Текст книги "Лючия, Лючия"
Автор книги: Адриана Триджиани (Трижиани)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Нас четверо подруг. У нас, можно сказать, свой клуб, потому что все мы родились в 1925 году. И зовемся мы «Флэпперс»[19]19
От англ. flapper – молодая женщина (обычно ветреная, взбалмошная, без особых моральных устоев).
[Закрыть]. Мы познакомились семь лет назад в школе секретарей имени Кэти Гиббс. Каждая нью-йоркская выпускница школы, которая хочет получить профессию и написать что-то более-менее пристойное в своем резюме, идет туда учиться. Заботами моей бабушки я хорошо научилась шить и этим могла зарабатывать себе на жизнь, но я ничего не смыслила в делах. В школе секретарей у нас было несколько предметов, включая работу на печатной машинке, ведение бухгалтерской отчетности и стенографию, которые помогли мне устроиться на работу в «Б, Олтман», потому что сюда предпочитают нанимать девушек с образованием. Я начала работать здесь самая первая; потом замолвила словечко за Рут, которая порекомендовала Элен; та в свою очередь устроила Виолетту.
– Трудно было? – спрашивает Элен. Ей не терпится побыстрее узнать все подробности свадьбы Роберто и Розмари.
– Ужасно. Бедная мама. Она все никак не может смириться, ведет себя так, словно наш дом – место боевых действий.
– Невероятно! Миссис Сартори так гордилась своей семьей, – качает головой Рут.
– Уже не гордится, – вздыхаю я. – Но я бы очень хотела, чтобы родители совладали со своими чувствами и были приветливее с девушкой. Что было, то было, – накалываю я на вилку кусочек салата-латука.
– Лучше уж покончить с собой, чем выходить замуж в таких обстоятельствах, – серьезно говорит Виолетта. – Я из католической семьи, и единственная наша родственница, которой пришлось выйти замуж, – это моя третья кузина Бернадетта. В наказание она сидела взаперти в цокольном этаже. И только после рождения ребенка ей позволили выходить во двор, да и то в четко установленное время.
– Как жестоко. – Рут ест черный хлеб вместо пирогов, о которых ей придется забыть до последней примерки свадебного платья. Бедняжка. – Если бы она спросила меня, я бы ей сказала, что никто не имеет права заставлять ее рожать ребенка, если она не замужем. Ей надо было поговорить с врачом и сделать операцию.
– Моя мама просто пристрелила бы меня, – возражает Виолетта. – Разве это не унизительно для твоих родителей? – спрашивает она меня.
– Несомненно. А что поделаешь? Скоро родится ребенок. Так уж задумано матушкой-природой, – говорю я.
– Она тебе нравится? – интересуется Виолетта.
– Она такая молоденькая.
– Все они молоденькие, – затягиваясь сигаретой, заявляет Элен. – У Сартори два несчастья кряду. Сначала их единственная дочь отказалась выходить замуж за сына лучшего в городе пекаря, а потом старший сын привел домой беременную невесту. Что же дальше?
– Если спросишь маму, она ответит – конец света. Она уверена, что она плохая мать. Никто из ее детей не поступает так, как она хочет. И я чувствую себя виноватой, потому что, расстроив помолвку, именно я положила начало череде несчастий.
– Поверь мне, – утешает Рут, – твой отказ совсем не то, что беременность Розмари. Ты как думаешь, Виолетта?
Виолетта краснеет и молчит.
– Твоя мама считает, что Данте – отличная партия, – говорит мне Элен. – Он пекарь, поэтому у вас всегда будет достаток. Он занят в семейном деле, как и твои братья, в этом ваши семьи похожи. Но главное – он итальянец. Если бы мы и захотели, то вряд ли нам удалось придумать что-то более тебе подходящее. Мне продолжать?
Элен любит все расписывать, а еще ей нравится говорить правду. Сейчас она преуспела в обоих делах.
– Данте, несомненно, хорошая партия, но Лючия встретит лучшего, особенного парня, – защищает меня Рут.
– Это сложнее, чем… – начинаю я, но замолкаю.
Здравый смысл подсказывает мне попытаться все исправить и выйти замуж за Данте, потому что он обходителен со мной и обеспечен. Но это совсем не то, на что я рассчитываю. Мне хочется стать второй Эдит Хед[20]20
Обладательница восьми «Оскаров» за костюмы.
[Закрыть], которая шьет костюмы для кино, или Клер Маккарделл, конструирующей спортивную одежду для широкого потребления. Но моим подругам и так известны все мои планы. Хотя сами они, как и моя мама, и мысли не допускают, что можно совершенствоваться в своей профессии.
– Не могу поверить, что ты вернула кольцо, – вздыхает Виолетта. – Камень на нем был самым ослепительным и самым чистым из всех, что я прежде видела. Идеальный бриллиант, как искрящаяся льдинка.
– Меня не волнуют драгоценности, – говорю я, разглядывая свою руку, где еще вчера красовался бриллиант. Сейчас моя кисть кажется детской, особенно с этим колечком с гранатом – моим счастливым камнем.
– Должны бы волновать, – с осуждением говорит Рут. – Когда мужчина покупает тебе бриллианты, то он вкладывает в тебя деньги. Что с того, что у мужчин много денег, они ведь понятия не имеют, что с ними делать. Они не умеют выбирать. Единственный для них способ выбрать действительно стоящую вещь – это спросить женщину. Эти мужчины, они понятия не имеют, как сделать жизнь красивой. Им не приходит в голову украшать дом, готовить вкусную пищу, заботиться о своей внешности. Допустим, они любят машины. Но на что им еще тратить деньги? Поэтому что может быть лучше для нормального мужчины, чем жена, которая любит дорогие украшения?
– Если бы только мужчины всегда выполняли наши просьбы. Так трудно найти приличного парня, – сетует Виолетта и запихивает носовой платок в рукав своего темно-серого жакета. Потом, словно удивляясь чему-то, приподнимает брови: – Если бы мне однажды повстречался порядочный человек, и мы полюбили друг друга, я бы ни за что с ним не рассталась. Я бы попыталась видеть в нем только хорошее. Только вот моя мама уверена, что все хорошие парни погибли во время Второй мировой войны.
– Меня это даже как-то успокаивает, – кладу я сахар в свой чай со льдом.
– Не хочу поучать тебя, Лючия. Но по-моему, ты сделала большую глупость, – говорит Виолетта. – Данте Де Мартино – само совершенство. Думаю, ты еще будешь сожалеть, что рассталась с ним.
– Ради бога, Виолетта. Не буду. Когда мы обсуждали предстоящую свадьбу, мне казалось, словно кто-то невидимый взял меня за шею и начал душить.
– Это не человек-невидимка. Это была его мать, – отпивает Элен свой кофе. – После помолвки каждая девушка чувствует себя не такой свободной, как прежде. И у меня было такое же чувство. От многого приходится отказываться. Слава богу, муж разрешает мне работать, иначе я с ума сошла бы от безделья. Уборка квартиры у меня занимает всего полчаса, а чем заниматься в остальное время?
– Ты так неромантична, – говорит Виолетта Элен.
– Хорошо-хорошо, я говорю о замужестве, словно о тяжелой и скучной работе, но это совсем не так, – сдается Элен. – Замужество – это замечательно. Билл прекрасный муж. Пока мы не поженились, мне казалось, что я сойду с ума от беспокойства. Я думала: мне придется жить с этим мужчиной, и это меня немного пугало. Мне нравилось жить одной. Я любила встать посреди ночи и почитать что-нибудь. Мне казалось, этого у меня уже никогда не будет. Я даже составила список, что я приобрету и от чего мне придется отказаться в обмен на мужа. Знаете, список лишений был намного длиннее списка приобретений. Но когда я все же вышла замуж, все мои страхи развеялись. Теперь мне нравится возвращаться домой, где меня ждет муж. Он мне совершенно не мешает, если вдруг входит в комнату, где я чем-нибудь занимаюсь. Я люблю спать вместе с ним. Извини, Виолетта, я знаю, это грубо. Но все же. Он прижимает меня к себе всю ночь, словно куклу. И я чувствую себя в безопасности. Мне нравится это ощущение.
– Все это хорошо, но разве не здорово засыпать вечером в воскресенье с мыслью о том, что завтра понедельник, когда ты сможешь снова взяться за любимую работу?
В ответ все молчат. Спустя некоторое время Виолетта говорит:
– Здесь хорошо. До того, как Элен устроила меня сюда, я работала в компании «Карастан», торгующей коврами. Ужасная была работа. Во-первых, я там даже сама собой не была. Меня звали Энн Брюстер, как девушку, которая до меня занимала эту должность. Так вот, она собралась выходить замуж, ее мысли были далеко от работы, поэтому все счета и бумаги, которые ей приходилось по долгу службы вести, пришли в полный беспорядок. Когда Энн, наконец, вышла замуж и уволилась, то босс придумал вместо того, чтобы постоянно переоформлять бумаги с одного бухгалтера на другого и тем самым тратиться на бумажную волокиту, давать новой сотруднице то же самое имя. Так и получилось, что Энн и по сей день продает ковры. Если бы однажды я пала жертвой преступления или вышла замуж, то мистер Заран нанял бы новую Энн Брюстер вместо меня. Каков выдумщик! Каждый день я молилась богу, чтобы он поскорее послал мне человека, в которого бы я влюбилась и вышла бы за него замуж, потому что мне хотелось пойти в кабинет мистера Зарана и сказать: «Найдите себе другую Энн Брюстер!» Так или иначе, вскоре мои мольбы были услышаны, и Элен предложила мне работать вместе с вами закройщицей. Возможно, не так уж я и люблю свою работу; просто она мне нравится больше, чем предыдущая, – вздыхает Виолетта.
– Как можно сравнивать работу с мужчиной, – недоумеваю я. – За ужином мои будущие свекор и свекровь так меня разглядывали, что я просто уверена: мать Данте все время думала о том, насколько хорошо я умею гладить, а его отец – смогу Ли я вести учетную книгу и снимать по субботам кассу в его пекарне. У них на лбах это было написано. И вот тогда мой внутренний голос сказал мне: «Не выходи за него. Неважно, что он безумно похож на Дона Амичи. Эта жизнь не для тебя!» Виолетта смотрит на меня со всей серьезностью:
– Если бы твой внутренний голос был с тобой честен, он бы сказал: «Лючия Сартори, тебе уже двадцать пять лет. Самое время выходить замуж, потому что когда ты наконец надумаешь обзавестись семьей, может случиться так, что свободных мужчин уже не останется.
– Господи, Виолетта, ты такая пессимистка! – Рут гладит меня по спине, словно я манекен в витрине. – Только посмотри на Лючию. Найти мужчину для нее не составит никакого трудна.
– В любом случае не разговаривай с незнакомцами на улице, – предупреждает меня Виолетта. – Однажды моя сестра Бетти разговорилась с мужчиной на улице, он завел ее за угол, ударил и отнял сумочку.
После ланча у нас остается немного свободного времени, поэтому мы с Рут идем в отдел «Украшения для дома» и начинаем мечтать, как бы мы жили, если бы с нашими комнатами поработали профессиональные дизайнеры, если бы у нас была мебель, принадлежащая какой-нибудь прошлой исторической эпохе, и предметы искусства. Рут останавливается около накрытого для приема по всем правилам обеденного стола Людовика XVI: на бежевых салфетках искусно расставлены предметы бледно-желтого китайского сервиза, украшенного по краям маленькими синими птичками.
– Какой роскошный сервиз, – взволнованно говорит Рут.
– Как ты думаешь, вино становится вкуснее, если его налить в хрустальные бокалы? – Я беру бокал и кручу его над головой, рассматривая в свете люстр. – Так просто должно быть, если бокал стоит восемь долларов, – отвечаю я на собственный вопрос. – Мне нравятся красивые вещи, – говорю я, а про себя думаю: «Неужели мне придется выйти замуж, чтобы у меня были все эти прекрасные вещи?»
– Мне тоже, и вот то, что я хотела бы заполучить, – Рут тянет меня к витрине и показывает на выставленный в ней сервиз. – Видишь, там? Вон тот, с лютиками. Такими цветами короли украшали свои гербы…
– Настоящее серебро. Только посмотри, как искусно выполнен узор.
– Мама говорит, что такое серебро очень трудно чистить, но по мне так ничего. К тому же, на них золотое напыление в двадцать четыре карата.
– Для девушки, которая совсем не в восторге от того, что она станет миссис Гольдфарб, ты даже слишком беспокоишься о сервизах.
– Я пытаюсь быть оптимисткой.
Рут идет к угловой этажерке посмотреть разложенные на ней льняные скатерти. А я замираю перед огромным, от пола до потолка, зеркалом, обрамленным в раму. Верх рамы украшен вырезанной из дерева и позолоченной корзиной с цветами, оплетенной лентами, которые ниспадают на стекло. Это зеркало подошло бы для фойе какого-нибудь дома на Парк-авеню с полами из черно-белого мрамора. На секунду мне кажется, словно я стою у входа одного из таких домов и приветствую прибывающих гостей.
– Присмотрели зеркало? – с иронией говорит мужской голос.
– Нет, сервиз, потому что я лучшая посудомойка в Гринвиче.
Мужчина от всей души смеется, а я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на владельца этого голоса.
– О… здравствуйте…
Если бы я шла, то, наверное, запнулась бы, но я стою на месте, поэтому начинаю что-то бормотать, пытаясь подобрать слова, пока не обнаруживаю, что просто не могу вымолвить ни слова.
– Добрый день, – говорит он и смотрит на меня так, словно читает мысли, проносящиеся в моей голове. – Ваше лицо мне знакомо. Вы работаете здесь?
Я думаю, что бы такое остроумное ответить, но сам мужчина настолько меня занимает, что я просто стою и молчу. Сзади ко мне подходит Рут и четко говорит:
– Она работает на другом этаже.
Я чувствую, как часто бьется мое сердце. Мне никак не оторвать от него глаз. Он около ста восьмидесяти сантиметров ростом, стройный, широкоплечий, с большими кистями рук. Эти руки я сразу же заметила, потому что манжеты его рубашки по длине ровно такие, какими они должны быть – ни длиннее, ни короче. Светло-серый твидовый костюм европейского покроя сидит на нем превосходно, нет ни одной складки, а брюки прикрывают ровно половину каблука его начищенных до блеска туфель. Такие же туфли я видела в обувном отделе на первом этаже. Они сделаны из добротной кожи итальянского производства. На нем идеальной белизны рубашка, широкий воротник которой заколот золотым зажимом, и кремового цвета галстук. Черные волосы зачесаны набок и аккуратно уложены. У него серые глаза, точь-в-точь как костюм; широкие, но ровные и четкие черные брови словно углем нарисованы на его прекрасном лице. Но вместе с тем это волевое лицо, с квадратными скулами. Наверняка ему приходится бриться два раза в день. А его улыбка! Это она заворожила меня, сковала, словно мороз, что спускается на тундру за Северным полярным кругом. В нем есть какая-то изюминка, тайна, которая выделяет его из всех мужчин, что встречались мне прежде. Наверное, и Рут чувствует себя так же. Немного опомнившись, я слышу, что она бормочет что-то про фарфор и столовое серебро, но ее слова для меня – словно далекий стук швейной машинки. Мужчина же вежливо кивает в ответ на ее реплику.
Когда я была ребенком, папа как-то раз водил меня на бродвейский спектакль. Там была актриса, которая стояла посреди сцены, окруженной домами и людьми, словно это был обыкновенный город. Но постепенно, пока одна мелодия сменяла другую, этот город стена за стеной начал исчезать. Уходили и люди, и все это происходило до тех пор, пока девушка не осталась одна в свете прожектора под огромным ночным небом. Помню, я тогда подумала, что актриса похожа на розовую жемчужину на черной вечерней перчатке.
Теперь я чувствую себя точно так же. Мир вокруг меня престал существовать. Нет ни витрин, ни примерочных, ни зеркал. Даже Рут исчезла. Есть только он и я.
– Лючия? Нужно возвращаться к работе, – дергая меня за локоть, напоминает Рут.
– Да-да, – поднимаю я глаза на незнакомца, – пора идти.
– Не смею вас задерживать, – беспечно говорит он.
Мы с Рут беремся за руки и идем к эскалатору. Пока мы спускаемся, прекрасный незнакомец перегибается через бордюр эскалатора и произносит:
– Лючия ди Ламмермур. Как опера, – улыбается он.
Глава 4
С тех пор, как мне повстречался прекрасный незнакомец, я изобрела уже сотню предлогов, чтобы заходить в отдел «Украшения для дома» вновь и вновь в надежде хотя бы мельком увидеть его. Теперь я понимаю преступников, которые возвращаются на место преступления. Мне хочется снова, пусть на секунду, испытать то чувство. Свои визиты в этот отдел я объясняю желанием купить рождественские подарки для всей семьи. Маме – постельное белье, братьям – кожаные футляры для запонок, Розмари – атласное пуховое одеяло, и папе – маленькую статуэтку Гарибальди.
В этом году Рождество будет не таким, как обычно: в нашей семье появился новый человек. Если кто-нибудь спросит, что отличает венецианцев от неаполитанцев вроде Розмари (оказалось, что она – сицилианка только наполовину), я бы ответила, что отличия начинаются уже с Рождества. Мы наряжаем елку в канун Рождества; семья Розмари – сразу после Дня благодарения. Венецианцы постятся в канун Рождества и идут к ночной службе; южные итальянцы готовят семь сортов рыбы разными способами и плотно ужинают, а к рождественской мессе идут утром. Венецианцы не любят большого количества украшений: просто вешают на дверь венок из зеленых веток; неаполитанцы любят, когда фасад дома и все комнаты были богато украшены. Мама родом из города Бари, как и южане, она тоже любит, когда много украшений, но в угоду папе она всегда подчинялась венецианским традициям.
С появлением Розмари в нашем доме произошло множество перемен. Нам пришлось придумать, как включить ее в нашу жизнь и распределить обязанности. Несмотря на то, что она еще совсем молоденькая, Розмари отлично готовит. Она научила меня делать «Тартюфо» – трюфели из ванильного мороженого с вишней в шоколадной глазури и кокосовой стружке. Лакомство настолько вкусное, что родители почти простили ей ее «вынужденное» замужество. Розмари дала мне рецепт и посоветовала положить его в специальную коробку. «Начни собирать рецепты, потому что когда ты выйдешь замуж, они тебе понадобятся», – сказала она. Каллиграфическим почерком Розмари написала:
«ТАРТЮФО» БЫСТРОГО ПРИГОТОВЛЕНИЯ РОЗМАРИ САРТОРИ
(в Америке «СНЕЖКИ»)
Выход: 12 штук
3 пакетика кокосовой стружки
1 стакан жирных сливок
1 галлон ванильного мороженного (дать немного подтаять)
12 заспиртованных вишен мараскино
ДЛЯ ШОКОЛАДНОЙ ГЛАЗУРИ:
1/4 пачки сливочного масла
400 г темного шоколада
Растопить масло и шоколад на паровой бане. Отставить.
Замочить кокосовую стружку в сливках. Отставить.
Скатать из мороженого шарики размером с бейсбольный мяч. Внутрь каждого шарика положить вишню. Полить шарики шоколадной глазурью и посыпать кокосовой стружкой. Выложить шарики на промасленную бумагу и поставить в холод.
Вместо лестницы, которая вела бы в сад из комнаты на втором этаже, папа с Роберто решили сделать сзади дома пристройку и последнее время усердно трудятся над этим. Для молодой семьи это будет просто замечательно, потому что малыш сможет выходить в сад и резвиться на солнышке. Им хочется закончить работу до марта, когда должен родиться ребенок, но, кажется, они совсем не работают, а только и делают, что спорят из-за всяких мелочей: какой кран поставить в раковине да сколько полок должно быть в нише для хранения одежды. На Рождество Роберто надеется торжественно преподнести эту комнату Розмари, поэтому каждую свободную минуту, когда наши мужчины не заняты в «Гросерии», они шкурят, колотят и красят.
Больше всего на свете папа не любит Рождество, потому что в это время на «Гросерию» обрушивается целый поток покупателей и туристов, и каждый из них требует чего-нибудь особенного. Но для мамы этот праздник – сплошное удовольствие. И дело тут совсем не в праздничной суматохе. Просто когда папа был маленьким, то никогда не получал на Рождество настоящих подарков. На Богоявление, 6 января, ему обыкновенно дарили какие-нибудь бесполезные вещи или фрукты. В маминой же семье каждый получал особый подарок после чего, хотя у них всегда недоставало денег, все вместе они готовили пусть скромный, но праздничный ужин. Каждую открытку, которую наша семья получает на Рождество, мы выставляем на видное место. В сводчатом проходе двери, ведущей в гостиную, мама протягивает широкую красную ленту и к ней прикалывает все поздравления. Обычно к празднику дверной проем перегораживается бессчетным количеством разных открыток. Я вижу, что мама приколола на ленту и открытку от семьи моего бывшего жениха. На ней от руки не написано ни слова, только готовый текст: «Пекарня Де Мартино желает вам счастливых праздников». Данте прислал еще одну открытку только для меня, в которой от руки написал: «Скучаю по тебе. С любовью, Данте», которую я приколола рядом с поздравлением от его родителей.
С утра до ночи мама крутит пластинки с праздничными песнями Бинга Кросби и Фрэнка Синатры. А когда она стряпает, то восхитительные запахи аниса, масла и кокоса наполняют весь дом. Кладовая забита до отказа подносами с домашним печеньем, которые на рождественской неделе мы украсим атласными лентами, погрузим в машину и развезем по родственникам и друзьям, живущим по всему Манхэттену и Бруклину.
– Лючия, как ты думаешь, никто не будет против, если я украшу окно фонариками? – распутывая гирлянду с красными, зелеными и желтыми лампочками для рождественской елки, спрашивает Розмари. В углу, задевая макушкой потолок, стоит голубая ель. Братьям пришлось изрядно повозиться, чтобы затащить ее домой.
– Мы никогда так не делали, – говорю я, – но если тебе хочется, мы можем спросить папу.
– Ничего. Не надо лампочек.
– Нет-нет, ты – часть нашей семьи и должна справлять Рождество так, как привыкла.
Розмари начинает плакать.
– Что случилось? – быстро спускаюсь я с лестницы.
– Я хочу домой, – шепчет она.
Бедняжка Розмари. Все время, что я была помолвлена с Данте, я беспокоилась о Рождестве и как мне придется справлять праздник с его семьей. Но ни к чему сейчас говорить об этом с ней. Вместо этого я мягко подвожу мою невестку к дивану и сажусь рядом с ней:
– Но это и есть твой дом.
Розмари откидывается на подушки, и я вижу, как вырос ее живот, стал высоким и круглым.
– Нет, твои родители смотрят на меня как на распутницу.
– Зря ты так думаешь, – возражаю я, но она прекрасно понимает, что я лгу. Всем нам известны правила и то, что их нельзя нарушать.
– Мои родители воспитывали меня точно так же, как и твои родители – тебя, – говорит она. – Я знаю, чего они от меня ожидали, но я их разочаровала. Нет, даже хуже, я – позор для всей семьи. Они совсем не радовались за нас с Роберто, потому что мы согрешили. И тут они правы. Порядочная дочь не имеет права выходить замуж, потому что так получилось; она обязана ждать до первой брачной ночи. Я не смогла, и теперь расплачиваюсь. Это все моя вина.
– Подожди. Как ни крути, со всех сторон тут виноват Роберто, – в моей голове звучат слова Рут, которая рассказывала, как в подобном случае поступают знающие девушки. Но Розмари так же далека от житейской мудрости, как рождественская гирлянда, которой она собирается украсить окно.
Розмари оглядывается, чтобы убедиться, что никто не услышит ее слов:
– Роберто – мужчина. Люди всегда говорили, а я никогда не верила этому, но все же это чистая правда: мужчинам такое прощается. Всегда виновата девушка. Это словно клеймо, навечно. Люди говорят: «Роберто поступил благородно». Но обо мне они говорят совсем иначе. Я никогда не получу прощения. Никогда. Хотя Роберто уже получил. Он на мне женился, выполнил свой долг, и потому чист.
– Ты любишь Роберто? – спрашиваю я.
– Всем сердцем.
– Я верю – пусть даже завтра святая Анна покарает меня за эти слова и по дороге на работу меня собьет автобус, – что любовь меняет все. – Надеюсь, Розмари понимает, что я говорю не о занятии любовью, а о настоящем чувстве к мужчине. – Правила правилами. Но я уверена, если ты хочешь выйти замуж за мужчину, то нет ничего греховного в том, что ты занималась с ним любовью до свадьбы. Вот Бог. Вот человек. Что в этом преступного?
– Все преступно, если ты забеременела, – шепчет Розмари.
– Ты знаешь, что я была обручена…
– С Данте Де Мартино. Знаешь, многие девушки Бруклина влюблены в него! – поворачивается ко мне Розмари. – Каждая мать посылает свою дочь забрать хлеб, когда он развозит его по домам. Когда грузовик Де Мартино проезжает мимо, все они так и высыпают на улицу. – Рассказывая о своих бывших соседях, Розмари немного повеселела. – А вы с Данте… – она умолкает.
– Занимались любовью? Нет. Иначе я бы вышла за него замуж. Но я знала, что не выйду.
– Как ты могла знать?
– Рядом с ним мне всегда казалось, что у меня еще куча времени впереди. Но любовь это другое. Мне нужен мужчина, рядом с которым я забуду о времени и о том, что оно течет так быстро.
Невероятно, что я открыла Розмари свои самые тайные чувства. Обычно я откровенничаю только с Рут. Но, кажется, Розмари – славная девушка, и с самого дня свадьбы мне хочется подружиться с ней.
Я изо всех сил креплюсь, чтобы не рассказать ей о таинственном незнакомце, которого я встретила, с его незабываемой улыбкой и прекрасными руками. И о том, что в обеденный перерыв я гуляю по магазину, ища с ним встречи и постоянно ловлю себя на том, что думаю о нем. Недавно я шла по первому этажу магазина, и мне показалось, что от какого-то мужчины исходит аромат его духов. Я проследовала за ним до отдела «Рубашек». Но когда поняла, что обозналась, мне было стыдно за собственную глупость. Я рассказала об этом Рут, которая так надрывно хохотала, что я поняла, что это просто безумие. Почему я никак не перестану думать о нем? Как я могла так быстро влюбиться? Может, это все игра света, исходящего от дорогих люстр, или так на меня повлияли роскошные кожаные панели на стенах, или порция мороженого с орехами, которую за ланчем я съела на десерт. Может, это они заставили меня почувствовать себя глупой и слабой, и совсем чуточку распутной. Может быть, это все обстановка – образчик идеальной гостиной, сверкающей столовым серебром, поражающей искусно свернутыми салфетками и дорогим фарфором. Наверное, это гостиная заворожила меня, заставила захотеть, чтобы в моей жизни объявился прекрасный незнакомец, взял меня за руку и увел в светлое будущее. Кажется, я целую жизнь готова прождать, чтобы хотя бы раз испытать подобное волнение. Но мне совсем не хочется рассказывать об этом Розмари; мысли мыслями, но слова всегда звучат как-то глупо.
– Давай закончим наряжать елку, – встаю я и потягиваюсь.
– Лючия?
Я поворачиваюсь к Розмари:
– Да?
– Мне казалось, ты какая-то особенная, не такая, как все. Теперь я вижу, что ты не просто особенная, ты еще и милая девушка.
– Особенная? – смеюсь я и разглядываю свою одежду: вельветовые брюки и старый шерстяной свитер отца.
– Ты такая красивая. Волосы всегда блестят. А твоя одежда! Я никогда не видела ничего подобного, разве что в журнале «Шарм». Ты всегда выглядишь изящно и выходишь из дома с таким видом, словно собираешься сделать что-то важное. Я восхищаюсь тобой.
– Розмари, никакая я не особенная. Я швея, поэтому люблю одежду. А еще считаю свою работу искусством. Все просто, – протягиваю я невестке руку и помогаю ей встать.
Папа и Роберто все утро проработали в новой комнате и теперь идут к нам. Они так увлечены разговором друг с другом, что не обращают на нас никакого внимания. Я перебиваю их:
– Папа, Розмари хотела повесить на переднее окно гирлянду. Ты не против?
– Конечно нет, – даже не взглянув на Розмари, говорит папа.
– Тогда скажи ей об этом, – тихо прошу я.
Папа выглядит озадаченным, но прекрасно понимает, о чем я говорю. Он не разговаривает с Розмари с самого дня свадьбы и, сам того не понимая, избегает смотреть ей в глаза. Может, он верит, что если не будет смотреть на нее, то событие, которое кажется ему несчастьем, забудется. Папа мягкий и добрый человек и, несмотря на свою боль, заботится о Розмари как о члене семьи; он штукатурит стены в ее комнате, выкладывает плиткой ее ванную и платит Роберто больше денег за работу в «Гросерии», чтобы тот смог обеспечить будущее Розмари и ребенка. Но он не признает ее. Как и все мужчины, папа не может смириться с мыслью, что сделанного не воротишь.
Папа поворачивается к ней:
– Розмари, можешь повесить гирлянду.
Не иначе как рождественская елка так подействовала на него. Папа, наконец, решился посмотреть на Розмари в первый раз с того самого момента, когда познакомился с ней в церкви Святой Девы Марии из Помпеи. У него получилось даже улыбнуться ей.
Розмари глядит на отца:
– Спасибо, мистер Сартори, – бормочет она и замолкает, глядя в пол.
Папа поворачивается и собирается уходить. Я хватаю его за руку и умоляюще смотрю на него. Он все понимает – мама смотрит на него также, когда хочет напомнить о чем-то, – и повинуется:
– Розмари. Можешь называть меня папой.
Какое-то время все молчат, и папа идет в кухню. Роберто смотрит на меня, на свою жену, потом подходит к Розмари и нежно обнимает ее. Оказывается, даже Роберто, несмотря на свой скверный характер, может быть нежным. Наверное, он понял, что значит быть мужем. Мой брат по-настоящему любит жену, и все мои разговоры с мамой, переживания и молитвы оказываются не напрасны. Между моим братом и его женой существует духовная связь, какая, надеюсь, будет однажды и у меня с каким-нибудь мужчиной. Роберто протягивает Розмари носовой платок, и она вытирает слезы.
Я смотрю на Розмари и думаю: на ее месте могла оказаться я и стояла бы в гостиной Клаудии Де Мартино, умоляя ее разрешить мне на Рождество сделать что-то, к чему я привыкла дома: поставить ясли около очага или свечи на каминную полку. Мне пришлось бы торговаться с ней все Рождество напролет, словно это не праздник, а базар. Она-то уж сделала бы все, чтобы заставить меня почувствовать себя чужой. Какое счастье, что я не вышла замуж и мне не приходится отказываться от наших традиций. Я хочу быть здесь, вместе с моей семьей.
– Где гирлянда, Ро? – спрашивает Роберто.
– Там, – показывая на коробку около елки, говорит Розмари.
– Куда ее повесить? – ласково спрашивает он свою жену.
– Ты уверена, что я хорошо выгляжу? – разглядывая себя в моем трельяже, спрашивает мама.
– Как тебе понравится такое: «Ты выглядишь сногсшибательно»?
Мама и вправду так выглядит. У нее отличная фигура. Она высокая, у нее широкие плечи и потрясающие ноги. Трудно поверить, что ей уже почти пятьдесят. И дело даже не в фигуре; у нее красивое лицо, обворожительная улыбка и черные добрые глаза.
– Спасибо за платье, – говорит она.
Это мы с Рут сделали его, когда не были заняты пошивом роскошных вечерних туалетов для светских дам. Это открытое с расклешенной юбкой и удлиненным изящным силуэтом платье из голубого бархата, совсем по-парижски. Чтобы придать законченность внешнему виду, мама забрала волосы в высокую прическу и приколола крупную брошь с четырьмя сапфирами к своему корсажу.
– От такого платья не отказались бы даже сестры Макгуайр, – вертится она перед зеркалом.
– Возможно, они пригласят тебя подняться на сцену, чтобы продемонстрировать его.
– Сестры выступали по радио, в передаче Кейт Смит[21]21
Американская эстрадная певица, широко известная в 1930-е гг. Работала на радио и телевидении до 1956 г.
[Закрыть]. Они были восхитительны.
