Текст книги "Великое кочевье"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

9

Миликей спал возле очага, на мужской половине. Он проснулся, когда в аил опустились мрак и холод, надел огромную шапку из косульих лап и, открыв дверь, посмотрел на небо.

«Ого, звезды утро чуют! Коромысло один конец кверху вскинуло, и звездный конь вокруг прикола обежал».

Он кивнул головой на Большую Медведицу. Захлопнув дверь, крикнул хозяину аила:

– Вставай! Надо избушку основывать.

Вода в ведре покрылась толстой коркой льда, и Миликей побежал умываться на реку.

Вернулся раскрасневшийся, бороду пальцами расчесывал и покрякивал, словно обжигался:

– Знатные морозцы нажимают!

Карамчи поставила чайник на угли.

– Мы сейчас чай пить не будем, – сказал Миликей. – Надо поработать, а потом чаевать.

На рассвете неподалеку от аила они положили толстые окладники первой избушки.

10

Карамчи кормила сына грудью и вполголоса пела:

 
Пусть люлька твоя
Украсится побрякушками.
Пусть будут у тебя
Младшие братья.
 

Она наклонилась к ребенку и поцеловала его в нежную щечку, пахнущую молоком.

Насытившись, сын лежал на ее руках и улыбался так ясно, как улыбаются только младенцы. Мать прижала его к себе. Ее радовало, что ребенок растет крепким и здоровым.

Дверь скрипнула. Утишка смело перешагнул порог, вызывающе поздоровался с Карамчи и по-хозяйски, не дожидаясь приглашения, сел «выше огня»,[30]30
  «Выше огня» – между очагом и кроватью.


[Закрыть] куда садятся только мужья да особо почетные гости.

– Где твой ненаглядный?

– О муже спрашиваешь? – неохотно отозвалась хозяйка. – Уехал в лес – за мхом для избушки.

Она украдкой взглянула на лицо нахального гостя: «Пьян». Почувствовав на себе его липкий взгляд, она отвернулась, чтобы уложить ребенка.

– И ты, умная женщина, согласишься жить с ним в избе? – спросил гость, прищурив глаза.

– Где будет жить муж, там и я.

– В избе подохнешь.

– Вон русские не подыхают. Здоровые живут.

– Они привыкли. А вы, алтайки, будете хворать.

– Не беспокойся, не захвораем.

– В аиле лучше. Я для тебя новый аил поставлю, приходи.

– Тьфу! Кермес![31]31
  Кермес – один из злых духов. Шаманы говорили, что душа умершего превращается в кермеса и причиняет людям зло. Слово стало ругательным.


[Закрыть]

Карамчи схватила головешку и замахнулась.

– Ты не сердись. Обдумай все. Я тебе добра желаю.

– Мужу скажу.

– Скажешь, дни свои укоротишь, – пригрозил Утишка; уходя, хлопнул дверью.

Борлай в сумах вез мох. Утишка поджидал его, усевшись на окладники избушки.

– Все утро ищу тебя. На мою бабу самообложение наложили. Денег с нее много требуют.

– Это дело сельсовета.

– Девчонка у бабы чужая живет, – так, может, из-за нее? А много ли от девчонки работы? Зря баба пожалела бедную… Ты поговори с Байрымом, пусть он самообложение сбросит.

– Ничего я говорить не буду. В его руках писаный закон, – Борлай посмотрел Утишке в глаза, спросил: – А ты что о Бакчибаевой беспокоишься? Ты же с ней разделился.

– Разделился, но… ребятишки – мои дети. Они с голоду подохнут.

– Ой, ой… – усмехнулся Токушев. – При таком достатке с голоду не умирают.

– А тебе завидно? Вы с братом совсем их разорить хотите? – вскричал Утишка. – Что они тебе плохого сделали?

– Не кричи, – строго сказал Борлай. – Я вижу, ты доброй шкурой худое сердце прикрываешь.

– Я работаю. Ты меня не укоряй.

Утишка круто повернулся; ворча и ругаясь, пошел к своему аилу.

11

Хозяйственные заботы не покидали Миликея даже ночью. Во сне ему представлялись избушки с дымком над трубами, дворы – построенными, поскотина – загороженной; он видел весеннюю пахоту и густые хлеба, закрывшие землю зеленым шелком. Утром вскакивал раньше всех. Его радовало, что строительство шло быстро, не приходилось торопить алтайцев, – они сами то и дело спрашивали, как лучше выполнить ту или иную работу.

Когда заготовили достаточное количество леса на избушки, Охлупнев съездил в село и привез маховую пилу. Вскоре напилили плах. Пол в избе Борлая настлали ровный, строганый. Около избушки толпились люди, заглядывали в окна.

– Хорошо, только душно будет, – оказал Тюхтень, усевшись посреди пола.

– О! Да тут очаг развести нельзя. – Карамчи покачала головой.

Соседки посочувствовали ей.

– Без очага какая жизнь!

Карамчи ответила:

– Ваши мужья тоже строят. Вместе будем привыкать.

– Где чай станем кипятить? Араку где будем гнать?

Слова женщин заставили Борлая призадуматься. В самом деле, где же гнать араку? Ведь жена в угощении гостей не захочет отставать от других.

«Придется аил рядом с избой поставить», – решил он.

12

В избушке на полу – ворох глины. Глину черпали ведрами, высыпали за опечек и старательно колотили большими деревянными молотками. Миликей изредка бросал туда щепотку соли.

– Это зачем делаешь? – спросил Тохна.

– А чтобы лучше жар в печке держался. Печка тепленька – хозяину миленько.

Вечером Миликей Никандрович затопил новую печь, уселся на чурбан против чела и смотрел, как разгораются дрова.

– Дым пустил! Теперь бы мне Маланья Ивановна, дражайшая женушка, пирогов настряпала.

– Вези сюда бабу, – подсказал Токушев. – Хорошо будет!

– Твоими бы устами да мед пить, Борлаюшко.

– Избушка есть.

– Весной попробую сговорить.

Миликей встал и налил воды в глубокое корыто.

– А покамест нет здесь Маланьи Ивановны, придется мне, паря, самому за бабье дело взяться.

Он всыпал муки в корыто и стал прилежно разбалтывать.

На следующее утро он выкатывал калачи. Тесто было жидким и плыло во все стороны. Пекарь поторопился вытаскать из печи головешки и посадить хлеб. Калачи расплылись, превратились в лепешки, сверху корявые, будто по сырому хлебу набродили куры. Но Охлупнев не унывал:

– Не беда. Все-таки это хлеб. Помаленьку научимся, до всего дойдем, ясны горы!

Маленькую булочку – «заскребышек» – бросил под печку.

Борлай удивленно посмотрел ему в лицо и спросил холодно:

– Ты это кому давал?

Щеки Миликея Никандровича стали красными, как осиновые листья. По одному взгляду Борлая он понял, что алтайца не обманешь, да и за обман потом ругал бы себя целую неделю, но сознаться сразу не смог и сам себе выговаривал:

«Приехал учить хозяйствовать по-новому, жизнь помогать перестраивать, а сам в домовых верю».

Токушев ждал ответа. Охлупнев заговорил так, как лопочут провинившиеся дети:

– Ему… Ну, как бы тебе сказать…

– Доброму духу или злому?

Миликей Никандрович чувствовал себя глубоко виноватым и прятал смущенный взгляд. Это вернуло Борлаю спокойствие, верхняя губа его дрогнула, готовая растянуться в усмешке.

– Запечному, гром его расшиби… Мать моя говорила: «Не жалей заскребышки запечному – хлеб станет лучше печься».

– Миликей, не говори так. Сам знаешь, что все это глупость.

– Знать-то я знаю, что… нет ни бога, ни черта. А почему заскребышек бросил – сам себе объяснить не могу.

– Я не верю, а ты все еще веришь, – упрекнул Борлай.

После этого Охлупнев несколько дней при всяком разговоре с председателем вспоминал про заскребышек: «Дьявол меня угораздил бросить его!»

Глава шестая

1

В ту осень Сапог Тыдыков часто бывал в сельсовете. Первый раз он поехал туда, когда ему объявили о самообложении. Своего стремянного, Ногона, он оставил ожидать в долине; едва успел перешагнуть порог сельсовета, как Байрым Токушев строго спросил:

– Почему самообложение не платишь?

– Какое такое самообложение? Я ничего сам на себя не накладывал.

– Собрание наложило. Ты не хочешь платить? Табуны твои продадим с торгов.

– Я Советскую власть люблю, как родную мать. Всегда с радостью выполняю все приказы. Сколько с меня полагается?

– Три тысячи семьсот тридцать.

– Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?

Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:

– А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре… Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу… Сердцу моему противно.

– Акта нет. Без акта раздел не считается, – заметил Аргачи.

Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот – жесткий волос хрустел на зубах, – спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.

Раздумье оборвал взмахом кулака: «Домой поеду».

Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.

Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.

«Старый дурак, проглядел».

Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.

– Ворон у тебя глаза не выклевал? – крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.

Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.

2

Уезжая из дому, Сапог оказал Хоже, первой жене, толстой, беззубой старухе в отвисшими мешками жирных щек и сивыми косами, которые сплошь были унизаны золотыми монетами:

– Ты лежи. – При этом он глазами указал на кровать.

Старуха лежала до полудня не вставая. Вторая жена, тридцатилетняя Эрпечи, круглотелая теленгитка с маленьким покатым лбом, крошечными угольками глаз и красными щеками, с завистью посматривала на нее. Когда Хожа на минутку вышла из юрты, Эрпечи кошкой прыгнула на широкую кровать, растянулась на перине, а правую руку запустила под большую растрепанную подушку. Дыхание стало коротким и частым. В глубине заплывших жиром глаз блеснули огоньки. Сквозь тонкий полотняный мешок она полной горстью схватила монеты. Полтинники шевелились в ее руке и тихо звенели.

По быстрым и тяжелым шагам Эрпечи узнала мужа и повернулась на спину, спрятав руки в складки тяжелого малинового чегедека.

Вошел хозяин, взгляд сразу кинул на кровать, потом – на женскую половину.

– Где старая? (Он никогда не называл жен по именам.)

– Сейчас придет.

Эрпечи метнулась к резному шкафу за чашкой.

Сапог остановил ее:

– Чаю не хочу.

Сел к очагу, тихо стуча зубами о нефритовый чубук монгольской трубки.

Когда вернулась старая Хожа, он сурово объявил:

– Отделяю вас всех… В сельсовете уже сказал – четыре хозяйства. Жить будем в разных юртах.

Хожа уронила мешок – пшено рассыпалось по ковру, словно бисер; нижняя челюсть ее задрожала, тусклые глаза утонули в слезах.

– У меня – сын. Ты не должен меня выгонять.

Эрпечи рухнула на ковер, спрятала лицо в широкие рукава шубы.

– Какая я несчастная! Чем не угодила Большому Человеку? Почему он берет третью жену?

Сапог топнул ногой:

– Перестаньте!

Молодую сам поднял с земли и уложил на кровать, сказав:

– Пойми, что я для виду, для начальства ихнего делюсь… Днем четыре семьи, а ночью – одна.

– А где будут мешки? – спросила Эрпечи.

– Об этом не тебе беспокоиться! – прикрикнул Сапог. – Все на вас запишу: с женщин спрос меньше. Себе и Чаптыгану ничего не оставлю.

Распорядился, чтобы позвали Ногона.

Услышав сердитый голос хозяина, старик на четвереньках вполз в юрту.

– Возьми с собой лучших пастухов, и породистых лошадей угоните за хребет. Держи табуны от худых глаз подальше, пока я не позову обратно. Захвати ружья и припасы. Возле аилов не показывайтесь, чтобы никто не знал, где вы…

3

Две недели в усадьбе Сапога работали агашские плотники: двор разделили высокими заплотами на четыре части, поставили новые ворота, к дому пристроили второе крыльцо. Чаптыган поселился в нижнем этаже. Сам Сапог пил чай и обедал наверху, в большой комнате, а вечером уходил в новую войлочную юрту Эрпечи и оставался там до рассвета.

Мешки с серебром исчезли; никто, кроме Ногона, не знал, куда их закопал хозяин.

Через несколько дней Сапог принес в сельсовет заявление и на глазах у алтайцев, сидевших на скамьях и даже на полу, с поклоном подал Байрыму.

«С первых дней прихода Советской власти, – писал он, – я увидел свет в горах. Сердце мое сказало: „Вот настоящая народная власть, при ней в каждом аиле будет жить счастье“. Я стал помогать Советской власти жизнь направлять. Раньше всех организовал товарищество, чтобы народ знал, как лучше жить. Но мне Советская власть сказала: сердце богатых людей не может быть чистым. Много ночей продумал я и понял, что это золотые слова. Народ увидит счастье тогда, когда все будут бедняками и возьмутся за постройку новой жизни. Я стал бедняком. Согласно раздельного акта, имущество мое: половина дома, конь и корова. Больше ничего не имею.

Прошу вернуть мне, как бедняку, самому неимущему, голос. А также прошу приказать колхозу „Светает“ записать меня в свою семью как активного работника».

Прочитав заявление, Байрым положил его на стол и сверху прихлопнул ладонью.

– Голос не вернем.

– Почему?

– Потому что ты – бай.

– Какой бай! У меня нет ничего… – ухмыльнулся Сапог. – Я здесь первый пролетарий. Грамоту знаю, пользу всем окажу…

Люди захохотали так дружно и громко, что, казалось, вздрогнули стены…

4

Поздно вечером Байрым с Борлаем сидели в сельсовете и разговаривали.

– Утишка на Карамчи смотрит недобрыми глазами, – жаловался старший брат. – Я из аила, он – в мой аил. Жена говорит, что никак не может прогнать его.

– Об этом уже чужие люди знают. Разговор идет по всему урочищу, – сказал Байрым.

– Вчера я поехал как бы в лес за дровами, – продолжал рассказывать Борлай, – а топор оставил дома. Вернулся за ним. Утишка уже сидит в моем аиле. Я хотел открыть дверь его лбом, но подумал, что после этого про Карамчи будут говорить худое. Сдержался. А он как ни в чем не бывало и говорит: «Пришел спросить тебя, где мне избушку ставить».

– Это он для отвода глаз.

– Ясно… Надоел он мне. Прогнать бы его совсем отсюда, но люди скажут, что это я со злости.

– Меньше слушай таких людей.

Погасив лампу, братья вышли из сельсовета. Ночь была такой темной, что аилы можно было отыскать лишь по запаху дыма.

Борлаю показалось, что кто-то шарахнулся от них в сторону, и он, схватив брата за рукав, придержал его. Прислушался.

– Наверно, спугнули жеребенка.

– Не похоже на жеребенка.

В полной тишине стало слышно, как пощелкивали дрова в костре. Это Карамчи, поджидая мужа, разогревает чай. Борлай привез ей сегодня на топливо сухую пихту.

Привыкнув к темноте, глаза отыскали очертания жилищ. Аилы стояли притихшие, черные. Едва-едва заметны большие валуны, когда-то принесенные с гор тем исчезнувшим большим ледяным потоком, о котором рассказывал Суртаев.

Братья расстались и пошли каждый к своему жилью.

Сарый, остромордый желтый пес, верный спутник на охоте, заслышав шаги хозяина, метнулся навстречу. Хозяин погладил его, поговорил с ним и, подойдя к жилью, распахнул дверь.

Карамчи сидела у огня, против входа; из маленьких полосок меха с ног косули шила для Чечек зимнюю обувь. Увидев мужа, она отложила шитье и приподнялась, чтобы заглянуть в казан, где разогревался чай.

Широкая фигура Борлая заполнила освещенный костром вход. В это время за его спиной где-то совсем близко раздался выстрел из шомпольной охотничьей винтовки.

Карамчи, вскрикнув, схватилась правой рукой за бок и, захлебываясь воздухом, повалилась навзничь.

Борлай подбежал к ней, приподнял голову и, глядя в открытые, но уже потерявшие живой блеск глаза, тряс, как сонную:

– Карамчи!.. Карамчи!.. Ты слышишь меня?.. Слышишь?..

В это время в стороне двора, где находились лошади, защелкали выстрелы. Борлай, опустив на землю голову жены, рванулся к винтовке, висевшей на стене. Сарый с громким лаем бросился в направлении выстрелов, но тотчас же вернулся.

Вбежал Байрым с винтовкой в руках. Увидев Карамчи, неподвижно лежавшую на земле, вскрикнул:

– Что с ней? Что случилось?

Сарый, сидя у порога, вытянув морду к хозяйке, чуть слышно выл.

– Неужели… задела пуля?

Борлай теперь неподвижно сидел у ног жены. Он ничего не слышал.

– Сердце послушайте. Сердце…

Байрым склонился над Карамчи. Левая рука ее свесилась в яму, где спала Чечек. Он поднял эту руку – пальцы уже были холодные.

В дверях показался Сенюш. Прибежал Миликей.

– Неужели беда?

– Собирайте артельщиков! – распорядился Байрым. – Всех. С ружьями. Седлать лошадей!

Борлай встал, схватил винтовку и потряс ею:

– Поганой кровью не рассчитаться им за смерть!

Брат подошел к нему, взглянул на правый бок. Шуба пробита пулей.

«Враг метил Борлаю в спину… Бедная Карамчи погибла за него».

Положил руку брату на плечо:

– Останься дома… Мы одни все сделаем.

Сенюш созывал народ:

– Эй, артельщики! Сюда!

Все побежали седлать лошадей. Сарый, проводив их, вернулся на свое место у двери и снова завыл. Борлай посмотрел на него, и, как будто поняв горе хозяина, пес замолчал.

Борлай, подойдя к жене, опустился на одно колено.

– Карамчи!.. Карамчи!..

Уронив голову на грудь, он заплакал.

Проснулся ребенок: высвободив голые ручонки, размахивал ими и кричал.

Отец встал и, сняв люльку, прижал лицо Анчи к своей щеке.

– Одни мы остались… Что мы будем делать? Как будем жить? Ребенок горячими руками старался ухватить щеку отца.

– Есть ты хочешь, малый?.. Вижу, сынок… Вижу. – Подумав о Муйне, он сказал: – Что же, пойдем к тетке.

Бережно поддерживая люльку, он пошел в аил брата. Сарый проводил их и вернулся на свое место у порога.

5

В темноте ловили и седлали коней. Байрым давал распоряжения – кому скакать в Агаш, кому оставаться на охране поселка.

Выстрелы передвинулись к усадьбе Сапога.

– В погоню за ними! В погоню! – крикнул Байрым. – Они отводят след. Но им не удастся попутать нас. Знаем.

К нему подскакал Утишка, осадил разгоряченного коня.

– Что тут за стрельба?

– Бандиты напали, – ответил Сенюш.

– К Сапогу надо скакать. Скорее, вы! – торопил Утишка. – Потрясти да порасспросить – не покажутся ли концы…

Вдруг он понукнул коня и, отъехав в сторону, крикнул:

– Стой! – И послал пулю в темноту.

– Ты в кого? – догнал Утишку Миликей Никандрович.

– Мелькнул кто-то. Вроде побежал к реке.

Утишка начал перезаряжать винтовку.

«Теперь, если начнут подозревать, могут нюхать ствол сколько угодно: пахнет порохом, но выстрел сделан при всех», – думал он, довольный своей догадливостью.

Он ругал Сапога и торопил артельщиков.

Спустя минуту они мчались к усадьбе Сапога. Время от времени по команде Охлупнева останавливали коней и прислушивались. Цокота копыт о мерзлую землю нигде не было слышно. Всюду – тишина. Только в усадьбе Тыдыкова лаяли растревоженные собаки.

6

Отнеся сына к Муйне и возвращаясь домой, Борлай услышал лай Сарыя и прибавил шагу.

От распахнутой двери его аила метнулся человек.

– Стой! – потребовал Борлай. – Руки вверх!

Человек остановился в полосе света и поднял руки.

– Не кричи, Борлаюшко, на меня!

Токушев по голосу узнал Сапога.

– Это я, Тыдыков, прибежал к вам за помощью… Пострадал сейчас от бандитов.

Подойдя к Сапогу, Борлай быстро ощупал его. Ничего нет. Шуба даже не подпоясана.

– Что ты, что ты! Видишь, ножа и то не успел захватить. Сонный вскочил с постели.

Борлай схватил его за воротник и, тряхнув, прикрикнул:

– Говори правду! Мы все узнаем… Зачем явился?

– От смерти спасаюсь. Бандиты напали на мой дом. Стрельбу открыли. Ограду разломали. Самого лучшего иноходца увели. Я чуть живой остался. Пешком сюда прибежал. Сельсовету надо заявить.

– Иди. Будешь под арестом. Милиция приедет – разберется.

– Что ты, что ты, умный человек! Я пострадал – и меня же под арест… Ты разберись сам…

– Шагай, шагай! – Борлай толкнул Сапога и повел его в сельсовет.

Не унимаясь, Тыдыков слащаво спросил:

– У тебя, Борлаюшко, наверно, большое несчастье посетило семейный очаг? Собака воет.

– Замолчи! – сурово прикрикнул Токушев. – Тебе нет дела до моей собаки.

В сельсовете он сдал Сапога караульным и вернулся в свой аил… Он отодвинул тело Карамчи от костра, уложил поудобнее, сорвал занавеску, что висела возле кровати, и прикрыл ею покойную.

Покашливая, опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, к аилу приближался старый Токуш. Сарый, встретив его, лизнул в подбородок.

Старик прошел за очаг, приподнял покрывало, посмотрел на лицо Карамчи и заплакал.

– Смерть ошиблась, – прошептал он, садясь к костру. – Очередь умирать была моя.

– Эту смерть на меня направляли, – чуть слышно промолвил Борлай.

– Она вернется. Видишь, у покойницы глаза открытые. Тебе надо откочевать отсюда.

Сын промолчал. Ему хотелось, чтобы отец ушел. Хотелось всю ночь одному сидеть возле Карамчи и мысленно разговаривать с ней.

– Уходи скорее, – настаивал отец. – И Чечек уноси. А я останусь. Я не боюсь, что смерть придет за мной.

Но Борлай решительно потребовал оставить его одного.

Сгорбившись, старик вышел из аила.

Борлай добавил дров в костер, приподнял занавеску. Долго смотрел на жену, прощаясь с ней. По лицу его текли слезы. Потом он склонился над ямой, где спала Чечек. Осторожно взял дочку на руки и повернулся к выходу.

Просыпаясь, девочка позвала мать. Отец попытался успокоить ее:

– Не надо кричать, Чечек.

– Мама где?.. Мама!

Они уже были за порогом аила.

– Мама захворала.

– Неси меня к маме.

Прижимая к себе дочку, Борлай шагал к избушке Миликея Никандровича. По пятам, низко опустив голову, шел Сарый.

7

Вернувшись из погони, Охлупнев рассказал Борлаю, что они никого не нашли, что у Сапога в самом деле был разбросан заплот и, говорят, исчез конь.

– Сомненье берет, а похоже на правду, – говорил Миликей Никандрович. – Может, и верно, его богатством хотели поживиться.

В сельсовете Сапог приставал к милиционеру:

– Я боюсь домой ехать… Оградите мою жизнь от покушений.

– Перестань! – прикрикнул милиционер. – Приедем, все на месте осмотрим.

Борлай, сидя у Миликея Никандровича, молчал. Он не расставался с дочерью.

Девочка плакала. Отец обнял ее и, похлопывая рукой по спине, сказал:

– Не плачь, маленькая. Мама скоро придет.

Чечек посмотрела на него широко открытыми мокрыми глазами:

– Она не придет.

Отец еще крепче прижал ребенка к груди. Он мысленно был еще в своем аиле.

«Карамчи! Какой доброй, заботливой женой была она! По одному взгляду понимала мужа, в горькие минуты спешила утешить».

Борлай обвинял себя в том, что мало жалел ее, иногда зря покрикивал, даже обижал незаслуженно…

– Выпей чайку, Борлаюшка, – предложил Миликей Никандрович, – может, тоску от сердца отобьет. Дружно вы, знать, жили… После похорон возьми земли с ее могилы и потри против сердца, чтобы тоска не задавила.

Вдовец посадил дочь на лавку, а сам пошел к двери. Охлупнев встал на порог:

– Не выпущу… Посиди спокойно. Помолчи.

Видя, что спорить бесполезно, Борлай махнул рукой и остался в комнате.

В дверях показалось скуластое лицо Утишки. Миликей замахал на него руками и сам выскочил на улицу:

– Не заходи сейчас.

– Я хотел сказать… Беда какая пала на него…

– Завтра скажешь. Он помолчать хочет.

Вернувшись в избу, Миликей усадил Борлая за стол, налил крепкого чая. Держа стакан в руке, он не чувствовал – горячее стекло или холодное; мысли о жене не покидали его. Где-то во мраке аила летал дух Карамчи, полный неприязни ко всем живым. Он мог причинить беду новому становью. Надо откочевывать с худого места, облюбованного смертью…

Поймав себя на этих мыслях, Борлай покраснел:

«Я же знаю, что никаких духов нет. Умер человек – и только: закопают – и ничего не останется, кроме воспоминаний… И откочевывать не надо. Нельзя… Стыдно партийному человеку так думать».

Когда взошло солнце, Борлай сказал дочери:

– Пойдем, Чечек. Ты будешь жить у другой мамы.

В аиле брата молча присел «ниже огня», около порога, где останавливаются виноватые, прося прощения.

На женской половине сидела Муйна; чегедек ее был расстегнут, шуба распахнута, пестрые россыпи бус свалились на бока. Ее родной сын-годовик теребил левую грудь и пинал Анчи, который припал к правой. Иногда приемыш так стискивал зубы, что кормилица громко вскрикивала и невольно заносила руку:

– Совсем одурел… Покусайся еще… Нахлещу по лбу, так узнаешь.

Ребенок откидывал голову и пронзительно верещал, будто жаловался: и грудь не та, и молоко не то.

– Когда будешь аил переставлять? – спросила Муйна.

– Никогда.

Женщина испуганно взглянула на него.

– Никогда, – повторил Борлай. – Я не верю сказкам.

– Смерть начнет искать на том месте, кого ей взять еще. Пожалей детей.

– Жалеть их будем вместе. Родную мать им замени.

Покормив малышей, Муйна уложила их в люльки и взяла Чечек за руку:

– Видно, и ты ко мне в дочери пришла. Живи, пока отец не женится.

Горько стало Борлаю от этих слов. Он выбежал из аила брата, забыв проститься.

8

Токушев сам выбрал березки, беленькие, веселые, богатые сучьями. Комли их приторочили к седлу, как волокуши, на которых летом возили сено; на них положили тело Карамчи, одетое в шубу, и повезли в горы.

Впереди шел учитель Климов и нес на плече столбик с красной звездой наверху. На столбике было написано: «Карамчи Токушева, погибшая от руки классового врага. Спи спокойно, дорогая мать и подруга. Мы не забудем тебя, за твою смерть отомстим!»

Люди читали надпись и шепотом передавали содержание друг другу.

А для Борлая эти слова звучали клятвой.

Покойницу провожали одни мужчины. У дверей аилов стояли женщины.

Они знали, что глаза Карамчи не закрылись, – смерть вернется в становье.

– Что-то будет теперь с нами? Может, завтра и нас вот так же?..

– Растравили злых зверей себе на беду.

– Надо сразу откочевать на другое место, чтобы смерть нас не нашла…

Прислушиваясь к этим горьким опасениям, Борлай успокаивал себя: «Ничего, все пойдет по-нашему, по-хорошему. Врагам руки укоротим. А женщинам расскажем, что старые приметы – глупость. Бояться ничего не надо. Не надо».

Но он опасался, что соседи, с детства запуганные бесчисленными старушечьими приметами, могут сегодня же откочевать на другое место, чтобы сбить смерть со следа, и решил сразу после возвращения поговорить с женщинами. Он расскажет им о могуществе и силе нового племени большевиков и о том, что таким, как Сапог Тыдыков, скоро придет конец.

А сейчас он, Борлай Токушев, не может шевельнуть крепко сжатыми губами, не может вымолвить ни одного слова. Сердце ноет от горя.

К вершине сопки продвигались без тропы – по густому лесу. Впереди перелетала с дерева на дерево и пронзительно кричала хохлатая ронжа. При каждом крике Утишка вздрагивал и нахлобучивал шапку, пытаясь прикрыть уши. Он не сомневался в том, что это порхал злой дух покойницы. Вон и красных перьев у ронжи больше, чем полагается, – это следы крови.

– Я не виноват, – прошептал Утишка и начал отставать от людей. – Не виноват… Это Сапог виноват.

Оставшись один среди леса, он повернулся и побежал вниз.

Ему показалось, что ронжа летит за ним. Отмахиваясь руками, он закричал:

– Ок, пуруй!.. Ок, пуруй![32]32
  Ок, пуруй – чур меня!


[Закрыть]

* * *

…Тело Карамчи положили на скале, возле самого хребта. Никто не может обойти вокруг могилы – никто не потревожит духа умершей и не попадет к ней в немилость.

«Отсюда она увидит все, что будет происходить в долине», – подумал Борлай, опуская первый камень рядом с телом жены.

Климов поставил в изготовье столбик с красной звездой.

Вскоре возник холм из мелкого камня. Борлай осыпал его душистым можжевельником. По обе стороны воткнул в расщелины зеленые березки.