Текст книги "Великое кочевье"

Автор книги: Афанасий Коптелов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Продолжал писать:

«Я скажу прямо: не успели взять Сапога голыми руками, а теперь с оружием гоняемся за ним и поймать не можем. С ним, однако, человек тридцать таких же баев и разных несознательных алтайцев – прислужников байских. У всех – ружья».

За окном беспокойно дышала ночь. Борлай оглянулся – заскрипел снег.

Он схватил винтовку и выскочил из избушки, взвел курок и обошел вокруг. Нигде никого не было. Вернувшись, он подвинул стол в простенок, рядом поставил винтовку и сел заканчивать письмо.

И опять исчезли слова. С чего начать? Как рассказать о том, что волнует сердце?.. «Люблю Макриду». Как-то неловко… Это ведь можно сказать только ей одной…

Как же быть? Где найти слова?

Борлай вздыхал, смущенно проводил рукой по раскаленному лицу. На лбу и щеках выступил пот… Писать такие письма казалось тяжелее самой тяжелой работы.

Так он и не написал больше ни строчки. Ни одним словом не обмолвился о Макриде. И быстро-быстро зашил конверт сухой косульей жилой.

Потом, чуточку успокоившись, взял новый лист бумаги и решил написать письмо младшему брату. Ведь Ярманка скоро закончит свое учение. Пусть приезжает работать в родную долину. Пусть знает, что все ждут его. Все.

«И про Яманай напишу ему, – улыбнулся Борлай, заранее радуясь тому, что судьба брата может повернуться к лучшему. – Обязательно напишу. Живет она одна. К Анытпасу не вернется. Слышать не может о постылом. И стала она совсем другой, – даже узнать трудно. Первая партийка в нашей долине!»

Дверь распахнулась. В избу вошла Макрида Ивановна. На ее плечи была накинута шуба, запорошенная снегом.

– Это ты под окном стояла? – спросил Борлай. – Снег поскрипывал.

– Я на тебя смотрела… Схватил ружье – и на улицу! Смелый! А я пришла поговорить с тобой… Знаешь, в одиночку жить – сердце зябнет…

Макрида Ивановна смущенно замолчала.

Борлай счастливо улыбнулся и взял ее за руку…

4

Охлупнев проснулся рано и вышел во двор.

«Сегодня долго спит наш председатель. Хорошо. Пусть отдохнет».

На рассвете пошел навестить друга.

Макрида Ивановна разжигала русскую печь. Миликей остановился посреди избы и шутливо протирал глаза.

– Где же я очутился? Шел к Борлаю, а попал к свояченице. Эко диво стряслось!

Снял кожаные рукавицы и громко хлопнул ими.

Лицо Макриды стало малиновым, в уголках губ заплескалась стыдливая улыбка.

– Когда свадьбу играть, песни петь? – спросил Миликей, садясь на лавку против печки. – У тебя, Макриша, сегодня блины?

– Перестань зубы мыть.

– Как? Неужели я ошибся?

– Пришла мужику хлеб испечь.

– А-а! Из пустой квашни. Вот она. Не растворено, не замешено, – звенел Миликей, разглаживая усы. – Ну, на твоей свадебке я маленько гульну. А где же он, законный-то твой?

Макрида Ивановна вдруг повернулась спиной к печке, прижала к груди свои дрожащие сцепленные руки, и глаза ее загорелись.

– За детишками побежал!

И подумала: «У меня теперь свой, законный!»

– Сразу и за ребятишками?

– Сердцу легче, когда в избе маленькие: настоящим жильем пахнет.

– Ну что ж. Хорошо надумали, – сказал Миликей.

Макрида повернулась лицом к печи.

– Ой, батюшки, дрова-то погасли!

– Я испугался: светает, а у председателя огня нет. Не захворал ли? – думаю. Он рано вставал. Лампу засветит и читает, читает, гром его расшиби. До седьмого пота читает. Ты его одергивай малость.

– Пусть читает… а я буду слушать…

– Так ведь голова-то не каменная – заболеть может. Я его два раза останавливать принимался, а он мне: «Утром читать, говорит, хорошо – в голове, как в кладовке, все по полочкам разложишь».

Вошел сам хозяин. Сына, одетого в овчинную шубу, нес на руках. За ним Муйна вела Чечек.

Макрида Ивановна, всплеснув руками, кинулась навстречу Борлаю, выхватила у него ребенка и подбросила до потолка.

– Вот какой ты у меня вырастешь! Высокий да умный!

На лету поймала испугавшегося Анчи и прижала к груди.

– Не бойся, пташечка маленькая!

Сняла с ребенка шубку и посадила его на шесток.

– Погрейся тут. Мы с тобой умоемся. Рубашку новую сошьем.

Она схватила Чечек и, целуя в щечки, усадила ее на табуретку против печи. Девочка заплакала.

– Не надо, деточка, кукситься, я тебе буду мамой, – уговаривала Макрида, сняла с нее шапку и погладила голову. – Мы гребеночку тебе купим, хорошенькую… Куклу сошьем!

Охлупнев пожал Борлаю руку:

– С женушкой тебя да со ласковой! Скоро свадебку играть, песни петь? – Он повернулся к Макриде Ивановне: – Запомни, я буду посаженным отцом…

– Ладно. Только пособи мой дом сюда перевезти.

– А эту избу кому?

Борлай и Макрида Ивановна ответили вместе:

– Чаных будет жить здесь.

5

Вечером у скотного двора появился Бабинас Содонов. Борлай пригласил его:

– Заходи, полюбуйся на скот! – и повернулся к Людмиле Владимировне, которая рассказывала членам правления, как сделать во дворе вытяжные трубы.

Бабинас вошел во двор.

– Погляжу, как скот в тепле живет, – сказал он. – Старухи говорили, что коровы начнут кашлять.

– Глупостей много болтали. Пугали народ. «Алтайцам в избах жить нельзя – умрут». – Сенюш посмотрел Бабинасу в глаза: – Ты помнишь это?

– А зачем худое вспоминать? Вспоминать надо хорошее. А больше думать о том, что сегодня делается.

– В этом ты прав.

– Вот я и приехал поговорить, – оживился Содонов. – Ты, партийный человек, погляди, что делается в урочищах. От коровьего стона небо дрожит. Режут. Меня спрашивают: «Ты с коммунистами или с нами?»

– Кто спрашивает?

– Да многие… богатые. Пробуют распоряжаться: «Если с нами, то коров режь». А у меня рука не поднимается зря скотину губить. Зашел я сейчас к вам, – продолжал Содонов, – сердце радуется! Коров-то сколько!

– Хо! – не удержался Борлай. – А сколько у нас будет через три года! Тысячи!

Содонов гладил коров, заглядывал в кормушки.

Так они прошли половину двора.

Людмила Владимировна остановилась возле пестрой комолой коровы и, положив руку на ее спину, объявила:

– Это корова старая, давно приучена к подсосному доению. Сейчас ее будем доить по-новому, без теленка.

Борлай подошел к Бабинасу:

– Видишь, как мы живем? Хорошо?

Содонов посмотрел на Людмилу Владимировну, пытавшуюся подоить корову.

Корова лягалась, зло вращала круглыми глазами и тревожно мычала, словно теленка звала, но теленок не появлялся, и сосцы ее напоминали пустые мешочки.

– Вон, посмотри: сколько ученая баба вымя ни трясет, а корова молока ей не даст, теленка просит, – так привыкла. У старого человека тоже много старых привычек, – сказал Бабинас.

Людмила Владимировна взглянула на Миликея Никандровича, и он тотчас же поставил перед коровой ведро теплого пойла. Комолуха на секунду уткнула голову в пойло, потом облизала губы. Понравилось. Стала пить быстро и жадно.

Женщина погладила вымя и потянула за сосок. От сильной струи зазвенело дно жестяного ведра.

– Смотри, доит! – воскликнул Сенюш, подтолкнув Бабинаса.

– Мы с Миликеем Никандровичем в три дня ее приучили, – сообщила Людмила Владимировна.

Из ближних избушек прибежали алтайки, смотрели на дойку и хлопали руками:

– Ишь как раздобрила корову!

– Умная женщина! Не зря ее учили.

Подоив Комолуху, Людмила Владимировна пошла записывать удои. Она просила доярок молоко от каждой коровы выливать отдельно в молокомер.

Борлай с Бабинасом вышли со скотного двора. Над долиной плыла луна в радужном ореоле. Дым над избами подымался столбами.

– Морозы начинаются, – заметил Токушев.

– У кого избушки, тем хорошо, – отозвался Содонов.

– Строй себе избушку, – посоветовал Борлай.

Содонов понял это как приглашение вернуться в колхоз и, повеселев, сказал:

– Сначала аил перевезу. – И, не откладывая дела, спросил: – Где аилы ставят те… которые сейчас к вам приходят?

– Новые колхозники? Они сначала заявления пишут. Тебе хорошо: сын – колхозник, грамотный – напишет.

6

В доме Охлупневых было тесно и чадно. Старухи в истрепанных чегедеках и засаленных шапках сушили на железной печке листовой табак, набивали им большие трубки и не торопясь курили.

Женщины помоложе сидели на лавках и табуретках, пришивали к новым рубашкам и платьям пуговицы, обметывали петли.

Маланья Ивановна подходила то к одной, то к другой, смотрела работу, а иногда брала иголку и показывала:

– Вот так обшивай.

Муйна, скинув шубу, на большом столе гладила утюгом суконные брюки.

Маланья Ивановна беспокойно посматривала на нее, а когда слегка запахло шерстью, посоветовала еще раз спрыснуть водой.

В дом вбежала сестра в легком платье, в светлом платочке. Лицо ее сияло невысказанной радостью, и она прямо с порога бросилась Маланье Ивановне на шею и обдала щеку горячим шепотом:

– Ничего ты не знаешь, Малаша. Не знаешь, не знаешь…

– Ты меня задушишь, заполошная.

Маланья Ивановна сняла с шеи руки сестры и спросила:

– Ну, что у тебя стряслось? То носа ко мне не показывала, а теперь обнимаешься до удушья.

Старухи вынули трубки изо ртов, молодые алтайки побросали работу – все смотрели на сестер.

Макрида Ивановна схватила сестру за руку, увлекла за собой в запечный угол и там прошептала о большой радости:

– Затяжелела я, Малаша! Право слово!

– Понесла, говоришь? – переспросила сестра. – За русским мужиком жила – пустая ходила, за алтайца вышла – сразу понесла.

Макрида Ивановна обиделась:

– Тебе никакую радость сказать нельзя.

– Ну и оставайся со своей радостью. Тот раз алтаят себе в дети приняла – тоже прыгала. Мама, покойна головушка, однако, в гробу перевернулась: алтаец зять!

– Ты подумай, что болтаешь. У самой-то полон дом подружек. Даже табак терпишь.

У Маланьи Ивановны вдруг изменился голос:

– Мужик мой, сама знаешь, послан алтайцев всему обучить. Надо пособить ему. Вот я и хоровожусь с женщинами.

– Нет, я так не могу. Я все делаю от души, – сказала Макрида Ивановна.

– А кто тебе сказал, что я без души?

– Ты бы, Малаша, пришла да поглядела, как я живу. Детишек обмыла… Они ведь сиротки. Мне их жалко. Я их люблю по-настоящему, как своих кровных.

– Ах, да уж молчала бы!.. По-моему, коли я их под сердцем не носила, любви большой не будет.

– Неправда, Малаша, неправда. Я им не мачеха, а мать родная. И они это сердцем чуют. Верно слово. Давно я слышала одну хорошую поговорку: «Не та мать, что родила, а та мать, что вспоила-вскормила и на коня посадила». К этому добавить хочется: на добрый путь наставила.

Маланья Ивановна обхватила сестру и на секунду прижала к себе.

– А как звать будете ребеночка? По-русски или по-алтайски?

– Вот этого мы с Борлаюшкой еще не обговорили.

– Ладно. Хорошо, сестрица, что не затаила. – Маланья Ивановна говорила все мягче и теплее. – У тебя вся душа всегда на виду.

Про себя она решила: «Начну подарочек собирать».

Провожая гостью, она остановилась на крыльце и, глядя на удаляющуюся сестру, подумала: «Кто бы мог знать, что здесь Макриша счастье для себя отыщет?»

Глава пятнадцатая

1

В сумерки на заимку Чистые Ключи заехали два всадника, одетые в широкие косульи дохи и шапки-ушанки. У лошадей подвело бока, мокрая шерсть заиндевела. Верховые проехали прямо к усадьбе Калистрата Мокеевича.

Передовой, краснощекий бородач, спешился, распахнул ворота и начал уговаривать собаку:

– Лапко! Лапко! Нельзя. Свои.

Спутник его оглядел просторный двор.

– Да, мы опоздали. На снегу отпечатки подков.

– Не сумлевайтесь, Николай Валентинович, осподь поможет, отыщем, – уверенно басил бородач. – Я к самому хозяину забегу, а вы к Учуру, вот в эту избушку, постучите.

Приезжий внимательно осматривал двор: недавние аресты друзей в краевом центре, когда он, Николай Говорухин, едва схоронил свои следы, приучили к осторожности. Бородач подошел к кухонному окну и легонько постучал черенком плетки.

– Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!

Из дома ответил старческий голос:

– Аминь! Кого бог послал!

– Свои люди, Мокей Северьянович! Открой, ради оспода.

– Кто это такие – свои?

– Да Галафтифон я Миронович, из Кедровки.

Дверь открыла женщина. Старик встретил гостя в сенях, поклонился в пояс:

– Милости просим, гостенек долгожданный. Проходи в избу.

– Некогда гоститься-то, – сказал приезжий, общипывая лед с бороды и усов. – Где сын-то?

– А я думал, антихристы налетели по мою грешную душу, – продолжал старик, не слушая гостя. – Наши-то ружья подняли на богоотступников.

– Да сейчас-то где они?

– Ой, беда, беда! – вздохнул Мокей Северьянович. – Далеко в горах свое время ждут.

Вошел Говорухин.

– Здравствуйте, хозяин, – прохрипел простуженным голосом и сразу повернулся к своему спутнику: – Алтайца дома нет. Жена не говорит, где он.

– Учура потеряли? – спросил старик. – Он с нашими. За командира главного.

– Ты нас к ним отведешь, хозяин, – настойчиво отчеканил незнакомый гость.

– А ты кто такой будешь? Какого званья? Городской?

Говорухин назвался другом Сапога Тыдыкова. Старик, успокоившись, продолжал расспрашивать:

– Что слышно в городе? Долго нам еще терпеть и ждать лучшего? И как дело-то наше обернется?

– Все будет хорошо.

– Дай-то бог! – Старик истово перекрестился, долбя сухие плечи двумя перстами. – Проходите в избу. Эй вы, бабы, собирайте ужин!

Все трое вошли в кухню, помолились на медные иконы.

– Крест-то у тебя будто не наш. Щепотью молишься: образам Христовым кукиш кажешь, – укорил Мокей Северьянович. – Ну, да ладно, против антихристов пошел, дак и в кресте осподь тебя вразумит.

– Отряд-то большой?

– Десятка три, поди-ка, насчитается. Оборужены все как следует быть. Винтовки из земли повыкапывали.

– Сапог там?

– Там. Где же ему быть? Он вроде над всеми голова. Большого ума человек! Хотя и алтаец, а прозорлив.

Старик полез на печь.

– Бабы, где у меня новые пимы? Доведется дорогу показать людям добрым. Некому, окромя меня: мужики-то надежные все тамо-ка. Хоть слепой-слепой, а доползу как-нибудь.

2

Нелегко распахивать новые земли там, где еще недавно стоял густой лес.

Лес вырубили – открылась поляна. Запрягли лошадей в новый добротный плуг, проложили одну борозду, другую, подняли несколько пластов вековой целины, но вот лемех уткнулся в корни огромного пня, и лошади остановились. Ни конный плуг, ни трактор не смогут вспахать поляну до тех пор, пока не будут выкорчеваны пни.

Такими пнями на поле жизни оказались кулаки. Как ни силен был плуг, вздымавший целину, ему грозила остановка: нужно было выкорчевывать старые пни.

Во всех селах и деревнях ждали этого часа. Еще никому не были ясны формы последнего этапа борьбы с кулачеством, но все понимали, что должно произойти что-то весьма значительное.

На собрании коммунистов аймака уполномоченный обкома партии Филипп Суртаев с особым подъемом говорил о сплошной коллективизации, о создании крупных сельскохозяйственных коммун, о все нарастающей борьбе с баями и о ликвидации кулачества как класса. Партия сняла запрет с раскулачивания. В ближайшие дни предстояло лишить баев земельных участков, табуны, стада и отары передать колхозам, а самих баев выслать с семьями в отдаленные северные районы.

В Верхнюю Каракольскую долину вместе с коммунистами этого сельсовета ехал новый председатель аймакисполкома Чумар Камзаев. Всю дорогу он разговаривал то с одним, то с другим, перечислял все, что могут взять с собой выселяемые, и предостерегал товарищей от опрометчивых поступков.

– У всех накопился гнев, – говорил он. – Но его надо сдержать в сердце. Все делать с ясным умом – строго по закону.

Легко сказать «сдержать гнев», труднее сделать это. Каждый порывался отплатить за все обиды и насилия, оскорбления и грабежи. Все, что годами копилось в сердце, хотелось, как заслуженную кару, обрушить на головы баев. Но Чумар Камзаев предупредил, что он будет смотреть за всеми и что даже самый маленький проступок приведет к партийному взысканию.

Они приехали в сельсовет глубокой ночью и сразу же, разделившись на группы и взяв с собой надежных беспартийных колхозников, выехали к байским стойбищам. Климов с пятью алтайцами отправился выселять кулаков с заимки Чистые Ключи.

Байрым со своей группой окружил аил Утишки Бакчибаева. Собака встретила их громким лаем, и Утишка с топором в руках выскочил за порог. Увидев всадников, он раскинул руки, закрывая вход в аил, и спросил Байрыма:

– Грабить приехал? Своего брата по сеоку грабить?

Байрым спешился и, подойдя к нему, требовательно протянул руку:

– Дай сюда топор!

Он стоял рядом, неподвижный и суровый, и так пронзительно смотрел в глаза, что у Бакчибаева дрогнули руки и топор выпал на снег.

– Собирай еду на дорогу, – сказал Байрым. – Поедете на север. Вместе со всеми баями.

– Я не был баем! – вскрикнул Утишка.

– Когда-то был середняком. Это мы помним. А потом захотел стать баем. Батраков нанял.

– Это – жена.

– Здесь маленьких нет, не обманешь. Все знают: ячменем спекулировал хуже самого жадного торговца. Родную дочь баю продал. Забирай семью и уходи.

Детей, жену Утишки и его самого усадили в сани, разрешив им взять с собой запас курута и талкана, соли и чая, одежду и посуду.

– Где золото? – спрашивал Байрым.

– Золото – у Сапога, – ответил Утишка. – Я знаю золото по сказкам да песням.

– А мы приехали не сказки слушать. Ищите, товарищи! – распорядился Байрым.

Тохна заметил среди лиственничной коры, которой был одет остов аила, войлочный сверток, стянутый ремнями; разрезал – и на ладони зазвенели монеты.

– Вот серебро! – крикнул он. – Бери, Байрым, считай.

Айдашу показалась подозрительной новая деревянная ступа. Он топором расколол ее. И не ошибся: в середине ножки, в высверленном углублении, лежал сверток с золотом…

– А это что? Скажешь, нажито честным трудом? – спросил Байрым. – Змеиная твоя душа!

Скот переписали и отправили с колхозным пастухом на зимнее пастбище артели. Излишки ячменя и овчины, седла и сбруи тоже переписали и увезли в сельсовет.

Отправив обоз, Байрым со своей группой поскакал к стойбищу Копшолая Ойтогова.

А той порой Борлай с десятью всадниками ехал к усадьбе Сапога. Рядом с ним – Яманай. Ей было поручено принимать и записывать байское имущество.

По дороге их нагнал Анытпас Чичанов.

– Ты куда? – спросил Борлай, схватив повод его коня.

– С вами филина выгонять.

– Откуда ты узнал?

– В сельсовете слышал.

Нахлестывая коня, Яманай вырвалась вперед. В ее памяти встало прошлое. В том гнезде, за высоким заплотом, засел прожорливый, страшный коршун. Он оторвал ее от любимого человека. На поляне перед усадьбой кончилась ее безоблачная молодость. Здесь ее втаптывали в грязь. И все это делал он, называющийся отцом сеока! Эх, если бы ей сейчас попался этот отец! Она согласна на любое взыскание за один удар по мерзкой морде.

Анытпасу хотелось, чтобы она заметила его: ведь он едет с ними выселять баев. Поравнявшись с ней, он поздоровался.

– Ну, помогай за старое расплачиваться! – сказала Яманай.

Ворота были закрыты на засовы и замки. Но Сенюш встал на седло и переметнулся через высокий забор. Отыскав около весов пудовую гирю, он сбил замок и распахнул ворота. Въехав во двор, колхозники спешились и побежали осматривать все углы, нет ли там засады. Борлай взял с собой несколько человек и направился к белой юрте.

Обе жены Сапога сидели на кроватях, прижавшись к стене.

– По постановлению Советской власти выселяем вас на север, – объявил Токушев и, окинув строгим взглядом жилье, спросил: – Где спрятано золото? Серебро где?

– Не знаю. Хозяин увез, – пробормотала Хожа.

Борлай перевернул постель и ощупал пустые карманы в перине. Мешков с серебром не было.

Во дворе послышался шум, и Токушев выбежал из юрты. На высоком крыльце двухэтажного дома ветер раскачивал косматое пламя. Яманай стояла рядом и бросала в костер сухие дрова. Колхозники пытались остановить ее, но она никого не слушала и, размахивая поленом, не подпускала близко. Ей хотелось только одного: чтобы огонь быстрее стер с земли проклятую усадьбу, в которой грязными лапами измяли ее юную душу.

– Что ты делаешь? – крикнул Борлай, подбегая к ней. – Раскидывай костер.

Яманай выпрямилась и заносчиво ответила:

– Не твое жгу – байское.

– Нет, теперь все это – наше.

– Спалю, так не вернется зайсан, – упорствовала Яманай.

– Он и так не вернется.

Огонь высоко прыгнул на крашеные двери. Ветер торопливо мотал его тонкие струи и раскидывал по стене.

Борлай взбежал на крыльцо и, оттеснив Яманай, длинной палкой стал расшвыривать головешки.

– Лопаты сюда! – крикнул он колхозникам. – Снегом забрасывайте.

Тяжелые комья утоптанного снега полетели на крыльцо. Огонь зло шипел, но с каждой секундой прижимался все ближе и ближе к полу.

– Ну, короткая у тебя память! – упрекнул Борлай раскрасневшуюся Яманай. – Уже забыла, что Суртаев говорил, что Чумар наказывал.

– А мы ей завтра на собрании ячейки напомним, – пообещал Сенюш.

К утру обшарили все закоулки, но ни одного мешка с серебром не нашли.

– В пещерах буду искать. И найду. Пусть небо поразит меня, ежели не отыщу, – поклялся Анытпас, успевший нарядиться в голубую шелковую шубу Сапога.

На рассвете из усадьбы выехали сани, нагруженные байским добром.

Борлай замкнул ворота на замок и, положив ключ в карман, про себя решил: «Завтра же здесь поселю колхозников…»

Жен Сапога увезли в сельсовет.

В середине дня обоз с баями и их семьями под охраной колхозников двинулся на север.