Текст книги "Лючия, Лючия"
Автор книги: Адриана Триджиани (Трижиани)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
– Но ведь ты – женщина. Лючия. послушай. Женщина – совсем не то, что мужчина. Ей не нужно выбирать. Она следует велениям своего сердца, и именно оно определяет ее жизнь. Тебе нравится работать, это хорошо. Но стать хорошей женой и матерью должно быть велением сердца. Если ты чувствуешь, что не готова к этому, тебе не следует выходить замуж. Если ты будешь несчастна, твои дети тоже будут страдать. Несчастливый муж находит утешение на стороне. Он работает и может найти развлечения где угодно. Но женщина ведет хозяйство, и если она несчастна в своем собственном доме, то горе всей семье. Твоя мать хотела создать большую семью. Она знала, какими будут ее дом, кухня, дети задолго до встречи со мной. Мама знала, понимаешь. Она была счастлива всякий раз, как узнавала о своей беременности. Ей хотелось иметь двенадцать детей! А я говорил ей, что и пятерых достаточно. Материнство у нее крови, для нее это – как для тебя твоя работа. Ты счастливая девушка, потому что у тебя счастливая мать, которая мечтала быть матерью. А я счастливый муж, потому что у меня счастливая жена. Понимаешь, о чем я говорю?
– Конечно, папа.
– Возможно, когда-нибудь тебе повстречается мужчина, ради которого ты откажешься от всего. И когда это произойдет, ты сама захочешь свить для него гнездышко. Этот человек не Данте, потому что ты не захотела пойти ради него на уступки.
– Знаю, папа. Не захотела.
– И…
– Что?
– И его мать, Клаудия, просто мегера, – настолько серьезно говорит папа, что я просто не могу не засмеяться.
– Ты прав. Она – ведьма. Но я с ней справилась.
– Это тебе только так кажется. Думаю, что даже укротитель львов из «Ринглинг бразерс» не смог бы с ней совладать.
– Я уверена только в одном: должно случиться чудо, чтобы мне повстречался мужчина, который бы сделал меня счастливее, чем ты, – говорю я.
– Разве могу я указывать тебе! У художников есть правило: пока пишешь картину, не надо стоять слишком близко к холсту, потому что иначе не будешь видеть, что рисуешь. Это справедливо и в отношении родителей. Я слишком хорошо знаю тебя, чтобы понять, кто ты на самом деле. По правде говоря, я бы хотел, чтобы ты навсегда осталась здесь, со мной и с мамой. Понимаю, это эгоистично. Ты должна сама решать, какой будет твоя жизнь, Лючия.
Папа встает, подходит к двери и оборачивается ко мне:
– Моя деловая леди, – и закрывает за собой дверь.
Я смотрю на свою левую руку. Совсем недавно на ней было обручальное кольцо с бриллиантом. Теперь рука выглядит обыденно. Это рука не жены, но швеи. Может, все-таки это – проклятье.
Глава 3
Солнце так ярко светит в нашу «святая святых», что Рут набрасывает на почти законченный костюм из ярко-розового букле подкладочную ткань.
– Ничего не может быть хуже, чем заказать ярко-розовый костюм, а получить выгоревший на солнце, – говорит она.
– Давай я опущу шторы?
– Нет-нет. Я почти закончила. Если хочешь спрятаться в тени, пойди к Делмарру. Он до сих пор штор не раздвигал.
Сегодня я еще не видела Делмарра, поэтому стучу в дверь его кабинета. Он не отвечает, но мне и так ясно, что он там, потому что я чувствую запах дыма сигарет. Стучу снова.
– Уходи, – говорит он.
Я открываю дверь:
– Что-то случилось?
Закинув ноги на подоконник, Делмарр сидит спиной к двери и смотрит в окно на Пятую авеню.
– Меня снова надули.
– Как это?
– Я отнес то красное платье Хильде, а она встретилась с сестрами Макгуайр, которые, примерив его, заказали нам еще три таких же красных и три светло-зеленых.
– Но ведь это отличная новость!
– Для Хильды Крамер, для ее марки. Но я? Меня практически никто не знает как создателя одежды, с таким же успехом я бы мог работать посыльным, возить туда-сюда разные вещи.
– Однажды и у тебя будет своя марка, – сажусь я рядом с Делмарром.
Делмарр прав. В нашем деле модельер по найму вряд ли когда-то станет известным. Делмарр получает заказы от Хильды Крамер и должен следовать ее указаниям.
Хильда Крамер выглядит в точности так, как я себе представляла главного модельера лучшего магазина в городе. Ей где-то около шестидесяти, она высокая и худая, и в свое время была моделью. Хильду никогда не снимали для журналов, поскольку у нее нефотогеничное лицо: высокий лоб, длинный нос и тонкие губы. Ее черные с проседью волосы коротко острижены. Ей очень подходит должность управляющей отделом заказов, потому что она умеет убеждать и выглядит как аристократка, а еще воображает себя то Паулиной Триджери, то Хэтти Кармайкл, то Нети Розенштейн[16]16
Всемирно известные модельеры.
[Закрыть] – создателями особого утонченного стиля в одежде. Но ни для кого не секрет, что Хильда не брала в руки иголку со времени Великой депрессии. Она подставное лицо, но, несмотря на лишь отдаленное сходство с портретом на гербе Б. Олтмана, руководит она нами как императрица. И мы вынуждены подчиняться. Нам известны правила: это мир моды, поэтому главное – марка, под которой было создано платье, а какое количество человек принимало в этом участие, не имеет никакого значения.
– Она уже старая, Делмарр.
– Не слишком. Еще лет двадцать мне придется быть ее невольником. Она ни за что не уйдет на пенсию.
– Она хотя бы поблагодарила тебя?
– Ты знаешь, как от удовольствия у нее глаза на лоб лезут? В общем, она их выпучила, взяла у меня платье и буркнула: «Я опаздываю». – Делмарр убирает ноги с подоконника, встает и разворачивает стул. – Как бы хорошо я ни делал свою работу, я никогда не стану знаменитым. Никак в толк не возьму, как талантливый человек становится известным? Как это удалось Хильде?
– Большие амбиции.
– Этого недостаточно. Она разгадала секрет, как получать большую прибыль в этом деле, ей что-то такое известно. Или, может, она знает все. Как ты думаешь?
– Не знаю.
– Мое звание главного модельера – липа. На самом деле я просто слуга Хильды Крамер.
– Я думаю, тебе следует это с ней обсудить.
– И что же я ей скажу? «Прочь с дороги, старая вешалка?»
– Нет, просто скажи ей, что ты хочешь встречаться с заказчиками самостоятельно, чтобы учитывать все их пожелания при изготовлении платья…
Я замолкаю, потому что вижу, как лицо Делмарра становится такого же белого цвета, как рулон плотной хлопчатобумажной ткани, что прислонен к его столу.
– В самом деле, мисс Сартори? – слышится от двери глубокий голос Хильды. – С каких это пор швея советует мне, как руководить отделом?
Мисс Крамер держит в руках пару алых туфель, украшенных бисером. В первую секунду я поражаюсь, как это она помнит мое имя, но тут же чувствую, как желудок съеживается от ужаса, и прижимаю руку к животу. Я смотрю на Делмарра – он продолжает стоять, но глаза его зажмурены.
– Вон, Сартори, – командует Хильда и поворачивается к Делмарру: – Мне нужно поговорить с вами.
Я спешно ретируюсь из кабинета и подхожу к своему столу. Рут говорит мне из-за ширмы:
– Когда я увидела, как она входит, было уже слишком поздно предупреждать тебя. Видела ее костюм? Это от Скиапарелли.
Невероятно, что в такой ситуации Рут способна думать о моде.
– Она ведь уволит Делмарра, – шепчу я. – А следом и меня.
– Не уволит. Кто тогда станет работать? Знаешь, как трудно найти настоящий талант? Она не так глупа и знает, что мы соберем свои булавки и уйдем к Бонвиту, не успеет она выговорить «прострочить».
– Сартори. Каспиан. Зайдите ко мне, – из своего кабинета объявляет Делмарр.
Хильда отодвигает его и выходит из отдела.
– Прошу прощения, – говорю я Делмарру. – Она все слышала?
– Последнюю часть.
– Я уволена, да? – Мысль о том, что я потеряла работу, подобна смерти.
– Нет, все в порядке. Но ради бога, когда вы чувствуете запах «Жё ревьен»[17]17
В переводе с фр.: «Я возвращаюсь».
[Закрыть] – значит, Хильда где-то рядом, поэтому прекращайте всякие разговоры.
– Ладно, что она сказала? – спрашивает Рут.
– Хм, мы должны сшить платья для сестер Макгуайр. А потом… нам придется сделать двадцать семь монашеских сутан для послушниц Святого Сердца в Бронксе.
– Нет! – театрально прислоняется к стене Рут. – Она пытается уморить нас.
– Точно. Грубая шерстяная ткань и белый воротник-стоечка.
– Она случайно услышала мои слова и решила нас проучить, – бормочу я.
– Нет, – говорит Делмарр, но его голос звучит скорее вымученно, чем утешительно. – Помните, что земля, на которой построен универмаг, арендована у Святой Римской Церкви, поэтому мы обречены принимать заказы на пошив сутан.
– Но мы шили для них в прошлом году, – смотрю я на Рут. – Простите, это моя вина.
– Нет, этому совсем другое объяснение, – говорит Делмарр. – Это я виноват. Сестры Макгуайр в курсе, кто на самом деле шьет платья.
– Они знают, что это ты их моделируешь?
Я поражена. Хильда, наверное, в таком бешенстве, что смогла бы разорвать шерстяную ткань голыми руками.
– Кто им сказал?
– После работы я пошел в «Эль Марокко» выпить коктейль. С собой прихватил альбом с эскизами. И вот сижу я в баре, а одна симпатичная и любопытная девушка, подруга моих приятелей, поинтересовалась, как я зарабатываю на жизнь. Я показал ей свои рисунки.
Оказалось, что эта красотка не кто иная, как парикмахерша Филлис Макгуайр. Она-то и рассказала сестрам Макгуайр обо мне, и когда Хильда пришла на встречу с Филлис, та ей заявила, что хочет увидеть одно из платьев Делмарра.
Мы с Рут переглядываемся и визжим. Какая удача! Какое счастье, что Филлис Макгуайр запомнила имя Делмарра и смогла повторить его Хильде.
– Дамы! Успокойтесь, – говорит Делмарр, хотя сам не может не улыбаться. – Итак, монашеские сутаны нам заказали затем, чтобы поставить меня на место.
Мы с Рут возвращаемся к своим столам. Я смотрю на нее и знаю, что она думает то же, что и я: Хильде Крамер не удастся долго удерживать Делмарра при себе, скольким бы монахиням в Бронксе ни требовалась новая сутана.
Первое правило большой семьи гласит, что обязательно у кого-нибудь случаются неприятности. Но именно поэтому они и забываются быстрее. Когда я расстроила помолвку, мама не разговаривала со мной какое-то время, но потом смягчилась, и теперь мы живем почти так же, как и прежде. Помогает и то, что каждая женщина нашего прихода говорит, что ее сын – мой поклонник, и все что мне нужно сделать – выбрать наиболее подходящего. Маме не терпится, чтобы я поскорее нашла себе достойного мужа, и когда я слышу, как она плачет на кухне, мне больно от мысли, что эти слезы она проливает из-за меня.
– Мама, что случилось? – спрашиваю ее я и обнимаю.
Она разбивает яйцо в миску с тертым сыром рикотта и бросает щепотку соли.
– Я плохая мать. – Она отворачивается и медленно всыпает муку, помешивая массу вилкой. Она делает пасту.
– Кто тебе это сказал? Неправда, – беру я у нее миску и заканчиваю всыпать остатки. Мама посыпает мукой кухонный стол и со шлепком кладет на него тесто.
– Это правда. Твой брат Роберто женится. – Мама месит тесто, досыпая муку на стол, чтобы тесто стало более плотным.
– Как?
Роберто не приводил к нам на воскресный обед ни одной девушки, да и сам он никогда не бывал на обеде в другой семье. Он ни разу не упоминал о серьезных намерениях в отношении кого-нибудь.
– Мама, ты ничего не напутала?
– Нет. Завтра. В нашей церкви Святой Девы Марии из Помпеи. В задней части, – мама вся трясется. – В ризнице, – раскатывает она тесто большим кругом, потом берет нож и нарезает тесто длинными полосками.
– Господи! Ты серьезно? – сажусь я.
Мама что-то бормочет. Как говорят в кино, это вынужденная свадьба. А в нашей церкви правила таковы, что, если девушка того не заслуживает, то обряд венчания не может проводиться у главного алтаря.
– И кто невеста?
– Розмари Ланселатти. – Мама разрезает полоски теста маленькими прямоугольниками.
– Почему он выбрал ее?
– Она беременна. Роберто сообщил сегодня утром. Нам оставалось только молча согласиться.
Двумя пальцами мама начинает катать из прямоугольников тонкие колбаски. Готовые кавателли[18]18
Вид пасты.
[Закрыть] она складывает в кучу. Я катаю пасту вместе с ней. Как много дней я провела именно так, вдвоем с мамой, делая макароны. Есть в замешивании, раскатывании и придании формы тесту нечто успокоительное.
– У меня нет слов, Лючия. Просто нет слов.
Я тоже не знаю, как к этому известию относиться. С одной стороны, здорово, что самый старший из сыновей Сартори наконец-то обзаведется семьей. Но какой это плохой пример для остальных братьев. Хотя, конечно, они уже не дети. Они мужчины, но иной раз ведут себя как подростки. Ни один еще не остепенился. Им это не нужно. Братья заняты в семейном деле, питаются дома, их сестра стирает для них. Они приходят и уходят, когда им вздумается, задерживаются неизвестно где допоздна, им даже не нужно это никому объяснять. Мама заботится о них с таким усердием, словно они до сих пор дети: она готовит, убирает и следит, чтобы все ходили к воскресной мессе. И, несмотря на чрезмерную опеку, братья свободны; они практически никогда не обсуждают с родителями своих дел. Однажды они говорили о каком-то свидании, но когда я случайно вошла в комнату, сразу же замолкли. Жаль, что Роберто ничего нам не рассказывал. Возможно, нам бы удалось как-то это предотвратить. Ужасно. 1950 год. Я не знакома ни с одной такой же расчетливой девушкой.
– Она все подстроила, – словно прочитав мои мысли, говорит мама.
– О, мама, может, и нет. Может, это вышло случайно… Со стуком мама ставит на стол миску.
– Твой брат безответствен. Сколько раз я говорила ему быть осторожнее. В мире полно девушек, которые хотели бы устроиться в таком доме, как наш.
– Давай не будем ее подозревать, пока во всем не разберемся.
– Почему? Мы и так знаем, кто она такая, Лючия.
– Но он совсем не обязан на ней жениться. Иногда нужно поступать вопреки правилам.
Как бы я хотела рассказать маме о мире, который находится вне дома 45 по Коммерческой улице. О мире, где полным полно разных новых законов и традиций, где образованные люди принимают свои собственные решения, как им жить, не спрашивая разрешения приходского священника, но это тема, которую я никогда не отважусь с ней обсуждать.
– Не обязан? Что это значит? Твоему брату лучше знать. Не жениться на ней в таком положении – грех! Надеюсь, что с тобой такого не произойдет…
– Не беспокойся, мама.
Но она слишком рассержена, чтобы слушать:
– Мне так стыдно за него. Я гордилась им. Первый из Сартори, который воевал за свою страну. Он был таким отличным примером своим братьям. Орландо и Анджело отправились вслед за ним. Даже Эксодус ушел на фронт, когда стал совершеннолетним, потому что хотел быть как Роберто. Твой брат все испортил.
– Мама, ничего он не испортил. Он ведь женится на ней.
Мама не слушает; она просто не хочет ничего слышать и продолжает свою тираду:
– Я так много сил приложила, чтобы вырастить из вас порядочных людей, у которых есть мораль, принципы, которые будут ответственными и… рассудительными. Будьте начеку, говорила я твоим братьям. Сначала узнайте девушку получше. Кто ее родители? Откуда они? Будьте осторожны, сицилианцы не все одинаковы. И как он себя повел? Нашел сицилианку и сделал ей ребенка!
– Я уверена, что он не хотел досадить нам, – перекладываю я кавателли с доски на поднос, накрытый промасленной бумагой.
– Слишком поздно! – кричит она. – Эта история уже обошла весь Бруклин. Все знают, потому что дурную весть невозможно скрыть. От нее, как от трупа, слишком дурной запах.
– Мама, это скоро забудется.
– Нет, нет, никогда. Как можно вернуть назад доброе имя, Лючия? Никак! Оно утрачено безвозвратно.
Мама открывает выдвижной ящик стола и достает оттуда ложки, искусно вырезанные из дерева, и перебирает их.
– Что сказал папа?
– Он плакал, – трясет головой мама. – Роберто подвел его. Отец никогда ему этого не простит.
– Она, по крайней мере, хорошенькая? – спрашиваю я, и тут же исправляюсь. – Хорошенькая – не то слово. Она хорошая женщина?
– Как она может быть хорошей женщиной?
– Не знаю. Может, она просто симпатичная девушка, которая совершила ошибку.
– Чушь! Думай, прежде чем говорить такое. – Мама закрывает ящик и садится за стол.
– Они будут жить с нами?
– А где еще?
Последний раз, когда семья Сартори шла процессией в церковь Святой Девы Марии из Помпеи, а мама плакала, был день похорон бабушки Анжелы Сартори. Сегодня свадьба Роберто, но наше шествие такое же мрачное, как и тогда, когда мы предали нашу бабулю земле. Сейчас три часа дня. Сложно выбрать худшее время для свадьбы. Мама уже заметила, что в это же самое время в Страстную пятницу Иисуса распяли на кресте.
Папа одет в хороший костюм из темно-синего габардина; белая рубашка и шелковый темно-синий галстук. Мама в черном: простое, расклешенное книзу платье с застежкой на спине. Я решила не рядиться в траур, поэтому на мне светлый парчовый костюм с отложным воротником. Узор на ткани осенний: маленькие золотые листочки, украшенные вышивкой зелеными петлями. Мои туфли на низком каблуке – из золотого атласа, а в сумочке лежит маленькая орхидея, которую мама отказалась приколоть к своему платью.
Мама говорит, что даже название нашей церкви как нельзя лучше подходит к этому случаю. Она убеждена, что семья Сартори обречена и что Роберто погибнет в муках страшнее тех, в которых погибли жителей Помпеи, сгоревшие заживо и погребенные под лавой Везувия.
Мне нравится наша церковь, которая расположена на углу улиц Кармин и Бликер в самом центре итальянского квартала. Над величественным зданием высится крест, а внутри – стены из белого мрамора с едва различимыми прожилками, высокие потолки, статуи святых, со смыслом взирающие на прихожан в мерцающем пламени свечей. Отец Абруцци пожалел папу и постарался сделать в наших обстоятельствах все, что было в его силах. Я заметила, что духовенство становится добродетельным и может утешить только тогда, когда уже что-то стряслось.
Я гляжу в сторону бокового входа в церковь, пытаясь увидеть Роберто, но там нет ни души. Мама, папа, Анджело, Орландо, Эксодус и я в подавленном настроении молча стоим рядом с купелью со святой водой и ждем. Мама уставилась в пол, словно в надежде на то, что, когда она поднимет глаза, все окажется дурным сном, и мы вернемся домой, будем слушать пластинки и есть посыпанное сахарной пудрой печенье, которое мы печем каждую пятницу.
Главная дверь со скрипом открывается и входит Роберто. На нем коричневый костюм. Он придерживает створки, пропуская внутрь свою новую семью. Невеста – очень хрупкая девушка, ей всего девятнадцать лет, у нее черные как смоль волосы, убранные в высокую прическу, и мелкие черты лица. Она хорошенькая, даже несмотря на то, что кусает губы и смотрит в пол. Ей просто недостает уверенности в себе. На ней бледно-желтый костюм (и где она такой нашла в это время года, не могу понять) и черные лакированные туфли. Ее глаза закрывает причудливая вуаль, прикрепленная к голове лентой. Позади нее стоят ее родители, такие же маленькие и хрупкие, как она, похожие на раненых птичек. С ними несколько маленьких детей. Самой младшей девочке около восьми лет. Очевидно, Розмари самая старшая, как и наш Роберто.
– Пап. Это мистер и миссис Ланселатти. А это Розмари, – говорит Роберто.
– Рада с вами познакомиться, – слишком громко говорит Розмари. Я вижу, как она напугана.
– Здравствуйте, – бормочет мама. Все, на что оказывается способен папа, это кивнуть в знак приветствия.
Сжимая в руках молитвенник, отец Абруцци идет по центральному проходу между рядами. Он приглашает нас в ризницу. Мы следуем за ним, и мне приходит на ум, что все собравшиеся думают одно и то же: «Плохо получилось». Хотя отец Абруцци и старается быть приветливым, но всем понятно, что ему не нравится это дело. Он любит правила, предписания, чувство единения в его приходе и придает большое значение тому, чтобы имена вступающих в брак были за полтора месяца до свадьбы напечатаны в еженедельном церковном бюллетене: еще одно негласное правило, которого мы не соблюли.
Священник одет не в красивую бело-золотую ризу, а в черную сутану (мы по-настоящему наказаны). Мама открывает молитвенник, и я беру ее за руку. Сейчас такой момент, когда только дочь может утешить мать – сыновья не в состоянии понять, что такое честь и добродетель, ими управляют более приземленные чувства, – поэтому, когда мама сжимает мою руку, я чувствую, что могу помочь ей в ситуации, кажущейся безнадежной.
Маленькие дети семьи Ланселатти собрались вокруг своих родителей. Им еще не скоро объяснят, что здесь происходит. Анджело осуждающе качает головой. Орландо пытается изо всех сил не засмеяться: это для него большая проблема с самого детства. А Эксодус обнимает папу так, словно говорит ему: «Не переживай, пап, такого больше никогда не повторится». Что ж, будем надеяться.
Бедный папа. Ему некому выговориться. Даже со мной он не может поговорить о случившемся, потому что подобный разговор предполагает обсуждение интимных отношений между мужчиной и женщиной – тема, на которую он никогда не решится заговорить с дочерью. Я знаю, что он разочарован, возможно, даже в большей степени, чем мама. Даже злясь и расстраиваясь, она говорит, что рождение ребенка – это самая удивительная вещь в мире, что Розмари будет помогать нам, и работы по дому станет меньше. Мама видит хотя бы что-то положительное в этой ситуации. Но папа – другое дело. Для него это словно признание несостоятельности его правил, их осквернение. Сколько раз он говорил братьям об уважении к женщине; разве его жизнь не прекрасный им пример? Сколько раз он наказывал их, пытаясь научить, что такое быть порядочным человеком? И вот все его благие устремления закончились этой историей с Роберто. Предполагается, что свадьба – это начало новой жизни и любви, но здесь ничего подобного нет. Розмари слишком молода, чтобы выходить замуж, и Роберто – незрелый, со скверным характером – станет самым плохим мужем в мире.
Своей перчаткой я вытираю слезы, и мне вспоминается объявление в нашем магазине: «Ее перчатки как ночь – становятся все длиннее». Меня всегда учили, что перчатки – это символ настоящей леди, а вот на невесте их нет. Она крепко сжимает скромный букет из желтых роз, как будто это спасительная веревка, с помощью которой она может выбраться из огромной ямы. Она понятия не имеет, во что ввязывается. Я прожила с Роберто двадцать пять лет. И скажу, это совсем не просто. У жены человека, чье настроение так часто меняется, никогда не будет ни одной спокойной минуты. Я чувствую на себе чей-то взгляд и поднимаю голову. Это мать Розмари. Ее глаза полны слез, но все же она слабо улыбается мне. Может, мама утешится тем, что она не единственная мать, которая скорбит о случившемся.
После церемонии папа ведет нас обедать в «Маринеллу», уютный ресторан на Кармин-стрит, которым владеет один из его приятелей. Я пытаюсь завести разговор с семьей Ланселатти, которые расстроены из-за Розмари так же, как мои родители расстроены из-за Роберто. Розмари что-то шепчет Роберто, но я вижу, что он совсем ее не слушает. Он смотрит на папу. Ему нужно его одобрение, но ему также понятно, что потребуется много времени, чтобы вновь заслужить его.
После ужина я переодеваюсь в свитер, юбку и легкие туфли. Мама и папа все еще слишком расстроены, чтобы показывать дом Розмари. Я была уверена, что ужин успокоит их, но после него все стало еще хуже. Мама поняла, что у ее старшего сына никогда уже не будет пристойного приема в большом зале с оркестром. Надеюсь, Роберто устроит все так, чтобы его жена чувствовала себя здесь как дома. Я спускаюсь в прихожую и вижу кучу вещей. Должно быть, это ее.
– Розмари, – зову я.
– Я здесь, – отвечает она.
Я иду в гостиную и нахожу ее в полном одиночестве сидящую на краешке дивана. На ней все еще надето свадебное платье, но вуаль сползла на затылок.
– Не хочешь переодеться? – спрашиваю ее я.
– С удовольствием, но я не знаю, куда идти.
– А где Роберто?
– К ним в магазин что-то привезли.
– О, – улыбаюсь я, но на самом деле я рассержена. Не могу поверить, чтобы мой брат мог бросить свою невесту одну сразу после свадьбы. – Вещи в прихожей твои? – спрашиваю ее я. Она кивает. – Тогда пойдем отнесем их в твою комнату. Я веду Розмари в столовую и показываю ей кухню, потом сад, который ей очень нравится.
– Гостиную ты уже видела. Пойдем, – беру я чемодан и коробку и начинаю подниматься. Розмари пытается поднять другой чемодан, но я запрещаю ей: – Нет! Не поднимай!
Розмари улыбается мне.
– Спасибо.
– Я сама все принесу. Или Роберто, когда вернется, – оборачиваюсь я к ней с лестничной площадки. Отсюда она кажется еще тоньше, чем в церкви. – Понятно, что тебе тяжело, – ласково говорю я, – но все будет в порядке.
Розмари молчит и закрывает глаза, пытаясь не расплакаться.
– Время лечит! – подбадриваю ее я.
– Можно я возьму Фазула?
– Что за Фазул?
– Мой попугай.
Розмари стягивает с маленькой клетки платок, и, увидев хозяйку, зелено-желтый попугай начинает чирикать.
– Это и есть Фазул?
– Скажи Лючии «здравствуй», – наставляет Розмари питомца.
– Красотка! Красотка! – говорит птица.
– Так и быть, Фазул. Ты можешь остаться, – говорю я попугаю, и он вспархивает на перекладину.
Поднимаясь за мной на следующий этаж, Розмари смеется. Я показываю ей дверь в комнату родителей, расположенную в задней части дома. Дверь закрыта. Потом локтем толкаю другую дверь.
– Сюда.
Розмари входит в комнату, бежит к окну и выглядывает на Коммерческую улицу. Потом поворачивается и осматривает обстановку, одобрительно кивая головой. Это просторная комната, с двухъярусной кроватью, аккуратно застланной белыми покрывалами. Здесь есть большое зеркало и старое кресло-качалка. Мама освободила для Розмари шкаф.
– Роберто жил вместе с Анджело. Его мы переселили вниз к Орландо. Прямо над вами – комната Эксодуса.
– А где твоя комната?
– На самом верху. Это студия.
– Так высоко подниматься, – говорит Розмари, опускаясь на краешек кровати.
– Мне нетрудно. Вот ванная. К счастью, у вас отдельная, – показываю я ванную Розмари. – Она маленькая, но очень удобная. – На раковину мама положила несколько чистых белых полотенец.
– Папа хотел сделать от этой комнаты лестницу, чтобы можно было спускаться в сад. Но все произошло так быстро, не хватило времени… – я вдруг понимаю свою бестактность и замолкаю. – В общем, они скоро за это возьмутся, я уверена.
– Спасибо.
– Надеюсь, тебе здесь будет уютно.
Розмари начинает плакать:
– Я тоже надеюсь.
Мне так жаль мою невестку, что я заключаю ее в объятия:
– Не плачь. Сегодня был трудный день, но ты все сделала, как следует.
– Спасибо, – снова говорит Розмари.
– Знаю, я высоко забралась, но ты в любой момент можешь подняться ко мне в комнату, если тебе что-то понадобится или вдруг захочется с кем-то поговорить.
– Ладно.
– А сейчас давай, распаковывай вещи, обустраивайся, а я пойду. Каждую пятницу вечером мы стряпаем печенье. Это очень весело. Если Роберто задержится допоздна, я зайду за тобой.
– Здорово, – вытирает нос Розмари.
Я закрываю дверь. Фазул говорит:
– Красотка.
Я собираюсь подняться к себе, но вместо этого направляюсь к комнате родителей и стучу в дверь. Не дождавшись ответа, вхожу. Закрыв лицо руками, мама лежит на кровати.
– Мама? – шепчу я.
– Я не сплю, – даже не пошевельнувшись, говорит она.
– Я позвала Розмари стряпать вместе с нами печенье.
Она молчит.
– Мама?
– Надеюсь, тебе никогда не придется пережить подобное. Видела, как на нас смотрел отец Абруцци? От стыда я чуть не умерла, – жалуется мама.
– Разве отец Абруцци может знать, что для человека значит свадьба, у него ведь нет семьи.
Мама садится на кровати:
– Не смей ничего говорить против священника.
– Я и не говорю. Но как он может понять, через что тебе пришлось пройти. Ему не довелось растить четырех своенравных сыновей и дочь. Он ничего не смыслит в жизни. И кстати, разве добродетельные христиане могут судить обо всей семье, если один ее член ошибся? Какой вздор!
Мама отворачивается от меня. Споры о церкви я никогда не выигрывала. Но, по правде сказать, я просто хотела как-то утешить ее. Ей потребуется много времени, чтобы свыкнуться с этим, а у меня еще много дел, поэтому я встаю, чтобы уйти.
– Лючия! Ты права. Но не говори отцу, что я так думаю.
По пятницам Делмарр обычно устраивает «совещание», на котором передает нам заказы и в общих чертах рассказывает о последних тенденциях в моде. Мы отчитываемся, что успели сделать, и в соответствии с этим он распределяет объем работы – подшивка, подгонка, сборка одежды. Если мы справляемся раньше срока, то он берет нас пройтись по магазинам, посмотреть ткани и готовую одежду. Мы с Рут обожаем ходить с ним, потому что это всегда весело. После прогулки Делмарр угощает нас ланчем, а после работы ведет в какое-нибудь роскошное заведение вроде «Пьер-отеля» выпить коктейль.
Каждые две недели в пятницу из бухгалтерии приходит Максин Нил и вручает нам чеки. Вот и сегодня она входит в нашу «святая святых», отдает нам конверты и, улыбаясь, говорит:
– Поздравляю с прибавкой. Какая удача! У вас отличный начальник.
Максин накрасила губы помадой модного бледного красно-коричневого цвета. Такой помадой пользуются все девушки на главном этаже. У нее смуглая кожа, и обычно она одета в темно-синюю шерстяную юбку и белую блузку. А еще у нее всегда сделан маникюр.
Нам с Рут пришлось преодолеть множество препятствий, чтобы получить работу в магазине, но наши усилия ничто по сравнению с тем, через что пришлось пройти Максин.
Она закончила экономический факультет Сити-колледжа и никак не могла найти работу бухгалтера. Ее дядя, ответственный за доставку товаров в «Б. Олтман», рекомендовал Максин в наш бухгалтерский отдел. У нее недостаточно опыта, но я знаю, что она оправдает оказанное ей доверие.
– Почему бы тебе не перевестись в этот отдел и не начать работать вместе с нами? Здесь такое тепленькое местечко! – говорю ей я.
– Когда я начинаю шить, все просто валится у меня из рук, к тому же, я дальтоник. Все еще хочешь, чтобы я работала с вами?
Максин идет в кабинет Делмарра и кладет чек на его рабочий стол.
– Тебе не обязательно шить. Не надо! Ты могла бы считать деньги, – говорит ей Делмарр и наливает себе уже третью чашку кофе за это утро. – И когда мы пустим по ветру этот отдел, ты уйдешь отсюда вместе со мной, Макс. Мне понадобятся толковые работники, когда я открою собственное дело.
– По рукам, – смеется Максин.
– Мне приятно слышать, что я не единственная на свете девушка, которая любит работать, – подмигиваю я ей.
– О, я работаю не потому, что люблю работать, – говорит Максин. – Мне приходится. Если в шесть утра люди втискиваются в М-10, следующий в центр города, то они это делают вовсе не потому, что у них есть мечта. Видела бы ты, какие у них хмурые лица.
Максин уходит, чтобы разнести остальные чеки.
* * *
Рут, Виолетта, Элен и я обычно приносим еду с собой из дома. Если погода хорошая, то мы идем к открытой галерее Нью-Йоркской публичной библиотеки на углу Сорок второй и Пятой, или в Мэдисон-сквер на Двадцать третьей улице. Но сегодня день зарплаты, поэтому за ланчем мы встречаемся в кафе «Чарльстон-гарден» на шестом этаже «Б. Олтман». Обычно мы берем по куску пирога и кофе. Для сотрудников здесь есть скидки. Кафе оформлено в южном стиле, от пола до потолка украшено фресками, на которых изображены зеленые холмы Джорджии с редкими деревьями магнолии в цвету.
