Текст книги "Великое кочевье"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

– А кого в наш, в Каракольский Совет посадите председателем?

– Кого народ выберет, – сказал Техтиеков и насторожился. – Много у нас хороших людей, партийцев и беспартийных, батраков, бедняков, середняков.

– Ты мне скажи как алтаец алтайцу.

– Да я и сам не знаю.

– А весь народ будет выбирать?

– Все. Кроме лишенных права голоса.

– Вот это мне не понятно. Зачем людей голоса лишать, когда они Советскую власть любят? Могут помочь…

– Таких баев и кулаков на свете нет, которые бы любили диктатуру пролетариата.

– Я про себя говорю. Царскую власть я ненавидел. Советская власть для меня родная, хорошая: народ грамоте учит, больницы открывает. Я тоже встал на новый путь, организовал коневодческое товарищество.

Техтиеков, теряя терпение, спросил фамилию. Сапог назвался.

– А-а, вон кто! Слышал, слышал. И по документам знаю. – Техтиеков встал и сказал четко, строго: – Лишен голоса правильно – как бай, как эксплуататор. И разговаривать больше не о чем.

– А как мне голос вернуть?

– Никак.

– Я жаловаться буду. В Новосибирск поеду, в Москву.

– Жалобы на лишение голоса надо подавать в сельскую избирательную комиссию.

– Там сидит парнишка – Аргачи. У меня в пастухах жил, табуны пасти не умел, а теперь его народом управлять посадили.

– Вот ему и подавай. Он тебя хорошо знает, – отрывисто бросил Техтиеков, давая понять, что разговор окончен.

6

Одна лампа лениво мигала на столе, вторая – под потолком, обвитая мягкими шарфами дыма.

Навстречу Копосову, только что перешагнувшему порог, поднялся председатель аймачного комитета взаимопомощи, тонкий человек с вытянутым лицом.

– Я вас сегодня искал: надо было спросить об одном деле.

– Искал? Я целый день был в айкоме, – ответил Копосов. – Ну, что у тебя? Давай.

– Дело такое: комитету взаимопомощи тридцать баранов пожертвовали, так я думал, принимать или не принимать, – приглушенно сообщил председатель, будто боялся, что его услышат.

– Кто мог пожертвовать?

– Сапог. Самых лучших.

– Возвратить. Немедленно возвратить. – Голос секретаря стал необычно строгим. – Нельзя, товарищ, быть таким близоруким. Бай – хитрый, он хочет на этом создать себе политический капиталец, вернуть былой авторитет.

…По пути к дому Сапог решил еще раз заехать в сельсовет. Ногона он отправил домой, чтобы все видели, что бывший зайсан, как простой человек, ездит один, без прислужников.

Из сельсовета, слегка прихрамывая, вышел Аргачи. Он направился к заседланному коню, но, заметив приближающегося всадника, остановился.

Стоял он крепко, точно врос в запорошенную снегом землю. На нем были меховые – белые с черными крапинками – кисы, поэтому ноги казались обернутыми берестой. Лисья шапка была сдвинута на затылок, лоб открыт.

Сапог взглянул на него и удивился происшедшей перемене.

Не узнать человека: лицо открытое, смелое, нет и следа былой подавленности. Но наедине, может быть, удастся договориться обо всем.

И Сапог, спешившись, поклонился ему нарочито низко:

– Здравствуй, умнейший человек. Я заехал позвать тебя к себе в гости. Отец твой часто гостил у меня, араку пил.

– Не гостил, а батрачил.

– Мы с тобой братья, в наших жилах одна кровь.

Аргачи, нахмурившись, наблюдал за Сапогом.

– Каким ты добрым стал! А не знаешь ли, почему у меня зубы черные?

Сапог вспомнил, что когда-то, ударив работника по зубам, сломал золотое кольцо на своем среднем пальце.

– Зачем назад смотреть? Надо вперед, вместе… Тогда я погорячился, а если на горячий камень плюнуть, то и камень зашипит.

Аргачи еле сдерживал себя.

– А не знаешь ли ты, почему я стал хромым? Не помнишь, как мне ногу переломил?

– Самого быстроногого коня тебе отдам. Хочешь – бери арабской крови, хочешь – английской.

Дыша часто и коротко, Аргачи крикнул:

– Уходи! Уходи, пока жив!

Сапог долго не мог нащупать стремян. Потом, удаляясь, с достоинством бросил через плечо:

– А все-таки ты приезжай. Нам не из-за чего ссориться. И я не сержусь. Всякий человек зря погорячиться может.

Глава пятнадцатая

1

Было уже темно, когда в аил вошел невысокий человек в длинном пальто, в шапке-ушанке, из-под которой выбился непокорный чуб черных волос. Чаных приняла его за русского, а когда поняла, что это Ярманка, заплакала. Это очень нехорошо, что она сразу не узнала мужа. Наверно, она потеряет его.

Отец поднялся со своей лежанки, оглядел сына и спросил:

– Ты почему так нарядился?

– Привык по-русски одеваться. Хорошо так! – ответил Ярманка, садясь рядом с ним.

Дети подбежали за подарками. Открыв чемодан, Ярманка подал им по бумажному кульку, а Чаных кинул в руки сверток ситца:

– Тут хватит всем на рубашки.

Отцу он привез большую папушу листового табаку.

Чаных суетилась возле костра, собирая ужин. Подарки обрадовали ее, и она уверенно спросила:

– Ты больше не поедешь туда?

– Нет, я приехал только на пять дней, – ответил Ярманка. – Надо помочь провести перевыборы сельсовета.

– А когда совсем воротишься? – спросил отец.

– Не знаю… Может, меня комсомол пошлет на работу в другое место.

– А мы как будем жить? – Старик тяжело вздохнул. – Я тебя кормил, растил.

– Помогать вам буду.

Чаных снова заплакала. Ярманка молчал. Ужин был никому не в радость. Выпили по чочою[25]25
  Чочой – деревянная чашка.


[Закрыть] араки, но и это не развеселило.

Ярманка думал о прошлом. Веселые песни девушек, что звенели неподалеку, напоминали о встречах с Яманай и о ее судьбе. Но при воспоминании о ней Ярманка всегда видел перед собой ухмыляющуюся рожу Сапога Тыдыкова и чувствовал, что при новой встрече, пожалуй, не сможет сказать Яманай ни одного теплого слова.

Он даже сложил песню:

 
Не буду я ходить по земле,
Растоптанной в грязь, —
Не буду вспоминать женщину,
Приголубленную баем.
 

Но и песня была бессильной. Он то с горечью, то с жалостью, то с обидой, то с упреками самому себе вспоминал свою Яманай.

Он молчал, и это тревожило Чаных и Токуша.

Ночью под шубу пробрался холод, стыли ноги. Ярманка проснулся, вскочил с кровати. Он долго метался по аилу, чтобы размять застывшие ноги, перешагивал через яму, где спали дети, обходил отца, подставившего огню голую грудь, а потом сел к очагу, тяжело покачав головой. Там, в общежитии школы, он уже привык спать на кровати, под чистой простыней и теплым одеялом, а здесь ему опять приходится, скрючившись, ложиться к костру на землю. Собачья жизнь! Он, Ярманка Токушев, и одну зиму не согласился бы теперь зимовать в аиле.

Снежинки осторожно, словно на ниточках, опускались в дымовое отверстие и таяли в струе дыма.

Дождавшись рассвета и вспомнив утренний распорядок в школе, Ярманка почувствовал возвращающуюся к нему бодрость. Он хотел умыться, но не нашел воды. Взял узду, сходил за лошадью и отправился на реку. Пушистый снег накрыл землю толстым слоем, ноги увязли по колено; идти было тяжело, как по песку. Ярманка разгреб снег, нарубил льда, мелкие куски ссыпал в сумы, а крупные приторочил к седлу и двинулся обратно. Дома он натаял воды, достал обмылок и начал умываться у костра, пофыркивая от удовольствия.

Отец испуганно наблюдал за ним, наконец не выдержал и вскочил:

– Брось лить воду!.. Ишь ты, умываться выдумал!

– Хорошо умываться! Глаза яснее видят, тело легкость чувствует!

Слова сына казались дерзкими. Старику хотелось ударить непослушного, но он понимал, что ушли те годы, когда сыновья беспрекословно повиновались ему. Они затеяли что-то непонятное. Им приятно все новое. Но каково ему, старику, переносить это? Чувствуя свое бессилие, он отвернулся.

– Счастье из аила уйдет, скота не будет.

Проснулась Чаных, и Токуш пожаловался ей:

– Вижу, совсем хочет убежать от нас.

Ярманка хвалил жизнь в домах русских. Там теплые печи, чистый воздух, через большие окна льется свет. Там забываешь про зиму. Шубы там не нужны – висят на стене. В легкой рубашке отдыхает тело. Хорошо там жить!

Старик готов был согласиться на все, только бы сын не уезжал.

– Делай себе избушку здесь, – вздохнув, сказал Токуш.

Чаных растерянно взглянула на свекра. Ей хотелось спросить: «Как же можно жить без костра? Где ячмень жарить? Где курут коптить? Где араку гнать?» – но, чтобы не расстраивать мужа, она сдержалась…

После чая Ярманка сразу уходил из своего темного, холодного жилья и возвращался только глубокой ночью, когда уже все спали. Сначала он шел в аил, когда-то брошенный Таланкеленгом, где сейчас жили люди, приехавшие проводить перевыборы сельсовета.

Его нетерпеливо спрашивали:

– Когда охотники с промысла вернутся?

– Скоро, скоро.

– Буран начинается, задержит их.

– Борлай знает о перевыборах и поторопит соседей.

Потом Ярманка помогал Яраскиной, темнолицей алтайке с коротко стриженными волосами, едва видневшимися из-под лисьей шапочки, проводить женские собрания. Их беседы заканчивались призывом ко всем женщинам прийти на перевыборы и голосовать за лучших людей долины, которые будут названы кандидатами в члены сельсовета.

Каждый вечер Ярманка созывал подростков, которые промышляли белку неподалеку от становья, разговаривал с ними об охоте, советовал сдавать пушнину в Госторг, рекомендовал жемчужный порох с медведем на банке, подолгу расспрашивал о звериных повадках и рассказывал об интересных случаях на охоте, а после того, добившись расположения к себе, говорил о комсомоле, о Советской власти, о перевыборах. Почти всегда беседы заканчивались просьбами парней:

– Напиши мне заявление, чтобы меня приняли в комсомол.

– И мне тоже напиши.

Обедал Ярманка вместе с приезжими. Вечера проводил у соседей или у Байрыма, который недавно вернулся из больницы и почти не отходил от очага. Брат часто покашливал. Рука все еще покоилась на перевязи.

– Что рассказывают про Каракольскую долину? – интересовался Байрым.

– Говорят, что Сапог все-таки пришел на одно собрание, – сообщил младший брат очередную новость. – Баю сказали: «Уходи». А он спорить начал: «Я говорить не буду, потому что у меня голоса нет, я только послушаю, – слуха меня не лишили». Тут его вывели за дверь.

Вернувшись в свой аил, Ярманка добавлял дров в костер, садился на войлочный коврик и, достав газету или книгу, долго читал.

Чаных просыпалась от шелеста бумаги и, не шевелясь, смотрела на молодого мужа.

Однажды, уверенный, что Чаных спит, он склонился над ямой и, улыбаясь, долго рассматривал спящего сына.

– Бойко растешь ты, парень! Скоро шубу запросишь, – говорил шепотом. – Я тебе в городе куплю пальто!

«Отцовская кровь согрела сердце, – подумала Чаных и улыбнулась от радости. – Теперь и со мной будет мягким».

Она слегка приподняла голову и спрятала под шапку седые пряди волос.

Ярманка вернулся на свой коврик и опять взялся за книгу.

2

В маленькой избушке, где разместился сельсовет, было тесно и душно. Табачный дым висел густой завесой, и Суртаев предложил первое заседание провести на открытом воздухе. Все вышли на крыльцо. Одни сели на ступеньки лесенки, другие встали к коновязи, третьи, одетые в длинные теплые шубы, подогнув ноги, опустились на утоптанный снег. Среди них было много старых приятелей Филиппа Ивановича, слушателей первых советско-партийных курсов. Он разговаривал с ними, переходя от одного к другому.

Вокруг Байрыма собрались его знакомые, расспрашивали о ранении, о больнице, о здоровье.

Когда съехались все члены сельсовета, Суртаев открыл заседание.

– Нам нужно избрать председателя, – сказал он. – Председатель – вожак и голова сельсовета. На эту работу нам нужен человек с чистым сердцем и крепкой волей, преданный партии и Советской власти. Он будет проводить все наши законы – заботиться о трудящемся народе и не давать ходу баям. Такие люди у нас есть. Называйте фамилии.

Встал Чумар Камзаев и сказал, что по поручению партийной ячейки он называет Байрыма Токушева.

Байрым догадывался, что его собираются выдвинуть в председатели, но, услышав свое имя, смущенно опустил голову. Работать будет трудно. Справится ли он? Может, еще не поздно отказаться? Может, найдут другого человека?.. Нет, отказываться нельзя, – ему доверяет партия.

– Какое мнение собрания? – спросил Суртаев, уверенный в том, что все поддержат предложение Камзаева.

Отозвались дружно:

– Правильные слова!

– Байрым – хороший человек!

– Этого никто не пошатнет.

– Я тоже думаю, что мы все можем положиться на Байрыма, – поддержал Суртаев. – Если нет других предложений, давайте голосовать.

Одновременно с одобряющими возгласами взметнулись руки. Все голосовали за Байрыма Токушева.

3

Многоводная Катунь дерзко раздвинула каменные громады, разрубила хребты, вырываясь на степной простор. Но беспощадна сибирская зима, даже горные реки заковывает в ледяную броню, лишь кое-где, на самых стремительных быстринах, остаются полыньи. Там над темно-зеленой водой виснет туман, будто дышит река, покрывая прибрежные камни лебяжьим пухом инея. Зимняя дорога прыгает со льда на береговой приступочек. В речную щель спускается ветер и прогуливается от степей до границ Монголии, гонит белые струи поземки.

Сани ныряли в ухабы, поскрипывали завертки на оглоблях, и уныло пели полозья. Ямщик стоял на задке, в левой руке его – вожжи, в правой – длинный кнут. На ухабах он наклонялся, как лыжник на раскатах, предусмотрительно валился на противоположный бок, но ни разу не упал. Борлай, лежа в передке, с улыбкой посматривал на него.

– Хорошо на санях ехать? – спросил Техтиеков, высвободив лицо из седого воротника косульей дохи.

– Ага! – зычно отозвался Токушев. – В седле поедешь – сюда ветер лезет, сюда, лицо царапает. Плохо зимой ездить верхом. А тут – как в аиле: спать можно.

– А почему вы сани не заводили?

Борлай кинул удивленный взгляд: «Как это можно не знать, что бедняку было не до саней, коли голодала семья!»

Сказал:

– Силы не хватало. Всю силу бай брал себе. Народ был темным.

– Сейчас у вас товарищество, пусть оно купит сани.

– Ага. Сани надо.

Техтиеков продолжал:

– До сих пор алтаец кочевал из лога в лог, можно было обходиться верховой лошадью, седлом, вьюком. Сейчас алтаец кочует к новой жизни, к социализму. Большая перекочевка. Надо алтайцу садиться на сани, на телегу, на машину. Видал машины?

Борлай, обрадованный этим разговором, порывисто встал на колени.

– Видал! Паровозы видал! – восклицал он. – Нам давай машины землю пахать. Хлеб сеять начнем.

Техтиеков подзадорил:

– Шутишь ты?

– Не веришь? – обидчиво спросил Борлай. – Я всегда правду говорю. Поодиночке мы работали – силы было мало. У товарищества силы много: ячмень сеять начнем.

– Хорошо! – похвалил Техтиеков. – Давайте переведем ваш коллектив на устав товарищества по совместной обработке земли. Семян вам отпустим, плуги, бороны. Сейте больше.

Темно-зеленые зубцы скал, похожих на гигантские пилы, стиснули реку. Немного ниже она налетала на острый каменный гребень, который разрезал ее на две половины. По обе стороны гребня дымились длинные полыньи. Дорога круто метнулась на берег и юркнула в узкую щель.

Вскоре ямщик глянул поверх лошадей и махнул рукавицей, крича:

– Эй, вы там… не задерживайте!

Борлай посмотрел вперед. Сплошной лавиной двигались овцы. Позади ехал всадник в новой шубе с лисьим воротником и широкой плисовой оторочкой. Узнав его, Токушев сообщил Техтиекову:

– Сапоговы бараны. – И крикнул Таланкеленгу: – А где сам бай?

Алтаец промолчал. Борлай повторил вопрос. Тогда в ответ послышалось:

– Впереди едет.

Спустившись на реку, они обогнали отару. Всадники, ехавшие впереди, посторонились, пропуская сани. На вороном коне сидел Сапог Тыдыков, в кургузой шубенке, почерневшей от времени, видавшей множество дождей и костров, в овчинной шапке без кисти и опушки.

Борлай выпрыгнул из саней, жалуясь на замерзшие ноги. Сапог вывалился из седла и пошел рядом.

– Далеко ли поехал, добрый человек? – заискивающе спросил он Борлая.

– В город. Народ на съезд меня послал.

– Хорошее дело! Позаботься о всех своих братьях по сеоку, сделай жизнь их радостной.

Сапог заглянул ему в лицо.

– Слышал я, что вы собираетесь назад кочевать, в Каракольскую долину? Кочуйте. Меня к себе в товарищество принимайте. Я вам три табуна отдаю: пусть будут общими. Это на бедноту.

– Ишь каким ты добрым стал, когда тебе лапу прижали! – не удержался Токушев.

– Зачем сердишься? – спокойно продолжал Сапог. – У нас с тобой в сердцах одна кровь: я – Мундус, ты – Мундус.

– Был Мундусом, а теперь – просто алтаец, – оборвал Борлай. Указав на овец, спросил: – Куда погнал?

– В город. Прошлый раз говорили, что у областного исполнительного комитета мяса мало, а теперь там съезд, народ надо хорошо кормить. Вот и погнал. Пусть едят.

Борлай сплюнул и сел в сани. Ямщик взмахнул кнутом. Протяжно завыли полозья, скользя по ровной дороге.

4

Сапог Тыдыков второй раз в эту зиму ехал в город по одному и тому же делу. Неделей раньше он был там, заглянул в облисполком, где в это время шло заседание президиума. В кабинет председателя Чиликея Суразакова его не пустили. Часа два он сидел у двери, пока служащие не собрались уходить. Тогда он вышел на улицу и отправился прямо на квартиру Суразакова. В маленьком городке найти ее оказалось нетрудно. В ограде развьючил лошадей и, взвалив на себя мешок с кругами масла, вошел в дом.

Несколько минут спустя он уже сидел в большой комнате, возле стола, заваленного бумагами и газетами, ждал хозяина.

В передней раздевался немолодой алтаец с черными усиками и бритым квадратным подбородком, глубоко посаженными горячими угольками глаз. Жена сообщила ему:

– К тебе гость приехал, родственником назвался.

– Кто такой?

– Какой-то старик Тыдыков. Баранины привез, масла.

– Зачем пустила? Зачем подарки взяла?

– Говорит, что ты его знаешь, бывал у него… Вот этот человек с ним, – указала на Ногона, сидевшего на полу, возле печки.

– Сейчас же отдай этому алтайцу все, что привез Тыдыков. Это не родственник, а бай. Враг наш, самый злой враг.

Неприятно было Суразакову видеть у себя в квартире Сапога Тыдыкова. Ему хотелось отворить дверь и показать дорогу непрошеному гостю, но он сдержался, подумав: «Узнать тактику врага необходимо в интересах наших побед».

Сапог встал и протянул руку, будто старому другу.

– Большому человеку – крепкое и долгое здоровье! Извините, что без вас заехал. Думаю: наш человек – алтаец, родственник, можно сказать.

– Вы мне не родственник, – резко заметил Суразаков.

– Ваша мать была из нашего сеока Мундус.

– Это совсем не означает, что вы можете считать меня своим родственником.

– Я к вам, самый большой человек, с жалобой приехал, – сказал Сапог, подавая бумагу.

Суразаков молча протянул руку. Взглянув на заявление, возвратил его жестом, давшим понять, что говорить об этом бесполезно.

– Голос вам не вернем.

– Я – алтаец, одной с вами крови, брат ваш.

– Замолчи о крови. Я кровь свою отдаю за рабочее дело, а ты сосешь ее из трудового народа.

– Я больше других пользы для государства приношу. Одного налога уплатил три тысячи семьсот тридцать рублей.

– Мало. Сельсовет ошибся в подсчете.

– А знаете, сколько я народа кормлю? – спросил Сапог, задыхаясь от гнева. – Четыреста коров беднякам на подержание роздал. Назад возьму – тысяча человек подохнет.

– Ты думаешь, что некому о бедняках позаботиться? Ошибаешься.

– Да я одного пастуха, Таланкеленгом звать, уволил, так он чуть с голоду не умер. Пришлось его обратно взять. Я народ жалею. Забочусь о своем народе, о бедняках.

– Спасибо, что о коровах сказал. Назад ты их не получишь. И отрабатывать тебе за то, что пользовались молоком твоих коров, тоже не будут. Теперь не старое время.

Сапог вскочил:

– Я в Москву поеду жаловаться.

– Ничего не выйдет. – Суразаков указал на дверь: – Наш разговор окончен.

…До полуночи Сапог бесцельно бродил по улицам, прислушиваясь к свисту ветра, к дребезжанию вывесок.

«Неужто в самом деле не вернуть былого? Встретить бы теперь Николая Валентиновича, он бы все рассказал и на верную дорогу направил».

Но Говорухина в областном центре по-прежнему не было, и Сапог, злой от неудачи, выехал домой.

5

Город стоит на берегу большой реки. Город юн. Даже те старожилы, бороды которых не успела тронуть седина, помнят, как на этом месте, возле линии железной дороги, появились первые домики, окруженные густым бором. По ту сторону бора – поля, увалы. Город стоит у дороги, связывающей Великий океан с Балтикой, и у него всегда много работы. Он отправляет вниз по реке пароходы с пушниной, лесом, сырьем к Полярному морю, ко льдам, откуда водный путь ведет в далекие западные страны. Пронеслись годы гражданской войны, годы восстановительного периода. Наступил 1928 год. И город стало трудно узнать. Он размахнулся, смел леса, разбросал стаи домов на поля, на увалы. Неустанные руки возводили каменные дома, одевали улицы асфальтом, прокладывали водные артерии. Только песок да пыль не повиновались. В летнюю пору пыль била в глаза, оседала на ближних увалах, в полях.

По улицам текли людские потоки. Человек в лисьей шапке и косульих кисах обращал на себя внимание прохожих. Он шел медленно. В центре города каждый квартал открывал для него что-то новое.

Это был Суртаев, который только что приехал с Алтая после трехлетней работы. Выйдя на площадь, он остановился перед большим домом с башенками на углах. «Вот это дворец!»

А дом и впрямь называли «Дворцом труда». Там был Краевой совет профессиональных союзов.

«Скоро и у нас на Алтае вырастут дворцы. И в городе, и даже в колхозах».

Целые кварталы были окружены заборами, там вздымались леса новых строек. Пахло сосной, елью, кедром. Слышался неугомонный стук топоров, настойчивый разговор молотков, лязг железа, грохот камней, веселые песни паровозов, задорный переклик заводских гудков. Это был город больших заводов и фабрик, крепкими нитями связанный с огромным краем. Отсюда во все концы Сибири отправлялись новые, сложные машины, поезда и обозы с товарами. Здесь люди жили заботами о миллионах крестьянского населения степей Барабы, лесов Нарыма, гор Алтая. Над высокими домами в тот день метался ветер, на улицах шептались многочисленные провода.

Суртаев остановился, прислушиваясь и приглядываясь ко всему. Ему казалось, что он положил чуткий палец на одну из главных артерий: чувствовал пульс страны.

Захотелось рассказать далеким друзьям о своем впечатлении, и Суртаев решил, что вечером обязательно напишет письмо Борлаю и Байрыму.

Обедал он у Грозина. Старый партийный товарищ был рад его приезду. Сначала они, как это часто бывает у друзей по оружию, вспоминали о походной жизни в партизанских отрядах, потом заговорили об общих знакомых в горах Алтая. Грозин расспрашивал о работе братьев Токушевых, о росте товарищества и о борьбе с баями.

– Речь идет о хлебозаготовках и о развитии сельского хозяйства, – говорил Грозин. – Ты по решениям пятнадцатого партсъезда знаешь: колхозы – основная задача в деревне. Пора переходить к социализации всего сельского хозяйства. Нам нужны крупные колхозы. Туда мы двинем машины и тракторы, а это повысит товарность. Будет создана крепкая база для снабжения страны продуктами. Источникам, рождающим капиталистов, придет конец… Перспективы захватывающие.

– А с кулаками как поступать?

– Понятно, усиливать борьбу. Среди прокуроров и народных судей есть такие господа, которые живут у кулаков в нахлебниках. Там и квартиры хорошие, и кормят сытно. В результате – мир с врагом.

– Агрономы такие тоже есть. Вот у нас был Говорухин…

– Да, был. А больше не будет. Таких господ гнать с постов, заменять честными советскими людьми. Ты в газетах уже читал, что применяем сто седьмую статью – бьем по кулацкой хлебной спекуляции.

– Замечательно! – встрепенулся Суртаев. – Спасибо за новость. Будет чем обрадовать наших друзей!

Они просидели до поздней ночи. Суртаев подробно рассказал о своей работе с алтайцами, о жизни товарищества, говорил откровенно о всех трудностях борьбы с баями, о замечательных людях Алтая, о том, как он сблизился и подружился с ними.

В гостиницу Суртаев вернулся в приподнятом настроении и сразу же сел за стол. Впечатления, оставленные большим городом, теперь были вытеснены рассказом Грозина, и Филипп Иванович начал свое письмо с этого рассказа. Он представлял себе, как обрадуются его друзья этому сообщению. Наступать на бая – главное стремление братьев Токушевых!

Запечатав конверт, он вышел в пустынный коридор. У противоположной двери гремел ключом высокий человек с золотыми зубами и седенькой подстриженной бородкой. Это был Говорухин. Суртаев вздрогнул от неожиданной встречи. Зачем он приехал сюда, этот господин, пособник Сапога? Если надо немедленно гнать тех, кто только желает жить в мире с кулаком, то ни одной минуты нельзя терпеть байского друга и защитника. Надо узнать, где он служит, а завтра рассказать в крайкоме партии.

Говорухин, повернувшись, увидел Филиппа Ивановича и тоже вздрогнул. Но он быстро пришел в себя и даже раскинул руки, как перед хорошим знакомым:

– О-о, товарищ Суртаев! Какими судьбами?

– Проездом на курорт, – сухо ответил Филипп Иванович. – А где вы обитаете?

– Работаю неподалеку, в одном районе. А здесь был на агрономическом съезде. Откровенно говоря, не хотелось ехать, но не посчитались – делегировали.

– Почему же? Не вредно побывать.

– Да, понимаете, время выбрано неудачно. Надо составлять планы весенней…

Не дослушав его, Суртаев подтвердил:

– Да, время выбрано неудачно. – Он кивнул головой и пошел к выходу.

Опустив письмо в почтовый ящик, Филипп Иванович направился вдоль проспекта. На углу оглянулся.

Говорухин, слегка покачиваясь, подошел к тому же почтовому ящику…

Эта поездка в краевой центр принесла ему много огорчений. Самым большим из них было то, что он не нашел многих из своих друзей и единомышленников. Жена Северцева шепотом предупредила его:

– К нам больше не заходите… Конечно, Матвей не проговорится, не выдаст. Но взяты другие люди, которые тоже знают, что вы служили у атамана…

Говорухин зашел в гастроном, купил коньяку. В маленьком номере гостиницы пил, чокаясь с бутылкой, «за счастливый исход», «за будущее». А будущее оставалось туманным. Одно для него было ясным: надо держаться поближе к Сапогу Тыдыкову. Он из любого положения поможет найти выход. В критическую минуту укажет надежный путь через границу… А оттуда можно добраться до Харбина, до штаба атамана, он связан с восточными друзьями…

«Сапог Тыдыкович, наверно, обижается на меня: я пообещал написать сразу после приезда в город и не написал, – подумал Говорухин. Но тут же поспешил успокоить себя: – Он понимает: чем реже связь, тем меньше подозрений».

Открыв портфель, достал блокнот в синей папке. Но на плотных листах бумаги было оттиснуто: «Участковый агроном», – и блокнот полетел в сторону. Писал на простом листе бумаги. Графит похрустывал под нажимом руки:

«Выставки не будет. Не жди. Ее, не посчитавшись с протестом ряда агрономов, отложили. Они хотят, чтобы побольше выступило колхозов.

Повороты в политике будут крутые. Ты должен учесть это.

Тебя, наверно, лишили избирательных прав? Не унывай. Это ненадолго, как я тебе и говорил.

Теперь у них весна… Но весна, сам знаешь, скоротечная. Будет осень, скоро будет! А осенью гусей берут за головы и подвертывают мокрые клювы под крылья… И так гуси замерзают… Жди. К охотничьему сезону я приеду. Твой друг».

Закончив письмо, откинулся на спинку стула и обеими руками погладил грудь.

…У почтового ящика он остановился в нерешительности. Не хотелось доверять почте этого письма. Лучше всего отправить бы с надежным человеком. Но где взять этого надежного человека?

Сдержав тяжелый вздох, Говорухин опустил письмо в почтовый ящик.

6

Весточка от Суртаева обрадовала Байрыма.

– Смотри, Аргачи, – показывал он письмо своему секретарю, – наступать на кулака надо смелее, – Байрым заглянул в письмо, – решительнее. Вот как!

– Хорошо! Хорошо! – восклицал Аргачи.

– Очень хорошо! – тряхнул головой Байрым. – Колхозов надо больше организовать.

Вспомнив Борлая, пожалел, что нет его здесь: порадовался бы вместе с ними.

– Я слышал, охотники пойдут на промысел в ту сторону, – сказал Аргачи. – Можно попросить – весть передадут.

– Попроси. Если верхом нельзя, пусть брат на лыжах придет.

Заседлав коня, Байрым отправился в Агаш; в кабинет Копосова влетел сияющий. Увидев его, Федор Семенович прервал разговор с Техтиековым и встал.

– Проходи, проходи, Токушев. Здравствуй, дорогой! Садись. Выкладывай, чем обрадован.

Байрым сел на стул; достав письмо из-за пазухи, подал секретарю.

– Читай. Вслух читай.

Огласив письмо, Федор Семенович сказал:

– Видите, как партия связана с народом! Она знает, как строят свою жизнь сибиряки, как помогают государству разрешать хлебную проблему, как борются с кулаками.

– Борются мало. Надо крепче. – Байрым сжал пальцы. – Силу надо показать.

– Ты кстати приехал, товарищ Токушев. Я уже хотел вызывать тебя. Прошлый раз мы с тобой не закончили разговора о плане работы сельсовета на первое полугодие, – говорил Копосов. – Ты продумал, что сейчас является основным?

– Думал. Много думал. Сейчас надо землю нарезать. Товариществам – самую хорошую.

– Правильно! – поддержал Копосов и попросил Техтиекова принести карту аймака. – А товариществам, дорогой мой, – обратился он снова к Байрыму, – пора бы постепенно подыматься на следующую ступеньку: принимать устав артелей. Коммунистам надо готовить людей к этому переходу.

– Ие, – согласился Токушев.

– Колхозы – наша опора, – продолжал Копосов. – Они помогут нам подвести под борьбу с баями экономическую базу.

Техтиеков принес карту аймака и развернул на столе. Все трое склонились над ней, всматриваясь в огромную территорию Каракольского сельсовета.

– Где у нас товарищества? – спросил Копосов. – Ты успел побывать во всех?

Байрым пальцем показал на ответвления долины.

– По логам? – спросил Федор Семенович. – А в долине пасется байский скот. Довольно этого. – Ногтем указательного пальца провел возле самой усадьбы Сапога. – Вот так отрезать землю товариществам. – Поднял глаза на Техтиекова: – Приедут землемеры – составьте план, дайте мне посмотреть. До весны надо провести вопрос через облзу.

– Федор Семенович, надо посоветоваться, где поселки строить, – сказал Техтиеков. – Землемеры сразу отрежут участки под усадьбы.

– Давай с понедельника займемся, – предложил Копосов. – Начнем с Каракольского сельсовета.

7

Сельсовет помещался в полуразвалившейся избе, построенной ямщиком еще в конце прошлого столетия. Теперь она служила квартирой для председателя и секретаря. На железной печке с круглым отверстием вверху они кипятили чай, варили косулье мясо, которым их снабжали окрестные охотники. Спали Байрым и Аргачи на полу.

Однажды поздней ночью у крыльца послышался шорох. Кто-то обил снег с лыж и поставил их к стене.

Байрым, проснувшись, подошел к двери и из предосторожности спросил, кто стучит. Отозвался Борлай. Байрым выбежал на крыльцо.