Текст книги "Великое кочевье"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

В первый же солнечный день все перекочевали на зимние стойбища, в аилы, расположенные в нижнем конце долины, куда летом не пускали ни лошадей, ни коров, – берегли траву к зиме. Спешно готовились к выходу на осенний промысел. Борлай съездил в Агаш и там выменял на кедровые орехи два пуда ячменя. Для Карамчи настала самая горячая пора. Днем она шила мужу зимнюю обувь, мяла косульи шкуры, починяла шубу, а ночью, разведя в аиле большой костер, готовила талкан. Она торопилась: не хотела, чтобы муж из-за нее откладывал свой отъезд на охоту. В первую ночь поджаривала ячмень в казане, во вторую – толкла огромным пестом в деревянной ступе, чтобы сбить шелуху с зерен; в третью ночь она разостлала возле очага овчинку, положила на нее каменную плитку, сама встала на колени и такой же плиткой начала растирать ячмень. До рассвета ее сутулая тень колыхалась на занавеске у кровати.

Борлай лил пули. В аиле запах поджаренного ячменя смешивался с запахом расплавленного свинца.

Охотник верил в удачный промысел.

«Нынче на белку урожай хороший… и козлов много. На пушнину достанем муки, всю зиму будем есть теертпек», – думал он.

Вспомнив Утишку, шепотом сказал:

– Без него достал ячменя… Когда вернусь с промысла, еще достану.

Глава тринадцатая

1

«Что делать? Куда пойти? Где искать защиты?» – эти вопросы мучили Яманай, но она не находила на них ответа.

В народе издавна говорили:

 
Лошадь у того работает, кому продана;
Женщина там живет, куда выдана.
 

«Неужели так на всю жизнь? Неужели это не изменится?» – думала Яманай.

Сама себе доказывала:

«Скоро будет по-другому. Ведь теперь во всей жизни начинаются перемены».

Но будущее все-таки оставалось неясным, а жить где-то было надо, и Яманай скрепя сердце вернулась в холодный, неуютный аил Анытпаса.

Она была довольна, что муж очень редко приезжал домой, – все время находился при хозяйском табуне где-то далеко в горах. Дома он казался странным и растерянным: то пугливо озирался по сторонам, то бормотал что-то невнятное, разговаривая с самим собой.

В горах, оставив табун на подпаска, он уезжал к тропе, которая вела из долины Голубых Ветров на дальние охотничьи промыслы, и там затаивался. Косматые ветки старых кедров, засыпанных пушистым ранним снегом, не только всадника, а целый эскадрон могли скрыть даже от зоркого глаза охотников, проезжающих по тропе.

Третьи сутки Анытпас, без сна, без отдыха, кидался от дерева к дереву, от камня к камню. Голова его высовывалась то из-за зеленой кисточки хвои, то из-за каменного остряка: он чутко прислушивался к шорохам, высматривал следы лошадей. Он знал, что братья Токушевы будут возвращаться с охоты по этой глухой горной тропе. Черные глаза Анытпаса блестели жестко, сухо, искусанные губы подергивались. Он прижимал к груди ложе дареной винтовки и «сажал на мушку» снежную шапку какого-нибудь пня или ветку дерева.

Вечерело.

Из-за голубых вершин поднялась луна, и в лесу появились мохнатые тени, в них потонули камни, кусты, человек.

По тайге стлался шорох. В груди возникала дрожь. Сухая ветка хрустнет под ногой – сердце стынет. Рябчик с шумом сорвется с дерева – ноги подкосятся…

Страшно Анытпасу выполнять волю Эрлика, переданную через кама Шатыя, очень страшно. А еще страшнее возвращаться, не выполнив ее.

2

Братья ехали второй день, огибая горы, переваливая через хребты. Они сидели на тяжелых вьюках. Большие переметные сумы были набиты мясом козерогов. Поверх лежали мерзлые шкуры, скатанные трубками. За седлами покачивались буланые головы со светлыми бородками, с большими рогами, загнутыми, как полозья. Много мундштуков к трубкам сделают Токушевы! Из каждого рога по двадцать мундштуков!

Лошади шли не торопясь, каждый раз нащупывая, куда надежнее поставить переднюю ногу. Впереди – Байрым, в двух шагах от него – Борлай.

Тропа не торная. Трещали кусты красной смородины, потревоженные громоздкими вьюками. Вплотную надвигались деревья, казалось, протягивавшие через тропу друг другу руки.

Сдвинув шапку на затылок, настороженно выпрямившись, Байрым затаил дыхание: лесные шорохи беспокоили его.

– Кто-то в лесу бродит, – шепнул он.

– Медведь, наверно, в берлогу потянулся. Ему пора спать, – полным голосом ответил старший брат.

Лошади подходили к длинной поляне, где лунные лучи падали на опаленную морозами траву.

– На тропе следы.

– С Горячих ключей проехали двое.

Неподалеку вспыхнул огонек, и раздался выстрел. Старший Токушев, спешиваясь, крикнул брату:

– Стреляй!

Но в кого стрелять? Лес полон густых теней. Слышен шорох, треск сухого валежника под ногами человека, убегавшего под гору, к реке. Борлай хотел было кинуться вдогонку, но глухой стон брата остановил его.

Байрым стоял, прислонившись к коню, и сжимал рукой левое плечо.

Борлай заметил кровь на руке брата. Быстро снимая с себя опояску, сказал:

– Скидывай шубу! Сейчас сделаем перевязку.

3

В это время двое всадников приближались к реке. Они ехали по тропе, которая называлась «воровской дорогой». Старики рассказывали, что в незапамятные времена кочевники, жившие по ту сторону гор, воровали лошадей в Каракольской долине и уводили по этой тропе. Через снеговые хребты, тесные долины, через бурные реки, непролазные леса тянулась она, мимо ледяных скал, чистых, как изумруды, озер, мимо родников с горячей водой… Слава о живительных ключах летела далеко за пределы Алтая. Шли по горам рассказы.

«Давно-давно отправился в горы один хороший охотник, подстрелил старого марала, целый день бежал за ним по следу, – на снегу красная дорога. К вечеру вышел на ту высокую гору, на которой облака спят, и увидел в долине озеро краше неба, а на берегу – столбы пара, будто там костры горели, котлы кипели. На его глазах марал скатился в долину и бухнулся в то место, откуда шел пар. Не успел охотник добежать, как зверь выскочил, весь мокрый, и побежал так прытко, как никогда не бегал. Здоровехонек! Пощупал охотник воду в тех родниках – горячая, только что не кипит. Узнал народ об этом – и все больные и немощные потянулись туда».

Миликей Никандрович Охлупнев не раз бывал в тех местах: от ревматизма лечился. Дорога известная. Каждая вершина знакома.

– Живым манером, Макридушка, под горку скатимся, речку перебредем и в ельничке заночуем: тепло там, уютно, как в горенке, – напевно говорил он.

– А река-то – всем рекам река или ручеек такой, что кулику негде ног замочить? – осведомилась Макрида Ивановна.

– Ты неужто не помнишь? – удивился он, повернув к свояченице огненнобородое лицо, всегда внушавшее ей спокойствие, и махнул рукой. – Да ты и не могла запомнить: тащили тебя на волокушах, как деревину, маеты сколько было!

Тропа круто повернула на пологий склон. Снизу доносился гулкий шум быстрой реки.

– Да, моя жизнь незадачливая: вечная маета, горе ручьем лилось, – сказала женщина.

– Ровно бы не в твоем характере такие речи говорить, – укорил ее Миликей Никандрович. – Жизнь можно повернуть.

У женщины вырвался тяжкий вздох.

Спокойная ночь, задумчивые кедры расположили к задушевному разговору.

– Ребенка мне, Миликей Никандрович, надо. Скучно одинокой.

– Не горюй, ты еще не остарела, – неловко утешил Охлупнев.

Он обрадовался, когда справа показалось озеро, одетое тонкой пленкой льда, а тропу пересекла река, мчавшаяся с неистовым ревом среди камней. Неподалеку она с грохотом проваливалась в пропасть. Гладко обточенные и постоянно обливаемые водой валуны светились блеклыми зеркалами.

Макрида Ивановна еще что-то говорила, но голос ее был слишком слаб, чтобы спорить с голосом реки. Охлупнев понукнул упиравшегося коня, крикнув:

– Трогаем, благословясь!

– Мыслимо ли ночью в этакое пекло лезть! – предостерегла Макрида Ивановна, переезжавшая обычно без дрожи самые бурные реки.

Но конь Миликея, погрузившись по седло, уже боролся со стремительным течением, с трудом отвоевывая каждый сантиметр.

Конь Макриды Ивановны рьяно врезался в реку, расшибая пенистые клубки. Женщина смотрела на воду. Голова ее не кружилась. Она согнула ноги, чтобы не намочить валенки. Вдруг вода ей показалась черной, а река бездонной, – лошадь не идет по каменистому дну, а плывет.

Вот ее стало относить все дальше и дальше от того места, где выехал на берег Миликей. Он кричал спутнице – но разве можно было что-нибудь услышать в этом оглушающем шуме!

Подъезжая к главной струе, Макрида Ивановна не стала больше доверяться коню и дернула поводья. Конь запрокинул голову и задрожал.

Достигнув середины реки, он осторожно переставлял обессилевшие ноги с камня на камень, но широкая волна, ударявшая в грудь, отталкивала его. Вот он закусил удила и, раздирая губы, со всей силой мотнул головой, вырвал поводья, но было уже поздно: последний раз скрипнули копыта, скользнув по крутой подводной скале, всплыла грива. Волна оторвала всадницу от седла и стремительно кинула ее в пролет между двух валунов.

– За камень цепляйся! За камень! – кричал Охлупнев с берега.

В первую секунду Макридой Ивановной овладело отчаяние. Ясно, что ей не выбраться из этого грохочущего потока. Да и стоит ли жалеть: жизнь была такой безотрадной, а впереди ничего утешительного. Но уже в следующее мгновение она, не отдавая себе отчета, который берег ближе и где находится Миликей, вскинула руку, загребая воду под себя. Она гребла часто, задыхаясь, но сильная волна мчала ее туда, где шумел водопад…

4

Грозен бесконечный рев горной реки в ночную пору! Даже самые бесстрашные лошади упрямо топчутся на берегу, не решаясь ступить в воду, трусливо шевелят ушами. Ни один отчаянный голос не выплывет из шума беснующихся вод.

Братья Токушевы решили переехать реку выше брода, которым пользовался Миликей, – там дно каменистое, но русло шире и нет опасной глубины.

Приближаясь к противоположному берегу, Борлай увидел человека, бегущего к ним, и сдернул винтовку. Мелькнула мысль, что перед ним тот, кто стрелял в брата. Уж теперь-то ему несдобровать! Токушев – не последний стрелок: он влепит пулю врагу прямо в лоб. Но что это такое? Человек сдернул шапку и машет ею. Вот он взбежал на гранитную скалу над рекой. Лунный свет теперь падал прямо на него. Было видно, что он кричал изо всех сил, взывая о помощи.

Борлай узнал Миликея Охлупнева, поспешно убрал ружье за спину и обнадеживающе махнул рукой.

Брат ехал следом, опершись одной рукой о переднюю луку седла, голова его была низко опущена, зубы крепко стиснуты.

– Несчастье, гром его расшиби, приключилось. Помогите, ребятушки! Сделайте милость! – кричал Охлупнев, подбегая к братьям и показывая рукой вниз по реке. – Не в первый и не в последний раз видимся… Помогите!

По его дрожащему голосу старший Токушев понял, что случилась большая беда. Он молча повернул Пегуху и, нахлестывая поводом, поехал по берегу.

Миликей бежал рядом. Голос его едва прорывался сквозь шум реки.

– Можно сказать, у смерти из лап отобрал женщину, на Горячие ключи на волокушах уволок, вылечил, а тут, старый дурак, в воду вверзил. Там она, на камне… Успеть бы только…

5

Сильная струя, подхватившая Макриду Ивановну, разбивалась о каменный гребень, похожий на остатки плотины, и распадалась на мелкие струйки. Женщина уцепилась за острые выступы и с трудом выбралась на самый большой камень.

Охлупнев растерянно бегал по берегу, хлопая руками.

Всплески воды взлетали на полсажени. Это означало, что дно завалено огромными камнями, богато провалами. Нечего и думать о том, чтобы Миликей мог подъехать на коне.

Макрида Ивановна порывалась плакать, но не было слез. Она не замечала, что ноги ее – в клокочущей ледяной воде.

Вдруг Охлупнев исчез. Это повергло ее в отчаяние.

Шуба на Макриде Ивановне стала твердой и тяжелой, точно железная, – нельзя шевельнуться. Волосы превратились в ледяные сосульки.

Внезапно на берегу появились два человека. Вон тот низкорослый и кряжистый, – Миликей. А кто второй, высокий и крутоплечий?

Неподалеку от каменного гребня упало что-то черное и вмиг исчезло. Вскоре повторилось то же самое, только теперь петля, мелькнув в воздухе, скрылась под водой.

«Аркан?! Тащить меня хотят?» – мелькнуло в сознании Макриды Ивановны.

Когда петля упала на простертые руки, женщина обмотала себя арканом.

Чем дольше она сидела на камне, тем слабее казался шум. Уши ловили непонятные обрывки слов, долетавшие с берега. Вот донесся стук топоров. Время текло медленно… Казалось, прошла половина ночи, пока двое мужчин рубили толстое дерево. Наконец старая пихта упала вершиной в реку.

Макрида встала против стремительного течения. Над ее головой водяная пыль висела туманом.

Если бы не аркан, которым двое поддерживали женщину, вода сразу унесла бы ее. Прошла страшная минута, пока она смогла ухватиться за пихтовый сук…

Ступив на берег, Макрида Ивановна вмиг потеряла силы и упала на мерзлую землю. Ни ноги, ни руки не двигались. На лице стыли слезы. Только теперь она почувствовала, насколько холодна была вода и как ныло тело от покрытого ледяной коркой гранита, на котором она сидела несколько минут назад.

Борлай рубил сухое дерево на дрова.

Миликей Никандрович, разводя костер, говорил:

– Сейчас, паря, ты мне пособил, а после, может, я тебе в каком деле помогу окажу… Всяк человек и соседу своему, и дальнему трудящему должен другом быть.

«Правду говорит, – мысленно согласился Токушев. – Хорошее сердце о всех заботится».

Сухие бревна пылали весело, и острые языки пламени метались и подпрыгивали, словно хотели уцепиться за нижние ветки старых елей.

Женщина сидела между двух костров. Озноб все еще немилосердно бил ее. Борлай, вспомнив о встрече в ущелье и о том, как она когда-то гостеприимно пригласила его в дом и посадила за стол вместе со своим братом, Суртаевым, заботливо прикрыл ее своей длиннополой шубой с густой шерстью, а ее обледеневший полушубок повесил на палки недалеко от огня. Макрида Ивановна, взглянув на него, улыбнулась. Лицо ее все еще было в слезах.

«Кто бы мог подумать!.. Опять этот алтаец!»

Заметив засохшую кровь на груди Байрыма, сидевшего рядом с Макридой, Охлупнев дернул Борлая за рукав и шепотом спросил:

– Что такое с ним? Я думал, ему просто занедужилось.

Борлай торопливо рассказал, мешая русские слова с алтайскими.

Миликей хлопнул руками по бедрам и закричал:

– Что ж ты, гром тебя расшиби, мне раньше не сказал?! Что ты молчал, спрашиваю? Искать надо бандита, задержать!

– Густой лес, ночь темная… Где найдешь? День пройдет, месяц пройдет – худой человек нос покажет, тогда… ух! – Сжав пальцы, Борлай потряс кулаком. – Какой-то бай стрелял… Скоро перевыборы… Не хотят в Совет пустить… Боятся.

Миликей бросился к переметным сумам, извлек оттуда берестяной туесок со льдом и пучок темных водорослей.

– Я домой приеду – брата в больницу повезу, – продолжал Борлай.

– До больницы дальний путь. Дай-ко я водичкой из горячих ключей помочу да травки тамошней приложу. Враз затянет рану.

Борлай помогал брату снимать шубу.

– В Агаше тоже богатеи злобствуют, – продолжал Миликей. – Жаль, что в партизанское время мы их не приструнили. Теперь на нас же рычат. Ну ничего, голосу их полишали всех.

Борлай осторожно отдирал опояску, присохшую к плечу брата. Раненый, закрыв лицо рукой, едва одерживал стон.

– Конь-то выплыл? – спросила Макрида Ивановна прерывающимся голосом.

– Выплыл, выплыл. Что ему сделается?

– Из сумины платки достаньте… белые… Перевяжите рану мужику.

Сделав перевязку, опять все уселись между кострами. Борлай перекидывал вопросительный взгляд с бледного лба Макриды Ивановны на раскрасневшееся лицо Миликея, пока тот не понял его и не заговорил:

– От простуды у нее ноги отымались. Вот и возил лечить на горячие ключи.

Он старательно, не спеша выговаривал слова, чтобы все было ясно.

Женщина устало подняла веки, тепло взглянула на алтайца и закрыла глаза.

Дрожь постепенно покидала ее. На душе стало легче, спокойнее.

Кивнув головой на реку, Борлай спросил Охлупнева:

– Знаете, откуда взялась вода?

– Известно, из-подо льда со всех сторон в озеро стекается, – ответил Миликей Никандрович.

– Нет, реку Сартакпай провел.

– Кто? Кто он такой?

Макрида Ивановна открыла глаза и прислушалась.

– Сартакпай – хороший богатырь. Человек такой сильный, – рассказывал Борлай. – Раньше на Алтае не было рек. Трава не росла. Как человеку жить? Чем скот кормить? Человеку без воды нельзя. Вот Сартакпай вздумал провести реки. Прочертил пальцем – пошла Катунь, прочертил другим – полилась Бия. Мало. Надо больше рек. Сартакпай ткнул пальцем около этих гор – натекла вода к ногтю: вот это озеро. Повел Сартакпай пальцем по горам – река за ним помчалась.

– Хорошая сказка! – сказал Миликей Никандрович. – Значит, не бог, а богатырь проложил путь-дорогу для воды.

– Человек, что надо, все может сделать, – хитровато улыбнулся Борлай, повторяя слова Суртаева.

«Дельно говорит, – отметила Макрида Ивановна. – Умный мужик».

Токушев продолжал рассказывать о Сартакпае: как он тропы в горах прокладывал, как мосты через реки строил, как поймал молнию и зажал в расщеп высокого дерева, чтобы всю ночь сиял свет.

– Вот это здорово! Вот это молодец! – восхищался Миликей Никандрович. – У нас, ясны горы, председатель Евграф Герасимович тоже грозится молнию поймать. Говорит: «Запрудим речку, поставим машины, и они погонят электричество по проволоке». Вот как! Только машин таких расстараться еще не может. В Москву писал, ответили: «Повремените годочка два-три, покамест индустриализация развернется».

Макрида Ивановна прислушивалась к разговору, но постепенно приятное забытье овладело ею, и она прилегла на мягкие, пахучие пихтовые ветки и заснула.

Миликей Никандрович добавил дров в костры, Борлай помог брату отодвинуться подальше от огней.

Неподалеку стояла старая пихта. Нижние ветки ее подсохли, огонь перепрыгнул на них и, с треском рванувшись вверх, осыпал людей мелкими, как пыль, искрами.

– Ой, батюшки! Погубили деревину! – пожалел Охлупнев пихту и стал палкой отодвигать костер от других деревьев.

Пихта догорала. Огонь столбом взлетел высоко в сумрачное небо.

Макрида Ивановна и Байрым Токушев уже спали на прогретой земле.

Глава четырнадцатая

1

Тяжелое, цвета древесной золы, лохматое покрывало сначала затянуло весь небосклон, потом опустилось в долину. Не видно ни гор, ни лесов. Скрыты дали.

Мрачно на душе Сапога Тыдыкова. Что ни утро, то новая неприятная весть летела к нему. Говорухин уехал из областного города, и никто не мог сказать, когда он вернется. В аймачном земельном отделе говорили, что землемеры в первую очередь отведут землю не ему, Сапогу Тыдыкову, а товариществу. Из военкомата, куда он послал письмо с просьбой взять его конный завод под свою защиту, даже не ответили. По кочевьям ездили люди, собиравшие членские взносы в потребительское общество. В долине появился свой кооператив. Чумара Камзаева выбрали председателем, построили лавку. Его, Сапога Тыдыкова, не только не спросили об этом, но даже членские взносы от него отказались принять.

На исходе дня, когда Сапог сидел у очага и курил так жадно, что жены не успевали набивать трубки, в юрту вполз Ногон и, тряся бороденкой, прошамкал:

– Байрыма привезли с пробитым плечом.

– Знаю, – нетерпеливо обрезал хозяин. – Что говорят об этом в аилах?

Голос старого прислужника стал еще шепелявее:

– Говорят, что стрелял не вор.

– Испугались или нет, спрашиваю?

– Нынче их, Большой Человек, ничем не испугаешь.

– О Токушевых что говорят?

– Больше жалеют их, мудрый человек. Говорят: «Заботливые о народе – и такое им несчастье!» – бормотал старик и позади себя одной рукой приподымал толстую кошму, которой был закрыт выход.

Каменное лицо Сапога вдруг вспыхнуло.

– Уходи к шайтану, дурак!

Медная с нефритовым чубуком трубка ударилась о кошму, которая опустилась позади старого прислужника, успевшего выскользнуть во двор. Грудь Сапога распирала одышка:

«Теленок паршивый… Понадеялся на него, истратился… На самой первой красавице его женил».

Он без конца курил, беспокойно пощипывая пышную кисть на шапке.

В таком настроении и застал его Копшолай. По желтому лицу и тревожно округлившимся глазам гостя Сапог понял, что сосед привез тоже нерадостную новость.

– Слышал, Большой Человек, что с нами делают? – спросил тот почтительно, оставаясь на ногах.

– Нет. А что они опять удумали? – раздраженно осведомился Сапог, зная, что только разящая новость могла поднять этого тучного лежебоку из его берлоги. – Садись.

– Голоса у нас отобрали.

– Голоса? Как можно у живого человека голос отобрать?

Хотел недоверчиво улыбнуться, но губы не повиновались.

– Все будут выбирать новый сельсовет, а нас с тобой не пустят на собрание. Сам был в Совете, сказали: «У тебя голоса нет».

Короткие ноги Копшолая подогнулись, и он нерешительно сел.

– Я думал, что шутят, и крикнул: «Вот какой у меня голос!» А они – свое: «Ты не имешь права говорить, а если вздумаешь на собрание прийти, в тюрьму отвезем».

Стало ясно, что Копшолай не врет и не путает.

Подергивая плечами, Сапог вскочил.

– У меня голос не отберут. Нет… Я в Новосибирск поеду, в Москву…

Крепко веря в свою изворотливость и могущество, Тыдыков все же не надеялся на быстрый успех. Горькое сомнение точило грудь.

Одевшись в потрепанную шубу, он поехал в сельсовет.

Возле старого тракта – одинокая изба. Там сельский Совет. У коновязей стояло несколько десятков лошадей. Сапогу не понравилось это. В неудачное время приехал. Наверно, опять созвали бедноту на собрание. Это видно по седлам: простые деревяшки, едва прикрытые кошмой.

В избе было так тесно, что некуда ногу поставить, – по всему полу, плечом к плечу, сидели алтайцы, над ними – тучи дыма. Раскаленная железная печка, на которой сушился листовой табак, наполняла комнату горьким чадом.

При появлении Сапога никто даже не шевельнулся, никто не ответил на приветствие. Переполненной комнатой завладела странная тишина, не имевшая ничего общего с былой почтительностью к баю. Пробравшись к столу, за которым почему-то сидел Аргачи, Сапог спросил:

– Добрый человек, а где уважаемый секретарь сельского Совета?

– Я сейчас работаю секретарем, – ответил с достоинством Аргачи, глядя на посетителя.

– Вот не слышал о перемене!.. Ты парень хороший. Меня знаешь, поймешь…

– А тут и понимать нечего. Все давно ясно, – Аргачи быстро перебрал бумаги и одну подал Сапогу. – Получи и распишись.

– Что – получи? – высокомерно осведомился тот, глядя поверх головы своего вчерашнего пастуха.

– Извещение. Налог прибавили, как на лишенного права голоса.

Тыдыков выхватил бумажку, пробежал по ней главами, скомкав, кинул секретарю в лицо:

– Голос отбирать?! Врешь, галчонок тонконогий, не отберешь! Я с тобой и разговаривать не стану.

– Замолчи. Уходи отсюда.

Сапог продолжал кричать. Его повернули к выходу. Алтайцы раздвинулись, давая дорогу, кто-то широко открыл дверь.

За спиной – многоголосый хохот, скрип дверных петель, а потом убийственная тишина.

А давно ли с больших сходок его провожали с почестями! Каждый алтаец считал своим долгом подвести ему коня, подтянуть подпруги или помочь подняться в седло!

Впереди – застывшие горы, запорошенная снегом долина. С северо-запада по долине мчатся снежные вихри и уносят обломки сухих дудок.

2

Нахлестывая коня плетью, Сапог мчался в Агаш. Снежные вихри обгоняли его, застилая даль.

Проскакав больше половины пути, он вдруг повернул коня. Направляясь домой, шептал:

– Так лучше. По-иному взглянут на меня. И не будут приплетать к этому выстрелу.

Не заезжая домой, направился к аилу Анытпаса. Вломившись в бедное жилье, набросился на Яманай:

– Где твой косоглазый?

– Не знаю. Шестой день дома не был, – равнодушно молвила женщина и, заметив, что глаза Сапога заискрились, отодвинулась к кровати:

– Почему не плачешь, не ищешь? Может, что-нибудь случилось с ним?

Присмотревшись к сурово сжатым губам женщины, Сапог отметил, что в ее душе уже поселилась не присущая алтайкам дерзость. Требовательный тон сменил на льстивую доброту:

– Почему ты, лесной цветок, в рваной шубе? И чегедек у тебя быстро поистрепался. Первой красавице Голубых долин стыдно ходить в таких лохмотьях.

– Стыд тебе бы надо знать.

– А чего мне стыдиться?.. Я добрый. Принесу тебе дорогого бархату. А хочешь – шелку.

– Принесешь – все в костер побросаю.

Яманай дышала учащенно, а правой рукой нащупывала что-то под кроватью.

– Так разговаривать со старшим нельзя, – жестко напомнил Тыдыков и, пригнувшись, двинулся к ней. – Будешь ласковой – я тебя золотом осыплю.

В правой руке Яманай блеснуло стальное острие.

– Ну ладно, ладно… – Сапог помахал ей кистью руки. – Я в другой раз приду.

Выйдя из аила, он увидел Анытпаса, возвращавшегося домой верхом на коне, и кивком головы показал, чтобы тот ехал в усадьбу.

Пастух дрожал от испуга; покорно направил коня в ворота. Во дворе не спешился, а свалился на землю. Ноги еле-еле держали его.

– Где ты пропадал? – прикрикнул хозяин. – Я знаю, табун стерег подпасок. Все знаю.

Ему, главе сеока, и полагается знать все. От него, как от отца, не должно быть тайны. Анытпас с детства был приучен к этому и теперь решил ничего не скрывать. Дрожащими губами едва-едва выговорил:

– Т-там… В-в-волю Эрлика в-выполнял.

– Какую волю злого бога? Ты что болтаешь, дурак?

– Борлая бил.

– Борлай здоров. Он сегодня был у меня в гостях. Может, ты в Байрыма, щенок, стрелял?

– В Байрыма? Ошибся? Неужели ошибся? – бормотал Анытпас. Ему стало страшно.

– А что, Эрлик давно говорил тебе о своей воле? – спросил Сапог.

– Мне Шатый передавал.

– Глупости. Шатый песню пел, какая при камланье полагается… Не вздумай еще кому-нибудь говорить про это. Я знаю, ты из-за Яманай руку на Токушевых поднял! – кричал Сапог. – Разбойник ты!

В словах Сапога была доля правды, и Анытпасу стало еще страшнее. Ноги у него подогнулись. Он упал и, бороздя носом землю, пополз к хозяину.

– Все знают, какой ты ревнивый, – продолжал Сапог. – Спросил бы меня, посоветовался. Так нет, сам решил. Ну и расплачивайся за свою ревность. А мне стыдно за тебя.

И он стал сзывать народ.

Когда собрались все прислужники, Сапог, указывая на Анытпаса, распластавшегося на земле, сказал громко:

– Вот до чего доводит ревность. В человека осмелился стрелять. – И распорядился: – Вяжите его арканами. Да покрепче.

3

Щетинистое, давно не бритое лицо начальника милиции было туго подвязано белым платком. У него третий день болели зубы. Но он ввиду важности дела протокол дознания писал сам. Перья были острые, втыкались в лохматую бумагу, а чернила – густые и тягучие. Буквы выходили корявые. Начальник часто менял перья, швырял испробованные под стол, вытирал пальцы о розовую пропускную бумагу и крякал, когда боль в зубах становилась невыносимой.

– Знаю, как больные зубы покою не дают. Но вы, товарищ начальник, не выдергивайте их, а поезжайте в город, там заплатки положат, – говорил Сапог, стоя у стола. – Золотые могут сделать.

– Жаль рвать два зуба сразу, – сказал начальник, не подымая глаз от бумаги. – А золотые – дорого.

– У всех больших начальников зубы золотые, – продолжал Сапог. – Золото здесь достать нетрудно. Алтай, говорят, золотое дно…

– Не мешайте! – прикрикнул начальник, но Сапог не унимался. Только говорил он теперь о другом:

– Вы, товарищ начальник, непременно укажите во всех бумагах, что преступника к вам доставил я, и перепишите всех свидетелей.

Он показал на своих работников и пастухов, которые сидели на полу:

– При них он сознался.

Начальник поднял на него круглый глаз, что-то хотел спросить, но громче прежнего крякнул.

– Зубы заболят, – замают человека. Надо лечить ехать, – навязчиво советовал Сапог, а потом, наклонившись к начальнику, зашептал: – Из-за ревности Анытпас стрелял. Говорят, Токушев к жене его начал ездить – ну, у парня терпенье порвалось. – Уходя, он обнадежил начальника: – Золото я для вас поспрашиваю у алтайцев.

Но начальник рассвирепел:

– В тюрьму захотел?

– Болезнь ваша сердце мое тревожит, – сказал Сапог, прижимая руки к груди.

В коридоре он увидел пастуха – его вели в камеру – и набросился на него:

– Что ты наделал, дурак? Сам себя решил. Разве можно из-за ревности людей стрелять, да еще таких активистов, как Байрым Токушев!

4

В угловой палате с высоким потолком и двумя окнами лежал Байрым. Лицо его вытянулось, щеки ввалились. Дышал тяжело. Иногда на жестком лице его появлялась легкая улыбка благодарности за все заботы о нем. Он медленно вел взгляд по беленым стенам, по потолку; ему даже казалось, что это не потолок, а чистое зимнее небо. Трогал байковое одеяло, шуршащую простыню, что была белее пушистого снега.

На соседней койке лежал русский, коногон. У него раздавило ногу молотилкой. Они посматривали друг на друга, выражая глазами сочувствие.

Байрым долго припоминал русские слова и наконец заговорил:

– Я спит, однако?

– Нет. Почему так подумал? – спросил сосед улыбаясь.

– Такой дом не видел… Я не был такой дом, – сказал Байрым и снова обвел палату удивленным взглядом.

Сиделка, просунув голову в дверь, сообщила:

– К тебе, алтай, отец приехал.

Байрым недоуменно повел глазами, не успел сказать, что Токуш слишком стар и не может один в зимнее время перевалить через хребет, как на пороге появился шустрый старик в белом халате, с узкими лисьими глазами, сивой бородой, с льстивой улыбкой на губах.

Он широким шагом двинулся к больному.

– Сильно болезнь мучит тебя, добрый человек? У меня сердце болит о своих людях, вот приехал навестить тебя. У какого зверя могла подняться рука на такого умного человека, как ты, младший брат мой?

Байрым замахал рукой и отвернулся, брезгливо зажмурившись.

Дежурная сестра напомнила, что ему нельзя двигаться.

– К перевыборам выздоравливай. Я пришлю тебе много баранины, масла, меду, – растягивая слова, продолжал Сапог. – Молока пришлю.

Байрым неожиданно сел. В Сапога полетели одеяло, подушка.

– Подавись, собака! Подавись! Пусть семьдесят семь громов упадут на тебя! Пусть клыки твои выкрошатся!

Дежурная сестра вытолкала Сапога в коридор и бросилась укладывать больного.

В ту ночь Байрым лежал с повышенной температурой, что-то бормотал и часто скрипел зубами.

5

Из больницы Сапог проехал в аймачный исполком. Занятия уже кончились. Но он застал там председателя, Чета Техтиекова, молодого алтайца с черной копной волос над широким лбом.

– Я по важному делу, – начал Тыдыков и слегка поклонился. – Прошу выслушать.

Техтиеков был новым в аймаке человеком, Сапога в лицо не знал и, любезно предложив ему стул, приготовился выслушать его просьбу.

Учтя это доброе предзнаменование, Тыдыков сел к столу, закинул ногу на ногу и заговорил таким тоном, что казалось, пришел предостеречь от большой ошибки:

– Слышал я, что скоро новые Советы будем выбирать?

– Да, приближаются перевыборы.