Текст книги "Свобода"
Автор книги: Афаг Масуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
... Сердце профессора замерло... Он, вдруг задыхаясь, вспомнил, почему ему казалась знакомой страшная серая картина, которую вчера, стоя здесь у дверей с безнадежностью на лице рисовал несчастный академик... Эта картина приснилась профессору примерно двадцать дней назад. Значит... – профессор почувствовал, как спазматически сжались все его мышцы – ... значит, он был в том месте, о котором говорил профессор... Значит, как и говорил академик, это, действительно, не было сном... Ведь иначе академик не мог бы так точно описать то место, и эти кошмарные серые берега не оказались бы в древнеегипетской рукописи... А в следующее мгновение он вспомнил такое, от чего сердце его чуть было вообще не остановилось...
... Академик эту страшную, нарисованную им картину назвал одним из кругов ада... Следовательно, запоминать сны – означает оказаться во власти того пространства.
– ... во власти пространства сна...
... Профессор и сам не понимал, что говорит, он лишь чувствовал, что вместо того. чтобы проясняться, все еще более запутывается, уходит во мрак...
– Именно, именно... – в голосе больного уже звучали интонации докладчика, – ...Пространства сна. А оказаться в его власти, значит переступить порог того света... В рукописи этому посвящена всего одна глава. И это самое таинственное в ней. Там говорится, что... – тут больной почему-то понизил голос, – оказаться во власти пространства сна, еще и означает попасть в зону, контролируемую Сатаной...
...Вдруг у профессора одновременно так невыносимо зачесались кончик носа, правое ухо и подбородок, что, не в силах сдержаться, он яростно стал расчесывать их.
– Пристрастие к снам, то есть увлечение снами равноценно отказу от этого мира. Это пристрастие там равноценно смертному греху – самоубийству. То есть стремиться во сны, жить во снах все равно, что отвернуться от этого бескрайнего, светлого мира, созданного Богом. Отвернуться от Бога...
– Интересно... – вновь с деланным равнодушием проговорил профессор и снова почувствовал, как кружится у него голова.
– Там написано, что в это опасное пространство попадают не только те, кто испытывает тягу ко снам... Туда во сне затягивают и людей, совершивших смертный грех в глазах Бога...
... И вновь профессору вспомнился несчастный академик... Он знал о своем грехе. Теперь и профессор знал, в чем грешен. Выходит, живя во сне, он, сам того не подозревая, отворачивался от Господа...
– ...Но это – мелочи... – больного уже нельзя было остановить, он говорил без умолка, словно давно уже с нетерпением ждал, когда можно будет поговорить с профессором об этой рукописи.
– ... Там написано, что самый страшный грех – оскорбить имя, существование, наличие Бога...
... Профессор решил, что он сегодня же во что бы то ни стало должен обязательно получить тот самый научный труд академика. Выход из этого запутанного лабиринта ему могут указать только и только та самая работа маленького академика...
– ... Оттуда обратной дороги нет... – проговорил больной и с печалью посмотрел на профессора.
– Оттуда, то есть...
– Из того пространства... В рукописи именно так и написано.
И тут профессора удивило, что этот человек, сидящий перед ним, читает его мысли, мгновенно дает ответы на вопросы, только возникшие в голове профессора...
А потом отчего-то вдруг лицо его показалось профессору подозрительным...
Тонкий нос, дугообразные брови, острые кончики ушей делали его похожим на маленького интригующего черта...
... Почему, с замиранием сердца подумал профессор, этот человек все время говорит только о снах?.. Может быть, он именно для этого пришел сюда?.. А может быть, его сюда подослали?!. – сердце профессора вновь тревожно забилось... Подослали, чтобы он смог распутать узел, над которым бьется столько времени, объяснить, за какие грехи он приговаривается к смертной казни, и почему он отправляется именно в преисподнюю...
– Да, такие вот дела, – путаясь в мыслях, подумал и произнес одновременно профессор. И опять подступило головокружение...
... Это все от усталости... умственного и нервного перенапряжения... и к тому же эти снотворные... – подумал профессор и, сняв очки, потер лицо.
... Это было концом, – подумал профессор. – Все – события и факты, сны и рукописи твердят ему только одно: он – на пороге...
– Если вам интересно, я могу принести вам эту рукопись... – предложил больной, сияющими глазами взглянув на профессора.
– Нет, нет, не стоит, благодарю... – ответил профессор, потирая глаза, но, сколько бы он ни открывал и закрывал их, головокружение не проходило. Наоборот, оно только усиливалось.
– Кажется, вам не хорошо, профессор? – спросил больной.
А профессору и в самом деле было не хорошо. Перед глазами все потемнело, в ушах стоял гул, к горлу подступала тошнота.
Больной налил из графина воды и дрожащей рукой протянул профессору.
Из-за этой дрожи в руке вода в стакане тихо колыхалась...
Видно, нервы у него совсем расшатались, – подумал профессор, глядя сквозь темную пелену перед глазами на этот стакан. Он протянул руку за стаканом, но никак не мог взять его, так и замер, чувствуя, как комната вращается вокруг него...
Мутнеющим взором он видел, как больной встал, подошел к нему, и, наклонившись, приблизил лицо с торчащими кончиками ушей, тонким, острым носом и красными глазами посмотрел на него, а потом, выпрямился и осторожными шагами на цыпочках направился к двери...
А затем, задыхаясь от ужаса, увидев на посетителе ярко сверкающие бордовые ботинки на высоких каблуках, и знакомую серую куртку, которую тот надевал на ходу, профессор почувствовал, что задыхается и мрак застилает ему глаза...
... Позже профессору показалось, что он связан и висит где-то вниз головой... Наверное, он давно так висит, и потому вся кровь прилила и бьется где-то у макушки... А потом, словно какая-то вена в голове, не выдержав напора, лопнула, и кровь тяжелыми каплями закапала куда-то вниз, в бездонную глубину...
Звук падающих капель доносился по прошествии долгого времени откуда-то издалека, казалось, с другого конца света...
К тому же он мерз... Челюсть нервно дрожала, и оттого зубы громко стучали друг о друга.
... А замерзал профессор потому, что вокруг его рук и щиколоток вместо веревок вились какие-то холодные, скользкие змееподобные ужасные животные... Эти змеи со странными узорами на коже прижимались своими слепыми головами к рукам профессора, и, кажется, высасывали его кровь...
Не было сил шевельнуться, закричать... От малейшего движения кровь, сочащаяся из макушки, капала быстрее, а обвившиеся вокруг рук безглазые змеи глубже вонзали в него свои беззубые пасти... Тогда, чтобы поскорее избавиться от этой омерзительной картины, профессор решил закрыть глаза и заснуть. Потеря крови – самый легкий путь смерти – путь, ведущий через сон...
Но потом его, все так же продолжающего висеть, вдруг стали трясти... Все тело ныло...
... Кто-то, положив ему на плечо тяжелую руку, грубо тряс, время от времени брызгая в лицо воду...
... Профессор с трудом открыл глаза...
... Он лежал на диване, а вокруг него столпились несколько врачей, молоденькие медсестры. На руках и обнаженных щиколотках он почувствовал мокрые присоски кардиографа...
... В толпе среди врачей стоял и давешний больной... Но теперь кончики ушей его были не такими острыми, а нос – круглым и плоским...
– Кажется, очнулся... – произнес кто-то над его головой.
А другой, склонившись совсем близко к его лицу, спросил:
– Профессор, как вы себя чувствуете?..
... Это был врач из их клиники, он внимательно глядел на профессора, снимая повязки с его рук...
И главврач был тут же, стоя у самой двери, он тихим, полным горечи голосом говорил кому-то:
– Все мы этим кончим...
... Профессор вдруг вспомнил все, что произошло перед тем, вспомнил эти правдоподобные, полный ужаса разговоры, опасные предостережения, подписывающие ему смертный приговор...
Пелена все еще стояла перед глазами... но голова уже не кружилась. Казалось, на грудь ему положили тяжелый камень.
... Потом врачи, попытались все вместе перенести его на тахту для обследований.
– Не надо... – слабым голосом простонал профессор и содрогнулся от резкого запаха лекарства, влитого ему между губ.
– Может быть, отвезти вас домой, профессор?.. – с виноватым лицом спросил тот самый больной. – Это же я вас так утомил...
– Не стоит, не беспокойтесь... – ответил профессор и вспомнил древнеегипетскую рукопись, которую переводил этот заботливый больной. – Я сейчас приду в себя...
... Профессору никак не мог идти домой, не мог сознательно отдаться во власть смертельно опасных снов, этого человека в серой куртке, этого посланца пространства сна, который, сложив руки на груди, нетерпеливо ждал его...
– Мне уже лучше... – сказал профессор, – не беспокойтесь, я попозже сам выйду и немного пройдусь по воздуху.
... Врачи разошлись, и в кабинете остался только тот самый больной, стоя у дверей и нервно пощипывая себе руки, он говорил:
– простите меня, профессор... конечно, это неправильно говорить такие вещи людям вашей специальности и вашего возраста. У вас и без того тяжелая работа...
... А профессор в эту минуту хотел только одного, чтобы этот амебоподобный человек с противным голосом убрался как можно скорее. Потому что чем он дольше оставался здесь, чем больше говорил, что-то анализируя, открывались новые сложности, опасные истины, и тогда и без того больному профессору становилось все хуже...
... Больной еще некоторое время постоял у дверей, и, глядя на профессора заботливым взглядом, тихо про себя что-то мямлил, а потом сам по себе повернулся и вышел из кабинета.
... После его ухода профессор долго сидел, подперев руками подбородок и уставившись на черный телефонный аппарат...
... Казалось, маленького академика похоронили именно в этом аппарате...
... Все до чрезвычайности сложно и запутано... – думал профессор, постепенно приходя в себя. – ... Этот человек, который, едва войдя в комнату, со своей древнеегипетской рукописью раскрыл, за что он приговорен к смерти, был послан, чтобы научно доказать и объяснить, за какие грехи вынесен ему этот жестокий, не подлежащий смягчению и обжалованию приговор... это несомненно.
В противном случае, почему он, позабыв, зачем пришел сюда, без умолка, не давая ставить слово, разглагольствовал о том, что туманит мысли профессора, доводит его до сердечного приступа, говорил о законах и границах той неумолимой западни, в которой оказался профессор?!.
... Он почувствовал, как холодная испарина опять покрыла его лоб...
Все совершенно точно: эти сны, которые он, обливаясь потом и кровью, видел каждую ночь, на самом деле, как и говорил академик, не были снами... это были странствия в существующее неведомо где таинственное пространство... И шел он в это пространство – а в этом и заключался, как выяснилось, его грех – с тех пор, как три года назад, после смерти жены, стал отдаваться чудесным картинам, которые приносили ему сны, и, сам того не замечая, постепенно утрачивал связь с реальным миром... Значит, именно это он делал по ночам, дрожащими от нетерпения руками, под чарующую музыку Моцарта, в тусклом свете настольной лампы...
... Следовательно... – профессор достал из кармана халата платок и промокнул пот на лбу... – следовательно, вот, куда завели его ночные странствия, он невольно стал свидетелем неведомого давления, тайного преступления... И его за одно только это могли поймать в опасные сети, в которых запутался академик. Просто так отпускать живого свидетеля тайного убийства, очевидно, не нужно ни тем, кто здесь, ни, точно так же, тем, кто там...
... И тут у профессора от ужаса волосы встали дыбом: он вспомнил, тот решивший его судьбу кошмарный миг, когда парень в серой куртке, на чей след он напал во сне, входя в здание Академии Наук на улице Истиглал, вдруг, задержавшись на мгновение, оглянулся и увидел его...
Очевидно, этот подозрительный, осторожный человек направлялся в Академию к академику Сираджову... Предположим, что в ту ночь, в то мгновение, в том сне академик находился в здании Академии на улице Истиглал... Значит, получается, что, нарушив какие-то границы, переступив какую-то черту, профессор, подчиняясь неизвестной, тайной закономерности, вошел в сон академика или, как говорится в рукописи, попал в то пространство, то есть и он, и академик, и человек в серой куртке в ту ночь, в то самое мгновение находились в месте, внешне похожем на здание Академии наук, но в действительности – в совершенно ином, том самом запретном, таинственном, опасном пространстве...
... Профессор почувствовал, как удушье снова подступает к груди... Он встал, открыл форточку и долго стоял у окна, вдыхая льющийся снаружи свежий воздух и глядя на улицу...
... Шел дождь...
... Господи, насколько все точно?.. Почему все совершается с такой точностью?!. Все мелочи, соединившись друг с другом, подобно симметричному узору, выполненному с гениальным мастерством, создали цельную странную и страшную картину?!.
Профессор, пытавшийся объяснить их с помощью ошибочных гипотез, или принимая за обычные случайности либо за непонятные совпадения, не мог найти даже самого микроскопического выхода, хоть узенького просвета. А теперь все ясно как на ладони. Во снах, куда он устремился за своей женой, и где чуть не поселился навечно, сам того не подозревая, он оказался замешан в следствии по делу приговоренного, невольно, не понимая сути происходящего, превратился в участника этого опасного, секретного дела...
... Лишь одно осталось неясным в этой совершенно четкой картине... Рукопись академика... Профессор должен обязательно найти ее. Он не может, молча, опустив голову, подобно жертвенному барану, вернуться домой, чтобы опять отдаться во власть снов. Приняв твердое решение, профессор вернулся на место, достал из ящика трубку, но, вспомнив о сердце, которое еле пришло в норму, бросил трубку в угол ящика.
... Он представил свою одинокую маленькую спальню, давно не прибиравшуюся постель.
Именно отсюда – из этой комнаты – начинался порог...
... Снова послышался осторожный стук в дверь...
Это опять была медсестра, помешивая чай в стакане, она поставила его перед профессором:
– Лимона не нашлось... выпейте, профессор, я только что заварила.
После ее ухода, помешивая ложечкой чай, профессор подумал, что все насколько ясно, настолько и сложно...
Выходит, он, никому не мешая, не навредив даже малюсенькому муравью, ни во что не вмешиваясь, приходя по утрам в свой кабинет в клинике и уходя по вечерам в свой одинокий дом, в своей постели, сам того не ведая, совершал смертный грех... Значит, и в своем внутреннем мире, даже в своих снах человек не может быть свободным... Самые опасные и жесткие запреты и законы, оказывается, таятся внутри самого человека...
Но сколько потом профессор ни перебирал в памяти прочитанные им книги по теории и практике психиатрии, он не смог припомнить ничьих мыслей или предположений по поводу этой горькой истины. В психиатрической науке об этом ничего не было...
***
... Тело академика покоилось в большом актовом зале Академии, на высоком, покрытом красным бархатом пьедестале, установленном на сцене, а потому снизу были отчетливо видны его бесцветное лицо и сложенные на животе мертвые руки...
... На бледном лице академика, словно со вчерашнего дня застыло знакомое выражение страха. Тонкие крылья ноздрей были широко раскрыты, подбородок сжат, словно в плаче.
Точно такое же выражение было на лице академика днем раньше, когда, сидя в кабинете напротив профессора, он впивался в него полным безнадежности взглядом, как утопающий хватается за соломинку. А профессор с холодностью безжалостного хирурга совершал над ним тысячу операций, причиняя страдания его и без того измученному страхом телу...
... От этой мысли странное тоскливое чувство охватило профессора... Он виноват в смерти академика. Это горькая, неопровержимая истина, – думал профессор, покусывая кончики усов, – и теперь всю оставшуюся жизнь, все свои дни, которые, может быть, и по пальцам пересчитать можно, он будет жить с этой мыслью...
... В зале не было никого, кроме сидящих в первом ряду семи – восьми женщин, человек пятнадцати мужчин и четверых стариков с орденами на груди, стоящих в почетном карауле, и уже клонящихся в разные стороны оттого, что сменить их было некем. От долгого стояния они, казалось, уже пропитались запахом формалина, смешанным со звуками траурной музыки, и уже сами стали походить на лежавшего в гробу академика...
... Запах формалина доходил и до севшего в середине зала профессора, и ему уже было все равно – исходит этот запах от спящего в гробу академика или от него самого. Печальная траурная музыка звучала, словно не на церемонии прощания с академиком, а оплакивала его самого последние дни...
Еще по дороге сюда профессор решил, что нет никакого смысла провожать академика до кладбища. Это безжизненное известково-белое тело, лежащее сейчас на сцене, на покрытом красным бархатом пьедестале на вершине горы цветов, по сути дела, не имеет никакого отношения к академику... – думал профессор, глядя на гроб.
Сам академик, может быть, сейчас уже был на снившемся ему берегу серого, бурного моря... Быть может, в это мгновение бедного ученого, смешав с остальными, укладывают в ящики...
... Он посмотрел на часы. Без пятнадцати четыре... Через четверть часа тело вынесут...
... Он поднялся, тихими шагами между рядов пробрался вперед, сел позади полной женщины в черном платке и долго смотрел на сцену – отсюда ему лучше было видно лицо академика.
... Академик с близкого расстояния вообще не был похож на себя. Лицо его выглядело полнее, да и вообще казалось, что лежащий в гробу гораздо дородней академика... Или это ему так казалось?.. Или тело академика так раздулось?!.
Сидящие впереди безмолвно смотрели на сцену, время от времени кто-нибудь из женщин тихо подносила платок к уголкам глаз.
... Наклонившись вперед, профессор прошептал полной женщине в черном платке:
– Да упокоит господь его душу... Да будет это вашим последним горем...
Женщина обернулась, взглянула на профессора заплаканными глазами так, словно он сказал что-то неприличное. А потом с обиженным лицом указала на сидящую рядом ухоженную женщину:
– Вот вдова покойного...
... Вдова академика – худощавая, красивая женщина средних лет с острыми чертами лица – обернулась и тихо сказала:
– Профессор!?.. Я узнала вас по голосу...
– Я... Да упокоит господь его душу... Да будет это вашим последним горем...
Но вдова академика, словно не расслышав его слов, продолжала все так же сидеть и смотреть на сцену.
– Я... – профессор заворочался в кресле и наклонился чуть ближе. Тысячу раз прошу простить меня... наверное, сейчас не место... – с деланным смущением говорил он, – но у меня к вам небольшой разговор... если можно, срочный...
– Ко мне?.. – не оборачиваясь, удивленно пожала плечами женщина.
– Да, да, к вам... – торопливо прошептал профессор, он посмотрел на часы, потом огляделся, – очень прошу... всего пять минут...
– Но сейчас...
Женщины в черном повернулись и с возмущением взглянули сначала на профессора, а потом – почему-то и на вдову.
– Послушайте, хотите, поговорим прямо здесь. Понимаете, дело в том, что...
... Взгляд профессора почему-то вдруг упал на сцену, и ему показалось, что академик вдруг приподняв руку, махнул ему и снова опустил руку на живот...
Взяв себя в руки, он оглядел людей, неподвижно уставившихся на сцену. Ничего, кроме холодной печали, на их лицах не было.
– ... Дело в том, что мне нужна последняя рукопись покойного. Причем очень срочно.
При этих словах вдова академика вздрогнула, обернулась и вонзила в глаза профессора взгляд черных, как уголь, зрачков.
– Он что-то говорил вам об этой рукописи?..
– Да... – профессор запнулся, – говорил, в смысле... можно сказать, что говорил...
Вдова наклонив голову к профессору, полушепотом сказала:
– Я не могу дать ее вам.
– Почему?.. Вы думаете, что...
– Я сожгла эту рукопись... вчера же... как только он скончался...
... На этих ее словах траурная музыка замолкла, зазвучал национальный гимн...
... Чувствуя, как снова нарастает гул в ушах, профессор уставился на сцену, где на горе цветов покоился академик.
Академик уже не давал ему знаков... Громадный желтоватый зал, вдруг сжался, посерел, женщины в черных платьях, сидевшие в первых рядах, словно в каком-то кошмаре, вдруг стали тоньше, и как черные, острые зубья выстроились по бокам, а гроб на сцене вдруг стал расти и уперся ему почти в горло...
...Профессор встал и, цепляясь полами пальто за стулья, вышел из зала...
С трудом добежав до мусорной урны в дальнем конце вестибюля, он, прячась от посторонних, сунул чуть ли не всю голову в ведро, его отчаянно выворачивало от рвотных спазмов...
... Но желудок был пуст. Он достал из кармана пальто платок, вытер губы, и вдруг вспомнил, что уже два дня у него ни крошки во рту не было.
... Вдову заставили сжечь рукопись академика... запретные мысли, о которых он говорил, бесследно исчезли с лица земли, – думал профессор.
... Вестибюль был пустынен. Топот собственных шагов раздражал и без того расстроенные нервы профессора.
... Что же теперь делать?.. – думал он, расхаживая, руки в карманах, по вестибюлю. – Идти и покупать себе саван, а потом вернуться домой, обернуться в него и ждать этого настойчивого, упорного посланца!?.
Профессор почувствовал, что ему хочется кричать что есть мочи, разбить равнодушную тишину этого огромного здания.
... Пара человек в пальто и шляпах, о чем-то тихо разговаривая и не обратив на него внимания, поднялись по лестнице и вошли в зал.
... Отвернувшись к стене, профессор прижался к мраморному подоконнику.
... Все это от нервного расстройства и переутомления... – подумал он и, аккуратно сложив вчетверо, спрятал в карман измятый им, пока сидел в зале, платок.
... Выходит, – думал профессор, – я еще не совсем обречен, у меня еще не оборвалась связь с этим миром, как говорил этот больной переводчик... Если мысль о смерти пугает меня, то значит...
И тут вдруг профессору вспомнилось, как всего лишь вчера маленький академик плакал, уронив голову на руки... Неизбежность ухода из жизни пугала и академика.
... Двери актового зала широко распахнулись. Показался сначала гроб с телом академика, затем несколько венков, за ними стали выходить люди...
... На миг профессору захотелось скрыться из вида, сойти по лестнице, смешаться с людьми, затеряться в толпе... Но тут глаза его встретились с презрительным и гневным взглядом той самой полной женщины в черном платке, сидевшей рядом с вдовой академика, он растерялся и отошел в сторону...
... Гроб проследовал мимо него вниз по лестнице...
– Профессор...
... Это была вдова... Она смотрела на него из толпы, идущей за гробом...
... Опустив голову, он смешался с процессией...
... На части улицы движение машин было остановлено, и над ней гордо и торжественно плыл гроб... Вдова замедлила шаги и пошла рядом с профессором...
– Вы простите меня, профессор... Я увидела, в каком состоянии вы вышли из зала...
... Профессору все еще было плохо. От вдовы академика пахло формалином... Наверное, всю ночь она провела рядом с покойным, которому ввели формалин, чтобы задержать разложение... – подумал профессор, и ему представилось, как в одну из ночей и его тело, напичканное формалином, тоже будет лежать в гробу...
В отличие от академика ту ночь до утра он, наформалиненный, проведет в одиночестве... И только из какого-то угла комнаты на него будет смотреть рябой парень в серой куртке.
– Профессор... – вдова академика мелко семенила, прижимая к груди маленькую сумочку... – Я должна знать, для чего нужна вам эта рукопись...
Проговорив это, вдова вдруг посмотрела прямо в глаза профессору.
– Я...
... Все снова смешалось в его голове... И в этом сумбуре мыслей затерялись слова вдовы. Он почувствовал, что сейчас у него нет сил торжественным шагом идти по этой перегороженной от машин улице...
– Рукопись мне нужна... – проговорил он.
– Профессор... – вдова академика взяла его под руку, – ... я никогда не могла читать его рукописей. Он писал старым, арабским алфавитом... А я хочу знать, чем он занимался в последние годы... Полагаю, я имею на это право.
– Конечно... безусловно... Дело в том, что и я по той же причине хотел прочитать эту рукопись...
– Мне кажется... – вдова поднесла влажный платок к носу, – ...мне кажется, вы от меня что-то скрываете... И он тоже последнее время что-то скрывал от меня...
... С трудом волоча ноги, профессор проклинал себя за то, что пришел сюда, ну, чего хочет от него эта встревоженная женщина, повисшая на его руке так, что, кажется, вот-вот рука оторвется?!. Ведь он не знает, что знает вдова и чего она не знает?!.
– Я теперь понимаю... – женщина, прищурившись, глядела куда-то вдаль. – Все из-за этой рукописи. Все несчастья начались с тех пор, как он начал работать над ней, у него расстроились нервы, ему начали сниться кошмары...
"Начали сниться кошмары..." – несколько раз повторил про себя профессор. Наверное, не только ему, но и бедняге академику снились кошмары. Об этом есть даже какая-то поговорка, думал профессор.
– Именно поэтому я и хочу прочитать эту рукопись... – повторил профессор и обнаружил в душе удивительное спокойствие. – Если бы вы не сожгли ее, я прочитал бы и избавил вас от беспокойства. Но, к сожалению... – профессор замедлил шаг, казалось, и его пальто постепенно пропитывается запахом формалина. – примите мои соболезнования. До свидания... – с этими словами он повернулся, вышел из толпы, поднялся на тротуар, и ни о чем не думая, спрятав руки в карманах, пошел рядом с гробом.
– Профессор...
Вдова снова шла рядом с ним...
– Выслушайте меня, профессор...
Она на ходу раскрыла сумочку и протянула профессору маленькую записную книжку:
– ... Возьмите... Может быть, вы здесь что-нибудь поймете... Это его записная книжка... что бы он ни писал, сначала, делал здесь заметки...
... Профессор полистал книжку... Она была небольшой, величиной с ладонь, красной, потрепанной, некоторые ее страницы пожелтели и выпадали. Почему-то она напоминала сны профессора. Ему казалось, что в тот страшный миг, когда академик боролся с человеком в серой куртке, она выпала из его кармана, точнее, выпала из его сна...
– Покойный последние дни говорил только о смерти... Завещал похоронить вместе с ним и рукопись... А я, дура, в ту ночь, когда он скончался... будто с ума сошла... бросила ее в печку и сожгла... – вдова снова всхлипнула. – А это взяла, чтобы вместо рукописи положить в гроб...
Отдать мне записную книжку это все равно, что положить ее в гроб, думал профессор, перелистывая страницы...
– Профессор, дайте слово, что, прочитав, вы все объясните мне...
– Обещаю... – сказал профессор, пряча книжку во внутренний карман, он ускорил шаг, обогнал и эту беспокойную женщину, и торжественно плывущий гроб с телом, свернул в сторону и пошел вниз по мощенной булыжниками улице...
... На ходу он несколько раз совал руку в карман и поглаживал пальцами ее обложку. Она была мягкой и теплой.
... Пройдя немного, профессор заметил небольшой безлюдный скверик... Выбрав место подальше от чужих глаз, он сел, достал заветную книжку и стал торопливо перелистывать ее, переворачивая оторванные листки.
... Некоторые страницы были исписаны мелкими, кривыми буквами, заполнены маленькими схемами и таблицами... Попадались и совершенно пустые страницы. Потом обрывки слов, цифры...
Он стал про себя по слогам читать эти слова:
"... Он не так не-поз-на-ва-ем, как счи-та-ют лю-ди... Е-го мож-но поз-нать..." Потом снова шли какие-то наспех и оттого неразборчиво написанные слова, обрывки фраз, какие-то дугообразные линии, кубы, ромбы, стрелки...
Он перевернул страницу и, снова разбирая по слогам, смог составить фразу: "... От него лишь душа человека, все ос-таль-ное лишь плод во-о-бра-же-ния. Это..."
... И снова неразборчивая запись, оборванные мысли, пустые страницы, мелкие, непонятные значки, похожие на цифры, отдельные буквы...
И далее опять: "...че-ло-век не-со-вер-ше-нен. Это не-у-дач-ный результат тысячелетнего эксперимента ученого". Рядом с этой записью стояли два восклицательных знака, а затем: "Душа и тело, душа и материя, любовь и каш... кат... киш..."
...Последнее слово профессор никак не мог разобрать. То ли кашемир, то ли категория, или кишечник... Так и есть: ки-шеч-ник... – прочитал профессор по слогам.
... Любовь и кишечник... любовь и кишечник... – что это могло значить?!.
Он продолжил чтение: "... Это единство превращает человека в вечного раба... Е-го ра-ба... Он ни-ког-да не даст че-ло-ве-ку с-во-бо-ду".
Не даст свободу... – несколько раз повторил про себя профессор, – кто не даст свободу?..
Профессор полистал книжку, потом снова перечитал последнее предложение, и ему, хоть и сквозь туман что-то стало проясняться...
А может быть, – думал профессор. – Нет, не может быть, а точно... Если человек зависим от всего – от воздуха, температуры, природы, даже от собственного тела, от отдельных глупых мышц, то, конечно же...
Насколько все смешно и бессмысленно?!. – думал он, глядя на густо растущие впереди деревья... – Но если человек, наподобие кошки, собаки или какого-нибудь жука, рожден только, чтобы умирать, зачем тогда ему даны чувства, духовность, логика и талант?..
Все совершенно точно... Любовь и кишечник, – думал профессор, глядя на темнеющие в сумерках деревья... Как еще, кроме горькой иронии, можно назвать это?..
... Трепещущие от любви сердца молодых людей, и рядом, подобно заводу, производящий что-то кишечник... Или свежее семя любви, проросшее в старом, изрытом морщинами человеке?!.
Конечно, конечно, – думал профессор с возбужденно бьющимся сердцем, это насмешка... Горькая насмешка... Но почему? За что?..
... Вдруг профессору показалось, что кто-то из-за темных кущ деревьев наблюдает за ним... Мороз пробежал по телу... Взгляд его упал на записную книжку академика, и он увидел спокойно сидящую на открытой странице розовую улитку. Улитка, подняв маленькую головку, снизу вверх смотрела на него своим слепым лицом...
... Профессор вздрогнул, сбросив книжку с колен, вскочил... Она упала на землю, и ветер подхватил ее оторванные страницы... Маленькие, желтые листки – последние следы уже мертвого мозга академика, заметки для сгоревшей, обратившейся в пепел рукописи разлетелись под порывами ветра в разные стороны...
... Он успел подхватить несколько листочков, но идти вглубь темных деревьев на поиски остальных не решился.
