Текст книги "Великое кочевье"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)

– Ну, еще много! Скоро опять поеду.

Все отмечали, что он возмужал, стал степеннее, лицо его посветлело.

По вечерам Чаных приставала к нему с одним и тем же:

– Опять на свою лежанку? То ли тебе на кровати твердо?

– Вместе спать вредно, – отвечал он и неприязненно отмахивался. – Занавеска у тебя очень липкая от грязи и дымом пахнет.

– Первый год со мной жил – не вредно было, а теперь вредно. За молодыми гоняешься.

Он молчал. Чаных начинала плакать и умолкала лишь тогда, когда вмешивался сам Токуш.

– Ты не плачь. Слезы – дурная роса, от них лицо сохнет, как трава от едких капель. – Поворачиваясь к сыну, он грозил трубкой: – Не дури. Адар бабу тебе в наследство оставил, держи ее по-хорошему.

– Теперь свобода. Нельзя чужих баб навязывать. Я учителя спрашивал, – дерзко отвечал сын, покидая аил.

Утрами его видели на реке. Он старательно мыл руки и плескал воду на лицо. Молодежь посмеивалась:

– Перестараешься, всю красоту смоешь.

– Хорош, как лягушка… она тоже каждое утро моется.

Он, улыбаясь вместе с ними, рассказывал:

– В школе говорили: «Мыться не будешь – осенью не примем». А учиться мне очень хочется. Вот и вы будете учиться – все увидите, все узнаете.

Однажды Борлай, как бы невзначай, проговорился младшему брату о своей встрече с Яманай. Ярманка предостерег чуточку изменившимся голосом:

– Сапог увидел тебя с Яманай – ухо держи настороже.

– О-о, и у тебя чутье появилось! Это хорошо!

Не удержавшись, парень спросил:

– За кандыком, говоришь, ходила? В нашу сторону?

Лицо его вдруг стало багровым, и он отвернулся от брата.

А через минуту он вышел и, взглянув на хребет, отделявший его от долины Каракола, задумался: «Может быть, она меня искала?.. Нет, едва ли она захочет увидеть меня… На бая променяла».

5

Ярманка Токушев, этот невысокий и круглотелый парень, принадлежал к числу тех молодых сельских людей, которые, хотя и не без боли, не без тоски по полевым просторам, цветистым лугам и волнистому таежному разливу, двинулись за знаниями в большие села и города. Он едва ли не первым из всех учеников вступил в комсомол. Легко одолев начатки грамоты, пристрастился к чтению.

Зима, проведенная в селе, в теплом и светлом доме, заставила его по-иному взглянуть на аил. Нужно было большое усилие воли, чтобы провести в аиле даже короткую летнюю ночь: пыль щекотала в носу, дым выдавливал слезы из глаз. С восходом солнца он уходил из старого жилища Чаных и возвращался только к ужину.

– Вы знаете, почему у меня глаза покраснели? Я не плакал, не горевал… Дым царапает их, словно когтями.

Когда рассказывал о жизни в русском селе, им овладевало такое оживление, что ребятам казалось: сейчас он покатится по лугу, потом вскочит, закружится весело.

– Кам из тебя хороший получился бы, – шутливо заметили однажды.

– Ну-ну! – замахал руками Ярманка. – Не смейтесь. Камы вроде волков. Они – наши враги. Комсомол поможет прогнать их.

Своих приятелей Ярманка уговаривал:

– Слушай! В комсомол пойдешь? Комсомол говорит: надо учиться книжки читать, избушки делать, всем товариществом землю пахать. Записывайтесь!

Он был доволен тем, что такие беседы с ребятами вытесняли из его головы думы о Яманай.

Приехал Чумар. Вступил в товарищество. Ему были так рады, что всем становьем помогли построить аил. Избушку рубить он не стал, надеясь, что товарищество скоро получит землю в Каракольской долине и перекочует туда для оседлой жизни.

Ярманка ни на шаг не отходил от него. Помогал доставать из вьючных сумин буквари, тетради и карандаши.

– Сколько человек учить начнешь? Много? – спрашивал он. – Двадцать человек? Больше?

– В аймаке сказали: надо учить всех. Скоро начнут у нас строить школу. Настоящего учителя пришлют.

Ярманка побежал по стойбищу – созывать людей к Чумару.

В каждом аиле он повторял одно и то же:

– Ночь лежала на Алтайских горах, темная, страшная. Ничего не было видно. Все неграмотные. Учиться будете – светать начнет, а потом солнышко выглянет. Все видно… Все знать будете. Идите учиться.

Тохна Содонов шепнул Ярманке:

– И я пойду учиться.

Отец проворчал:

– Пора кобыл доить. Лови жеребят, привязывай.

– Я скоро прибегу, – сказал парень и выпорхнул из аила вслед за младшим Токушевым.

Ярманка и Тохна бежали по долине.

– Всех ребят, которые в комсомол записались, соберем?

– Всех. Кто учиться не хочет – плохой комсомолец.

– Спать не лягу, учиться буду.

На следующее утро на лужайку возле аила Чумара собрался народ. Тех, кто пожелал учиться грамоте, Чумар усадил в кружок, роздал им тетради, показал, как держать карандаш. Черную доску повесил на лиственницу.

Вокруг каждого ученика – пестрый букет шапок. Любопытствующие сородичи через плечи друг друга заглядывали в тетради, развернутые на коленях учеников.

– Смотри, какие палки пишет!

– А что такая палочка скажет?

Ярманка упрашивал:

– Не кричите, товарищи! Не мешайте учителю!

Женщины, расположившиеся неподалеку, мяли овчины, шили обувь, сучили нитки из жил косули и изредка посматривали на доску.

По утрам Ярманка раньше всех прибегал к лиственнице и там дожидался Чумара.

– Сегодня какую букву покажешь?

Когда учитель жаловался, что ученики долго не приходят, Ярманка срывался с места и бежал от аила к аилу, пронзительным криком подымая все кочевье.

– Солнце встало, учитель встал – учиться иди!

После занятий Ярманка снимал доску и уносил к себе в аил. Он видел, как приходили к Чумару пожилые алтайцы за советами, сам не раз порывался спросить у него совета, но всегда сдерживался: «Я не маленький – сам знаю, как поступить».

Однажды, провожая Чумара до аила, парень не утерпел и спросил:

– Ты партийный?

– Давно член партии, – ответил Чумар. – Вместе с Адаром вступил.

Ярманка обрадовался. Партийные люди – против старых обычаев. Учитель поймет его и даст хороший совет. Смущаясь и робея, заговорил о Яманай.

Чумар внимательно выслушал его, а потом сказал:

– Ничего в том плохого нет, что она тоже из сеока Мундус. – Слова учителя лились плавно, тепло. – Старые сеоки – байская узда, которую богачи придумали для бедняков. Богатый алтаец из рода Мундус – тебе не брат. Все бедняки всех сеоков – братья. Такое время было в нашу молодость, что человека обычаи ломали, как буря сосну. Мне вот также хотелось жениться на одной… из нашего сеока, но… в то время таких смельчаков прутьями драли.

Он наклонился к парню и посоветовал:

– Не торопись. Ты еще молодой. Яманай обжилась у Анытпаса, может, и привыкла к нему… Не приноси в аил бедняка лишнее несчастье. Ты учись знай, учись и учись… А потом увидишь, как тебе лучше жизнь свою обосновать.

Ярманка вздохнул. «И Суртаев и Чумар – оба партийные, оба хорошие люди, – подумал он. – Совет у них один: учись… Я и так учусь… А Яманай как же? Трудно мне без нее жить».

6

Борлай почувствовал в Чумаре крепкую опору, не проходило дня без того, чтобы он не советовался с ним по делам товарищества.

Дни у Чумара были заняты тем, что он учил людей, а вечерами ходил с Борлаем по аилам, помогая налаживать совместную пастьбу скота.

Однажды он, добродушно улыбаясь, рассказал своему другу, что дома жена ворчит на него: и на охоту он не ездит, и дров не заготовляет.

– А ведь это правда, – заметил Токушев. – Ты, учитель, о работе много думаешь, о семье забываешь.

– А как же иначе? – возразил Чумар. – Что я знаю, все надо людям передать.

С тех пор Борлай стал один проводить беседы с членами товарищества, а Камзаеву настойчиво советовал:

– Бери винтовку и отправляйся на охоту. К утру семья ждет тебя с тушей косули.

Члены товарищества частенько собирались на лужайке. Когда Борлаю надо было в чем-то убедить их, он старался говорить гладко и вразумительно, как это умел делать Филипп Иванович, но обычно после первого десятка коротких фраз умолкал и задумывался: «Что еще сказать им?»

Нет, далеко ему до Филиппа Суртаева! Надо очень много учиться. Много думать.

Однажды зашел разговор о новом коне, и Токушев, кивнув на Утишку, сообщил собравшимся:

– Бот он каждый день ходит ко мне и просит жеребца на десять дней: «Я, говорит, свой табун отделю от общего».

– Да, так будет лучше! – нетерпеливо крикнул Утишка. – Пусть жеребец десять дней живет у меня, потом – у другого.

– Ишь ты, какой умный! – перебил его Содонов. – Дадут мне жеребца на десять дней, а он в эту пору не нужен. Тогда как?

– А в общем табуне тоже пользы мало, – буркнул Утишка.

– Не мне и не тебе его отдали, а всем вообще, которые в товариществе, – старался втолковать Борлай. – При таком положении забот тебе о жеребце меньше, а пользы больше.

– Правильно, – сказал Сенюш. – Добрые птицы всегда летают стаями, а в одиночку – только птицы-разбойники.

К аилам приближались всадники. Впереди ехал Тюхтень. Он первым слез с коня, степенно подошел к Борлаю и дружески предложил трубку.

Они сели.

– Старая береза вверх не растет, новых веток у нее все меньше и меньше. А у меня умных мыслей не стало, – говорил Тюхтень. – Худо я сделал, что в прошлом году отсюда откочевал и людей, у которых ум короткий и сердце баранье, за собой увел. Принимай назад.

– Здесь же злой дух… аилы ломает.

– Принимай, говорю, – настаивал Тюхтень. – У того духа две ноги, он у Сапога овец пасет.

– Тебе давно говорили об этом.

– У меня тогда ум помутился… Принимай, Борлай. Их тоже принимай, – глазами показал на своих спутников.

– Пусть ставят аилы, – крикнул Сенюш.

– Долина маленькая, тесно будет, – возразил Утишка, теребя самый пышный кустик бороды.

Борлай ответил твердо и уверенно:

– Проживем. Дружному народу не будет тесно. Да и не навек наша стоянка здесь. Скоро в Каракол спустимся, в самую долину, на хорошее место.

Глава десятая

1

Всю зиму Анытпас провел в лесу. Он много раз облеплял кору толстых лиственниц мокрым снегом, изображая человека, а потом прятался за какое-нибудь дерево и подымал ружье, нацеливаясь в грудь. Без конца повторял, что метким выстрелом в сердце отступника Борлая удовлетворит желание всесильного и жадного Эрлика, но в дрожащих руках его стыла кровь – и пуля свистела далеко от лиственницы.

Раза три встречался с Шатыем. Старик проезжал мимо, не проронив ни слова, только посматривал на него косо. Во взгляде его Анытпас видел укор.

Весной, когда стригли гривы жеребят, пастух свил из лучшего волоса тонкий и длинный аркан, решив: «Из-за камня петлю наброшу и погоню коня во всю мочь».

Вспомнил, что по ту сторону хребта вот так же расправились с одним алтайцем, который поднял голос против богатых…

Растаяли снега, прошли буйные воды. Открылся путь через хребет. Тогда Анытпас, прячась около тропы, стал поджидать Борлая. Иногда ему казалось, что за ним кто-то наблюдает и вот-вот раздастся властный окрик: «Положи аркан!»

…Озираясь, он остановился за скалой, которая возвышалась над тропинкой.

Колени дрожали, ударяясь о бока заседланной лошади; зубы стучали. Руки долго не могли закрепить конец аркана, обмотанного вокруг седла и стремян, – а ведь он сотни раз умело закреплял его; когда ловил в табунах лошадей, не знавших узды, петля всегда с первого раза захлестывала лошадиную шею. Он не помнит случая, когда бы промахнулся.

«И сейчас не промахнусь… хотя руки одеревенели. Я выше брошу аркан, петля вовремя развернется и упадет прямо на голову».

Чуткое эхо повторяло шепот. Казалось, кто-то подслушивал. Оглянувшись, Анытпас решил: «Здесь плохое место… С тропы видно меня», – и погнал коня на гору.

Топот настигал его. Все яснее и яснее слышалось цоканье копыт.

Оставив лошадь в лесу, он спрятался в расщелине, поверх камней была только голова да правая рука. Сидел неподвижно, сдерживая дыхание.

Темнота сгустилась. Топот все ближе и ближе.

Кинулся к коню. Долго не мог развязать поводья. Выехал на тропинку и помчался вниз.

Навстречу шагом ехал всадник.

– Дьакши-ба, Анытпас! – приветливо крикнул Борлай. – Новости есть?

– Дьакши болзын! – ответил дрогнувшим голосом, проносясь мимо, и даже не заметил, что вместо «здравствуй» сказал «до свидания».

Скакал не оглядываясь.

Вспомнив все это, Анытпас облегченно вздохнул: «Придет удачный день, принесет в сердце смелость, и я все сделаю».

Закрывая глаза, он видел солнечную долину с войлочной юртой, цветистые луга со стадами и табунами. Все это принадлежит ему, Анытпасу Чичанову.

Нетерпеливо приподнялся на стременах, хлестнул лошадь плетью.

«Что это?! Из моего аила не струится дым? Неужели Яманай хворает?»

Вбежав в аил, остановился у порога. Пусто. Разворочена холодная постель. В очаге – погасшие головешки.

«Где она? Ушла за кандыком?» – спрашивал себя Анытпас; подсев к кострищу, разгреб золу. Огонь погас давно. Значит, жена ушла не сегодня.

Ему было стыдно перед самим собой: «Какой же я хозяин? Жалел ее, не бил, так вот…»

Он плюнул на головешки.

Скрипнув зубами, упал на кровать. Долго лежал без движения. Вздрогнул от легкого прикосновения заботливой руки, открыл глаза, – перед ним стоял Сапог и, соболезнующе улыбаясь, сообщил:

– Соседкам сказала, что за кандыком пошла, а сама…

– Куда? – перебил Анытпас и сразу же сник, вспомнив, что нельзя прерывать речи Большого Человека.

– Туда, за хребет.

Старик, не показав, что обижен не вовремя вырвавшимися словами пастуха, продолжал:

– Мы с Шатыем возвращались с камланья и встретили ее. Она шла с Борлаем и разговаривала как о мужем.

У Анытпаса отвисла и задрожала нижняя губа.

– С Борлаем? Мне говорили, что она раньше путалась с Ярманкой.

– Они братья… не ссорятся из-за нее, – говорил Сапог, растягивая слова и сочувствующе качая головой.

Анытпас, ломая пальцы рук, вслух думал:

– Токушевы мне не братья. В них кипит не добрая кровь Модора, а поганая, дурная.

Будто сонный, он прошел мимо Сапога, откинул дверь и направился к коню.

2

Без отдыха метался Анытпас по лесу, посматривая за тропой.

«Теперь у меня палец не дрогнет. Мою бабу соблазнил, собака… Я за бабу всех Токушевых на один аркан свяжу и в пропасть брошу».

Он срывал мягкие кисти кедровых веток и, не замечая этого, бросал на землю.

На исходе второго дня он увидел на холме человека, который то задерживался возле камней, то, пошатываясь, брел вниз. Направил туда коня. Еще издали разглядел, что это невысокая женщина, одетая в потрепанный чегедек.

«Она!»

Анытпас побагровел.

Лохмотья изорванной шубы Яманай волочились по земле. В дыры протертых сапог высунулись пальцы. Лицо у нее в синяках и царапинах.

В грозовую ночь она сбилась с тропы и вышла на незнакомую вершину. Там хотела пересечь крутую россыпь, но камень пополз вниз, увлекая ее. Она катилась по острякам, и мелкий щебень засыпал ее. На счастье, каменный поток вскоре затих, и Яманай удалось спастись. Она, голодная, обессилевшая, долго брела по таежной чаще. Сухие сучья рвали и без того изодранную одежду, острые камни прокалывали ветхую обувь.

Анытпас догадался: она ходила туда, где живут Токушевы, а по дороге, видать, попала в какую-то беду. Ему не было жаль ее. Наоборот, он рассвирепел и, осаживая коня возле жены, закричал:

– Где была? Сказывай все!

Увидев мужа, Яманай бросилась за куст шиповника.

Хлестнув коня плетью, Анытпас прорвался сквозь куст и снова оказался перед Яманай.

– Не уйдешь… Нет, не уйдешь… Говори – куда ходила?

Яманай молчала; сжавшись, припала к камню.

Анытпас спрыгнул с коня; нанося удары, кричал:

– К чужим мужикам бегать вздумала… Мужа бросать!..

От ярости дышал часто и тяжело, пот заливал ему глаза.

Яманай прятала лицо от ударов и, стиснув зубы, старалась не проронить ни звука.

Отодвигаясь, она постепенно так втиснулась в щель между камнями, что стала недоступной для ударов. Анытпас занес ногу, намереваясь пнуть ее, неподвижную и как бы окаменевшую, но вдруг остановился: ярость сменилась неожиданным приливом жалости – не столько к Яманай, сколько к самому себе. От тяжелых побоев она может умереть. А где он возьмет вторую жену? Чем заплатит за нее калым? Едва ли хозяин согласится тратиться на второй той! Холостая и голодная жизнь будет вечным уделом пастуха. Так одиноким он и состарится возле табунов Сапога, как Ногон – возле его стремени.

Открыв глаза, Яманай высунула голову из своей щели, как зверушка из норы, и, улучив секунду, проскочила мимо Анытпаса, не оглядываясь, побежала под гору. Куда направиться и что делать – она еще не знала. Важно скрыться от побоев, а уж потом можно обдумать все.

Анытпасу захотелось догнать ее, даже утешить, сказать, что ярость промчалась, как дурной вихрь, и больше не вернется, но он удержался.

«Увидит мою жалость – не будет бояться меня, хозяина. И уважать не будет, – подумал он и сразу же решил: – Не пойду за ней. Пусть одумается. Придет сама. Может, скорее приучит сердце к покорности. Может, полюбит мой очаг, как настоящая жена».

3

Их было пятеро. Рядом с Суртаевым, одетым в кожаную тужурку, ехала Людмила Владимировна в черном пальто и широких шароварах из темно-синего сатина. Вокруг них увивался Аргачи, то и дело показывавший, где чей аил и кто куда кочует на зиму. За ними – председатель сельсовета. Дальше – секретарь айкома комсомола Тозыяков, молодой парень с щетинистой, давно не бритой головой.

Позади цепочкой тянулись лошади с громоздкими вьюками.

– Юрту поставить да чай вскипятить не успеете, а я во все аилы слетаю, – похвалился Аргачи, отделяясь от каравана.

Тозыяков поехал следом, сказав:

– Я с ним. Вдвоем легче.

Увидев караван, Сапог выехал навстречу, торжественный и важный. Наконец-то едут землемеры, отведут землю для его товарищества, остолбят, раскаленными печатями столбы припечатают – тогда никакие Токушевы ему не страшны. Он знает, что по земельному кодексу землю делят на десять лет. Еще осенью он заплатил деньги за землеустройство, всю весну ждал землемеров. И вот они едут.

Сапогу казалось, что всадники спешат, жаждут встречи с ним. Лошади, почуяв сытный корм и отдых, рвутся вперед.

Когда узнал Суртаева, лицо вытянулось и в первую минуту даже руки опустились.

Этот землемеров не приведет. И добра от него не жди.

Всадники подъезжали.

Тыдыков поклонился им:

– Здравствуйте, хорошие люди… дорогие гости!

Ему не ответили.

Он сделал вид, что не заметил этого, и продолжал разговаривать тем же льстивым тоном:

– А я, мудрые люди, думал, что едет экспедиция. Геологи. Камни собирать, золото искать. А может, ботаники – за травами.

– Мы геологи, – сказал Суртаев. – Едем новые пласты подымать.

– Заезжай ко мне, Филипп Иванович, отдохнешь.

Суртаев промолчал, и Сапог понял, что этот неподкупный человек никогда не будет его гостем.

– Я давно жду землемеров, – продолжал Сапог уже деловым тоном. – Когда порядок будет? Осенью деньги уплатил сполна, говорили, что скоро пришлют.

– Зачем тебе землемеры?

– Землю товариществу отвести, – сказал Сапог, заглядывая в холодные глаза Суртаева. – Какая земля товариществам полагается?

– Лучшая… Но я что-то ничего не слышал о вашем товариществе.

– Бумаги у меня все в порядке. Посмотри, пожалуйста, Филипп Иванович, помоги. Я в долгу не останусь.

Они проезжали мимо усадьбы, и Сапог потянул Суртаева за рукав тужурки к воротам:

– Заезжай, Филипп Иванович. У меня все ученые люди останавливаются. Томские профессора много раз гостили, сказки записывали.

– У нас своя юрта. Мы расположимся вон там, на бережке, – сказал Суртаев. – Устав товарищества и списки принесите, я посмотрю, все ли оформлено.

– Гнушаешься мной, грязным алтайцем? Или сердишься? А я не такой: у меня память только на добрые слова, худые я не помню, – все старое забыл. Приезжай.

…На следующий день Сапог пришел в войлочную юрту, над которой развевался красный флажок, и, рассматривая плакаты, нарочито зевал. Как бы между прочим, задал вопрос:

– Зачем мудрый человек, Филипп Иванович, своих людей по аилам послал?

– Народ собирать сюда. Картинки буду показывать.

– А-а, волшебный фонарь? Богато живешь. Добрый человек всегда богат. Бедняками живут только лодыри.

Сапог степенно сел на кошму, не спеша закурил. Достал бережно свернутые бумаги, которые дома хранил на своей кровати, под периной, вместе с деньгами, и подал Суртаеву. Тот бегло просмотрел устав и небрежно засунул в свой карман. Сапог вытянулся, готовый вскочить на ноги.

– Народ соберется – прочтем этот устав, – сказал Филипп Иванович. – Пусть люди послушают.

– Зачем читать? – тревожно спросил Сапог и поднялся, подозрительно рассматривая Суртаева.

– Может, еще кто пожелает товарищество организовать.

– Нет здесь таких. У них в голове вместо ума – талкан. Отдай устав… Когда потребуется, я принесу.

– А я без вас знаю, что мне делать. Завтра утром позовите сюда всех членов вашего товарищества.

– Зачем понадобились?

– Проверить. Может, их нет совсем в живых.

– Сапог никогда не лжет.

Вечером он еще раз пришел в войлочную юрту, но не застал никого, кроме ямщиков.

– Все уехали по кочевьям, – сообщили ему.

Эта ночь была для Сапога едва ли не самой беспокойной в жизни.

«Почему Говорухин не пишет? Где он? Неужели с ним в городе случилось недоброе?» – тревожился Тыдыков.

4

Утром Сапог вышел из усадьбы и внезапно остановился, протирая глаза и всматриваясь в сизую даль. Каракольская ли это долина, где в течение многих столетий жили покорные Мундусы и Модоры, над которыми еще недавно зайсанствовал он? Из всех ущелий мчались всадники. Скакали они так напористо, как скачут ярые охотники, настигая зверя. С хребта спускался отряд. Догадываясь, что впереди всех едет старший Токушев, Сапог почувствовал острое желание ворваться в аил Анытпаса и плетью исхлестать непослушного парня.

«Лошадей за его бабу отдал, той ему устроил, – а польза какая?»

Первый раз собирается столько народу, созванного не им, Сапогом Тыдыковым, а кем-то непрошено вломившимся в тихую жизнь долины.

Он попытался успокоить себя:

«Народ знает меня, помнит… Они не посмеют говорить плохое».

Вернулся домой, чтобы переодеться.

«Выйду к ним в шелковой шубе, и все вспомнят, что это зайсанская одежда, только бляхи нет… Языки у них примерзнут».

Первое собрание было многолюдным, и Суртаев опасался, удастся ли побороть байских защитников, если они осмелятся подать голос. В докладе он говорил о классовой борьбе, о первых животноводческих товариществах и о помощи им со стороны государства.

Сапог важно подошел к собранию и поздоровался. Встало только шесть человек, остальные не шелохнулись. Филипп Иванович обрадовался: не зря он ездил по аилам, не зря вел беседы с бедняками у их домашних очагов. Тыдыкова он спросил:

– Где члены вашего товарищества?

Сапог указал на четырех алтайцев. Первым среди них был Таланкеленг, и Суртаев обратился к нему:

– Расскажи собранию, что ты делаешь в байском товариществе.

– Пастух, – растерянно ответил тот. – Овец пасу.

– Чьих?

Таланкеленг взглянул на Сапога, прося помощи, и Тыдыков поспешил на выручку:

– Он – чабан товарищества.

Не слушая его, Суртаев продолжал расспрашивать:

– А сколько в отаре твоих овец? Ни одной? Я так и знал. А скотоводом себя называешь, рядом с Сапогом встаешь – богач!

Люди захохотали. Суртаев махнул рукой на Таланкеленга:

– В батраки снова поступил. Так и говори.

– Нет, мне Большой Человек записал тридцать овец.

– Понятно: от налога укрывается, государство обманывает.

Опросив остальных трех членов, занесенных в списки Сапога, таких же бедняков пастухов, Суртаев сказал:

– Байские уловки ясны. Хотел обмануть Советскую власть, сколотил ложное товарищество, чтобы налоги за батраков не платить, – не удалось. Вздумал по-прежнему ездить на бедноте.

– Ездил, а теперь пусть пешком ходит! – крикнул Аргачи.

– Если бы не я, ты бы еще вот таким издох, щенок! – прохрипел Сапог.

– Если бы не Советская власть, то я всю жизнь прожил бы у тебя на собачьем положении, – в тон Тыдыкову ответил парень.

– Тебе следовало бы поучиться слушать старших по возрасту.

– Я тебе слова не давал, Тыдыков, замолчи, – потребовал Борлай, председатель собрания.

– Не мешайте говорить Большому Человеку! – послышался визгливый голос. – Худо будет.

– Ничего не будет. Председатель здесь… Товарищи из аймака, из области.

Алтайцы, приехавшие с Борлаем, сгрудились вокруг стола.

– Не давайте говорить байским защитникам!

Опять шум и крики. Суртаев с Тозыяковым едва успокоили бедняков, гневу которых не было предела.

Собрание продолжалось до вечера. Впервые говорили так много и горячо.

Когда Борлай объявил: «Слово имет агроном товарищ Лемехова», – Сапог ухмыльнулся. Разве это агроном? Вот Говорухин – настоящий агроном.

Сапог слушал настороженно и все больше и больше мрачнел.

В конце своей речи Людмила Владимировна предложила:

– На основании постановления аймачных организаций надо немедленно ликвидировать ложное байское товарищество.

– А потом будем создавать свои, бедняцко-середняцкие товарищества, – дополнил Суртаев.

Сапог побагровел:

– Ликвидировать? А кто вам позволит? Я не согласен. Сама Советская власть поддерживает товарищества.

Беднота зашумела:

– Прогнать его отсюда!

– Землю разделить.

– Мы назад сюда прикочуем, на хорошие места.

– Он, товарищи, скоро будет лишен права голоса. Тогда гоните его со всех собраний, – твердо сказал Суртаев, достал устав и потряс им. – А эту филькину грамоту нам поручено уничтожить.

Вздрогнув, Сапог побагровел и подбежал к Филиппу Ивановичу, намереваясь вырвать у него устав, но чьи-то тяжелые руки крепко схватили его за плечи, повернули лицом к усадьбе.

– Иди, иди!

Гневные крики напоминали сокрушающий шум воды, которая веками копилась в высоком ущелье и теперь, неожиданно разрушив сдерживавшую каменную преграду, со всей силой устремилась вниз.

– С вашей помощью, – обратился Суртаев к присутствующим, успокаивая их широким жестом руки, – сельсовет перепишет весь байский скот. С каждой овцы бай заплатит законный налог.

Филипп Иванович свернул устав трубочкой и снизу поджег.

– Все байские затеи рассыплются, как пепел от этой бумаги, – сказал он.

Сапог с поникшей головой брел к своей усадьбе. Ему все еще казалось, что произошла прискорбная ошибка, что через минуту люди разберутся во всем, вернут его и будут просить прощения за свою грубость. Ведь он помнит этих людей еще голопузыми мальчишками. Они всегда безропотно подчинялись ему, старались во всем угодить. И вдруг – такая буря…

Вслед ему ветер кинул бумажный пепел.