Текст книги "Шахнаме. Том 1"

Автор книги: Абулькасим Фирдоуси

Исторические моменты можно найти на протяжении всей поэмы, в том числе и в древнейших, так называемых мифологических разделах-царствованиях. Так, разве в основе мифологического образа Зохака и его тысячелетнего царствования-тирании не лежит народное воспоминание о семитическом ассирийском владычестве над территориями западного Ирана? Или в более позднем образе кеянида Кавуса разве не отразилось исторически реальное распространение политического влияния царей – кави – востока на запад Ирана? Так что все дело, конечно, в степени историчности, в соотношении повествования «Шахнаме» с фактами реальной истории.

В этом плане тройное деление «Шахнаме» на части может быть обосновано, тогда как упомянутое двойное деление не могло бы быть с достаточной четкостью проведено.

Фирдоуси, конечно, передает не миф или легенду, а в конечном счете, основанное на них историзованное представление источников, но, несомненно, что эти, иногда отдаленные предисточники определяют и существо и, в значительной мере, форму повествования и даже язык поэта.

Явно выступает мифическая основа повествования о первых царях – пишдадидах: Кеюмарсе, Хушенге, Тахмуресе, Джемшиде, Зохаке, Феридуне, отчасти и Менучехре. И в первоисточниках – яштах и гатах Авесты – мы находим прототипы имен и образов, а иногда и факты, так или иначе отраженные в поэме. С этими мифическими в основе образами поэмы, естественно, связываются некоторые предисторические представления, в общем виде сохранившиеся в народной памяти: смутные воспоминания о миграциях, о «золотом веке», о войне и мрачном периоде чужеземной тирании и т. п. Несмотря на отдельные реальные моменты, все же главное здесь – мифологическая основа повествования и характера героев. Таким образом, сверхъестественное, чудесное сочетается в «Шахнаме» с элементами реальными – черта, общая для всей поэмы, характерная для ее стилевого своеобразия.

Уже в эпизодах, относящихся к царствованию Менучехра, меняется характер повествования и образы действующих лиц – героев поэмы. Если раньше, в мифологической части, основной фигурой событий был сам царь, олицетворяющий собою Иран, то теперь царь часто остается лишь формальным представителем единства страны, а на первое место в действии выходят богатыри-«вассалы», образы которых порой затеняют даже самого «владыку Ирана».

Борьба Ирана и Турана представлена (но не заменена) в героической части «Шахнаме» борьбой иранских и туранских богатырей. За богатырями стоят еще аморфные, но уже присутствующие в поэме массы.

Некоторые действующие лица эпопеи и здесь имеют свои прототипы в Авесте: цари-кеяниды (Кей-Кобад, Кей-Кавус, Кей-Хосров и др.), герои (Сам, Исфендиар, туранец Афрасиаб и др.), но самых славных и основных имен героической части (Заля, Ростема, Сохраба и т. д.) в Авесте не найти.

В былинно-героической, эпической части поэмы, иные предисточники: не мифы, а народные сказания-былины, отразившие и реальные в далеком прошлом события и реальных некогда героев, участников этих событий. Образы некогда живых людей с течением веков теряли индивидуальные черты, превращались в обобщенные народно-эпические образы. И не только отдельные образы народных героев, а даже целые сказания и циклы легли в основу поэмы Фирдоуси.

Среди таких циклов особое место занимают так называемый систанский цикл о героях Систана: Саме (Гершаспе), Зале, Ростеме, его сыновьях (Сохрабе, Фераморсе и др.) и внуках.

Систан (Сеистан) – древняя Сакастана, страна саков. Саки (т. е. скифы) заняли территории по низовьям реки Хильменд в глубокой впадине географического Ирана (современный Систан разделен политической границей Ирана и Афганистана).

Саки принесли свои предания, постепенно оформившиеся в особый цикл. Сам-Гершасп и его внук Ростем – основные образы цикла. В «Шахнаме» образ Сама не получил полного отражения, но ему посвящена особая примыкающая к «Шахнаме» поэма Асади Тусского «Гершасп-наме» (XI в.). Образ же Ростема стал основным в «Шахнаме». С ним связано около трети всей поэмы Фирдоуси. О рождении Ростема повествуется в начале эпической части, а смерть Ростема в «Шахнаме» знаменует собой как бы конец героического былинного периода.

Саки, обосновавшись в Иране и в известной мере территориально обособившись, все же вошли в круг объединенных иранских империй: ахеменидов (VI—V в. до н. э.) и сасанидов (первые века н. э.). Равным образом и богатейший систанский цикл влился в общий цикл иранских (преимущественно восточно-иранских) сказаний.

Идея единства Ирана, в идеале Ирана сасанидов, определенно проведена в поэме Фирдоуси. Полностью сохранить цикл легенд и сказаний о Саме-Гершаспе означало бы создать образ, затмевавший «Владыку Ирана» Менучехра, а, следовательно, противоречащий принципиальной установке поэмы. Поэтому образ Сама как, «мирового богатыря» остался в «Шахнаме» как бы не раскрытым и противоречивым. С одной стороны, Сам подчиняется своему «суверену» Менучехру, с другой – подчеркивается фактическая самостоятельность Систана, а его владыка Сам выступает как опекун отнюдь не малолетнего и не нуждающегося в этой опеке Менучехра.

В развитии образа Ростема, не только «мирового богатыря», но и верного вассала своего не всегда достойного суверена Кей-Кавуса, которого он явно затмевает, сказалась тоже систанская тенденция. Восхваление Ростема за счет снижения образа Кей-Кавуса – это не личная обработка поэта, а тенденция, закрепленная в источниках Фирдоуси.

Былинно-героическая, собственно эпическая часть «Шахнаме» одновременно и наиболее изучена и наиболее широко известна. Она включает все подвиги Заля, Ростема, Исфендиара, такие – с мировой славой – эпизоды, как «Ростем и Сохраб», «Заль и Рудабе», «Бижен и Мениже», «Сказ о Сиявуше» и многие другие и выделяется как законченное целое, своего рода богатырская симфония Фирдоуси. Хронологически события этой части укладываются в рамки от правления последних пишдадидов до воцарения первых кеянидов. Появлением Заратуштры, религиозными войнами (новый аспект борьбы Ирана и Турана) и гибелью Ростема и Исфендиара, излюбленных героев народных сказаний, заканчивается эта часть.

Иная, былинно-героическая основа повествования Фирдоуси определяет и его характер, оформление и некоторые стилевые приемы автора.

В противоположность «мифологической» части, герои здесь не только цари, но даже чаще всего не цари. Персонажи былинной части – не мифические существа, а люди, обладающие сверхчеловеческой, но не сверхъестественной силой. Так, Ростем имеет силу слона. Однако он лишен способности перевоплощаться, делаться невидимкой и т. п.

Чудесное, фантастическое здесь сочетается с реалистическим, что характерно для народного творчества. В мире народной фантазии рядом с героями живут и действуют и демоны, и пери, и чудовища-драконы и т. п. Ростем борется с дивами и одолевает их силой, отвагой, умом, хитростью. В его жизни, как и прежде в жизни его отца Заля, важную роль играет чудесная птица Симорг. Но какая разница в «воспитателе» Заля Симорге и «воспитательнице» Феридуна корове Бермайе! Последняя – туманный мифический образ, а Симорг – прямо чудесная птица народных сказаний, сказочный добрый гении рода Сама. Чудес в эпической части много, но они как бы< подчеркивают реальную человеческую сущность героев повествования.

Началом последней исторической части «Шахнаме», по нашему мнению, следует считать раздел об ашканидах (аршакидах). Хотя-здесь всего 22 бейта посвящено аршакидам (и вместе с тем, историческим селевкидам), а перечисление нескольких имен не дает еще оснований для сопоставления событий поэмы с реальной историей парфянской державы аршакидов, но эти строки не содержат в себе ничего легендарного, а являются точным отражением раннесредневековых представлений об истории парфян. Большая часть раздела повествует о Сасане-Папаке-Ардешире и, независимо от реальности, в основных моментах полностью сопоставляется с историческими данными, как и вся последующая история сасанидов.

Основа исторической части «Шахнаме», как и всех арабоязычных и новоперсидских исторических сводов, восходит к сасанидским анналам-хроникам и, по-видимому, к «Хватай-намак», а это в своей сущности, пусть официальный, приукрашенный, но уже исторический свод[436]436
  Ведь именно гибель таких анналов парфянского периода, как мы видели выше, обусловила так называемый аршакидский пробел «Шахнаме» и историографии мусульманского Востока да отчасти и исторической науки нашего времени.


[Закрыть].

Сасанидская – наименее изученная и малоизвестная в целом часть «Шахнаме». В то время как многие эпизоды мифологической и особенно героической части «Шахнаме» пользуются мировой славой, и, можно сказать, популярностью в широких кругах читателей Запада, из сасанидской части знают только некоторые фрагменты сказов про Ардешира, Бехрама-Гура, Хосрова-Ануширвана, Хосрова-Первиза. Даже потрясающий трагический финал эпопеи – арабское завоевание и гибель династии-империи – почти не известен широким кругам.

Надо сказать, что и на Востоке популярность сасанидской части поэмы не сравнима с популярностью, народностью и славой первых двух частей. В сущности говоря, это понятно: во-первых, самая тематика, в которой отразилась сокровищница основных народных сказаний, богатейший былинно-героический эпос народов Ирана и Средней Азии определяет интерес к героической части. Кроме того, блестящая обработка народных эпических сказаний осталась единственной в литературе иранских и других народов Ближнего и Среднего Востока, тогда как чудесные и часто тоже народные сказания, которые мы находим в последней части, кроме Фирдоуси, обрабатывались и позднейшими авторами. Так, циклы легенд и сказаний об Искендере-Александре, Бехраме-Гуре, Хосрове и Ширин, пусть в несколько ином плане, широко известны по гениальным поэмам Низами («Хосров и Ширин», «Семь красавиц», «Искендер-наме») и по блестящим обработкам тех же сюжетов Хосрова-Дехлеви (XIII—XIV в. – в Индии), Джами и Навои (в XV в. – в Герате) и многих других талантливых и широко известных соперников Низами-Хосрова.

В науке неоднократно ставился вопрос о том, что по сравнению с первыми частями, последняя часть «Шахнаме» бедна и слаба. Объяснялось это упадком таланта автора, глубокого старца, исчерпавшего якобы себя и привычной рукой штампующего без порыва и вдохновения завершающие главы эпопеи.

Надо прямо сказать, что для такого рода предположений, а тем более заключений, не имеется никаких оснований. Ведь отдельные разделы последней сасанидской части могли быть написаны раньше некоторых хронологически более ранних эпических сказаний, следовательно, старость поэта здесь не при чем. Кроме того, сасанидская часть «Шахнаме» отнюдь не придаток, округление, концовка всей книги, а ее существенная, столь же органическая, как и первые две, часть, а в композиционном плане, может быть, и кульминация поэмы. Так, если центральной фигурой и излюбленным героем поэмы (и самого автора) можно считать Ростема, то государственным идеалом поэта, воплощением образа идеального правителя является не столько Феридун или Джемшид, сколько сасанид Хосров (Кисра) Ануширван. Правлению Ануширвана посвящено 4526 бейтов поэмы (максимальный объем раздела – царствования). И вообще историческая (сасанидская) часть «Шахнаме» объемом свыше 18 ООО бейтов, (несколько более одной трети всей поэмы), разумеется, не может быть сочтена дополнением, придатком к основному повествованию. Все же изучена эта часть гораздо менее, чем мифологическая и героическая, и для развернутых окончательных суждений еще слишком мало оснований.

Но для понимания поэмы Фирдоуси в целом необходимо и важно изучать сасанидскую часть «Шахнаме». Разумеется, историческая часть имеет свои особенности как внутренние (специфика содержания), так и внешние (язык, стиль), объясняемые в основном характером источников и предисточников Фирдоуси. В целом твердые рамки и схемы официальных исторических хроник ограничивали полет его творческой фантазии; отсюда сухость и однообразие отдельных эпизодов (отражение в версификации официальных штампов и стиля). Но ведь, с другой стороны, некоторые эпизоды блестяще развернуты Фирдоуси и насыщены народно-эпическими и лирическими элементами, что делает их достойными сравнения со ставшими классическими эпизодами первых частей.

Думается, что здесь допустимо сравнение с другим великим памятником мировой литературы, бессмертной поэмой Данте Алигьери «Божественной Комедией». Мировая слава и широкая, массовая популярность итальянской поэмы, по существу – слава и популярность ее первой части – «Ада». Вторая часть «Чистилище» и, особенно, третья часть «Рай» не сравнимы по степени известности с «Адом» и как бы остаются в тени. Если можно выделить «Ад» как лучшую, наиболее яркую, пластическую и важную для нас, людей новейшего времени, часть поэмы, то вряд ли возможно ставить вопрос об упадке творческих сил Данте при создании «Рая» и, во всяком случае о второстепенности, дополнительном характере этой третьей части в композиции всей поэмы, в творческих планах и сознании автора – человека, еще только стоящего на грани средневековья и нового времени, а тем более его современников, людей средних веков.

Примерно так надо подходить и к вопросу оценки «третьей» части «Шахнаме» и ее месте в поэме Фирдоуси в целом.

«Шахнаме» Фирдоуси – монументальное эпическое произведение, героическая поэма, эпопея. Но сказать только так, в сущности не сказать еще основного, что действительно характеризует «Шахнаме». Конечно, эпический рассказ составляет основу поэмы. В нем естественно преобладают героическая тематика, сюжеты, батальные сцены.

Однако даже в рамках героического повествования обрисовываются две, взаимно дополняющие друг друга стороны героического быта. Это – бой и пир.

Бой (разм) единоборство, поединок, битва, а в широком смысле и подготовка к бою, тренировка (воинские забавы, игры, охота) и последующий заслуженный отдых – пир (базм) получили в поэме Фирдоуси многообразное отражение, не исключающее, однако, и законного эпического стандарта.

Бой и пир (базм-о-разм) трактовались иногда как единственно достойное «благородных» героев жизненное дело. Герои Фирдоуси на первый взгляд, только воюют и пируют, пируют и воюют, как и классические европейские феодальные бароны. Такое поверхностное понимание «Шахнаме» свело бы гениальную поэму к произведению, не выходящему за рамки куртуазной литературы.

Борьба героев Фирдоуси решает судьбы родины и народа. Вместе с тем в основном – героическом повествовании – поэт изображает различные стороны действительности.

В повествовании о жизни, а «Шахнаме» – повествование о жизни, трудно исключить любовь, и в поэме Фирдоуси она занимает свое место. В героических сказах мы нередко видим эпизоды романтические, то как бы случайно вплетенные в кружево сюжета (как некоторые приключения Бехрама-Гура, встреча Сохраба с Гордафрид), то органически связанные с общим развитием повествования (встреча Ростема с Техмине, сказание о любви Хосрова и Ширин и др.).

Помимо этих новелл (иногда миниатюр), включенных в основные героические сказы, в поэме встречаются и большие самостоятельные дастаны романтического содержания. Таких дастанов-повестей в «Шахнаме» меньше, чем героических. Но в общей композиции поэмы они столь же закономерны. Именно в этом сочетании элементов героических и романтических – композиционная и жанровая особенность поэмы Фирдоуси.

«Шахнаме», как не раз было отмечено, – один из первых, а по цельности и объему – самый ранний памятник феодальной литературы на родном для современных персов и таджиков классическом языке. В последующей классической литературе Востока романтический эпос будет представлен рядом произведений широкой известности и большого значения. Первая из дошедших до нас романтическая поэма «Вис и Рамин», а также фрагменты поэмы младшего современника Фирдоуси – Онсори «Вамек и Азра» свидетельствуют о глубокой сасанидской, а, возможно, еще и парфянской – аршакидской традиции и в этом направлении. Романтический эпос, обособленный от героического и дидактического, занял прочное место в литературах восточного Средневековья, и по отношению к XII в. мы можем говорить о кульминации жанра в творчестве великих поэтов Закавказья – Низами из Гянджи и Шота из Рустави.

Романтические дастаны Фирдоуси, обособленные, композиционно законченные, взятые сами по себе, вне рамок «Шахнаме», не являются, конечно, звеньями в общей истории романтического эпоса как особого жанра, но своим существованием утверждают эту традицию.

Эти дастаны Фирдоуси можно назвать своего рода романтическими повестями в сопоставлении с романтическими поэмами-романами Низами и других позднейших авторов. Условное, конечно, наименование подчеркивает сравнительную с поэмами Низами простоту, несложность содержания и сюжета романтических дастанов-повестей Фирдоуси. «Романы» Хосрова и Ширин, Тариэла и Нистандареджан, Юсуфа и Золейхи и даже Лейлы и Меджнуна сложнее, прихотливее и в целом глубже «повестей» Фирдоуси.

Неоднократно указывалось на статичность образов и характеров «Шахнаме» и на динамичность их у Низами и у так называемых «подражателей» Низами. Эти положения не следует, однако, механически, без оговорок, распространять на Фирдоуси и его «Шахнаме».

Если взять первый из дошедших до нас памятников романтического жанра на новоперсидском языке – поэму «Вис и Рамин» Ф. Горгани (середина XI в.), то увидим здесь сложность содержания и элементы динамического развития характеров (несомненно, в отношении образа Вис). Сюжетная основа «Вис и Рамин» восходит к сасанидскому, а вернее всего к парфянскому времени. Следовательно, и в прошлом могла быть и была сложность композиции (сюжета и внутренних коллизий). Разумеется, большей глубины, психологизма, динамичности образов и т. п. отрицать в творчестве величайших представителей более позднего времени не приходится. Так ведь и должно быть. Но дело, конечно, не в том, чтобы защитить или упрекнуть и вообще сравнивать в достоинстве великих представителей разных эпох, а в том, чтобы правильно понять и объективно установить определенные интересующие нас моменты в содержании «Шахнаме» и творчестве Фирдоуси.

Дело, конечно, не в особенностях поэтического мастерства Фирдоуси или в степени его таланта и даже не в том, что Фирдоуси жил на рубеже X—XI вв., а не в XII или в XV в. «Романтические повести» Фирдоуси – не самостоятельные произведения особого жанра, а органически входят в ткань всей поэмы – эпико-героической в своей основе и, естественно, подчиняются стилю целого.

Отсюда и их сравнительная простота и относительная несложность содержания, отсюда в основном и статичность характеров при большой глубине, тонкости и своеобразной реалистичности описаний. И это один из моментов, характеризующих творческий метод, стиль автора «Шахнаме» и, вместе с тем, особенности самой поэмы в ее жанровой специфике.

Действительно, если бы в романтических дастанах ситуации и характеры были углублены, усложнены, динамизированы, то это, несомненно, приблизило бы «повести» Фирдоуси к «романам» Низами, Руставели и других позднейших авторов. Но тогда эти «романы» нарушили бы композиционное и стилевое единство всей поэмы, не были бы органически связаны с эпико-героической основой «Шахнаме».

Многообразием дастанов не исчерпывается композиционная характеристика «Шахнаме». Помимо основного повествования, в ткань поэмы введены многочисленные так называемые лирические отступления автора. Они тоже композиционно сочетаются с основным повествованием и являются одной из характерных жанровых особенностей «Шахнаме».

Эти лирические отступления многообразны по содержанию и, взятые в целом, могут быть предметом особого пристального внимания: и сами по себе, и как нераздельная часть поэмы.

Все лирические фрагменты внешне не выделяются из общего ритма поэмы. Это не вставные газели, касыды (оды, элегии), четверостишия (робаи), а тот же месневийный поток общего повествования. Но они могут быть разделены на группы: во-первых, лирические отступления, связанные с посвящением поэмы; во-вторых, дидактические и философские фрагменты (их можно было бы объединить в одну группу); наконец, в-третьих, отступления личного характера.

Лирические фрагменты, связанные с посвящением поэмы султану Махмуду Газневидскому, даже в «Шахнаме» – первой книге иранского средневековья – уже традиционны. Официальные, совершенно обязательные панегирики рассеяны на всем протяжении поэмы. Такая повторяемость, конечно, была необходима, так как огромная поэма могла читаться и читалась не подряд, а отдельными эпизодами, сказами. В силу этого традиция требовала многократного напоминания о посвящении. Прежде всего, следует указать на основное посвящение – касыда в форме месневи, традиционно завершающее общее введение. В этом посвящении Фирдоуси показал свое блестящее профессиональное мастерство, но, отдавая необходимую дань традиции, полностью сохранил собственное достоинство не в пример многим и многим своим современникам и, особенно, позднейшим классическим панегиристам. Далеко не всем из них (речь идет, конечно, о крупных поэтах) удавалось, кланяясь, не пресмыкаться.

Во всей поэме, почти в каждом значительном эпизоде, рассеяны посвящения, иногда сочетающиеся с фрагментами философско-дидактическими или личными, иногда являющиеся самостоятельными вставками. Часто объем их очень невелик, всего один-два бейта;

 
О ты, что, как солнце, блестишь в вышине,
Скажи, отчего не сияешь ты мне?
 

(см. стихи 167—168)

Часть этих оформляющих фрагментов, подобно приведенному, безлична, т. е. могла бы быть обращена как комплимент к любому покровителю, другие являлись прямым обращением к Махмуду или прозрачным намеком на султана.

Дидактические и философские фрагменты «Шахнаме» трудно выделить в разные группы, но, по существу, они должны бы четко различаться как по содержанию, так и по формальным моментам.

Собственно дидактические фрагменты были традиционными в основном источнике и пехлевийских предисточниках Фирдоуси. Дидактика исключительно богато представлена в пехлевийско-сасанидской литературе. Здесь была масса произведений дидактических жанров, которые переводились или использовались арабоязычной литературой халифата VIII—IX вв. Кроме того, необходимо отметить, что вся пехлевийская литература, независимо от жанров, была насыщена дидактикой. Это имело прочную основу и в традиции книжной и народной мудрости, и в сопутствующих влияниях индийских («Панчатантра», «Калила и Димна» и др.) и греческих (Эзоп) басен и сказок. Дидактические вставки – концовки часто имелись уже в источниках и предисточниках Фирдоуси и просто были сохранены при версификации основного свода.

С основным эпико-героическим (порой романтическим) повествованием сочетаются моральные сентенции, иллюстрированные эпическим басенным, большею частью, примером. Таким образом, в героической поэме «Шахнаме» явственно проступают черты дидактического эпоса, столь богато представленного и в позднейшей классической, особенно в суфийской литературе (Сенаи, Аттар, Са'ди, Дж. Руми, Джами).

Философские фрагменты примыкают к собственно дидактическим, иногда сочетаются с ними, но так или иначе выделяются и в композиционном плане, и в отношении содержания. В них больше личного, чем в собственно дидактических вставках. Но было бы крайностью утверждать, что философские фрагменты всецело принадлежат автору версификации. В некоторых случаях они были, вероятно, в источниках. Фирдоуси. Во всяком случае, введение их в поэму вряд ли можно рассматривать как новинку, инициативу поэта. Фирдоуси максимально использовал и этот традиционный момент, органически слил отступления с повествованием и, сохранив основное направление, развил, углубил, многое – заострил.

Философские отступления Фирдоуси обычно являются завершением раздела: сказа-дастана, «царствования», значительного эпизода. В ряде случаев они даны вначале (как бы философское введение в повествование), а иногда как бы включены в самое повествование. В них автор выражает свое отношение к событиям. Нередко это отношение выливается в яркие протестующие, иногда негодующие строки, хотя преобладающий общий тон их – спокойная объективная мудрость человека, знающего мир и способного и желающего научить других этому знанию и пониманию жизни.

Да, Фирдоуси знает мир и чувствует свое право говорить о нем. Силу и спокойную уверенность дает ему великое знание жизни: Фирдоуси прожил долгую жизнь, обладал большим личным опытом и авторитетом почти столетнего старца.

Но Фирдоуси прожил еще другую – и неизмеримо большую жизнь. Ведь он жил со своими героями, их мыслями и чувствами. Перед его умственным взором прошли века, тысячелетия; сменялись людские поколения, как лес, ежегодно меняющий листву, да и сам рождающийся, растущий и погибающий, чтобы дать место новому... «Gleich wie Blatter im Walde, so sind die Geschlechter der Menschen»[437]437
  Н. Heine. Samtliche Werke, Bd. V. Munchen und Leipzig, 1923, S. 147. Ср. «Илиада», песнь VI, стихи 146—149.


[Закрыть]

И эта многовековая жизнь Фирдоуси – тоже его личная жизнь, личный опыт поэта-мудреца, каким он остался в памяти народа. В его словах нашли свое отражение мудрость и жизненный опыт людских поколений. А это придает словам Фирдоуси исключительную силу и мощь.

Что же составляет содержание философских отступлений? При относительном разнообразии все они, по существу, являются вариантом основной мысли о закономерности вечного круговорота событий, неизбежности конца того, что имело начало здесь, на земле, т. е. мысли о неизбежности смерти.

Основное положение – о тщете земного величия, о неизбежности страшного конца, к которому надо быть готовым, – варьируется в различных образах-картинах. Смерть – общий удел, но человек должен остаться в памяти людей, мира в своем добром имени, славе, побеждающей самую смерть, в слове, которое сильнее смерти. Особую силу и убедительность этим мыслям придает постоянно подчеркиваемая всеобщность мирового закона исчезновения, смерти. Закон один и для великого владыки – «пастыря», и для «последней овцы в стаде» – ничтожного раба.

Поэма Фирдоуси завершается мрачными аккордами, сопровождающими агонию и гибель страны-государства Ираншехра. Казалось бы, при высоком художественном воплощении это должно сделать «Шахнаме» одним из ярких и монументальных памятников мировой скорби.

Действительно, в поэме Фирдоуси много элегической грусти, особенно при описании конца Ираншехра, но, по существу, нет безнадежности, пессимизма, отрицающего смысл существования, борьбу за лучшее, самую возможность этого лучшего. И если элегический пессимизм философских фрагментов поэмы бесспорен, то все же не он является основным в мировоззрении Фирдоуси.

В самом деле, элегический пессимизм Фирдоуси не схож с удручающим пессимизмом буддизма, который во всяком возникновении уже видит уничтожение. Основная идея буддизма – это понимание жизни как вечного страдания и принципиальное утверждение идеала небытия. Буддисты не только отрицают дело («карма»), в том числе и доброе дело, но и волю к нему («кама»). Часто встречающиеся в поэме выражения: «тленный мир», «дом бедствий» и тому подобные – не мистическое отрицание ценности мира, какое мы видим уже у близких ко времени жизни Фирдоуси суфиев XI—XII вв., а тем более в позднейшем реакционном суфизме. У Фирдоуси нет этого отрицания жизни, а если порой, на первый взгляд, кажется, что есть, то при сопоставлении отдельных фрагментов со всем контекстом произведения кажущаяся возможность такого предположения исчезает.

Разве можно говорить о глубине и безнадежности пессимизма и главное об отрицании стремления к добру, читая такие строки:

 
Не ангелом был Феридун в небесах,
Не мускус, не амбра – он тот же был прах,
Но щедростью, правдой достиг высоты, —
Будь праведен, щедр – Феридун будешь ты.
 

(см. стихи 2299—2302)

или слова Иреджа, обращенные к братьям-убийцам

 
Букашки не тронь ты под ношей зерна,
Ведь жизнью своей дорожит и она.
 

(см. стихи 3365—3366)

Условна грань и между собственно философскими и личными фрагментами поэмы. Личные моменты довольно значительны в философских фрагментах «Шахнаме». Равным образом в личных фрагментах часто появляются философские раздумья.

Биографические фрагменты в основном могут быть сведены к двум группам.

К первой из них относятся фрагменты, в которых Фирдоуси говорит о себе, большей частью о все возрастающих с годами трудностях жизни.

В отступлениях Фирдоуси почти не содержится конкретных фактов личной жизни поэта. Исключением является лишь знаменитая элегия на смерть сына, включенная в главы последней – сасанидской – части поэмы.

Это – маленький лирический шедевр, один из лучших образцов подобного жанра в классической литературе восточного Средневековья. Глубина и сила чувства в сочетании с искренностью и простотой выражения трогают и современного читателя.

Искренне, без риторики звучат и другие личные отступления поэмы:

 
Вой бури... земля дрожит...
Благо тому, чье сердце радостно и спокойно,
У кого есть деньги, хлеб, вино и сладость к нему,
Кто может зарезать к столу барана...
У меня нет, а счастлив тот, у кого есть.
Смилуйся, Господи, над бедняком...
..........................................................................................
Я слаб, как хмельной, от своих шестидесяти шести лет.
Вместо поводьев – у меня в руках посох,
Тюльпаноцветные щеки стали желтыми, как солома...
Подобными камфоре, седыми стали мои когда-то черные волосы,
От старости сгорбился прямой стан,
Да и в глазах-нарциссах уменьшился блеск...
 

Другую группу личных отступлений поэмы представляют отрывки, где Фирдоуси говорит о значении и величии своего труда. Только могущество слова преодолевает общий удел – исчезновение. Слово сильнее смерти, в нем вечность. Память не только о сказанном, но и о сказавшем – авторе книги, завершившем большое и нужное, доброе дело, – не умрет, а будет жить в веках.

Наиболее яркое воплощение эта мысль нашла во фрагменте, который называют часто «Памятником» Фирдоуси, имея в виду сходство мотивов и их образного выражения с «Памятником» прежде всего Горация (конец I в. до н. э.), а, следовательно, и с целой серией и предшествующих (Пиндар V—VI вв. до н. э.) и последующих вариантов и отражений «Памятника» в творчестве ряда поэтов мира вплоть др гениального пушкинского: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»

У Фирдоуси вставной панегирик султану Махмуду заканчивается стихом, где говорится, что автор служил Махмуду, посвятив ему «Книгу царей», чтобы оставить по себе в мире память:

 
Придут в разрушенье постройки людей
От яркого солнца лучей и дождей.
Стихами воздвиг я высокий чертог,
Чтоб дождь или ветер осилить не мог.
Века пронесутся над книгой – прочтет
Ее всяк живущий, в ком разум живет...
 

Мотивы «Памятника», не менее ярко и четко выраженные, встречаются неоднократно на протяжении всей поэмы.