Текст книги "Свобода"
Автор книги: Афаг Масуд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
И в этом месте, говорят, президент умолк, опустил голову, словно ему стало стыдно за сказанные слова.
– Я не тот президент... Поймите меня правильно. Я не испугался, но отступаю. Видно, я просто не рожден для высоких трибун и тронов. Может быть, это и хорошо... я возвращаюсь на свое прежнее место... на пост председателя партии "Свобода". Только там я смогу продолжать работу для своего народа, Родины. Простите меня... Простите, что не погиб ни в ту кровавую ночь, ни после нее, ни на фронте... Простите, что не смог построить государство, которое хотел... мне это не дано было... Простите, что...
... Говорят, это короткое, искреннее обращение растрогало всех – и журналистов, и стоящих позади со скрещенными на груди руками представителей оппозиции. За выступлением президента наблюдали и министры, а чувствительный министр обороны молча отвернулся к стене.
Впрочем, говорят, ни в тот день, ни позже народ не услышал этой трогательной речи президент. Потому что как только президент с потрясенным лицом и уже вовсе похожий на привидение, пройдя через толпу, ушел к себе, рядом с оператором, откуда ни возьмись, появились два сотрудника министерства безопасности. И, говорят, они попытались заполучить кассету с речью президента, но, испугавшись поднятого журналистами шума, ретировались. А съемочная группа, вернувшись на студию, попала в когти президента телекомпании.
Председатель, говорят, срочно вызвал группу в свой кабинет, потребовал кассету, но режиссер, поняв, что запись решающего выступления президента будет уничтожена, отказался отдать ее.
Очень рассердился тогда председатель, набросился на режиссера, вырвал у него кассету, сломал ее, а потом, не удовлетворившись этим, выхватил из нагрудного кармана режиссера его удостоверение, разорвал на мелкие кусочки и, сверкая глазами, сжевал его...
Говорят, до того, как стать председателем телекомпании, он во многих районах был известен как народный сказитель. И часто его можно было встретить на деревенских свадьбах, где он, прижав к груди скрипку, пританцовывая, пел сочиненные им песни о родине и партии. А когда он пел свою знаменитую песню "Октябрь", посвященную октябрьской революции, он, полузакрыв глаза, выговаривал "Окт... Окт...", выжидал и когда начинались аплодисменты, выделывая ногами замысловатые коленца, выкрикивал "...ябрь дорогой, ...ябрь дорогой! Ух-хей!" И никак он не мог обойтись без этого "Ух-хей!"
Говорили, что и на заседание парламента председатель приходил со скрипкой. И как только речь заходила о народе или родине, его никто не мог угомонить, отнять плотно прижатую к груди скрипку. Со словами: "Это мое оружие!" он величественно выходил на трибуну и закрывал глаза...
И тогда уже готовые роптать депутаты кто, плюнув, выходил, другие группами стекались в буфет, оставшиеся разворачивали газеты или дремали, откинув головы на спинки кресел, в ожидании пока не угаснет поэтический пыл председателя.
– Не меньше месяца потребуется, – шептались люди, чтобы очистить от вшей государственные дачи, где летом отдыхали руководители страны. Наконец-то этот город – центр древней культуры – избавится от кислого запаха носков и овечьего сыра!..
И эти злые пересуды о власти, которая вот-вот падет, росли, словно на дрожжах, и вместе с ними росла растерянность народа...
А по мере того как темнело, наступал вечер, это в людях разрасталось в необъяснимую массовую панику; как туман, в души людей вползала пугающая атмосфера горького одиночества страны, оставшейся без крова, без дверей, без хозяина...
Ночью, когда стихало движение на улицах, город погружался в кошмарную мертвую тишину. И каждый, лежа в своей темной комнате, в одинокой постели, отвернувшись к стене, перебирал в памяти все эти сплетни, от которых город закипал, как котел на медленном огне, мечты о будущем, на которое они надеялись, людей, которых на собственных плечах привели к власти, вспоминал до мельчайших подробностей все события последних лет – и по мере того, как множились воспоминания, все казалось еще сложней. Не так-то легко было людям разобраться во всем, что произошло в последние три – четыре года, выстроить все по порядку, понять истинную цену всему, переварить слухи, переполнявшие мозг в течение дня.
Все было очень сложно и непонятно.
Ясно было лишь одно – глубокий кризис, в котором оказалась страна, это – результат свободы, которой они требовали месяцами, годами, потрясая в воздухе кулаками, и в итоге добились.
И эту проклятую свободу наиболее выпукло олицетворяло самое острое идеологическое оружие партии "Свобода" – национальное телевидение. Телевидение, которое до сих пор, в общепринятых рамках – культурно, ярко и с достоинством – показывало им самих себя, вдруг отказалось от привычной приглаженности, проложило между собой и народом мост доверия и смогло все показать в истинном свете.
Все, казалось, происходит прямо здесь или в соседнем квартале. Всего за неделю до трагедии в казарме на окраине города люди видели на экранах премьер-министра, который, отвечая на вопросы журналистов, говорил удивительные вещи и поминутно дергал плечами. Он отвечал на сдержанно-вежливые вопросы, нервно задыхался, пытаясь объяснить причины дефицита хлеба, как вдруг неожиданно в студию ворвался нервный генерал в черных очках. Прервав премьера на полуслове, генерал схватил его за шиворот и стал что-то кричать, но так как он стоял спиной к камере, слова его разобрать было трудно. Журналист попробовал, было, спасти премьера, но неудачно, генерал пустил в ход свое коронное оружие – пощечины, и журналист на глазах зрителей растянулся на сияющем полу студии, но тут прямой эфир, к сожалению, догадались отключить.
Некоторые предположили, что генерал таким образом пытался на премьере выместить злобу за очередной захваченный врагами район, другие говорили, что премьер был всенародно избит за то, что не вернул проигранный в домино долг. Спустя несколько минут на экране появились девушки со скрипками, которые, подталкивая друг друга и посмеиваясь, заиграли и запели, а так как при этом они никак не могли сдержать смех, эта глупость окончательно вывела зрителей из себя. Но самым ужасным были дикторы. Они что говорили с самым искренним видом, иногда вдруг посреди передачи появлялись в студии, болтали что на ум взбредет, хлопая мухобойками садящихся на лицо мух. Одним словом, телевидение решительно все портило. Оказывается, поняли люди, эти приглаженные рамки, которые так их раздражали, прятали все грехи телевизионщиков. А во что их превратила свобода?..
А ранним утром город всколыхнула новая весть.
Прошел слух, что по всем сведениям и расчетам надо ожидать прибытия могущественного Отца Народа, который в свое время долго руководил страной. Эта вероятность наполнила живший в сером покое город необъяснимым страхом. А причиной его был строгий, таящий опасность взгляд серых глаз Отца, запомнившийся еще с тех пор, когда он был во главе страны. В народе шептались, что им не простится, что вместо Отца, который в скромном одиночестве жил в родном городе в нескольких сотнях километров от столицы и ждал, когда его призовет "благодарный народ", попавший в водоворот трагедий, они отдали власть каким-то молокососам.
– Отец такого не прощает, – говорили люди, испытующе глядя друг другу в глаза.
– В чем же виноват народ? – волновались другие. – Отец Народа прекрасно знает, что за всю историю человечества народ никогда ничего не решал.
Люди шептались, что Отец Народа прекрасно, до мельчайших деталей знает обо всем, особенно о "чудесах" последних лет, что он наблюдал за всеми этими спектаклями вдалеке от солнечной столицы, расположившись в удобном кресле в одном из городов на склонах заснеженных гор. И был он в курсе не только хода событий, но и знал тайные мысли каждого, его позицию. Те, кто видел его недавно, говорили, что его легендарная интуиция, умение анализировать, даже волшебная сила серых глаз возросли неизмеримо, и кто удостоился чести сидеть рядом с ним, как и в былые годы, оказывался во власти этого взгляда.
– Это и страшней всего... – делились друг с другом опасениями люди. Возвращение в страну Отца Народа нам так просто не пройдет...
Поэтому все, от мала до велика, стали вспоминать, взвешивать все свои дела, поступки, слова и еще сильней запутывались, отчего становилось еще страшней.
Одни, словно боясь, что Отец Народа их откуда-то тайком подслушивает, говорили о великих делах, совершенных им в свое время, о пего феноменальных способностях и, сравнивая его с шустрыми деятелями из партии "Свобода" или предыдущими президентами, казалось, что-то начинали понимать.
–... Раньше мы в книгах читали, что с нас содрали кожу, теперь же воочию убедились в этом. Пусть же он придет, сдерет с нас кожу, отрежет нам язык, кричавший: "Свобода!" Получается, что при нем мы прожили наши лучшие годы. Была спокойная жизнь, остальное – ерунда. Мы знали, что есть государство, есть законы, защищающие наш дом, нашу жизнь. Пусть он снова станет Отцом осиротевшему народу. Ведь уже все – и взрослые, и дети поняли, что только он может руководить этим беспомощным, ни на что не способным, несчастным народом. Один Бог на Земле, и для нас этот Бог – Он. Его дела налицо. Он построил целые города, дворцы, посадил сады, провел в города воду, проложил мосты, пустил в действие мощные заводы...
– ...Он первым объявил наш родной язык государственным... – вспоминали интеллигенты. – Именно при нем начала развиваться наша теория языкознания, и история наша стала изучаться по древним источникам...
– ...А что сделали другие?! – говорили в народе, вспоминая тех, кто был у власти после Отца Народа.
– ...Уж, слава Всевышнему, насмотрелись мы на президентов после него...
– ...Тот, что пришел после Отца, был похож на рыбу. Смотрел по сторонам своими желтыми выпученными глазами и, как рыба, с трудом открывал рот. И как будто не слова произносил, а пускал пузыри. При нем еще все шло по инерции, как у машины с выключенным мотором, все медленней, тише, слабее, страна походила на озеро, а народ – на пускающего пузыри карпа...
– ...А следующий так кокетничал, что противно было смотреть. Кроме ямочки на подбородке и грамотной речи, ему похвастать было нечем. А двигался так, будто в детстве учился в хореографическом училище... При нем страна вдруг из застоявшегося озера превратилась в оживленный базар...
Торговали все – от профессора до дворника. Каждый что-то продавал, надувал другого, наживал деньги, открывал магазины. Дома превратились в магазины, магазины – в склады, склады – в цеха, цеха – в рестораны, рестораны – в гостиницы. Везде, чуть ли не на кладбище пооткрывали ларьки...
– ...А следующий, после него. Ну, тот вообще был катастрофой. Прямо, как сумасшедший... Носился целыми днями, будто за ним гонятся, торопясь, подмигивая, чуть ли не кувыркаясь, говорил на смеси двух языков имперского и нашего, – глотал окончания слов, и сам, кажется с трудом понимал, что говорит. Только и болтал, что о банях, компьютерах и оливковом масле, при этом ни одной новой бани не построил, компьютерную революцию не совершил, сбора урожая с олив, растущих вдоль дорог, не организовал... Так и удрал в машине "Скорой помощи", не реализовав своих мечтаний.
– ...А этот, четвертый все твердил: "Народ, народ", вот довел народ до ручки.
По городу ползли слухи, что за последние два дня уже четыре делегации отправились из столицы в далекую провинцию, чтобы привезти Отца Народа. Одна часть посланцев отправилась самолетами, другая – на машинах. Были в этих делегациях известные деятели искусства, старейшие академики, военные. Но они, по слухам, никак не могли уговорить Отца Народа вернуться в столицу...
– Это значит, – огорченно вздыхали люди, – что он совсем отвернулся от народа.
По телевидению весь день зачитывали взволнованные телеграммы целых коллективов и отдельных граждан к Отцу Народа, в которых его умоляли вернуться в столицу, чтобы спасти страну, вывести ее из глубокого кризиса.
Люди слушали эти письма и говорили, что Отец Народа специально не возвращается, чтобы народ мог по достоинству оценить, что натворил, и теперь сам распутал этот тугой узел.
Им возражали, мол, Отец, почувствовав, что после его отставки народ охладел к нему, раз и навсегда отказался от неблагодарных соотечественников, и нет никакого смысла ждать его...
– Да и зачем надо Отцу Народа возвращаться в эту маленькую бурлящую страну, чтобы начинать все заново, – сомневался народ.
Эти беспокойные слухи о прибытии Отца все ширились, телевидение в выпусках новостей ежечасно сообщало об осложнившемся положении на фронте, о том, что исчерпаны последние запасы хлеба, о перебоях в работе морского, железнодорожного и воздушного транспорта из-за нехватки горючего. Политические обозреватели и юристы говорили о тупиковой ситуации, плачевных итогах деятельности прежней власти, чем усугубляли и без того стремительно растущую тревогу в народе...
– ...За последние годы в город прибыло много беженцев из оккупированных территорий. Они долго жили в антисанитарных условиях, и это привело к распространению в городе легочных заболеваний. Но ни больницы, ни министерство здравоохранения не располагают средствами, чтобы закупить лекарств для борьбы с эпидемией. Если так пойдет дальше, в самое ближайшее время все население страны окажется перед серьезной угрозой...
– ...Утрачена почти половина земель, природные ресурсы распроданы по бросовым ценам, сельское хозяйство пришло в упадок. Надвигается голод... В городе запасов муки на два дня...
– В некоторых регионах страны произошли вооруженные столкновения между отдельными группировками. Есть раненные и убитые...
– ...Страна перед угрозой раскола. Малочисленные народы, живущие в разных ее частях, поддавшись на провокации врагов, дестабилизируют политическую ситуацию...
– ...И если в этой ситуации, не приведи Бог, Отец Народа не приедет в столицу, откажется вызволить нас из кошмара, в котором она оказалась, что станет с этой страной, с этим несчастным народом?! – печально говорили люди.
...Лишь под вечер следующего дня республиканское телевидение сообщило, что после долгих переговоров Отец Народов наконец дал согласие приехать в столицу. По слухам его прибытия следует ждать завтра во второй половине дня...
Эта новость вроде бы немного успокоила город. Стихли разговоры, вот уже два дня будоражившие город. А может, люди просто устали...
ххх
...Назавтра в городе царил переполох – всюду готовились встречать Отца.
Срочно рисовались его портреты, увеличивались фотографии, расписывались транспаранты с лозунгами "Слава!", "Да здравствует!", на улицах, вдоль дорог развешивали национальные флаги и праздничные гирлянды...
...Ближе к полудню расположенный вдали от города аэропорт был, по слухам, переполнен людьми... В центр его согнали жертвенных баранов, которых должны были заколоть у ног Отца, в стороне, неподалеку от посадочной полосы, стояли люди с цветами и транспарантами, на которых было написано: "Да здравствует Отец Народа!", "Приди, спаситель!" "Да будем мы жертвами дорог, которыми ты идешь!"
А к вечеру, говорят, народу в аэропорту стало вдруг в десять раз больше, двухэтажное здание аэровокзала было переполнено, толпа тянулась от аэропорта вдоль дороги, ведущей в город.
И едва в воздухе появился самолет, в котором летел Отец Народа, толпа в один голос радостно закричала...
Самолет сделал круг над аэродромом и медленно пошел на посадку.
И все, говорят, кричали, аплодировали, пускали в воздух петарды. Развернувшись на посадочной полосе, самолет, наконец, остановился, дверь его открылась и появилась могучая фигура Отца, его полные гневом глаза, суровое лицо...
...И в тот же миг, по рассказам очевидцев, петарды в воздухе погасли, народ затих...
Отец немного постоял на трапе впереди встревожено выглядывающих из-за его спины телохранителей, а потом, не обращая внимания на стоящих внизу людей с цветами, его портретами и транспарантами, не улыбнулся, как это бывало раньше, не помахал рукой, а поднял голову и взглянул в небо...
...Наверное, он соскучился по небу над этим городом...
Рассказывают, что Отец с разгневанным лицом стоял, подняв серые глаза к небу, вот уже несколько дней затянутому серыми тучами... И от взгляда Отца в аэропорту воцарилась мертвая тишина...
И люди потом клялись, что тучи под гневными взглядами Отца расступились, как ворота легендарной крепости, и с угасающими лучами вечернего солнца на город снизошло умиротворяющее тепло...
А потом, говорят, Отец медленно сошел по трапу, поднялся на украшенную коврами трибуну, стоящую перед посадочной полосой, и оттуда некоторое время молча и строго смотрел на людей...
– Трудно было выдержать эти его взгляды, – делились потом впечатлениями очевидцы, – он смотрел на нас, и казалось, земля уплывает у нас из-под ног и ноги сами несут нас к нему... Будто сама земля толкала нас к нему...
И говорят, что Отец после долгого молчания наклонился к микрофону и спокойно произнес:
– Да здравствует свобода!..
И поначалу народ опешил, собравшиеся изумленно переглянулись, а потом, избавляясь наконец от долго сдерживаемого напряжения, в один голос закричали:
– Да здравствует!..
И зааплодировал народ, стал выкрикивать лозунги, а в небо полетели ракеты.
Часть II
ЗАПРЕТНЫЕ СНЫ
... Известный психиатр, Н. Вейсов проснулся, как обычно, еще затемно, чувствуя, как от духоты у него заложило уши.
Он не встал, а долго ворочался в постели, стараясь вспомнить увиденное во сне. Но восстановить удалось только отдельные обрывки... В эту ночь у него снова получилось проснуться в самый страшный миг ночного кошмара, когда, с трудом добравшись до дверей квартиры, он прислушивался к тихому шуму, доносящемуся из темноты блока...
... Эти сны снились профессору, можно сказать, каждую ночь и были сколь страшны, столь же и увлекательны. Он научился выныривать из своих снов, как из темных морских глубин, в самые отчаянные, смертельно удушающие мгновения.
А в последнее время профессор довел мастерство выкарабкиваться из снов до совершенства. Ему настолько просто стало просыпаться в самый опасный миг сновидений, что он уже не терялся в такие минуты, а нарочно не спешил, аккуратно отдирал налипших на тело, словно мокрые водоросли, каких-то змееподобных чудовищ и складывал их в портфель для исследования. Если же во сне он попадал в безжизненную, ветреную пустыню, то не кричал от ужаса, а спокойно садился, поджав ноги, неторопливо старался вспомнить, как, откуда, каким путем попал сюда, или же, вернувшись домой, заводил беседу с испуганно крадущимся за занавесками вором, уверяя того, что в доме нечего украсть, кроме старой мебели и пыльных книг, после чего вежливо выпроваживал огорченного вора...
Но бывало, что профессору не удавалось контролировать сюжет сновидений, и ледяные тиски страха сковывали его тело. Тогда профессору приходилось, затаив дыхание, терпеливо ждать, пока разрывающееся от ужаса сердце не успокоится, и тогда тело его, полное жажды жить, вырывалось из сновидения, как пуля, случайно выпущенная из пистолета... После таких сновидений долго приходилось ворочаться в постели, убеждая себя, что это всего лишь сон, и явившиеся ему кошмары лишены какой-либо физической силы... и, в конце концов, убаюканный не таящей никакой опасности тишиной своей маленькой, одинокой комнаты засыпал.
Эти сновидения вносили разнообразие в монотонную, полную будничных забот одинокую, серую жизнь профессора, наполняли ее новым смыслом... Если же ему долго ничего не снилось, профессор впадал в уныние, скучал по безлюдным пустыням и вызывавшим в теле трепет страшным теням...
Поэтому стал он по вечерам тщательно готовиться к погружению в этот бесконечный, не имеющий ни дверей, ни адресов таинственный мир. Закрываясь в комнате, чтобы снова и снова оказаться там, профессор копался в своей огромной библиотеке, где хранились собранные им когда-то старинные книги и рукописи о мистике, снах, духах, выискивал в них описания жутких, невероятных событий, когда-то происходивших в мире, потом, отряхнув с книг пыль, ложился в постель, включал настольную лампу и при ее слабом свете залпом, как жаждущий воду, проглатывал их и часто так же, в очках, с упавшей на грудь книгой, он неведомыми путями, извилистыми тропами медленно погружался в глубокий сон...
Но эта еженощная подготовка ко сну, когда он, чуть ли не задыхаясь от любопытства, ждал очередного сновидения, не всегда приносила желанный результат. К примеру, несколько месяцев назад профессор перед сном прочитал о Сахалинском людоеде по имени Губарь, который в тюрьме подговорив нескольких заключенных к побегу, завел их в глушь, где и съел всех под вой метели... профессор долго разглядывал портрет этого людоеда с наполовину остриженной головой и отвратительным, звероподобным лицом. Но в ту ночь ему приснилась умершая несколько лет назад жена...
Она сидела на кухне и молча, с упоением чесала обеими руками голову, а, выловив среди поредевших волос вошь, бросала ее на стол давила башмаком...
После той ночи профессор долго не мог придти в себя... По ночам он с ужасом прислушивался к шорохам в коридоре или темной кухне и до утра не мог сомкнуть глаз. Он ворочался в одинокой постели, понимая, что это уже не сон, и никакими уловками ему от этих кошмаров не избавиться.
Эти изнурительные ночи вынудили профессора на время отказаться от своих "подготовок".
Несколько вечеров не приближался к рукописям, сидел вечерами на увитом виноградом балконе, наблюдая за порхающими в воздухе пестрыми мотыльками. Но скоро мотыльки приелись ему, и он опять вернулся к своим ночным "операциям"...
А последнее время сны стали уводить профессора в еще более удивительные странствия...
Как-то раз он очутился на берегу свинцово-штормового моря, до него доносились стоны людей, перетаскивающих с берега на огромный корабль большие ящики... В тот раз профессор не решился приблизиться к исполинского роста человекоподобным существам, руководившим этой погрузкой, чтобы выяснить, что здесь происходит. Он затаился за скалами, где ветер срывал с него одежду, песок бил в лицо, и оттуда наблюдал эту странную сцену.
А недавно...
...Тошнота ужаса накатывала всякий раз, когда профессор вспоминал этот сон. Что с ним происходило до сна, профессор забыл напрочь, но сам сон помнил во всех деталях... Он кого-то преследовал... То, обливаясь потом, лазил по чердакам, выслеживая оттуда свою жертву, то прятался за машинами и, задыхаясь от волнения, караулил кого-то, а то, дрожа всем телом, расспрашивал о нем прохожих...
Самым странным было то, что человек, которого он так упорно преследовал, сам, казалось, следил за кем-то... Страшной тенью он крался по коридорам, прятался за дверями, выглядывал из-за углов...
Во сне профессору было ясно, почему он следит за этим незнакомцем и почему до смерти боится попасться ему на глаза...
В ту ночь профессору пришлось приложить все усилия, чтобы кое-как, с трудом выбраться из этого сна в его самый напряженный и опасный момент...
...Преследуемый, одетый в серую куртку, входя в здание Академии Наук по улице Истиглал, вдруг, неожиданно остановившись, внезапно обернулся и взглянул на профессора, наблюдавшего за ним с угла противоположной стороны улицы...
...Стремительно вырвавшись в ту ночь из этого сна, профессор никак не мог избавиться от непостижимого ужаса, в который ввергло его лицо человека в серой куртке... Помнится, тогда он по обыкновению долго ворочался в постели, потом, встав, включил все лампы своей маленькой квартиры, но ужас сна не оставлял его. В ту ночь, распахнув все окна, до самого рассвета старался заглушить шумом улицы мертвую тишину квартиры...
...С той памятной, кошмарной ночи события начали принимать совершенно иной оборот...
...Теперь во снах преследовали уже самого профессора... А преследователем был тот самый – в серой куртке...
...А начались эти сновидения с того, что профессор неожиданно столкнулся с этим человеком в одну из ночей во сне на трамвайной остановке у клиники. И хоть обмерло сердце профессора от этой нежелательной встречи, но, взяв себя в руки и стараясь ничем не выдать своего замешательства, он вошел в трамвай и сел на переднее сидение... И не позволяя себе ни разу оглянуться, хотя явственно ощущал, что человек в серой куртке стоит где-то позади и смотрит ему прямо в затылок, долго ехал как ни в чем ни бывало.
На последней остановке профессор сошел и двинулся по темным улицам, чувствуя, что за ним кто-то шагает... Тяжело дыша, он вбежал в темный двор и спрятался за густыми деревьями, растущими между домами... Там он долго стоял, вслушиваясь в темное безмолвие, но ни единый шорох не донесся до его напряженного слуха. И тогда, немного успокоившись, он прошмыгнул в свой блок и, перепрыгивая через несколько ступенек, добежал до своих дверей, дрожащими руками долго нащупывал ключи, но никак не мог найти их... Тогда он, чуть не онемев от ужаса, заставив себя собраться, сконцентрировался, задержав дыхание, и, уже задыхаясь, проснулся...
С этой ночи ровно две недели повторялось одно и то же... Буквально каждую ночь он спасался от своего неизвестного преследователя, и всегда просыпался в один и тот же момент – стоя у двери с разрывающимся сердцем... И каждую ночь, проснувшись, профессор занимался тем, что пытался успокоить свое больное сердце, до самого рассвета расхаживая между спальной и кухней.
Но самое странное, – подумал профессор, переворачиваясь на другой бок, – что сны последних ночей стали существенно отличаться от тех, что он видел до сих пор... В последние ночи он стал ощущать во сне температуру воздуха, аромат деревьев, запах своего тела, вспотевшего от быстрой ходьбы, упругость почвы под ногами – все самые мелкие, несущественные детали...
К примеру, во вчерашнем сне профессору удалось каким-то чудом разглядеть шрам на уродливом лице своего преследователя, почувствовать круглую, похожую на пуговицу, железку, на которой он поскользнулся, а, свернув во двор, он заметил две тени, воровато выскользнувшие из соседнего двора, и услышал доносившийся из чьей-то квартиры тошнотворный запах подгорающего жаркого...
Эти сны, – размышлял профессор, чувствуя, как страх пронизывает все его тело, – день ото дня меняются со странной закономерностью, словно совершенствуясь в какой-то четкой последовательности, и что-то такое же непонятное происходит и с ним самим...
Из ночи в ночь по мере того, как во снах проявлялось все больше подробностей, его здоровье стало ухудшаться, и без того слабое сердце начало терять последние силы...
С началом этих кошмаров профессор забросил свою ночную "подготовку". Пластинку Моцарта еще неделю назад он завернул в газету, чтобы не увидели соседи, и выбросил в мусорный ящик во дворе, проигрыватель подарил бедному русскому соседу, живущему этажом выше. Несколько наиболее любимых старинных рукописей и книг сложил в ящик и засунул подальше от глаз в дальний угол стенного шкафа в коридоре. Теперь, чтобы восстановить нормальный сон он стал прогуливаться по вечерам, к книгам и близко не подходил. По телевизору смотрел только развлекательные программы, пил перед сном всякие успокаивающие настои. Но ничего не помогало.
Сны безжалостно застигали его еще в кресле перед телевизором, до того, как он гасил свет. Теплым туманом они обволакивали его тело и невидимыми крючьями крались из яви...
... А этой ночью профессор проснулся уже после того, как его сердце, можно сказать, остановилось.
... Этот сон начался в его кабинете... Парень в серой куртке появился в тот момент, когда у профессора на приеме был больной... Профессор сразу узнал его темно-бордовые туфли на высоком каблуке и серую клетчатую куртку... Дверь кабинета была, как обычно, слегка приоткрыта, и профессор видел его со спины. Человек в серой куртке осторожно оглядывался и с кем-то тихо говорил о нем... Оставив больного, профессор быстро вышел в коридор, но преследователь уже исчез... Профессор опять увидел его уже после работы. Тот стоял на трамвайной остановке напротив клиники...
... Нервно постукивая зонтом, профессор дождался трамвая, а потом уголком нервно дергающегося глаза всю дорогу видел, как преследователь сел в трамвай с задней площадки, как мелькает в толпе пассажиров его серая куртка. Сойдя на своей остановке и следуя сюжету снов последних ночей, профессор долго прятался в темных переулках за деревьями, как тень, неизвестного, и уже у дверей квартиры надолго задержал дыхание и проснулся, судорожно хватая ртом воздух...
Перебирая в памяти эти сны, профессор обратил внимание на одну деталь. С каждым разом он все глубже увязал во сне, который, словно трясина, засасывал его, сковывал все тело, и оттого все тяжелей было пробуждение...
В отличие от предыдущих снов, теперь профессор не мог просыпаться, когда ему хотелось. Он во сне все дольше задерживался у двери, а потом, после пробуждения ему все трудней становилось успокаивать готовое разорваться сердце.
А в последнем сне, когда профессор дрожащими руками шарил по карманам в поисках ключей, на нижнем этаже он услышал шаги своего преследователя. До сих пор такого не было.
...Это значит, – подумал профессор, – что с каждой ночью сны с какой-то закономерностью меняются и опасность все ближе и ближе. Следовательно, однажды этот человек нагонит меня, зажмет рот и навсегда остановит и без того больное сердце... Надо решиться и во сне подойти к нему, использовать все свое профессиональное умение, попросить извинения за слежку за ним в предыдущих снах, убедить его, что это получилось случайно, беспричинно, необдуманно, и тем самым разорвать заколдованный круг этих снов...
Этой ночью во сне профессор собирался выполнить задуманное, но с самого начала сна ему не удалось стряхнуть с себя ужас, охвативший его, едва лишь в коридоре послышался тихий шепот человека в серой куртке. Он не нашел даже сил подняться с кресла. И снова был вынужден отправляться на остановку напротив клиники, и опять до самого утра прятался по переулкам, за деревьями.
... Поднявшись с постели, профессор набросил на плечи халат. Пульс слабел и исчезал, как перестук колес уходящего поезда... Закутавшись в одеяло, он вышел на балкон, долго расхаживал, вдыхая всей грудью прохладный предрассветный воздух. Потом, прижавшись лбом к дверному стеклу, оглядел свою укромную комнату, – одинокую постель, выстроившиеся вдоль стен книжные полки, покрытые пылью книги, место, где стоял проигрыватель, недавно подаренный соседу, настольную лампу, которую еще недавно включал, готовясь предаться своим ночным развлечениям.
