Текст книги "Лючия, Лючия"
Автор книги: Адриана Триджиани (Трижиани)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
* * *
Есть в Нью-Йорке странная пора – всего одна неделя в сентябре, когда на улице и не тепло и не холодно, а воздух такой влажный, что как ни укладывай волосы, они все равно не будут лежать как надо. Поэтому мне приходится завиваться на целый час дольше, чем обычно, чтобы хоть как-то привести себя в порядок. Данте пригласил меня на праздник в честь святого Женнаро. Мы не виделись с Данте уже несколько месяцев, и мне не терпится поскорее встретиться с ним.
Он заезжает за мной ровно в семь (мужчины, опаздывающие на свидание, никогда не были моей слабостью). Я спускаюсь по лестнице, и, увидев меня, он присвистывает.
– Я пришел на свидание с самой Авой Гарднер[64]64
Актриса, получившая широкую известность в амплуа роковой женщины на экране и в жизни.
[Закрыть]? – спрашивает он.
– Нет, я всего лишь дублерша, – смеюсь я.
Данте прав насчет этой актрисы, потому что я скопировала ее наряд, в котором она была сфотографирована в журнале «Фотоплей» во время их ссоры с Фрэнком Синатрой: черные брюки-капри, белая блузка и широкий красный пояс, и в дополнение к нему – красные сандалии. Я повторила в точности каждую деталь, включая изящный золотой ободок, которым были украшены ее темные волосы.
На Коммерческой улице полным-полно автомобилей, которые занимают все пригодные для парковки места, обычно такое редко случается. Сюда съехались люди с ближайших районов, и хотя мы живем в двадцати кварталах от Маленькой Италии, машины просто наводнили наш городок. Пока мы идем рядом друг с другом, Данте не берет меня за руку, но когда мы переходим улицу, он, слово поддерживая меня, кладет ладонь мне на талию.
– Как пекарня? – спрашиваю я.
– Хорошо. Папа постоянно сердится, но такой уж у него характер. Мама хлопочет по дому. В общем, все как всегда.
Я смотрю на Данте и раздумываю, что почти вошла в его семью и почти начала жить в их доме на углу Первой авеню и Третьей восточной улицы, позади которого во дворе в ряд висят отбеленные полотенца, а его мать делает домашнюю пасту на столе грубой работы в их кухне. Я ни в коей мере не передумала насчет жизни, которая, возможно, ожидает меня. Он красивый, милый, обходительный. У нас обоих итальянские корни, да и папа говорил, что мы друг другу отлично подходим. Данте не тот пустой человек, который смог бы порхать по миру, весело проводя время за счет других людей. Рут называет его «вымирающим видом». Кода мы протискиваемся сквозь толпу, какой-то человек приподнимает свою шляпу перед ним в знак приветствия, а женщина улыбается и расспрашивает, как поживает его семья. Пусть Джону Тальботу и удалось локтями проложить себе путь в светское общество, но Данте по-настоящему уважают. Интересно, почему я раньше этого не ценила.
Когда мы проходим под сверкающими сводами над Малберри-стрит, я раздумываю, как я смогу терпеть дальше жизнь в Гринвиче. Этот город был мне домом с самого рождения. Я хорошо знаю всех местных жителей, и они знают меня. На любого джентльмена, который приветствует Данте, приходится такой, кто посылает мне воздушный поцелуй. Нам ничего не остается, как присоединиться к общему веселью. Будут ли звезды Голливуда вот так запросто, но с симпатией и уважением обходиться со мной? Я – часть этого города в самом сердце Маленькой Италии. Во всех окнах вывешены маленькие красно-бело-зеленые итальянские флаги, и меня занимает, доведется ли мне увидеть хотя бы еще раз в жизни нечто подобное. Будет ли достаточно вывесить такой флаг перед моим голливудским домом?
Сегодня утром я съела только один банан, потому что мне хочется купить сандвич с сосиской и перцем, а еще я взяла с собой печенье – поджаренное на масле тесто, вываленное в сахарной пудре, к которому я так и не притронулась. Данте стоит в очереди за сандвичами, пока я наблюдаю, как итальянцы из Файкко берут щипцами жарящиеся на гриле сосиски, а потом лопаткой накладывают перец и лук на кусок свежего белого хлеба и заворачивают готовый сандвич в вощеную бумагу. Мы с папой каждый год ели эти сандвичи на празднике, и то, что я придерживаюсь этой традиции, дает иллюзию, будто он все еще со мной.
После того, как мы обходим каждый сантиметр улицы, на которой проводится торжество, я смотрю, как Данте играет в рулетку, и это, к сожалению, напоминает мне о той истории, что рассказала мне Рут о Джоне Тальботе и о том, как он проиграл в азартные игры целое состояние. С каждым пуском рулетки я вспоминаю те связанные с Джоном подробности, которые должны были насторожить меня. И почему я не послушала папу? Бедный папа, который уступил и согласился на Джона Тальбота только ради того, чтобы не потерять меня. Какой же я была глупой! Если Данте Де Мартино любил меня раньше, то полюбил бы и новую Лючию Сартори. Она, конечно, грустнее, но и умнее прежней. Проиграв пять долларов, Данте прекращает игру и, пока еще не потратил все наличные, покупает у меня мой пакетик с домашним печеньем.
– Замечательно, что я могу проводить тебя до дома, – улыбаясь, говорит он. – Кажется, сегодня все такси съехались к церкви святого Женнаро.
Когда мы покидаем пределы Маленькой Италии и направляемся к дому, я предлагаю сесть на ступени крыльца почтового отделения и съесть печенье.
Мы сидим в тишине и наблюдаем за людьми, возвращающимися с праздника. Они несут с собой воздушные шары и мягкие игрушки, которые выиграли в состязаниях Данте стряхивает с рук сахарную пудру и говорит:
– Лю, я хочу сказать тебе кое-что.
Я сижу рядом с Данте, перед нами гудит толпа, а из окон домов на улицу льется тусклый свет, и вкус сахара на губах напоминает мне обо всех праздниках, которые мы провели вместе с ним. Внезапно мне хочется обнять и поцеловать его. Но я просто сижу.
– Так что ты хочешь мне сказать?
– Я женюсь, Лючия, – разглядывает свои руки Данте.
Рада, что он не смотрит на меня, потому что мне нужно некоторое время, чтобы успокоиться. Потом, изо всех сил стараясь не выдать своего волнения, я дружелюбно говорю:
– О, Данте, поздравляю. И кто она?
– Джулиана Фабрици.
– Кажется, я не знакома с ней. Она живет в твоем районе?
– Да, ее семья живет рядом с нами на Первой авеню. Ее отец владеет небольшим гастрономическим магазином на Десятой восточной авеню.
– О. Может, если я увижу ее, то вспомню.
– Вряд ли. Она не ходила в школу с нами, ничего такого. Она младше нас.
– Младше?
– Ей восемнадцать.
– Восемнадцать! – От удивления я присвистываю.
Не могу поверить, что жизнь так скоротечна – я уже не самая молодая балерина на этой сцене. Кто бы мог подумать, что именно Данте Де Мартино откроет мне глаза на эту истину.
– Какая она? Ну, кроме того, что ей восемнадцать, – весело интересуюсь я.
– Она очень веселая и добрая, с ней легко общаться. Красивая. Ласковая.
– А маме твоей нравится? – спрашиваю я.
– Очень.
– Тогда она, должно быть, отличная девушка.
– Думаешь? – Данте все еще нуждается в моем одобрении.
– Да, я думаю, что Джулиане очень повезло. Потому что ты самый лучший мужчина на земле.
– То же можно сказать и о тебе. У тебя только один недостаток.
– Только один? Вот уж не думала.
Я широко улыбаюсь, хотя на самом деле мне хочется разрыдаться во весь голос. Мне нравилось владеть ситуацией, когда я знала, что Данте любит меня, и не важно, где я находилась и что делала, он ждал меня в своей пекарне. Он был моим защитником, как и папа, человеком, который любил меня и готов был ждать, несмотря ни на что. Но все переменилось, потому что он полюбил другую.
– Так какой у меня недостаток?
– Ты не создана для замужества.
Наконец Данте смотрит на меня, но не может долго удержать взгляд. Кажется, он крепится изо всех сил, чтобы не расплакаться. Я тоже не должна сейчас плакать. Если бы заплакала, то предала бы саму себя. Я встаю и отряхиваю сахарную пудру с брюк. Потом протягиваю Данте руку, он берет ее и встает. Мы смотрим друг на друга.
– Прости, Данте, – говорю я.
Если я только заикнусь, что хочу начать с ним все сначала, он, вероятно, порвет с Джулианой Фабрици в том же миг и вернется ко мне. Он ждет, что я скажу ему это, но я не собираюсь произносить ни слова. Не хочу снова заставлять его страдать.
– Ничего, – грустно говорит Данте.
Итак, это мое последнее свидание с Данте Де Мартино. Он держит меня за руку всю дорогу до дома.
Закрытие отдела заказов казалось несложным делом, потому что разборка ведется с самого февраля, но у нас все еще целая груда бумаг, которые следует привести в порядок Самое сложное – окончательная инвентаризация нашего склада материалов. Каждый отрез напоминает мне о каком-нибудь платье, костюме или пальто, которые мы здесь сшили.
– Смотри, Лю. Шерстяная ткань на монашескую сутану! – поднимает Делмарр над головой плоский рулон. – И как они только ходят в этих платьях? Я бы даже чехлы для машины из такой ткани шить не стал.
– Ты же знаешь, что они дают обет бедности. А нищенки не могут носить платья из шелка.
– Вот. Это тебе, – протягивает мне Делмарр отрез золотого ламе.
– Канун Нового года!
– Мы здесь много чего успели сделать. Удивительно, и как нашим пальцам удалось выдержать.
– Тебя когда-нибудь занимал вопрос, как здесь все будет, когда мы в последний раз закроем за собой эту дверь? – показываю я на двери нашей «святая святых», в памяти которой хранятся все наши входы и выходы в течение последних семи лет.
– Тебе не придется беспокоиться об этом.
– Что ты имеешь в виду?
– Завтра здесь не будет ни одной двери.
– Как это?
– Очень просто. На этаже будет проведена перепланировка: сначала вынесут двери, потом сломают стены, и вскоре третий этаж станет большим единым открытым пространством, заполненным рядами и рядами вешалок со всякой готовой дрянью. Разве не мило?
– Чудовищно!
– Лючия, внимательно оглядись вокруг. Это день, когда элегантность перестанет существовать.
Я глажу на Делмарра, ожидая, что он вот-вот засмеется, но он абсолютно серьезен. Без улыбки он смотрит на меня так, что и я понимаю: от этой мысли у него сердце рвется на части.
Я рада, что у мамы появился внук, который хоть как-то скрасил нам первое Рождество без папы. Иногда я застаю маму в слезах, но потом она берет себя в руки и принимается с новыми силами за праздничные приготовления, но мне понятно, как ей тяжело. Ей не становится легче, когда она видит, как я собираю вещи, чтобы уехать в Калифорнию и оставить ее наедине со страданиями.
Делмарр поражен тем, как мы отмечаем канун Рождества, и тронут (может, и не духовностью, но определенно эстетикой) всенощным бдением в нашей капелле Святой Девы Марии из Помпеи.
– Как ты можешь, – шепчет он, – возвращаться в эту церковь после всего того, что с тобой здесь произошло? Невероятно!
– Это называется вера, – шепчу я в ответ.
– Нет, это называется боязнь попасть в ад, – ворчит Делмарр, а сам разглядывает витраж, расположенный за алтарем.
– Мой отец, ярый агностик, называл церковные подношения «страховкой на случай пожара».
Мама подталкивает меня локтем, чтобы мы прекратили перешептываться. Я смотрю на алтарь и скамейки, украшенные белыми гвоздиками, перевязанными красными ленточками, потом закрываю глаза и размышляю, как я выглядела в день своей свадьбы. С того дня прошел уже целый год, но мне кажется, что все это было в другой жизни; хотя некоторые моменты, связанные с этим местом, для меня настолько болезненны и грубы, как будто все произошло только вчера. Особенно когда я вспоминаю папины похороны. Иногда мне кажется, что он просто уехал куда-то надолго, поэтому жду, что вот-вот он остановит свой грузовик рядом с домом и будет звать с улицы маму, чтобы она поехала с ним съесть мороженого.
Делмарр целует меня в щеку после мессы и одаряет маму своей сердечной улыбкой. Он уже было собирается перейти улицу Корнеля в сторону своего дома, но вдруг оборачивается и кричит:
– В понедельник утром, в шесть часов, на Центральном вокзале. Едем до Чи-тауна, а там пересаживаемся на «Супер-чиф», и едем в Голливуд!
Я машу ему рукой:
– До встречи на вокзале!
У меня в запасе еще неделя, чтобы собрать все необходимые вещи. Самая большая сложность – это мои шляпки. Сколько взять с собой, как упаковать. Калифорния – солнечный край, и мне совсем не хочется, чтобы солнце испортило мне мой нью-йоркский цвет лица.
Я в цокольном этаже, завела последнюю стирку перед отъездом в Калифорнию. Не могу поверить, что меня так растрогали эти старенькие приспособления: стиральная машина, гладильная доска, сушилка. Я столько лет была прачкой семьи Сартори, что не могу относиться к этим вещам иначе. Я слышу непонятный глухой звук. Сначала мне кажется, что это что-то стукнуло в машине, но потом понимаю, что звук шел из комнаты.
Со всех ног я несусь туда. Больше всего я боюсь, что это упал малыш, но Антонио мирно спит в своем манежике. Я поднимаюсь по лестнице, забегаю в кухню и вижу, что мама лежит на полу. Она сильно ударилась, рядом натекла лужица крови из глубокой раны на лбу. Я хватаю телефон и звоню в «скорую». Потом ложусь на пол рядом с мамой и пытаюсь послушать ее сердце. Вскоре приезжают врачи и несут ее в машину. Я вслух молюсь Богу:
– Прошу тебя, не забирай ее.
И вот все мы снова собрались в больнице Святого Винсента и ждем, что нам скажет доктор. Когда папа заболел, братья хоть и переживали, но надеялись на лучшее и крепились. Но сейчас все намного хуже. Это наша мамочка, и мне кажется, что ни я, ни мои братья не представляем себе, как жить без нее.
Спустя какое-то время к нам выходит доктор.
– Что с ней? – спрашивает его Роберто.
– У нее случился приступ. Сначала мы решили, что это инсульт, но больше похоже на предынсультное состояние. Нам потребуется еще некоторое время, чтобы разобраться, что же на самом деле с ней случилось, но, к счастью, мы можем прописать ей лекарства, чтобы подобного не повторилось.
Братья такие тихие и сбитые с толку, как и я. Как наша мама сама говорит, она еще такая молодая.
– Это очень серьезно, доктор? – спрашиваю я.
– Сутки мы будем наблюдать за ней. Рефлексы в порядке, а это уже хороший знак. Прошу прощения, но вам придется подождать.
Анджело держится изо всех сил, чтобы не расплакаться. Я собираю в кружок всех своих братьев, и так же, как делала мама, когда папа заболел, заверяю их:
– Давайте будем все вместе ждать, что покажут результаты обследования. А уже потом будем принимать какое-то решение.
Братья проводят в больнице почти весь день, пока я не отправляю их домой. Сама я остаюсь рядом с мамой. Время от времени я сажусь на ее кровать и нежно обтираю влажным полотенцем ее лицо. Когда я плачу, я пытаюсь не издавать ни звука, чтобы не разбудить ее.
С утра у меня ноет все тело. Я спала сидя в кресле и вскакивала всякий раз, как мама начинала что-то бормотать или приходила медсестра. Но когда я открываю глаза и вижу, что ее кровать пуста, я впадаю в панику.
– Моя мама, Мария Сартори, где она? Что с ней? Спокойным голосом медсестра говорит:
– Ее увезли на обследование.
– Спасибо, – немного успокаиваюсь я.
Прошу тебя, Боженька, не дай мне потерять мамочку. Я возвращаюсь в палату и жду. Когда приходят братья, доктор собирает нас всех вместе:
– Могу вас обнадежить. Это точно был не инсульт. Пострадало сердце, но урон минимальный. В сущности, у вашей мамы учащенное сердцебиение, но, возможно, это у нее с самого рождения, и именно это послужило причиной непродолжительной остановки сердца. Мозг перестал снабжаться кровью, но, к счастью, вы обнаружили ее почти мгновенно.
Роберто обнимает меня, словно благодаря за это.
– Но ваша мама должна пройти курс физиотерапии и ей потребуется ваша помощь дома.
Доктор уходит, и мы, испытывая большое облегчение, сжимаем друг друга в объятиях. Нам повезло.
К ужину мама уже может разговаривать с нами. Слова она произносит медленно и иногда запинается, чтобы подобрать слово, но она понимает все, о чем говорит. Она голодна, а в нашей семье это всегда считалось признаком выздоровления. Розмари приготовила превосходную еду и принесла в больницу спагетти и зеленый салат.
Роберто настаивает, чтобы я пошла домой. Я долго принимаю горячий душ и чувствую себя просто сказочно, но вся моя одежда уже разложена по чемоданам, поэтому мне приходится распаковывать их, чтобы переодеться. От трельяжа я беру стул и выношу его на балкон, сюда же приношу телефон и устраиваюсь поудобнее, чтобы позвонить:
– Делмарр?
– Как твоя мама? – интересуется он. – Розмари мне звонила.
– С ней почти случился инсульт.
– Боже. Но Розмари сказала, что она в порядке.
– Более-менее. – Я кусаю губы, потому что начинаю плакать: – Я не могу поехать в Калифорнию.
– Ничего, дорогая, я все понимаю. Но ты можешь приехать позже. Элен Роуз никуда не денется. Я все объясню ей и, уверен, она войдет в положение.
– Думаешь?
– Ну конечно. Она человек как-никак, а не ледяная статуя вроде Хильды Ужасной.
– Спасибо. – Я вытираю слезы и делаю глубокий вдох, понимая, что Делмарр всегда придет мне на помощь.
– Не стоит. Позаботься о себе. И о матушке Сартори. Я позвоню тебе, как только доберусь туда, и мы с тобой что-нибудь придумаем.
Я вешаю трубку. Как мило, что Делмарр согласился отсрочить мой приезд. Но мы с ним знаем правду. Мне не суждено перебраться в Калифорнию, я никогда не стану работать у Элен Роуз и не сошью ни одного костюма для кинозвезд. Я остаюсь здесь, в доме номер 45 по Коммерческой улице и буду заботиться о маме столько, сколько потребуется. Когда к ней снова вернутся силы, что, я надеюсь, случится скоро, тогда я подумаю, как мне жить дальше и чего я хочу. Но теперь я прежде всего дочь, которую вырастили мои родители, и семья всегда будет для меня на первом месте. Ни Делмарр, ни Элен Роуз, ни сказочная жизнь в Голливуде не значат для меня столько, сколько моя семья. Я должна найти способ остаться здесь и утешиться, пока буду выполнять свой долг. Проклятье тети Катерины работает. Да, у меня разбитое сердце, но его разбил не мужчина. Я страдаю потому, что наш отдел эксклюзивных заказов закрыт, что качество, стиль и моя работа остались в прошлом.
Глава 12
Лючия и Кит засиделись до позднего вечера. Серебряные послеполуденные дождевые облака развеялись, и теперь кроваво-красный свет залил предзакатное небо. «Я просидела здесь несколько часов подряд, – думает про себя Кит, – но эта история того стоит». Она вся трясется от холода. Очевидно, в этой комнате холоднее потому, что она расположена далеко от отопительного котла. Кит смотрит на норковое пальто тетушки Лю и раздумывает, не будет ли нескромным попросить накинуть его – только чтобы немного согреться.
– Тетушка Лю, если отдел заказов закрыли в начале шестидесятых, как же вы тогда проработали в «Б. Олтман» до 1989 года?
– Я устроилась в отдел «Вечерние платья». Я добилась там всеобщего признания, но главное – мне хватало времени, чтобы ухаживать за мамой. Смотри, – протягивает мне Лючия вставленную в рамку статью из журнала «Нью-Йорк», в которой рассказывается о салоне для новобрачных в «Б. Олтман». Заголовок гласит: «Лючия Сартори – матушка всех невест». Как иронично, что неудавшаяся невеста стала помощницей для сотен нью-йоркских девушек, которые были заняты поисками свадебного платья.
– Когда скончалась ваша мама?
– Когда мне исполнилось почти сорок семь лет.
– Вот почему вы так и не уехали в Голливуд? – спрашивает Кит.
– Именно.
Кит откидывается на спинку кресла и смотрит на стену:
– Тетушка Лю… эти обои, их вы клеили вместе с Рут, я права?
– Да, – улыбается Лючия.
– И здесь была ваша студия?
Лючия кивает.
– Тогда где же ниша для шитья и окно с видом на сад?
– Комнату поделили на две части, – тихо говорит Лючия.
– Они посмели забрать у вас полкомнаты? Это преступление! Кто осмелился на такое?
– Это мой племянник Тони.
– Как подло! То есть, вы имеете в виду что это сделал Тони Сартори – мой мажордом, Тони Изоляционная Лента, милый малыш, который родился вслед за умершей Марией Грейс? Это он отнял у вас половину?
– Да. Все большие комнаты были разделены напополам. Больше комнат, больше прибыли, понимаете.
– Омерзительно! Простите, Лючия, но такому нет прощения.
– Самое грустное в этой истории, что он сделал это сразу после смерти моего брата. Не прошло и месяца, как Роберто умер, а Тони уже вступил во владение домом и все устроил по своим правилам.
– Лючия, не хочу показаться невежественной, но разве не вы должны владеть домом? Если умерли все ваши братья, то по закону дом принадлежит вам.
Лючия медленно качает головой. Очевидно, есть нечто, что она до сих пор пытается осознать.
– После смерти папы все имущество перешло к маме. Когда она заболела, то переписала все на Роберто, а у Роберто было четыре сына. Роберто придерживался старых правил, более строгих, чем у папы, и был убежден, что семейное имущество всегда должно оставаться во владении мужчин. Так все и произошло. Конечно, Роберто настаивал, чтобы его сыновья заботились обо мне, и теперь они уверены, что исполняют просьбу отца. Думаю, моя комната сегодня дорого стоит. Если между нами возникает какая-то неразрешимая проблема, то я снимаю трубку и звоню Розмари, которая приструнивает своих мальчиков. Ничего, могло быть и хуже.
– Но ведь это нечестно! Вы ухаживали за своей мамой! Семья должна благодарить вас, отплачивать вам чем-то.
– Роберто так не считал. Заботиться о семье – долг порядочной дочери.
– А почему не Розмари?
– Она не является ближайшей родственницей, к тому же она – женщина. Не думаю, что Роберто оставил ей что-нибудь, кроме наказа своим сыновьям заботиться о ней. Кроме того, у нее есть собственная мать, за которой она должна присматривать.
Кит встает и начинает ходить по комнате туда-сюда, негодуя из-за несправедливости.
– Вам и от продажи «Гросерии» ничего не дали?
– Я там никогда не работала, как мои братья, и, когда они продали лавку, то поделили деньги между собой. Это нормально, потому что это было их дело, – спокойно говорит Лючия.
– Это ужасно! Вы такая же Сартори, как они!
– Вы совсем другое поколение. В наше время были такие порядки. Мне они не нравятся, но я их понимаю. Эти традиции пришли вместе с моей семьей из Италии, в том числе и порядок владения и наследования имущества. Так уж повелось, что в этом деле нет места женщине.
– Это нечестно.
Кит садится на место и обращает внимание на груду подарочных коробок из «Б. Олтман»:
– Лючия, а что в этих коробках?
– Посуда, некоторые другие вещи, – медлит Лючия. – Это подарки на мою свадьбу.
– О боже.
Кит раздумывает, как Лючия может жить, когда все эти годы вещи ежесекундно напоминают ей о Джоне Тальботе.
– Но почему вы храните их?
– Когда Джона арестовали, эти вещи использовали как улики. Потом они убедили меня забрать их себе. Я пыталась вернуть их гостям, но они наотрез отказались и объяснили, что это плохая примета.
– Так, значит, проклятие Катерины все-таки свершилось? – ежится Кит.
– Наверное, я верила в это проклятие, и поэтому оно стало реальностью. Мы никогда не узнаем. – Лючия ставит пустую чашку на поднос и встает. – Я утомилась, а вы?
– Очень.
– Надеюсь, я не заставила вас скучать? – говорит Лючия.
– Скучать? Вы шутите? Такая захватывающая история. Каждая ее деталь. Большое спасибо.
– Заходите на днях, мы посмотрим эти коробки. В них много прелестных вещичек, я думаю, вы обязательно что-нибудь для себя присмотрите. Может быть, вазу ручной работы или хрусталь, а может, украшенные разноцветной эмалью чайные ложечки.
– Спасибо, Лючия. С удовольствием.
Когда Кит спускается по лестнице в свою комнату, ей так жаль Лючию, что нестерпимо хочется помочь ей отыскать правду. В ее голове созревает план, когда она входит в свою комнату. А еще ей хочется разузнать, что стало с Делмарром, Рут, Виолеттой и Элен, а еще она должна разыскать сведения о дальнейшей судьбе Джона Тальбота. Она сидит до глубокой ночи, составляя список того, что нужно сделать для реализации ее плана. Кит выписывает даты, места, имена, которые запомнила из рассказа Лючии. Возможно, завтра, прежде чем продолжать писать пьесу, она пойдет в архив Нью-Йорка.
Джон Тальбот – распространенное имя, поэтому служащие архива, просмотрев документы, относящиеся к 1951–1952 годам, приносят ей увесистую кипу бумаг. Кит придется целую жизнь потратить, чтобы разобраться в них. Она идет в справочную и стоит в очереди.
Потом возвращается за научным сотрудником архива в фонд и делает копии полицейских сводок из Гринвича и Верхнего Ист-Сайда. Есть несколько страниц, которые имеют отношение к Джону Тальботу. Потом Кит возвращается домой, чтобы прочитать документы.
Несколько телефонных звонков, несколько часов на поисковом сайте, три вечера, проведенных в кафе «Старбакс» – и Кит составляет собственное досье на Джона Тальбота.
Мужчина, так страстно любимый Лючией Сартори, жив. Но проблема в том, что он снова в тюрьме. За серию краж и мошенничество он отбыл двенадцать лет заключения. Освободившись, какое-то время он жил как порядочный человек, даже обратился за помощью к своим старым друзьям, и конкретно к Пэтси Маротта из ресторана «Везувио». Пэтси помог ему устроиться в компанию, занимающуюся на Лонг-Айленде доставкой продуктов для ресторанов. Какое-то время Тальбот оставался чист, но около двадцати лет назад он взялся за старое и стал соучастником дела по краже автомобилей, которые доставлялись из Германии в Соединенные Штаты. Кит думает, что за это преступление его, возможно, приговорили к пожизненному заключению.
Обнаружив эту информацию, Кит понимает, что должна поделиться ей с тетушкой Лю. Она довольна своим расследованием и восхищена будущей помощью, которую она сможет оказать Лю в поисках ответов, но ей боязно сообщать такие грустные новости. Впрочем, после пятидесяти лет, которые Лючия провела, пытаясь забыть Джона Тальбота и то, как он с ней поступил, она имеет право знать, где он в итоге очутился.
После того чаепития стена надуманных правил приличия между Лю и Кит рухнула. Кит чувствует себя совершенно естественно и непринужденно, поднимаясь по лестнице на четвертый этаж и стуча в дверь комнаты тетушки Лю.
– Лючия? – зовет она.
– Как поживаете, Кит? – открывая дверь, говорит одетая в домашний халат Лючия.
Наверное, Лючия тоже чувствует, что долгий вечер за чаем сроднил их.
– Спасибо, все отлично. Но загружена по самые уши. Куча работы. Посмотрим. Во-первых, я бы хотела пригласить вас на ужин сегодня вечером со мной и моим другом Майклом. Китайский ресторан «Ма Ма Будда». Вы согласны?
– Спасибо, с удовольствием, дорогая, – радостно улыбается Лючия.
– Хорошо, тогда я зайду за вами около семи. – Кит поворачивается и собирается уйти.
– Кит, вы сказали «во-первых»?
– А, да, есть и второе. Я разузнала о Джоне Тальботе. Тетушка Лю пристально смотрит на Кит, потом возвращается в комнату и садится на ближайший стул.
– Лючия, с вами все в порядке? Я вас расстроила? Мне просто хотелось знать и поделиться информацией с вами, но если вас это заставит страдать, я не…
Лючия молчит.
– Лючия, – переживает Кит.
Наконец, Лючия делает глубокий вдох и закрывает глаза.
– Где он? – спрашивает она чуть слышно.
– О, Лючия. Простите. Я и не думала…
– Где он?
– За решеткой, – откровенно говорит Кит.
То, как Кит говорит «за решеткой», заставляет Лючию улыбнуться:
– О, с правопорядком у него всегда было туго, да и с честностью тоже.
– Кроме шуток Я проверила его. Ну, я зашла в интернет и нашла все возможные заметки о нем. Еще я достала полицейские сводки. Он в Синг-Синге[65]65
Известная тюрьма штата Нью-Йорк Построена в 1828 г.
[Закрыть]. Это тюрьма в Оссининге, что на Гудзоне.
– Кит, надеюсь, вы извините меня, если я попрошу вас уйти. Мне нужно побыть одной и хорошенько все обдумать.
– Не вопрос, – говорит Кит.
Она закрывает за собой дверь комнаты Лючии и спускается по лестнице с тяжелым сердцем. И зачем она только взялась за раскопки могилы утраченной любви Лючии? Ей бы следовало догадаться, что Лючия не из тех женщин, которые занимаются подобными вещами. Если бы она захотела, то разузнала бы все сама.
Кит устраивается со своим портативным компьютером и бессмысленно утыкается в экран. Раздается стук в дверь. Она с удивлением обнаруживает стоящую на пороге тетушку Лю; та все еще в домашнем халате.
– Входите.
Кит заводит ее внутрь и закрывает дверь, понимая, что в обычной ситуации Лючия постеснялась бы выйти из своей комнаты в халате. Она сама не своя, думает Кит, и все это – моя вина.
Лючия смотрит на Кит:
– Я хочу увидеться с ним. Но я не могу ехать одна. Не могли бы вы сопровождать меня?
– Конечно, – говорит Кит. – Я обо всем договорюсь, и мы сможем поехать в эти выходные.
– В эти выходные? – приглаживает волосы тетушка Лю.
– Да, по субботам день посещений. Мы можем выехать после ланча, так что вы успеете сделать прическу.
Кит понимает, что, как и у нее, у тетушки Лю есть свои собственные субботние ритуалы. Аромат «Аква нэт» чувствуется на лестничной клетке каждые выходные, когда Лючия возвращается из парикмахерской.
– Замечательно, – говорит Кит Лючия. – Мне нужно выглядеть наилучшим образом.
Кит дожидается Лючию в прихожей, чтобы поехать на метро до железнодорожного вокзала. Она смотрит на старые скамейки, воображая, как Лючия и Джон Тальбот желают на этом самом месте друг другу спокойной ночи. Она разглядывает витраж из розового стекла в двери и представляет, как молодая Лючия выглядывает сквозь него в ожидании своего возлюбленного. Кит никогда не уделяла внимания таким деталям архитектуры. Она поднимает глаза и разглядывает потолок и узорную люстру. Пристально, в деталях разглядывая все эти вещи, она обнаруживает, что разноцветные хрусталики на люстре сделаны в виде разных фруктов и ягод.
Лючия объявляет с лестничной площадки:
– Я уже иду, Кит.
– Не торопитесь! – весело отвечает Кит.
Она продолжает рассматривать прихожую новыми глазами, пока Лючия не присоединяется к ней.
– Лючия, – показывает рукой Кит, – это ваша люстра?
– Да, она самая, – легко отвечает та. – Какой смысл держать ее в коробке. Пусть все наслаждаются, – пожимает она плечами.
Вид из окна поезда, следующего в Оссининг такой успокоительный, что Кит даже не удивляется, когда Лючия рассказывает про целое живописное течение под названием «Школа реки Гудзон»[66]66
Группа художников-пейзажистов, работавших в стиле романтизма в начале XIX в.
[Закрыть], которое занималось исключительно созданием местных пейзажей. Оказывается Лючия, воодушевленная Арабел Дрескен, прошла курс обучения по специальности «искусствоведение» в Новой школе социологических исследований. Бессчетные холмы, широкая река с оловянного цвета водой, дома в викторианском стиле. Кит кажется, будто она попала в другое измерение. Ей хочется рассмотреть каждую деталь этого успокоительного пейзажа. Она жутко переживает, что встреча Лючии и Джона Тальбота обернется бедой.
– Почему вы так тревожитесь? – спрашивает Кит Лючия.
– Я до смерти боюсь, что Джон Тальбот окажется ничтожеством.
– Он не будет выглядеть жалким. Он будет таким, как всегда, – привлекательным, самоуверенным и энергичным.
