Текст книги "Клетка. Грудная клетка (СИ)"

Автор книги: Vilen

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– О, наконец-то, всё, как и говорил Стальцев, – слышится голос за дверью.

– Кто это? – я отрываюсь и поворачиваю голову к двери.

– Неважно...не знаю.

Он снова вдавливает меня в стену и начинает целовать. Горячие ладони забираются под майку, и это, безусловно, должно заводить меня, но мысли поглощены только что услышанным за дверью. Я совершенно не умею скрывать свои эмоции, и Стальцев, похоже, такой же, потому что он слишком яростно и требовательно целует меня. И вот тут моя несообразительная тупость нервно убегает, заброшенная камнями от логики.

– Ты знаешь, кто это был, ведь так? – я отпихиваю Артема и вопросительно смотрю на него.

– Кажется, тебя не ЭТО волновало две секунды назад, – ухмыляется он и всё же отступает, засовывая руки в карманы.

– Ты сказал, что я должна была отравиться...А что бы было потом? – переведя дыхание, спрашиваю я.

– Ничего, – сцепив зубы, проскрежетал парень.

– Ты сказал, что от меня никакой пользы. Значит, оставил бы меня так просто умирать в этом доме? Или нет? И... – наконец-то до меня доходит, – ...где Вика?

Я бросаюсь к двери, но сильная мужская рука резко тянет меня назад. Я снова ударяюсь головой о стену и глухо вскрикиваю. Всего секунда, секунда этого мгновения, решения – а возле моего горла уже чувствуется лезвие.

– Вот почему я хотел, чтобы это была ты, – в губы шепчет мне Артем, надавливая на рукоятку ножа. – Ты вечно мешаешь. Где бы я не был, ты всегда рядом, и это бесит, – его голос какой-то ненормальный. – Тебя бы убили, и проблем бы не было. Осталась бы только Вика и Андрей, а теперь...

– Что ты с ней собрался делать, скотина? – прерываю я взволнованным криком.

– Заткнись! – лезвие уже давит на нижнюю губу с кровоподтеком. Сука, это твой укус. – Если ты скажешь хоть что-то Андрею, я тебя убью. Если попытаешься помочь ему, я тебя убью. Если даже подумаешь о чем-то из этого направления, я тебя убью. Ты все поняла?

– Поняла, – насколько вообще возможно говорить, произношу я. – Но...Вика...

– Ну, её мне очень жаль, – со лживым сожалением усмехается Артем.

– ЧТО ТЫ С НЕЙ СДЕЛАЕШЬ, УРОД??? – я хочу отпихнуть его, и лезвие резко проходится по моей щеке.

– Урод теперь ты, – маниакально улыбается Стальцев. – Ты же была Джокером на маскараде в прошлом году, верно? Так давай завершим образ.

Порез на щеке жжется, он на самом деле идет от губы к скуле, и мне становится страшно. Он подносит лезвие к только что порезанной коже и медленно проводит там ещё раз, только тыльной стороной, словно заглаживает рану.

– Мне очень нужно провернуть одно дело. И ты мне поможешь, – шепчет он. – Поможешь. Ты ведь горы ради меня свернешь, верно?

– Нет, не верно, – я снова хочу вырваться, и на этот раз Артем спокойно отпускает меня. – Ты жалкая скотина. Если ты сделаешь Вике хоть что-то, то я...

– И что ты можешь? У тебя ничего нет, – злобно хохочет Стальцев, – тебе нечем мне угрожать. Андрею ты не расскажешь, потому что знаешь, что я за это сделаю. А больше некому, – он разводит руками, вертя нож между пальцев.

– Я... – решения пока в голове нет, и сумбурные мысли одна за другой, – ...я расскажу хозяину дома!

– Испугала, – прыснул Стальцев. – Он мне ничего не сделает.

– Он вызовет милицию! – я цепляюсь за эту идею, как за спасательный круг. – Он...я скажу, что ты мне угрожал! Скажу, что ты отравил человека! Я говорила с ним, он влиятельный человек!

– Да ты ни черта про него не знаешь, – фыркает Артем, бросая нож на пол. – Хочешь, удивлю? Этот человек – мой отчим! Он с меня пылинки сдувает. Даже если бы я его изнасиловал, он бы мне ничего не сказал!

– Извращенец херов, – брезгливо морщусь я, прилаживая ладонь к порезу.

– Ах да, чуть не забыл, – он щелкает пальцами, подходя ко мне. – Ты будешь делать то, что я сказал, потому что жизнь твоей подружки теперь зависит не только от меня, но и от Ромы...да, моего друга, которого ты однажды в коридоре покрыла трехэтажным матом, – ухмыляется Артем. – Ты даже улучшила мое положение. Как мне тебя отблагодарить? – снова хохочет он.

Я со злости бью этого козла в живот, вернее, я почти что ударила его, но руку снова перехватывают, и я уверена, что мне недолго осталось до сотрясения мозга с этими ударами о стену.

– А ещё я тебе нравлюсь, – как ни в чем не бывало продолжает Артем. – И ты хочешь, чтобы это было взаимно. Так что иди на вечеринку и будь хорошей девочкой, я тебе даже подыграть готов.

POV Андрея

“...вот тогда-то и наступает абсолютный и полный финал. Все, кого ты любил, уходят со сцены. Открой глаза и смотри: у расстрельной стены ты предельно один, не считая того, внутри, что втянул тебя в эту войну, в которой никто ещё не побеждал.”

Я захлопываю книгу и ставлю её на место. Этот дом стал мне почти как родной, так я не испытываю неловкости от того, что бесцеремонно изучаю содержимое полок в домашней библиотеке. В этом доме мне все так знакомо, я проводил здесь много времени в этом году. И это кажется самым лучшим в моей жизни. Наверное, я слишком много выпил. Воспоминания сейчас ни к месту, но я же не могу убежать сам от себя.

Я усаживаюсь за большой деревянный стол. Здесь там уютно и темно, даже создается ощущение, что библиотека сделана из шоколада, только пахнет здесь деревом, пылью и старостью – самый благородный запах, на мой взгляд. Пиджак расстегнут, галстук ослаблен и верхняя пуговица рубашки тоже не заправлена в петлицу. Многие дамочки сейчас возжелали бы меня, думаю. Во всяком случае, так было раньше. На столе рядом со мной початая бутылка виски в рифленом стеклянном графине и стакан, наполовину пустой. А может, и наполовину полный, я не знаю. Я не оптимист и не пессимист одновременно. Ноги на стол, тело откинуто на спинку мягкого кресла, в руках одна из допотопных книг, в оригинале на французском. И мне, наверное, повезло, что я жил во Франции.

...мама – такая заботливая и суетливая – собирает меня в первый день в новую школу. А я ещё ничего не понимаю, только улыбаюсь в преддверии чего-то веселого и радужного. Ну да, а через два часа мои мечты рушат пятеро идиотов, с непонятной детской жестокостью пиная меня ногами в живот. А остальные просто смотрят и ничего не делают. Только когда мои крики становятся слышны дальше, какой-то старшеклассник с учительницей подбегают к нам и дают наказание. Всем шестерым, мне в том числе.

...это безумно скучно, жить во Франции. Няня не понимает меня, а над моими изобретениями – исконно русскими – не смеется. Я просто строю спичечные домики, что в этом плохого? А она жалуется на это маме, да так складно, словно я её в этот домик замуровал. Тупая француженка.

...Отчим позволяет мне делать всё, что захочу. Он проводит со мной столько времени, что я начинаю называть его папой. Мы гуляем вместе, он занимается со мной французским, поправляет меня, если что-то не так, учит манерам. Теперь я знаю, как правильно себя вести за столом, и какой из 100500 вилок надо есть красную рыбу. Он даже купает меня. И хотя я могу вполне обойтись сам, но мне приятна его забота, пока мама занята.

Я открываю книгу и пытаюсь сосредоточиться на чтении. Комната сделана так, что мне не слышно того, что происходит за дверью. И очень хорошо, потому что я уверен, что там колонки разрываются от радостных воплей Аркаши.

“А впрочем, нет. Не говори ему. И пусть не просыпается. Не надо”, – я не понимаю смысла строк и перечитываю снова и снова, но воспоминания уносят меня обратно.

...мама плачет и говорит, что всё будет хорошо. А на следующий день её увозят в больницу. И я остаюсь с отчимом один. Каждый день он уходит рано-рано, а возвращается за полночь, но я все равно жду его, чтобы порадовать своими успехами в школе. В школе, где меня уже не бьют, узнав, чей я родственник.

...мне не позволяют навещать маму. Говорят, что у неё простуда и я могу заразиться. Я все время лезу с расспросами к отчиму. От него теперь постоянно пахнет спиртом. Сейчас я не столь наивен, но тогда я не понимал ни хрена, гребаная Франция. Я расспрашиваю отчима, а он злится, орет на меня и ударяет, впервые в жизни.

“Не верь сказкам. На самом деле снежная королева – положительная героиня, пусть и с отрицательной температурой. Одиноких людей, как известно, всегда обвиняют в чем-то дурном”.

...он приходит домой все пьянее и пьянее. В чем преимущество школы – она учит тебя жизни, когда родители не могут этого сделать. И теперь я знаю о поцелуях и сексе больше, наверное, чем должен в своем возрасте. Отчим заваливается ко мне в комнату и одним ударом припечатывает к стене. Бьет так часто, так сильно, так больно, что все лицо горит, а рубашка в крови.

...Я лучший ученик года, так говорит моя учительница французского. И я уже не хочу поделиться этим успехом с...папой. Я до сих пор называю его папой, это в моем сознании навсегда. А он опять пьяный. Закрытая дверь не помогает. Дерево ломается с двухсотого раза, когда он ломится ногами ко мне в комнату. И бьет-бьет, винит в смерти матери. Он не удосужился сказать мне о том, что мама умерла от рака. А мне уже все равно, я не видел её больше полугода. Я забыл о ней. И всё, что я чувствую – это дикая боль. Я внезапно для себя даю ему сдачи. И за это отчим бьет меня ещё десять минут без перерыва. Если он черпает силы в виски, то мне тоже бокал, пожалуйста.

“Не иди провожать, я закрою. Я иду далеко-далеко... Здесь море не как из окон, здесь действительно глубоко”.

...Я помню, как собрал все вещи за две минуты. Маниакальный страх заставляет тело работать быстрее, чем я успеваю подумать. Даже сейчас, вспоминая об этом, мне кажется, что все это произошло только что. Когда школьный год закончился, и я сказал отчиму, что уеду. Половина вещей уже была собрана – я знал, что в любом случае не останусь с ним. Он был разорен беспробудным пьянством, денежными махинациями и всей этой прочей политической ерундой. Я сказал, что не останусь. Тот, кого я раньше называл папой, ударил меня бутылкой по голове и швырнул на диван, бормоча на родном языке, что я его достал. Что это единственный способ приручить меня. Я вырываюсь, уже намеренно даю ему сдачи, но он гораздо сильнее – черт, почему я не ходил в тренажерку – и тянет руку в моим джинсам. А потом снова удар по голове стеклянной бутылкой, и дальше всё как в тумане.

“Смотри, ну, посмотри же, как я каждую ночь с самой высокой крыши с трёх прыжков, обжигаясь, сдираю звёзды нам в подарок. Я уверен, что однажды достану тебе самую яркую, самую особенную”.

...я сдираю засохшую кровь с ладоней и вспоминаю его лицо: испуганное, разочарованное. Мои действия резкие, быстрые, четкие, словно продуманные, когда этот...папа...хотел залезть ко мне в трусы. Его последний крик перед смертью до сих пор стоит у меня в ушах.

...новый мир, новое что-то. Здесь все совсем не так, как дома. Я привыкну, я справлюсь. Деньги есть, а вот знания России нет. Но я сообразительный, быстро придумаю что-нибудь.

“Когда мне больно, я особенно остро чувствую, что жив. Каждый вечер я жму кулаки, я бешусь, я лезу на стену. И это все, знаешь, моё, чёрт подери, больное сердце, от него уже не отломаешь кусок. Поздно. Я как посмотрел на тебя, так я сразу спятил”.

...меня ограбили. Не в первый раз. Вокзал стал мне родным. В милиции меня знают в лицо, каждый раз улыбаются, снова и снова (сами же, нарочно!) загребая меня в обезьянник. А по ночам я тайком пробираюсь в тренажерный зал. Разбить окно или найти то, на котором нет сигнализации – не проблема.

...этот город такой вонючий. Грязный, бешеный. Там, на лавочках в ожидании поездов, говорят правду, потому что им не от кого скрывать свою сущность. Ведь они уезжают отсюда. Они правы, Москва – сборище дьяволов. Здесь за кусок хлеба тебя продадут в рабство, потому что выгоду тут ищут во всем. Каждый – потенциальный источник доходов.

“Первым стал абсолютно совпадавший с запахом шарфа и духов запах девушки, вторым – собственная реакция на ее близость: страсть и похоть. Не к абстрактному женскому телу, а именно к этой девчонке, упрямо отворачивающей лицо и брезгливо морщившейся, когда он касался ее”.

...помню, как меня вырвало, когда я впервые увидел геев, которые трахались в какой-то подворотне. Это сразу напомнило о Жане, этом гребаном, но уже мертвом, отчиме, и оттого мне рвало. И так потом приступы тошноты возвращались каждый раз, стоило увидеть потом геев.

...они снова загребли меня. Ночь, которая сначала показалась мне одной-из-сотни-таких-же, заставила меня бояться. Всего пара месяцев тут, и я надеялся забыть о том, что натворил. Расследование в этом блядском Париже установило виновного без труда. Ещё бы, я сбежал с места преступления, оставив кучу отпечатков и улик.

...Минск гораздо лучше Москвы. Хотя бы потому что здесь геев меньше в десятки раз. Вокзалы, правда, холоднее. И я опять в обезьяннике. Хоть бы тут не прознали об убийстве. О побеге я никому не расскажу, но ноги болят, я же не весь путь на транспорте добирался.

...я безумно скучал по цивилизации. Ох, здесь постоянно драки. Мое тело похоже на один сплошной синяк. Нашлась на вокзале одна старушка, которая приютила меня. Душ, мягкая кровать. Я жил с ней, и это было замечательно. Вот только она не требовала денег, и моё патологическое недоверие играет свою роль.

“И был человек, а остались лишь желчь и стыд. И хочется рассказать, что его гложет, но боится, что слова сделаются пустыми – поэтому молчит, не говорит, прячется в душном классе, запрещает любое упоминание о себе, прогоняет всех. Да и рассказать, в сущности, не о чем – ему нечего рассказать о себе – все одно: все, что есть у него – только имя, и он знает, что без имени от него не останется ничего”.

...они предложили что-то. Я хочу жить иначе, но не получается. Жалость к себе затягивает, топит. И я хочу убежать от этого, поэтому беру что-то, похожее на таблетку, и запихиваю подальше в глотку. А дальше – радужный туман. Это прекрасно. Эйфория делает меня абсолютно счастливым. Я хочу ещё.

...я не хотел обворовывать ту бабульку. Такая добрая, а украл у неё все и сбежал. Чтобы кайфовать, чтобы не думать ни о чем. Какие-то притоны, я даже не помню, что там было. Того, кто давал мне наркотики, звали Кириллом. Как-то под кайфом он сказал мне, что он мой брат.

...не могу больше. Три месяца в этом Аду. Хватит. И я смог. Я ушел, я все бросил. Неделя новой жизни. Обратно на вокзалы. Биржа труда выплевывает мне в лицо, что мест нет нигде. И все равно я чувствую себя свободным, кроме того, что хочется умереть от ломки. А Кирилл находит меня и предлагает лучшую жизнь. Теперь я тот самый, кто предлагает забитым жизнью попробовать насвай или план.

“Он всегда жил, не задумываясь ни о завтрашнем дне, ни о собственной судьбе. Чужие судьбы интересовали его и того меньше. Он просто плыл по течению, с ленивым интересом наблюдая, куда это течение его вынесет. Удовлетворяя свои сиюминутные желания, какой-то глобальной цели, мечты, он не имел, что его, однако, не печалило”.

...я должен получить партию дорогой наркоты здесь, в этой милой кафешке. А Гродно ещё лучше Минска, кажется. И местный подлиза-подстилка Кирилла, его зовут Артем, кажется довольно славным парнем. Только он слишком озабочен точностью в подсчетах. Деньги – это единственное, что его волнует. Он подослал ко мне какого-то парня, чтобы отдать заказ. А тот испугался проходивших рядом ментов и сунул наркотики в сумку той девчонке. Вика, кажется.

Читать надоедает, я все равно не вникаю ни в одну строчку. И воспоминаниями я сыт по горло. Захлопываю книгу и небрежно бросаю её на стол. Как раз в тот момент, когда в библиотеку заходит Аркаша, отчим Артема.

– Ты не видел Волди? – жалобно скулит он, оглядывая своими поросячьими глазками помещение.

– Нет. Поискать? – услужливо предлагаю я, поднимаясь.

– О, это было бы замечательно. Я просил Вику найти её, но она сама куда-то пропала, – Аркаша улыбается так, что у него появляется новый подбородок, и еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

– Хорошо.

Петляя по коридорам, я успеваю перекинуться парой слов со знакомыми Стальцева-старшего. Я ведь только недавно узнал, что отчим Артема тоже имеет отношение к преступности. Только не в минус, а в плюс. Он адвокат. А так сразу и не скажешь.

Голова немного кружится – ещё бы, столько выпить. Я хочу увидеть Вику. Желание вытворять с ней всё, что захочется, возникает даже тогда, когда я просто думаю о ней. Эта девчонка какая-то...другая. Я видел много разных девиц, но ни одна не сравнится с Викой. И я не могу себе объяснить, в какой момент мое желание забрать у неё заказ переросло в желание быть с ней. Это происходит как-то слишком резко, ты не успеваешь ничего понять, защититься, как ощущение необходимости накрывает с головой. И я нуждаюсь в Вике. Я зависим. Её глаза, такие нереально огромные, её голос и смех, задорный и заразительный, её фигура, я хочу поцеловать каждую клеточку её кожи. И потрясающее чувство контакта, когда её взгляд убивает, душит, а тебе хочется ещё и ещё. Эта больная зависимость заставляет хотеть её ещё сильнее. И мне бы сейчас хватило поцелуя, чтобы кончить прямо в штаны, как задрот-пятиклассник.

Надо освежиться. Я плетусь к ванной, дергаю на себя дверную ручку и натыкаюсь на Волди, которая резко оборачивается, со страхом взвизгивая и только потом узнавая меня. На её руке вода и кровь, кран шумит, и раковина забрызгана красным. В отражении виден неглубокий порез на щеке.

– Ты в порядке?

– Да, я просто...прикинь, так напилась, – она закатывает глаза и шатается из стороны в сторону, – что стакан разбила и начала рисовать на себе. А это, блять, больно!

– О, я ща тебе помогу, – заплетающимся языком говорю я и подхожу к ней, чтобы обработать рану, – тут была аптечка, я точно помню.

Я пьян, но все же замечаю, как сильно он вжимается пальцами в белоснежную керамику. И почему-то дрожит. Пока я роюсь на полках – а там повсюду зеркала – вижу, как она открывает и закрывает рот, как будто решиться не может на разговор.

– Да говори уже, что такое, – вздыхаю я, смачивая ватку в спирте и поворачиваясь к подруге.

– Вика...её забрал кто-то, – она плачет и недовольно шипит, когда я провожу ватой по её щеке.

– Кто забрал? – всё ещё не понимаю я.

– Я не знаю, но...её могут убить, Андрей.

POV Артема

Блять, меня это все так достало. Мне хочется уже нормально жизни. Не знаю даже, зачем я поступил в медицинский? У меня всё не так. Придурочный, ненормальный приятель Рома, которому только жрать и трахаться. Властный хорек Кирилл, от которого я зависим. И этот идиот Андрей, которого Кириллу – непонятно зачем – надо заполучить, подчинить и всё в этом роде. Я не вдаюсь в подробности, мне плевать. Просто Кирилл сказал, что даст мне за это дело 200 000 долларов, и тогда я, наконец, смогу свалить из этого дома. Матери нет до меня дела, никогда не было. Она откупалась от меня деньгами, грязная мелкая сука. И я не жалею о том, что трахнул её. Когда эта уставшая блядь приплелась домой с работы...а отчима так удачно не было дома...я отомстил ей за то, что она оставила меня одного на всю жизнь. Я бил её и трахал. И знаете, мне плевать, я наслаждался этим.

“Теперь ты видишь, что мне нужно было воспитание?” – я помню, как выплюнул эти слова, засаживая ей по самые яйца.

А мамочка, вся в крови, не могла даже накричать на меня, совершенно обессиленная. И я был готов побить отчима за такую о ней заботу, когда он подумал, что она упала с лестницы, и отвез её в больницу.

Аркаша...меня бесит это имя, носитель этого имени для меня как вирус. Он хочет быть мне отцом. Поздно, милок, поздно. Меня воспитали в притоне Кирилла, когда пускали как собачонку по кругу укуренных педофилов. А сейчас я сам пускаю по кругу таких сосунков.

– Артем! – из мыслей меня вырывает пьяный голос Андрея.

– Что? – лениво поворачиваюсь я с бокалом в руках.

Он держит за руку Вику и идет ко мне, весь взволнованный. И ОНА. Заплаканная, с распухшей щекой. Взглядом молит о пощаде. Знает же, что пощады не будет: я уже по взору Фейта понял, что эта сука всё рассказала. А может, и не всё.

– О, ты где так порезалась? – я изображаю удивление, кивая на свежий шрам.

– Стаканом, – отмахивается она, и я вижу, с какой силой она сдавливает руку Андрея в своей. – Ты слышал что-нибудь недавно?

– Ты о чем? – да я актер ещё тот.

– Вика...Её кто-то похитил, – выдает Фейт, дыша перегаром на меня.

– Похитил? Ты слишком много выпил. Ну кому она нужна? – фыркаю я, махнув рукой.

– Я думаю, что это как-то может быть связано с нашей...работой, – понизил голос Андрей.

Я бросаю на эту идиотку секундный злобный взгляд. Она все ещё плачет. Как же она меня достала. Бесит тем, что она есть. Но я не знаю почему...Мне это нравится. Нравится прижимать её, чтобы она боялась, дрожала, умоляла отпустить. Я еле удержался тогда, чтобы не собрать кровь у неё со шрама языком. Это извращение, наверное, проявляется только с ней. От неё разит похотью за километр, и я даже поражаюсь, почему остальные не замечают этого. Когда я вижу её общение с другими, в универе хотя бы, они все так улыбаются ей, словно она милая маленькая девочка. Но я...я вижу эту суку насквозь. Стоит нам пересечься взглядами, и я представляю, как эта шлюха раздвигает передо мной ноги. И если бы Кирилл не вопил так громко за этой ебаной дверью, то так бы и было. Мне просто нужно трахнуть эту тварь, чтобы успокоиться.

– ...всё, что мы сможем пока сделать, – Андрей слишком озабочен своей Викой, чтобы заметить, что я его не слушаю.

А вот Левчук замечает. И мысленно метает в меня 5000 молний. Ты знаешь, что ты мне поможешь, милая, и я уже знаю как.

“Вы взяли не ту. Применяем план В или мне ждать других указаний?” – пока Фейт отвлекся на Волди, я быстро набираю смс.

“Мне нужен Андрей. А как – это твои заботы. Только не примешивай сюда вторую. А эту мы убьем” – ответ приходит незамедлительно.

– Ты же поможешь мне? – закончив препираться о чем-то с Викой, поворачивается ко мне Андрей.

– Конечно, – я изображаю взволнованность. – Ты же мой друг.

====== Жизнь коротка, если не понятно ======

Илья Муромец и Белка так и не добрались до Атлантик-сити.

Двадцать два часа. Двадцать два часа тут, в этой тюрьме. Время тянулось как карамельная нуга...Ох, поесть сейчас было бы очень кстати. Я не притронулась к тому, что оставил мне Кирилл, и две мыши – а может, и крысы – охотно сточили мой паёк за меня. Желудок недовольно урчал, требуя еды, и я уже была готова ответить ему, как обычному человеку. Сходить с ума очень просто, когда тебе нечем себя занять. Тело ныло: стоять, сидеть и даже лежать было неудобно из-за такой “кровати”. Голова ужасно болела, и всё же я не могла заснуть. Глаза резало уже от того, что я просто моргала – чертовы линзы, их нельзя так долго носить на глазах. Я чувствую себя невероятно уставшей и изнеможенной.

Дверь открывается с противным протяжным скрипом. Резкий яркий свет слепит, и я не могу разглядеть, кто это. Но по спине уже бегут мурашки: я прекрасно помню, что со мной сделали и ещё хотели сделать эти пидары. Ещё одного раза я не переживу.

– Выходи.

Кажется, это голос Ромы. Я не слышала ничего все эти двадцать два часа, кроме приглушенных звуков радио (наверное, за комнаты две отсюда) и писка мышей, объедавшихся недоваренной кашей. Любое движение дается с трудом из-за боли. Под глазом плавно переходит на скулу здоровенный синяк, который до сих пор противно горит. Я опускаю ноги на пол и сразу чувствую леденящий холод. Влезаю в эти туфли на треклятой шпильке и совсем не изящно ковыляю к двери. Это мгновение кажется мне свободой. Потому что если бы эти извращенцы захотели меня убить или изнасиловать, то тупо трахнули бы, ну, или пристрелили прямо в этом вонючем подвале. Никому ведь не нужны эти дешевые спектакли.

– Есть хочешь? – спокойно спрашивает голос, беря меня за руку и ведя куда-то.

Глаза постепенно привыкают к свету, но один день...один чертов день...портит мое зрение, которое и до этого практически держалось на волоске. Картинка не четкая и вещи издалека похожи на расплывчатое пятно. Но то, что происходит рядом, я вижу, пусть и не в самых конкретных деталях. Ах да, у меня что-то спросили. Я так долго молчала, что кажется, словно я разучилась говорить.

– Ч-что... – голос тихий-тихий и хрипит.

– Садись, – грустно усмехается этот кто-то, всё ещё слишком яркий, потому что мы стоим прямо под люстрой.

Он ведет меня чуть дальше, и изображение приобретает всю свою максимальную четкость. Да, это Рома. Я нервно улыбаюсь, держаться на ногах вдруг оказывается гораздо проще, чем казалось пять секунд назад, пальцы сжимаются в кулаки так, что больно в пальцах. Ублюдок, мелкая жалкая скотина, которому делает минет озабоченный еблан.

– Садись, – все так же тихо и спокойно повторяет парень, подводя меня к обеденному столу.

– Если ты собрался трахнуть меня на... – сипящим упавшим голосом начинаю я.

– Есть хочешь? – прерывает меня Рома.

Я непонимающе смотрю на него, все ещё разинув рот, потому что я, блять, хочу ещё поливать его грязью, как морально, так и материально. Вопрос а-ля “ты ебанулся”, наверное, можно прочитать у меня на лбу, потому что Иванцов – такая у него фамилия – снова усмехается.

– Чего лыбишься? – по-гопницки говорю я.

– Тут есть картошка. Отварить? И я принес пельмени, – игнорирует мои выпады парень.

– Какие...какие ещё пельмени?

– Ну, блять, какие бывают пельмени, – он закатывает глаза и усаживает меня за стол. – Мясо, а вокруг тесто. Ты дура, – как бы между прочим добавляет Рома.

– Иванцов, ты меня отравить хочешь? – мое непонимание сегодня на своем пике.

– Так ты будешь есть или предпочтешь и дальше голодать?

– Только если ты с меня ничего за это не потребуешь, – с такой долей сомнения, что она бросается в глаза, произнесла я.

– Не потребую... Ты, наверное, ждешь объяснений? – он отворачивается к плите.

– Это было бы сейчас как нельзя кстати.

Рома шумно вздыхает, словно жалеет о том, что выпустил меня, и для создания занятости гремит кастрюлями. Я уже научилась терпению и смирению за двадцать два часа, так что не тороплю его. Я слишком устала, чтобы кричать на него за нерешительность. Пока он наливает в кастрюлю воду, я осматриваюсь. Комната почти такая же, как предыдущая, за исключением...да они вообще разные абсолютно. На стенах выцветшие бежево-красные обои, пол деревянный, по середине комнаты лежит большой “бабушкин” ковер. В первом углу стоит большая скамья, на которой даже можно было бы спать. Ну да, там точно кто-то ночевал – на её краю лежит маленькая подушка и коричневый в клеточку плед. Во втором углу стоит высокий шкаф до потолка из темной древесины. Истертые дверцы приоткрыты, так как петлицы не совсем прочные. К шкафу, уже около двери, кто-то неаккуратно бросил старое, всё в ржавчине, ружье. Третий угол – это кухня: в самом закутке плита, рядом, левее к двери, тумбочка с кастрюлями, тарелками и какими-то приправами, разложенными в баночки из-под горчицы, после стоит ещё одна тумба со встроенной раковиной. А рядом допотопный холодильник “Минск”, и украшениями ему служат фиалке на верхушке и мусорное ведро возле. Четвертый угол занимаю я, вернее, обеденный прямоугольный стол, тоже из дерева, и четыре стула. Я поднимаю голову и вижу свой шанс на спасение – окно, сквозь которое сюда просачивается лунный свет. Уже ночь? Неудивительно. И за окном слышатся радостные голоса. И музыка. Вот этот звук, что я по ошибке приняла за радио.

– И не пытайся, – слышу я голос Ромы и поворачиваю голову.

Он качает головой, прикусив губу, и стучит ручкой половника по широкой ладони. На запястьях кровоподтеки, как будто из-за тугих веревок, бровь рассечена, и этого точно не было при последней нашей встрече. Ха, так тебе и надо, говнюк. Ты хотел, чтобы я тебе сделала минет? Надеюсь, тебя всегда так избивают, очень надеюсь.

– Просто на улице полно народу. Полно...слуг Кирилла. Не хочу, чтобы тебя убили из-за такой глупости, – его тон кажется мягким, а слова искренними.

– А тебе не всё ли равно – умру я или буду жить? – хмыкнула я, подперев голову рукой.

– Все равно, – махнул половником Рома. – Я ж поэтому стою тут и как заботливая мамаша пельмеши тебе варю.

– Я просила объяснений, а не сарказма.

– Мне же надо на кого-то выплескивать свою злость.

– Ааа, ну ясно.

Иванцов снова отворачивается, делая вид, что безумно заинтересован приготовлением. Но через пару секунд сдается. Шумный вдох и повторное качание головой – он сейчас решится мне всё рассказать. Мне делать вид, что я не заинтересована или нет? Хм.

– Я не могу тебе помочь, – он вдыхает так глубоко, что мне кажется, он собрал весь воздух в этой комнатушке. – Мне наплевать на мотивы других. Мне просто тебя жаль.

Жаль? Меня? Потому что...что? С чего бы это парню, с которым мы презираем друг друга вдруг меня жалеть? Меня, что, и вправду убьет этот ненормальный? Я вопросительно смотрю Роме в спину в ожидании продолжения, но сам Рома, похоже, считает, что сказал нужное.

– И...это всё, что ты хотел сказать? – голос становится отчетливее, набирая силу. – И ты для этого так долго набирался сил и решимости?!

– Просто это всё омерзительно.

– Меня трахали через трусы, а потом сунули эти пальцы в рот. Не представляю, что может быть омерзительнее.

– Я не гей, – нервно произносит он.

– Ух ты! Это действительно омерзительно, чувак! Поразительное... Стоп. А как же... Кирилл же тебе вроде...ну...или я всё не так поняла?

– Ты всё так поняла.

Он ставит передо несколько тарелок. Я даже не заметила, когда он успел приготовить салат и нарезать хлеб. Запах горячего мяса ударяет в нос, и от долгого голода даже кружится голова. Но я стараюсь быть спокойной и вести себя так, словно даже не голодна. Видимо, выходит хреново, потому что, глядя на меня, Рома понимающе улыбается. Он садится рядом со мной с такой же громадной тарелкой этих полуфабрикатов, и минуты две мы молчим, жадно поедая всё, что он поставил на стол. Голод сильнее любопытства. Первые две минуты.

– Ты трахаешься с Кириллом и ты не гей, правильно?

– Ну, да, – ковыряя вилкой салат, кивнул он.

– Это нелогично, чтоб ты знал.

– Это не моя воля. Я...типа его сексуальная игрушка. Ему просто нравится, чтобы я вел себя с ним, как сволочь, а потом он меня наказывает за это. Его это заводит.

И вот тут мне становится жаль Рому. Я присматриваюсь к нему, и становится ясно, откуда все остальные отметины – все та же рассеченная бровь, плюс уже практически зажившие шрамы на щеках, кровоподтек на губы, эти следы от пут на запястьях, полоски нового эпителия там, где его, видимо, высекли хлыстом или прутом (если вы сдирали кожу, вы поймете). Темно-коричневый свитер растянут и в пыли, как будто парня покатали по полу. Горловины нет, и на шее видна парочка засосов. Это не омерзительно, это печально.