Текст книги "Великое кочевье"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

Борлай вступил в борозду:

– Как глубоко берет плуг! Хорошо!

Миликей Никандрович, поравнявшись с ним, остановил коней и схватил полную горсть жирного чернозема:

– Погляди, Борлаюшка, землица-то какая! Крупитчатая! Хлеб тут подымется, как квашня на хорошей опаре.

– Колхозу надо много хлеба, – сказал Токушев. – В колхозе для всех жизнь будет светлой, как летний день в долине.

К ним подходил Утишка Бакчибаев. Повернувшись к нему, Борлай спросил жестким голосом:

– За сколько батрака нанял?

– Какого батрака? – Утишка растерянно выпучил свои круглые, бурые, бегающие по сторонам глаза. – Я не нанимал. Это баба с дурости придумала.

– А-а, правду говорить не хочешь, байский пособник! – крикнул Токушев.

– Я новой жизни помощник! – Утишка ударил себя кулаком в грудь. – Ты меня не оскорбляй.

– Да ты сам в баи лезешь. Я на собрании вопрос поставлю. Мы тебя из колхоза прогоним.

Их окружила толпа. Многие слышали этот спор, и Борлай задумался: правильно ли он поступил, пригрозив исключением? Чумар Камзаев мог бы ответить на этот вопрос, но он уехал в город учиться. Секретарем ячейки стал Сенюш Курбаев. Надо было поговорить с ним, посоветоваться с Байрымом, с Климовым, с остальными коммунистами, съездить в аймачный комитет партии…

Утишка продолжал кричать:

– Я не уйду! – Даже решил припугнуть: – Меня прогоните – другие сами уйдут от вас.

К ним приближались лошади, тянувшие плуг, и Миликей Никандрович предостерегающе крикнул:

– Эй, посторонитесь! Мешаете борозду вести. – Борлая он упрекнул: – Председатель, не вовремя собрание затеял.

Толпа отхлынула в сторону, и Токушев пошел за плугом. Бабинас Содонов шагал по пласту.

Оглянувшись, Тохна увидел его и крикнул с коня:

– Отец, хорошо мы пашем? А ты сбежал от нас.

Содонов хмуро опустил голову.

Миликей Никандрович одной рукой держал рогаль плуга, а сам посматривал на алтайцев, шагавших справа и слева.

– Землица крепкая. Боронить за плугами не успеем. А мы так: которую сразу засеем, а которую под пар для будущего года, – звенел он. – Годика через два засыплем хлебом! Вот помяните меня, засыплемся!

Алтайцы руками мяли землю, мерили глубину борозд и хвалили работу.

По жирным пластам вышагивали грачи, внимательно высматривая червей.

5

Поздно вечером Борлай ехал в Агаш. С Копосовым он встретился на дороге. Секретарь аймачного комитета партии спешил в соседнюю долину, где алтайцы тоже впервые начинали сеять хлеб.

Они пожали друг другу руки, и Борлай, повернув коня, поехал рядом. Их заседланные кони шли шагом и спокойно покачивали головами.

Токушев подробно рассказал о всех поступках Бакчибаева и о своем отношении к нему. Не раз у него возникала мысль о том, что этот человек не помогает, а мешает колхозу.

– А почему же ты молчал? – упрекнул Копосов. – Почему не рассказал раньше?

И тут же мысленно перенес упрек на себя: «А почему ты сам не присмотрелся к этому лжеколхознику? Не заметил? Тебе не сигнализировали?.. Это не оправдание».

– Я думал: одного погоним – другие, хорошие люди, не пойдут в колхоз, артель не будет расти, – признался Борлай.

– Наоборот, дорогой мой, прогоните Утишку – артель будет сильнее. И хорошие люди к вам скорее придут, – говорил Копосов. – Запомни, врага нельзя подпускать к порогу. А вы позволили в дом забраться. И мы тоже проглядели.

– Готовьте собрание, – сказал он в заключение. – Я к вам приеду. И сельсовету помогу разобраться во всем. По налогам этому Бакчибаеву, видать, полагается твердое задание. Его место в списке лишенных голоса, а не у вас.

Борлай успокоился. Если раньше он колебался, то сейчас понял, что начал действовать правильно.

Простившись с Копосовым, он, ободренный этой короткой беседой, поскакал домой.

6

На краю полосы лежали мешки с пшеницей. Миликей развязал самый большой мешок и, зачерпнув зерно, попробовал его на зуб.

– Пшеничку нам, Борлаюшка, дали самолучшую, по названию «ноэ». Поспевает рано.

Деревянное лукошко походило на новый бубен. Миликей зачерпнул им семена. Борлай сделал то же самое.

– В две-то руки мы ее живо разбросаем. Пока руками, через годок, глядишь, и сеялку привезем. Вот так вот!

Размахнулся и золотым дождем разбросил отборную пшеницу. Посмотрел на молодого сеяльщика.

– Так, так. Давай-кось веселее да ровнее пойдем. К вечеру в три следа заборонить успеем.

Пахло ранними цветами, буйной зеленью, проснувшейся землей.

Возле речки – желтые скатерти лютика, поближе к лесу – лиловые поляны кандыка, на каменистых склонах – малиновый пояс цветущего маральника, а выше вздымались дозорными в синем океане серебристые вершины, покрытые вечными льдами.

Купаясь в чистом воздухе, звенели жаворонки. Борлаю хотелось, чтобы вот так же звенела его новая песня. А петь ему есть о чем. Сколько в это утро вот таких Борлаев вышло в поле! Многие из них первый раз кидают семена в землю.

А сколько выехало в поле людей на красных ящиках – сеялках! И это все колхозники! Ведь машины продают теперь только колхозам. Многое узнал Борлай за последние годы. Он видел и сеялки, и тракторы, и огромные машины, собирающие урожай железной рукой. Еще недавно здесь у самых богатых баев ячмень работники рвали руками, а теперь у них в колхозе скоро будут железнорукие машины.

Он был на заводе, видел, как льют для машин детали. Завод казался ему большим, как эта полоса, а директор сказал, что сейчас возводят заводы в десять раз больше этого. Там будут делать сеялки, тракторы, молотилки. И для колхоза «Светает» сделают такие замысловатые и покорные машины.

Хотелось закрыть глаза, чтобы на мгновение увидеть эти машины на своем колхозном поле.

Солнце ласкало. Улыбались горы. Душа радовалась! Да и как не радоваться, коли все стало иным! Ну как же не петь Борлаю Токушеву?

 
Конь,
Имеющий большие глаза,
Не успевает посмотреть,
Как мы с Миликеем
Засеем полосу,
Марал,
Имеющий длинные ноги,
Не успеет с горы на гору перебежать,
Как на колхозных полях
Поднимется урожай.
 

Миликей остановился.

– Ты, Борлаюшка, к меже прижимаешь меня шибко. А в полразмаха сеять я не люблю.

Борлай вскинул голову, и семена из горсти рассыпались.

– Глаза у тебя, паря, не закрыты, а идешь ты как сонный, – упрекнул Миликей. – Мыслями, видно, куда-то далеко улетел.

– Думал о колхозе.

Борлай шагнул в сторону, разбросил семена.

– А я свою «Искру» вспомнил. Вот так же наши колхозники шагают сейчас по полосам.

Миликей бросил горсть направо, повернулся налево и бросил вторую горсть: так он захватывал целый загон.

– Ты в уме прикинь: сколько мужиков по всему-то Союзу нашему вышло на пашни, и каждый думает об урожае! А государство как? Оно, государство-то наше, без хлеба не может, ртов много, каждый хочет хлебушко есть. Для торгового дела опять же надо. И раньше сторону нашу, Россию, значит, считали хлебной, а теперь Союз наш в сто раз больше хлеба собрать должен, чтобы перед другими государствами на первое место выйти.

То, что думы их в это утро совпали, пробудило в Борлае теплые, родственные чувства к Охлупневу. Он опять пожалел, что этот человек, такой близкий, умный, хозяйственный, первый помощник, все еще не состоит в великой партии большевиков, в которую входят лучшие люди всей страны.

Он спросил:

– Ты про партию думаешь?

– А то как же!.. – Миликей Никандрович остановился и заговорил потеплевшим голосом: – Ты меня прямо за сердце взял. Вы уйдете на собрание ячейки, большие вопросы там решаете, а мне обидно. Ведь я в партизанах боевым человеком прослыл, а теперь как бы в сторонке… На себя обидно.

– Пиши заявление.

Охлупнев поблагодарил его и двинулся вперед, не чувствуя тяжести лукошка с семенами. Он шел быстрее прежнего, и шаги его были легкими; пшеницу разбрасывал весело, горсть – налево, горсть – направо; шел и улыбался ласковому солнышку, теплой весне.

У межи они повернулись и, захватив опять по загону, пошли в обратную сторону.

– Поручусь за тебя, – пообещал Борлай.

– Не ошибешься, – твердо сказал Охлупнев. – Я верный человек: за Советскую власть через бои прошел.

К ним навстречу медленно шагал Бабинас Содонов. Он часто наклонялся, смотрел на зерна и, подражая Миликею Никандровичу, мял в руке землю.

– Нравится? – спросил Борлай.

– Ничего. Хорошо, – сдержанно ответил тот, а сам подумал: «Может быть, назад в колхоз позовет».

Ответ приготовил:

«Под началом жить не хочется. Теперь я куда хочу, туда и поеду, никто мне не запретит, а в колхоз приду – ты на каждый день будешь мне работу давать. Ну ладно, я начну работать до хруста в спине, а другие в это время будут у очага лежать, трубочки покуривать».

Еще одна мысль назойливо пробивалась:

«А хлеба они тут соберут много! Мешков не хватит. Каждый день начнут калачи печь».

Потушив в глазах зависть, он спросил:

– Амбар не строите? Хлеб куда девать будете?

– А ты что, хочешь нам есть помогать? – спросил Борлай, насыпая семян в лукошко.

Содонов промолчал и, медленно шагая за сеяльщиками, подумал с досадой: «Опять не позвал».

Он представил себе будущее лето. Солнце взлетало огненным глухарем все выше и выше и падало в густые леса на западе. Дни наливались жарой. Цветы на лугу повесили головы. Густая, высокая, до самой груди, золотая пшеница стояла стеной.

Содонову захотелось рвать тучные колосья, растирать на ладони и жевать твердые пахучие зерна…

Очнувшись от раздумья, он спросил с завистью:

– Молотить как думаете, ежели хлеб уродится?

– Машину обещают.

– А-а-а, машину! Хорошо!

– Будет вам, вечером потолкуете! – крикнул Миликей, зачерпнув полное лукошко пшеницы. – Семенам на меже лежать не след.

По соседнему загону вереницей шли лошади. За боронами, казалось, дышала благодатная земля.

Глава одиннадцатая

1

Посев закончен. Миликей Никандрович сидел в своей избе и, обрадованный успехами, писал письмо председателю колхоза «Искра»:

«…И еще в коротких строках прописываю тебе, дорогой Евграф Герасимович, что работа в нашем колхозе кипит ключом. Целину мы в два плуга буровили. Глазам своим не поверишь – половину урочища „Солнопек“ подняли и пшеничкой засеяли. Ждем всходов…»

На линованный, вырванный из тетради лист бумаги ложились широкие и корявые буквы:

«Посмотрел бы ты, как наши алтайцы до всей хлебопашеской премудрости докапываются, все узнать норовят. Любо-дорого поглядеть на них. День и ночь меня тормошат, расспрашивают обо всем. А я их всему доброму обучаю, сил своих не жалею. Поверьте слову, вам стыдно за меня не будет. Хмельного, можно сказать, в рот не беру».

Лизнув карандаш, он продолжал:

«Стосковался я тут по белым калачам. К куруту все еще не привык – кислющий он. Спервоначалу жил на одном мясе, а теперь глядеть на него не могу – без хлебной крошки брюхо не принимает. Давно склонил я алтайцев к тому, чтобы печь настоящую смастерить. Сгоношили какую ни на есть. А стряпать некому. Пришлось самому за квашню взяться».

Откинув голову, Миликей Никандрович утерся рукавом.

– Фу-у, тяжелее работы!..

Потом снова навалился грудью на стол и, нажимая на карандаш, продолжал старательно выводить:

«Еще прошу тебя, товарищ председатель, дорогой Евграф Герасимович, откомандируй ты ко мне супругу мою Маланью Ивановну, а с ней пошли картошки на семена и на еду, сколько можно от нашей „Искры“. Пусть Маланья возьмет с собой огородных семян – репных, огуречных и всяких разных. Поторопи ее. Нельзя время упускать, надо огород заводить. А без женских рук тут не обойтись. Да и мне нужна подмога по домашним делам: надо учить алтаек шить, мыть, стряпать. Швейную машину собираемся купить…»

К крыльцу кто-то подъехал на телеге и остановил копей. Миликей Никандрович поднял голову, прислушался.

Дверь распахнулась. Слегка приподымая подол длинной юбки, через высокий порог шагнула Маланья Ивановна. За ней шла Макрида. А дальше – незнакомая Охлупневу молодая алтайка, одетая в русскую кофту и широкую юбку. Это была Яманай.

– Вот он какую берлогу себе отгрохал! – весело рассмеялась Маланья Ивановна, осматривая жилье. – Что же ты не поштукатурил, не побелил?

– Не успел, – улыбнулся Охлупнев, здороваясь с женой, с Макридой и алтайкой. – Пожалуйста, гостьюшки! Проходите. Хорошо-то как, что вы приехали! Легка, Маланьюшка, на помине!

– Поджидал меня?

– Вот сейчас в письме председателю прописал о тебе.

– Вон что! Вы, я вижу, давно сговорились с Евграфом-то. – Маланья Ивановна шутливо погрозила мужу пальцем. – Теперь все понятно! Он мне покою не давал, каждый день твердил: «Поезжай к мужику. Поезжай!» Будто я вдруг пришлась не ко двору.

– Значит, обо мне заботу имеет!

– Зачастил ко мне, все спрашивал: «Когда тебе коня запрягать?» А вчерась Макриша заехала повидаться, он – опять со своим советом: «Поезжайте вместе, две сестры».

– Вот хорошо, что есть на свете заботливые председатели! – расхохотался Охлупнев.

– А ну тебя! – Маланья Ивановна похлопала мужа по спине. – Я бы и так приехала… Чего мне там одной-то куковать?

Макрида с Яманай присели на лавку, оглядывая избу.

Маланья прошла в кухонный угол и, отдернув заслонку, заглянула в печь.

– О, да печка у тебя добрая! Шаньги, пироги можно стряпать! – Оглядев избу, упрекнула: – А пол-то, знать, ни разу не мыт и не метен. Как же ты жил в такой грязи? У барсука в норе и то чище.

– Руки не доходили. Соскочишь с постели – и в поле.

– Ты рукам хозяин, заставил бы дойти, – сказала Макрида Ивановна, сметая сор с подоконников. Она разыскала веник, тряпку и ведро. Попросила Яманай: – Беги-ка, дочка, за водок да печку затопляй. – Прибирая посуду, она говорила Охлупневу: – Мы насовсем приехали. Работенка нам в вашем колхозе небось найдется?

– Для таких бабочек, как вы, везде работы хватит. Но ты, однако, шутишь?

– Ну, такими делами не шутят. Недавно решение вышло – открыть здесь детские ясли. Первые для алтайских детей. Услышали мы об этом – и сразу в женотдел. А там нас по работе знают. Вот и послали сюда.

– Так, так. А где ясли собираетесь обосновать?

– В школе покамест, на лето. А к зиме особое помещение ставьте. В аймаке нам наказ дали: «Такие ясли, говорят, устройте, чтобы со всей округи бабы ездили глядеть да чтобы пример с вас снимали».

Миликей широко улыбнулся:

– А мы было хорошие-то сутуночки на скотный двор приберегали. Придется, видно, поступиться.

– Придется, Миликей Никандрович, – настойчиво сказала Макрида Ивановна. – У меня своих ребятишек нет, так хоть чужих пособить выпоить, выкормить да на путь наставить. Все сердцу приятнее: не зря на земле протолклась.

Маланья Ивановна вернулась с новым березовым веником.

Вошла Яманай в новеньких ботинках на высоких каблуках, внесла полные ведра воды. Ее коротко остриженные волосы были схвачены зеленой гребенкой. Лицо посвежело, вернулся румянец, но глаза все еще смотрели печально.

– Это что за птаха такая с вами прилетела? – спросил Миликей Никандрович.

Макрида Ивановна погрозила ему, сказав строгим взглядом: «Она по-русски понимает», – и громко ответила:

– Это дочка моя. Она из здешних мест, помощницей нам будет.

Щеки Яманай вдруг зарделись, ресницы стали влажными.

Макрида Ивановна засучила рукава желтой кофты, обнажив белые мускулистые руки, подол новой юбки подоткнула под пояс, посыпала мокрый пол крупным песком и, двигая ногой бересту, начала скрести грязь с плах.

Потом в избу втащили мешки с картошкой, узлы с огородными семенами.

Вошел Борлай. Остановился у порога, взглянул на дородную поломойку, на ее крепкие красные ноги и смущенно позвал Миликея.

Услышав запомнившийся голос алтайца, Макрида Ивановна выпрямилась и повернулась к нему.

– А-а, знакомый! – воскликнула она. – Поздороваться не могу, рука мокрая.

Хотела спрягать ее за спину, но не успела.

– Ничего! – Борлай потряс ее руку. – Гора к гора в гости не ходит, человек с человеком маленько встречаются, – переиначил он русскую поговорку, однажды слышанную от этой женщины.

– Правильно, товарищ! – отозвалась Макрида Ивановна. – Вечером приходи в гости, картошку будем жарить.

– В гости? – рассмеялся Миликей. – Он здесь хозяин. Мы с ним покамест живем в одной избе.

Яманай сварила ведерный чугун картошки, затем поджарила ее на сковороде со сметаной.

Пришли члены правления. Женщины хлопотливо усаживали гостей за стол.

– Садитесь. Отведайте картошечки. Кто хочет – жареной, кто – вареной. С солью, с горчицей.

Макрида Ивановна стояла у печки, поджав руки, и смотрела на Борлая.

Заря залила гребни гор малиновым соком, в долинах позолотила окна изб. Лицо Макриды Ивановны, стоявшей против окна, казалось алым от ярких отсветов. И широко открытые глаза отвечали теплым блеском.

Почувствовав ее взгляд на себе, Борлай повернул голову и загляделся на румяное, сияющее радостью лицо.

– Садись! – настойчиво пригласил, освобождая место рядом с собой. – Я в твоем доме за столом сидел, сладкие шаньги ел. Помнишь? Я все помню.

– Тут нам будет тесновато.

– Ничего, маленько теснота – не обида.

– А ты молодец, много русских пословиц выучил!

Макрида Ивановна подкатила толстый чурбан и, отвернув подол новой палевой юбки, села к столу, рядом с Борлаем; наклонившись к нему, прошептала:

– Спасибо тебе. Вроде как с того света вернул меня. Я тогда хотела сказать, что за мной хорошее не пропадет, да не было силы пошевелить языком. А теперь, видишь, приехала пособлять вам.

– Тебе спасибо, – ответил Борлай, не спуская глаз с ее разгоревшегося лица. – Ясли хорошие будем делать! Мои ребятишки там будут жить. Рубашки им сошьешь? Мои ребятишки маленько сироты.

– Да что ты говоришь? – участливо переспросила Макрида Ивановна и коснулась ладонью его руки. – Приголубим маленьких. Рубашки, платьица, штанишки – все пошьем.

Маланья Ивановна поставила на стол старый самовар с серыми заплатами на боках, с кривыми, как у таксы, железными лапами.

– Застолье с самоваром-то сразу стало веселее, – заметил Миликей Никандрович. – А то из чайника пьешь, пьешь, а все будто не сыт.

Макрида Ивановна продолжала вполголоса разговаривать с Борлаем:

– Большеньки ребятенки-то? Здоровенькие?

– Хорошие ребятишки! Девочка – вот такая, парнишка – такой, – показал Борлай.

– А как звать твоих деток?

– Девочку звать Чечек, по-русски – Цветок. Парнишка Анчи – Охотник.

«Любит он детей. По глазам вижу, любит, – отметила для себя Макрида Ивановна. – Дай ему бог вспоить их, вскормить, на коня посадить».

Ее глаза вдруг подернулись паутиной грусти, она промолвила:

– Сын да дочь – ясно солнышко и светел месяц.

А потом порывисто встала, перевернув чурбан, и вышла на улицу.

– Женское сердце не терпит, когда о ребятах по-семейному говорят, – молвил Миликей Никандрович, качнув головой. – Но, видно, не всякому счастье судьбой дозволено.

– А тебе вот дозволено все выбалтывать, – упрекнула мужа Маланья Ивановна.

Охлупнев смущенно кашлянул, а потом заговорил об огороде:

– Семян всяких бабы привезли, Борлаюшка, репных, морковных, огуречных. Заживем теперь, ясны горы! Картошки пять мешков. Завтра наряжай женщин картошку садить.

* * *

…Вечер тихо опускался в долину. Горы из голубых превратились в темно-синие и как бы загрустили о минувшем дне.

Под ногами чуть слышно шелестела трава. Макрида Ивановна, медленно передвигая ноги, шла берегом реки. Она не слышала, что рядом с нею шелестела трава под ногами другого человека, и не заметила, что в лунном свете рядом с ее тенью двигалась другая тень. Даже резкий крик беспокойных коростелей не привлекал ее внимания. Она думала то о себе, то о Борлае с детьми.

В кустах затихли коростели. Шаги человека стали слышны. И тень ясно заколыхалась на молодой кудрявой травке.

Макрида Ивановна вскрикнула и закрыла лицо руками.

– Пугаться не надо, – услышала она голос Яманай.

Открыв глаза, увидела, что рядом с ней в самом деле стоит ее молодая подруга.

– Тьфу, неладная девчонка! Напугала меня до смерти.

– Много думать – худо: голова туман будет.

– Да знаю, знаю… Только с сердцем совладать не могу.

Макрида Ивановна обняла девушку за плечи.

– Пойдем-ко, родненькая, домой… И языку дай покой. Я в горах разговаривать непривычная.

Они шли молча. Вдали показалась школа, похожая на новый улей. Макрида Ивановна ясно представила себе тот день, когда откроются ясли. Две комнаты заставлены кроватками, все крашеные, на всех – белоснежные простыни, одеяльца; в третьей комнате – низкий длинный стол, а кругом улыбающиеся, довольные мордочки; в глазах каждого – капля солнца. Такие ясли она видела в городе, когда была на съезде Советов. Вот они идут на прогулку. Дети – вереницей, по двое, взявшись за руки. Впереди – Яманай, а позади она сама, как гусыня.

«Может, глядя на них, забуду о своем горе», – утешала себя Макрида Ивановна.

2

Маланья Ивановна не удержалась, чтобы в первый же вечер не посмотреть землю под огороды; глянув на участок, сказала, как расположит гряды и где протопчет дорожки к реке, чтобы носить воду для поливки.

– Воду мы тебе проведем, – пообещал Миликей Никандрович. – Вон повыше того камня начнем арык…

В поселок возвращались по берегу реки, смотрели на пенистые струи, слушали шум воды. Миновав первые аилы, оказались в небольшой излучине, где земля ровная и чистая, без валунов и деревьев. Только на мыске стоял могучий кедр. Лунные лучи терялись в густой хвое, как в войлоке. Приятно пахло смолкой.

– На таком веселом месте – и никто не поселился! – удивилась Маланья Ивановна.

– Тебе глянется?

– Такая красота и во сне не всегда приснится!.. И никого тут нет. А я слышала, что алтайцы любят жить на берегу возле таких деревьев.

– Для нас с тобой дружки место берегли.

– Что ты говоришь?! – Маланья Ивановна повернулась лицом к мужу. – Теперь я понимаю: ты сговорился с Евграфом. Не отпирайся.

– Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, – засмеялся Миликей.

– Ну-у! Евграф не говорил бы так прямо.

– А что он говорил?

– Раньше все жалел, что отпустил тебя. А тут сразу переменился. «Погляди, говорит, Ивановна. Ежели там поглянется – дом ваш в один день перевезем».

– Вон как!.. Ну, а ты что на это молвила?

– Что я могла сказать? Я не знаю, какие у тебя думки.

– Знаешь: пятиться не умею. Завсегда иду вперед. Когда воз на крутом подъеме, останавливаться нельзя, надо тянуть до перевала.

Они пошли к кедру, постояли на бережке и опять направились на середину лужайки.

– Здесь и ограда не нужна, – заговорила Маланья Ивановна. – В узком месте излучины поставить ворота – от берега до берега запрут.

– Надо бить грача сгоряча, – сказал Миликей Никандрович. – Обещался Евграф дом перевезти. Отпишу ему: пусть денька через три подводы и людей наряжает. А ты пивца свари.

– Дай маленько опомниться.

– Ну ладно, в воскресенье.

3

Охлупнев торопился перевезти дом, боясь, что жена может передумать и отказаться от переселения в алтайский колхоз. Он забыл, что на воскресенье назначено собрание с вопросом об Утишке, и в письме к Черепухину назвал этот день. Когда Борлай напомнил о собрании, Миликей Никандрович смущенно почесал бороду.

Не желая огорчить друга, Токушев сказал:

– Ничего, проведем собрание в понедельник. Уговорим товарища Копосова погостить у нас… Задумал переселяться – не откладывай.

В субботу в сопровождении нескольких алтайцев Охлупнев выехал в «Искру», чтобы не торопясь разобрать крышу и все приготовить к перевозке. На половине дороги он встретился с Копосовым. Секретарь аймачного комитета партии, узнав о перемене, строго заметил:

– Не дело, товарищи. Не дело. – И принялся втолковывать: – Вы посмотрите, что получается: завтра народ соберется твое новоселье праздновать. На правах колхозника и Утишка может прийти. И, как говорится, всю обедню испортит.

– Понятно, все от моей оплошки. – Миликей Никандрович хлопнул правой рукой по коленке. – Надо было, гром его расшиби, Утишку раньше выгнать!

Потянув за повод, он повернул коня.

– Нет, ты, поезжай своей дорогой, – сказал Копосов, там уже тебя ждут, а товарищи вернутся со мной. Собрание проведем сегодня.

Охлупнев ехал, опустив голову.

«Давно бы надо с этого волка сдернуть овечью шкуру. Прохлопали. А теперь стыдно Федору Семеновичу в глаза смотреть», – огорченно думал он.

Оглянувшись, Миликей Никандрович увидел, что один из алтайцев, которых Копосов позвал с собой, мчится в колхоз. Посыльный! Спешит сказать Токушевым, чтобы сзывали людей на собрание. Жаль, что оно состоится без него, Миликея Охлупнева!

* * *

Собрание открылось на лужайке возле сельсовета. Люди расположились на земле. Утишка осторожно присел позади всех.

Сенюш, избранный председателем, сидел на верхней ступеньке крыльца, по одну сторону его – Аргачи с бумагой для протокола, по другую – Копосов.

Солнце спускалось за хребет, и сопки отбрасывали в долину длинные тени. Утишка сидел спиной к закату. Его лицо, сливаясь с плюшевой оторочкой шубы, казалось черным.

Борлай напомнил колхозникам о всех проделках Утишки. Жил он всегда по указке Сапога и сейчас тайком его волю выполняет. Сам стал кулаком. Работников завел, притесняет их. Какой он колхозник, всю артель мутит!

Выслушав обвинения, Утишка вздохнул с облегчением: председатель не упомянул и половины того, что он натворил. Самое главное, не было обвинения в смерти Карамчи.

«Как мне вести себя? Может, сказать, что Сапог попутал? Исправлюсь, мол, все сделаю, что велите… Нет, сейчас уже не поверят. Это все Копосов распознал. Не лучше ли уйти с собрания, пока не поздно?» – мелькали беспокойные мысли.

Федор Семенович встал.

– Я вам напомню, товарищи, алтайскую сказку про жеребенка и волка: «В один ясный солнечный день жеребенок приотстал от табуна. Видит, на лугу валяется кто-то серый. На зайца не походит. На козленка не походит. Кто там такой? Интересно взглянуть. Жеребенок побежал туда, с каждым шагом все дальше и дальше отходя от табуна. А волк поджидает его. Подошел жеребенок совсем близко. Волк вскочил, прыгнул и вцепился ему зубами в горло…» – Повысив голос, Копосов продолжал: – Вот так действовал Утишка. Вы его, этого волка, даже пустили в свой табун. А мы недосмотрели, не помогли сразу разобраться и выгнать вон. Надо сделать это сейчас.

– Правильно, товарищ Копосов!

– Гнать его! – кричали алтайцы, сжимая кулаки.

Утишка поднялся и пошагал в сторону леса. Иногда он останавливался и, не оглядываясь, прислушивался: его никто не преследовал.

Густая тень, отбрасываемая сопкой, быстро передвигалась в долину. Вскоре Утишка оказался за ее чертой и исчез в темноте.

Указав в ту сторону, Копосов предупредил:

– Посматривайте за каждым его шагом. Будьте настороже. Мы вас поддержим. Партия с вами – против кулаков и подкулачников, против баев. Мы не обороняемся, а наступаем, и мы победим.

4

Длинной вереницей двигался обоз. На возах с бревнами, плахами и тесом сидели старые приятели Охлупнева по «Искре». Вихрастый парень, Ваня Черепухин, племянник Евграфа Герасимовича, играл «Подгорную». Сам Евграф Черепухин ехал верхом на гнедом иноходце и говорил своему спутнику:

– Теперь уж насовсем, Миликей… Жалко мне с тобой расставаться – а что поделаешь? Надо.

– Надо, Евграф… В гости будете приезжать, помогать как шефы.

– Об чем разговор! Перед партией слово дали. – Указав черенком плетки на переднюю телегу, Черепухин сообщил: – В подарок вам идет. По решению правления выделили.

– Спасибо.

– Ты приглядись к ней, она еще совсем новенькая, на железном ходу.

– Образчиком будет. Кузница у нас есть, а за кузнеца я сам ответствую.

Подводы разгружались в излучине реки. Там уже были приготовлены камни под углы и мох для пазов. На кладку бревен каждой стены встало по нескольку человек, и еще остались люди, чтобы настилать пол, ставить косяки, навешивать двери и наличники. Черепухин вызвался «сбить» из глины печь.

– Уж я тебе, Ивановна, такую жаркую сколочу, что век будешь поминать меня добрым словом, – сказал он.

Копосов тоже не оставался без дела – то подсыпал глины, то укреплял опечины.

Даже бывалые люди, знающие великую силу слаженной дружной работы, были поражены, с какой быстротой подымался и рос дом Миликея Охлупнева. Солнце едва успело коснуться острой вершины самой высокой горы, а кирпичная труба уже была выведена над крышей, и Черепухин внес в дом охапку стружек.

– Сейчас дым пущу, – пообещал он и предупредил хозяйку: – А дым без горячего не бывает.

Через несколько секунд из трубы повалил дым. Маланья Ивановна, торжественно перешагивая через порог, вошла в дом с кувшином пива в руках.

А на берегу реки уже горели костры. Жарилось мясо куранов. Гости располагались под кедром за длинным столом, сколоченным из досок. Макрида Ивановна и Яманай помогали расставлять тарелки с хлебом и курутом, с мясом и солеными огурцами. Появились чайники с пивом. Байрым, Сенюш, Тохна и еще многие колхозники принесли тажууры с аракой.

Копосова усадили под кедром так, чтобы он был виден всем. Федор Семенович не меньше самого хозяина был рад празднику, – с этого дня Миликей связывал свою судьбу с алтайским колхозом, и за развитие земледелия здесь можно оставаться спокойным. Он сказал:

– Дорогие друзья мои! Первую чарку полагается пить за новоселье. Но я хочу нарушить этот обычай. За новоселье выпьем потом. А сейчас – за дружбу. За хорошую, сердечную дружбу русских и алтайцев! Вот вы сидите за одним столом, как братья. Ваш труд сегодня равен чуду: перевезли и в один день поставили дом!..

Люди поднялись на ноги, ударили в ладоши.

Осушив стаканы, сели на свои места.

Охлупнев не притронулся к своему стакану.

– Не узнаю тебя, Миликей, – рассмеялся Черепухин. – Не похоже на Охлупнева.

– Зарок соблюдаю.

– Молодец, так и держись!

– Вы в моем мужике не сомневайтесь, – вступила в разговор Маланья Ивановна. – Он у меня – кремешок.

– Хвалю! – взмахнул рукой захмелевший Черепухин. – Но за новоселье придется тебе, Ивановна, самой выпить с нами до дна.

– И выпью. Не застращаешь, – ответила хозяйка и пошла чокаться с гостями.

Потом пили за здоровье председателей обоих колхозов, за алтайцев-колхозников, за женщин, за всех тех, кто построил себе избушки.

Взошла луна, посеребрила реку. Потянуло прохладой, и на траве мелким бисером выступила роса.

Гармонист заиграл плясовую. Макрида Ивановна отошла в сторонку, притопнула ногой и так повернулась, что от вихревого движения юбок пошел ветерок.

Люди стали в круг. Миликей Никандрович вышел на вызов, ударил в ладоши, покружился вприсядку и, запыхавшись, юркнул в толпу.

– С меня хватит.

Макрида Ивановна продолжала плясать. Заметив Борлая, схватила за руку и дернула к себе. Оказавшись в кругу, он смущенно топтался и неумело размахивал руками. Ему хотелось плясать с таким же увлечением, как эта русская женщина, но он чувствовал, что отстает от музыки и топает невпопад.

– А ну-ка, раздвиньтесь! – крикнула Маланья Ивановна и ввела в круг Евграфа Черепухина.

– Приударь, Герасимыч! – подбодрил его Охлупнев и, вырвавшись из толпы, пошел к реке.

Стоя на камушке, зачерпнул пригоршнями холодную воду и выпил большими глотками. Рядом с ним встал Копосов и тоже зачерпнул.