяин. – На следующее лето веников березовых приготовлю: будем париться. Хорошо?

В предбаннике алтайцы бросались прямо к зеркалу.

– Другим стал! Лицо-то какое красное!

– Из бани чистыми вышли! Ни грязи, ни пыли, – говорил Сапог. – Пусть совесть ваша будет так же чиста перед народом. Бедных жалейте и богатых из рода вашего уважайте.

Провожая молодежь до заседланных лошадей, Сапог снова доставал газету.

– Тут напечатано, чтобы алтайки тоже мылись в бане. Пусть ваши матери и сестры приезжают. Мои жены научат их мыться. Мне бани не жалко. Сердце мое болит о народе.

Он смотрел в глаза парням, проверяя, какое впечатление произвели его слова.

– Хотя лицом я стар, но сердцем юн. Я люблю молодость и молодежь. Люблю ойыны. Когда наступит полнолуние, приезжайте ко мне. Мы устроим веселый ойын. Мой сын приглашает вас к себе в гости. Наши песни будут слышны по всей долине.

5

У заплота стояли большие тажууры, украшенные простым орнаментом и серебряными родовыми знаками Сапога Тыдыкова. Рядом – деревянные чашки. Алтайцы подходили к тажуурам, наливали, кто сколько хотел. Выпив, утирали губы ладонями и прищелкивали языками. А затем, встав в круг, покачивались из стороны в сторону.

На небе показалась луна. Сапог подтолкнул сына:

– Запевай!

Чаптыган запел о голубом Алтае, восхищаясь красотами его долин и гор, восхваляя минувшие десятилетия, когда «спокойно и сытно жили алтайцы».

Каждую минуту появлялись новые всадники. Одни расседлывали лошадей и отпускали на луг, другие привязывали к коновязям.

Сапог на короткое время выходил из круга и шептал Ногону:

– Новеньким принеси кабак-араки.[29]29
  Кабак-арака – водка.


[Закрыть] Да побольше. Я хочу осень превратить в весну.

Неподалеку горели костры. В котлах варилось жирное мясо.

Вскоре больше половины неба закрылось черной шубой хмурых облаков. Луна нырнула туда, будто пряталась от холодного ветра.

Сапог, раскачивая круг, запел:

 
Будет ли расти зеленая пихта,
Если у нее обрежут сучья?
Будет ли стоять крепкий человек,
Если у него из-под ног выдернут землю?
 

Подхватывали вяло. Не было той бодрости, которую хотел бы видеть Сапог. Он снова подозвал Ногона и послал его за водкой.

– Костры разведите рядом.

Распорядился и опять запел, повышая голос:

 
Подсеченное дерево
На корню засыхает,
Разоренный человек
Позора не вынесет.
 

Голосов все меньше и меньше, шаг стал вялым, движения недружными. Почему водка не разожгла в молодежи веселья? Может быть, потому, что неприятная погода, темная ночь и острый ветер? Сапог крикнул:

– Чаптыган! Угощай гостей мясом!

В это время послышался тонкий, высокий голос:

 
Разве жил бы старый волк,
Если б он не драл баранов?
 

Смелые голоса подхватили песню:

 
Разве в лесу выросло бы дерево,
Если бы оно не душило молодые побеги?
 

Сапог остановился, крикнув:

– Кто поет песни грусти? Кому они нужны? Давайте веселиться! У меня много кабак-араки, много мяса варится в котлах.

Изредка из темноты прилетали крупные снежинки.

Тот же голос дерзко выводил:

 
Серого волка убьем —
Бараны будут целы;
Старое дерево срубим —
Молодые побеги вздохнут легко.
 

Сапог фыркнул и бросился к запевале. Узнав в нем Тохну, рявкнул:

– Замолчи! – И, топая ногами, прохрипел: – Я твоего отца в молодости от голода спас, на коня посадил, а ты на меня лаешь.

– Чем плохая песня? – нарочито наивным тоном спросил парень. – Ты говорил, что волков надо бить, по два барана за убитого волка давал.

Все остановились, прислушиваясь.

Сапог не мог вынести оскорбления. Какой-то мальчишка называет его на «ты» и насмехается!

– Уходи со своими собачьими песнями! – прохрипел он, задыхаясь, и потряс кулаками.

– Из ойына прогонять нельзя, – смело возразил парень.

Чаптыган подошел к Тохне сзади, схватил его за воротник и поволок.

– Ребята, бьют! – крикнул парень.

Откуда-то сразу взялись палки и камни. Началась свалка. Трудно было разобрать, кто против кого, и потому первое время сторонники Сапога бездействовали. Недалеко от костров били Чаптыгана. Кто-то перевернул котлы, и они укатились к реке. Костры быстро угасали. Темнота овладевала лугом.

– Вот тебе за песни против нашей власти! Вот! – приговаривал Тохна.

Сапог бежал на крик сына с десятком надежных людей.

Тохна и его товарищи бросили Чаптыгана и схватили по головешке.

Ветер, словно горстями, кидал пушистый снег. Начиналась первая метель.

6

Борлай Токушев приехал в Агаш, чтобы пригласить кого-нибудь из русских колхозников, хороших пахарей, на продолжительную работу в артель «Светает».

Копосов одобрил его мысль, но тотчас же задумчиво свел брови к переносью.

– На большое дело, дорогой мой, надо искать добровольца, да такого, чтобы у него на этой работе душа горела.

Ответ для Борлая был неожиданным. Он думал, что Копосов сразу скажет, кто из членов партии поедет к ним, и теперь встревожился: удастся ли найти добровольца? Ведь для русского человека, не привыкшего к юрте, на первых порах жизнь будет не легкой. Придется по-охотничьи спать у костра, привыкать к мясу да молоку без хлеба, а самому терпеливо учить делать хомуты и телеги, вилы и грабли, строить избушки и запрягать лошадей, пахать землю и убирать хлеб – всему-всему учить. Где взять такого человека?

– Найдем, – уверенно сказал Копосов. – Партия, дорогой мой, всегда находит нужных людей для любого дела.

Он сам поехал с Борлаем в «Искру». Там только что открылось заседание правления. На широких скамьях возле стен сидели белобородые старики и безусые комсомольцы, пожилые женщины с серьгами в ушах и девушки с яркими лентами в косах, бывшие партизаны в гимнастерках и охотники в брюках из косульей кожи, природные пахари и мастера, у которых никакое ремесло не валилось из рук. Это были отборные люди, глубоко преданные коллективному труду. Еще в 1921 году они вступили в первую в аймаке коммуну и с тех пор, невзирая на кулацкие вылазки и неурядицы в труде, стойко держались друг за друга. В первые годы мужчины пахали землю, держа винтовки за плечами, а женщины с детьми не раз уходили от нападавших бандитов и угоняли скот в неприступные каменные щели. Среди коммунаров, собравшихся на заседание, Токушев заметил огненную бороду Миликея Охлупнева и, сняв шапку, поклонился ему. Тот ответил поклоном. И оттого, что здесь оказался знакомый человек, на душе у Борлая стало спокойнее.

Копосов прошел за стол, сел рядом с председателем «Искры» Евграфом Черепухиным и что-то шепнул ему. Черепухин в ответ кивнул головой; поднявшись, пригласил Токушева за стол и поставил для него стул рядом с собой.

Обсуждался вопрос о подготовке к зиме. Охлупнев, казалось, беспокоился больше всех. Плотников он упрекнул за то, что скотные дворы не отремонтированы, кладовщика – за отсутствие веревок для саней, шорника – за плохие хомуты. Стало ясно, что этот человек ко всему подходит по-хозяйски.

Когда обсудили все вопросы, Копосов поднялся и сказал:

– Аймачный комитет партии обращается к вам с просьбой, большой государственной важности просьбой, – подчеркнул он. – Выделите из вашего коллектива надежного человека в алтайский колхоз. Хорошего пахаря, плотника; может быть, немножко знакомого с кузнечным делом. Одним словом, мастера на все руки.

Евграф Герасимович пожал плечами:

– Да у нас такого коммунара, пожалуй, не сыскать.

– Поищите, – настойчиво повторил просьбу Копосов, – посоветуйтесь, а мы подождем.

Неожиданно встал Охлупнев и обидчиво заметил:

– Говоришь ты, Герасимович, так, что люди подумают: перевелись мужики в «Искре».

– Ну, кто? Кто? – Черепухин протянул в зал руку, как бы требуя, чтобы на ладонь положили ответ. – Назови мне такого мужика.

– А хоть бы вот я! – Охлупнев ударил себя кулаком по груди, прищурившись, выжидательно посмотрел на председателя. – Не гожусь?

– Ну вот, сказал тоже! – председатель недовольно опустил руки на стол.

– А ты прямо отвечай, прямо, гром тебя расшиби!

В зале рассмеялись и стали перешептываться:

– Охлупнев опять гром помянул – значит, будет стоять на своем.

– Ну и Черепухин тоже упрется.

Колхозники не ошиблись. Евграф Герасимович, побагровев, ответил:

– Нельзя же так сразу, надо обдумать, обсудить.

– А чего думать, ясны горы? Я свое согласие заявляю. Не доверяешь мне? – горячился Миликей Никандрович.

– Не то что не доверяю, – уклончиво ответил Черепухин, – а побаиваюсь, как бы ты там всех лошадей не перебил.

Коммунары захохотали.

У Охлупнева подкосились ноги. Он так тяжело опустился на свое место, что скамья заскрипела. Председатель тронул самое больное, напомнив о позорном случае.

Года три назад Миликей Охлупнев ездил в город за посудой для столовой. На обратном пути он решил на часок завернуть к дальнему родственнику в Шебалино. Только он заехал в ограду, как из дома выбежали пьяные мужики, загалдели: «Долгожданный гостенек! В самую пору прикатил! Прямо на свадебку. Завтра молодуха стряпает блины». Миликея оторвали от телеги и, взяв под руки, увели в дом. Коня его отправили куда-то на горы, в табун, а хомут и дугу спрятали. Два дня Миликей гулял на свадьбе, а на третье утро начал ругаться с пьяными родственниками, кричал на всех, чтобы ему немедленно привели коня, грозил кулаком хозяину дома. Лишь на четвертый день его отпустили. Выехав за село, он лег на воз и сразу же уснул. На перевале было грязно, телегу с громоздкими ящиками потянуло вправо, под откос. Конь пошел тоже правее. На ухабе телега сорвалась с передков и перевернулась. Из ящика с фарфоровой посудой посыпались осколки. Эмалированные чашки покатились под гору. Сам Охлупнев отлетел далеко в сторону и упал вниз лицом в холодный ключ. Выбравшись из грязи, он побежал догонять коня, который ушел с одними передками. Миликею было и больно и совестно. Он знал, что ему будет два выговора от председателя – за то, что долго ездил, и за то, что разбил посуду, и от жены – за выпачканную грязью одежду. Догоняя коня, он ухватился за одну вожжину и замахнулся большим волосатым кулаком. Резвый конь, вздернув голову, рванулся, пытаясь умчаться в лес.

«А-а, ты не слушаешься, гром тебя расшиби!» – крикнул Миликей Никандрович и, позабыв о своей недюжинной силе, левой рукой схватил непокорного за горячие ноздри, точно медведь лапой, а правой с полуразмаха ударил между ушей.

Кулак у него был такой тяжелый, что конь упал на передние ноги, вздрогнул и замертво повалился на оглобли…

Вот об этом постыдном случае, наверно сотый раз, напомнил Евграф Герасимович.

Глубоко вздохнув, Охлупнев сказал:

– Я знаю, при моей силе кулаками махать нельзя. Ну, по пьяному делу случился такой грех, так неужели за это всякий раз глаза колоть! Вроде я работаю не хуже других, стараюсь расплатиться… Зарок соблюдаю: хмельного в рот не беру.

Копосов знал эту старую «историю» и решил, что пора оборвать ненужную перепалку.

– В самом деле, зачем этот разговор? – он строго и выжидательно посмотрел на Черепухина. – Объясняй, Евграф Герасимович.

Председатель помялся, смущенно пошевелил плечами, а потом посмотрел в глаза Копосову и чистосердечно признался:

– Он все правление, можно сказать, без ножа режет.

– Пояснее выражайся, – настаивал Копосов.

– Да ведь все знают, Миликей Никандрович в поле – главная сила. Как мы весной без него будем управляться с посевом?

От неожиданности у Копосова пальцы сжались в кулак. Тяжело покрутив головой, он сказал:

– Это называется, проявил государственный подход! Нельзя же так. На большое дело смотришь со своей кочки.

Он встал, подошел к Охлупневу и пожал ему руку:

– В добрый час, Миликей Никандрович! Верю, что сдержишь слово. Желаю успеха! Случится затруднение – сообщай. Поможем. – И, повернувшись, предупредил Черепухина: – И ты помогай. Во всем помогай. Перед весной заслушаем тебя на бюро специально о социалистической помощи алтайскому колхозу.

Токушев встал, поклонился всем и направился к Охлупневу.

7

Всадники ехали шагом. Разговаривали о Верхней Каракольской долине, о Сапоге Тыдыкове и о постройке артелью «Светает» избушек и теплых скотных дворов. Мысли всадников совпадали. Это радовало Борлая. Он чувствовал внутреннюю близость к своему спутнику и готов был назвать его братом.

– Миликей, ты в партизанах ходил?

– Ходил, ясны горы, ходил! С первых дней! Во втором полку, в третьей роте.

– В партию давно записался?

Охлупнев сказал, что он беспартийный. Борлай недоуменно пожал плечами. В последние годы к ним то и дело приезжали русские, помогали проводить собрания или налаживать работу сельсовета и кооператива. Но то были партийцы или комсомольцы. Их посылала партия. А Миликей сам пожелал. Это было приятно и удивительно.

Борлай ехал рядом с Охлупневым и, заглядывая в его глаза, спросил:

– А почему в партию не вступил?

– Скажу я тебе, паря, напрямик, – начал Миликей Никандрович, – выпивать я любил. И меры не знал. В партизанском полку мне даже перед строем выговаривали за это. А ведь в партии люди должны быть чистыми, как стекло… Обидно мне сейчас. На себя обидно. – Взглянув на Токушева, он прижал руку к груди: – Ты не бойся, я не загуляю. Во мне все перебродило, дурь из головы давно ушла. Теперь я своему слову хозяин. Недаром Евграф-то жалел меня.

Борлай спросил, про какого коня поминал Черепухин. Охлупнев рассказал о случае на перевале: опустив глаза, он плел косу в гриве коня. Своих колхозников ему не было так стыдно, как этого алтайца. Теперь, когда ему предстояло научить землепашеству целый алтайский колхоз, он чувствовал на себе большую ответственность.

– Ничего, – добродушно промолвил Борлай. – Ты силу маленько береги.

Охлупнев успокоился и подумал о жене. Дома он сказал, что поехал месяцев на восемь, но про себя решил, что не вернется до тех пор, кока не увидит в Верхней Каракольской долине колосящегося хлеба.

– Ты будешь жить в моем аиле, – предложил Токушев.

– Согласен. Я холода не боюсь, – сказал Миликей Никандрович, но тут же выдвинул свое условие: – А избушки мы начнем строить сразу. Копосов спросит с нас. Я его знаю.

8

В аиле Борлая Охлупнев выпил пять чашек соленого чая с молоком и талканом.

Карамчи предложила ему шестую, а мужу сказала по-алтайски:

– Этот русский – хороший человек. Не гнушается нами и наши обычаи уважает.

Поднимаясь на ноги, Охлупнев схватился за коленку:

– Ой, ноги отсидел, ясны горы! Надо нам с тобой поскорее столом обзаводиться. А вместо стульев чурки выпилим.

– Надо, – согласился Борлай.

Они пошли осматривать места для построек. К ним присоединились колхозники.

Разводя руками, как бы раздвигая аилы, Миликей Никандрович говорил певучим голосом:

– Улочку сделаем пошире. Избушки встанут у нас нарядные, как весной девки на лугу!

– Кто хочет избушки строить? – спросил Борлай.

Комсомольцы сказали, что у них уже заготовлен лес.

Борлай взглянул на Утишку, спросил:

– Ты почему сегодня такой мрачный? Избушку будешь строить?

– Нет. Мне хорошо без избушки.

– А где жить будешь?

– В аиле.

– Ты же говорил, что тот аил не твой, а жены. Сам в колхозе, а живешь с единоличницей. Неладно.

– Я убеждаю ее записаться в колхоз.

– Будет вам спорить! – уговаривал Миликей, дергая председателя за рукав, и, когда тот замолчал, заговорил снова: – Я думаю здесь, на бережку, баньку срубить большую, по-белому. Для всего колхоза. Вечерком попаришься всласть и сразу в речку бухнешься. Хорошо так! А годочка через два мельничку построим. Люблю мельницы! Вода-то под колесами круглый год поет. Привод к мельнице поставим и хлеб молотить начнем. Опять же пруд хороший. А на пруду – гуси! Вот как мы тогда заживем, ясны горы!

Борлай переводил его слова с пятого на десятое. Услышав незнакомое слово, Охлупнев схватывал Токушева за рукав:

– Как? Ну-ка, повтори. А по-русски как это зовется?

Они миновали березовую рощицу и пошли в сторону Каракола.

– Здесь добрецкое местечко для пригонов!.. Скот держать, коров, – продолжал Миликей. – Деревня – рядом. А березки не пустят к домам навозный запах.

Оттуда они направились вверх по долине. Охлупнев размахивал руками, проводя по земле воображаемую черту:

– Вот так поскотину загородим, там для скота выгон кормный, а тут – пашня, сенокос.

– Ячмень здесь вырастет хороший?

– А как посеешь, так и пожнешь.

Миликей попробовал землю носком сапога, потом выхватил из-за опояски топор, вырубил ком дерна и долго мял в руках.

– На такой земле, ясны горы, можно жить счастливо, коли пахать не лениво. Новина. Непашь. Тут и пшеничка вымахает в рост человека, а колосья будут вот такие! – он потряс указательным пальцем, толстым и длинным. – Пшеничка любит свежую земельку.

– Вспахать не успеем, земля стынет, – оказал Борлай. – У нас еще и плуга нет.

– За плугом можно съездить в «Искру». А хомуты где, шлеи? Нету. То-то и оно-то! В «Искре» хомутов не хватает, – покачал головой Миликей Никандрович. – Надо нам кривые березовые комельки искать, клещи из них вытесать, а потом и хомуты вязать.

Он еще раз вырубил ком земли.

– Хороша целина! А ломать ее доведется весной. Вот-вот настоящая зима брякнется. Гуси нынче давно пролетели, – закончил он по-алтайски и махнул рукой на юго-запад, откуда уныло смотрело окутанное в марево тусклое солнце.