Текст книги "По расчету (СИ)"

Автор книги: Смай_лик_94

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Несколько минут два омеги – один уже взрослый, успевший разочароваться в жизни и совсем ещё юный, полный надежд, которые вот так запросто выдрали с корнем обстоятельства и его же собственная глупость – сидели молча, уставившись в пол. Когда неловкое молчание затянулось, Ирвин выдавил:

– А зачем они это сделали? Лоренс ещё понятно, а зачем сосед-то так с тобой?

– Лоренс, как оказалось, просто поспорил с друзьями, что за месяц сумеет меня… – Ник не договорил. – Ну, а сосед… Мой отец самый зажиточный крестьянин в деревне. Ему все хотят насолить. Ну и сосед тоже. Да и мало ли просто подонков, которым нравится портить людям жизнь?

– Много, мой муж например.

– А он-то что?

– Да ничего, вот в том-то и дело. Меня выдали за него совсем мальчишкой. Вот сколько тебе?

– Шестнадцать. Недавно стукнуло.

– Ну вот, а мне семнадцать было. Я-то всё, дурак, ждал принца на белом коне. А нарисовался пузатый трактирщик. Вот этот вот урод – лысый, с бакенбардами и весь обвешанный поддельными брюликами. Каково мне было, представь. Вот и мучаюсь всю жизнь, тружусь как раб на галерах, а он мне – дармоед, да ещё и окаянный. Ну и где она – большая любовь, о которой в сказках рассказывают, а?

– Да есть она где-то, я думаю…

– Вот ты думаешь – а я знаю. Нет никакой любви, есть брак, и это – кабала, из которой не выпутаться, как ни старайся.

– Что же ты не сбежал от него?

– Этот подонок обрюхатил меня сразу же, куда я с ребёнком-то убегу? А бросить малыша я бы не смог.

– Да уж понимаю.

Они оба замолчали, вновь и вновь прокручивая в памяти рассказы друг друга. На этот раз их молчание не было неловким, они будто разговаривали друг с другом без помощи слов, плечом к плечу делили общее омежье горе, выпавшее на долю каждому из них. Посидев некоторое время, Ирвин встал со словами:

– Ладно, мне пора. Ты спи. Ах да, я тебе сейчас одеяло принесу, накроешься хоть – а плащом солому застели.

Ник улыбнулся заботе и внезапному признанию. Накрыл плащом солому, дождался Ирвина и накрылся хоть и тонким, но всё же одеялом. Сон не спешил приходить, и омега снова окунулся в мысли о своём положении, вспомнил папу, младшего братика, которого он больше никогда уже не увидит, даже отца, который, на самом-то деле, был совершенно прав и, более того, не мог поступить иначе. Слёзы струились по щекам, остановить их у Ника не было ни сил, ни желания. Вчера ночью в лесу он практически потерял сознание, и ему было не до раздумий, а вот сегодня он был в тепле и вполне себе сыт, и мысли не замедлили вернуться. Он осознал весь ужас своей ситуации: он вдали от семьи, на нём клеймо позора, денег больше нет ни копейки и идти ему некуда. Остаётся только подыхать с голоду. Приглушённые рыдания всё же вырывались наружу, и звук человеческого голоса привлёк внимание кое-кого, кто тоже находился в хлеву.

Доминик очень перепугался, когда ощутил на лице горячее и не очень-то ароматное дыхание, но потом выдохнул с облегчением – то был всего лишь старый пёс, почуявший чьё-то горе и решивший помочь так, как умеет. Он улёгся рядом с парнишкой, положил тяжёлую голову ему на грудь, согревая и успокаивая, а омега с удовольствием запустил пальцы в кудлатый загривок, почесал псину за ухом и даже чмокнул в холодный нос.

– И тебя никто не любит, да? И тебя из дому выгнали? Ну, вместе теплее.

Обняв собаку, Ник крепко заснул, согретый теплом и добрым отношением пусть и безмолвного, но всё же живого существа.

Утром омега проснулся от того, что это самое существо смачно лизнуло его в лицо, видимо, возвращая вчерашний поцелуй. Ник рассмеялся, утирая лицо рукавом, и потрепал пса по макушке.

Погода стояла солнечная, не то что недавно, и если бы Доминик не был удручён своим бедственным положением, он бы даже залюбовался на прекрасный вид – площадь, залитую светом, сияющий золотой крест. Но сейчас ему было не до этого, он направился прямо в таверну, предварительно плеснув себе в лицо ледяной воды из бочки, чтобы окончательно смыть с себя следы собачьей признательности. Помещение вновь встретило его спёртым воздухом и гомоном множества голосов. Сразу же к нему подошёл Ирвин, усадил за стол и поставил перед ним тарелку с дымящимся ещё картофелем и нехилым куском мяса.

– Приятного аппетита.

– А если твой муж увидит?

– Ну и пускай видит. Хоть кому-то я добро сделаю. Ешь давай.

Только Доминик принялся за еду, как над ним навис грозный трактирщик, вопрошая у мужа:

– Это что ещё такое? Он платил за хлеб и воду, а ты его мясом кормишь?

– Ну, не начинай, – прикрикнул на него Ирвин, осмелев. – Это за мой счёт! Я сам тебе заплачу!

– Ловлю на слове, – старик зло сощурился, глядя на мужа, но вот его позвали из-за соседнего стола, и он поспешил вернуться к своим делам.

– Мне так неловко, у вас ведь будут неприятности из-за меня…

– Подумаешь, неприятности. Я и рад этому старому ослу насолить, ему полезно позлиться. Ешь давай. А я пошёл. Позови меня, как соберёшься уходить. И кстати, обращайся на «ты», а то я чувствую себя стариком.

– Хорошо.

Доев, Доминик окликнул Ирвина, и тот быстро умудрился сунуть ему в руку несколько серебряных монет.

– Вот тебе на первое время.

– Я… я не могу взять, ты же по…

– Тихо, идёт!

Они оба замолкли, и Ирвин сделал Нику сигнал, чтобы тот спрятал деньги. Подошедший трактирщик ничего не заметил.

– Уходишь? Что ж, могу сказать одно – не возвращайся. Я больше не приму тебя, слишком много расходов.

Они уже вышли на порог, когда к ним подошёл пёс и принялся ластиться к юноше.

– Я смотрю, ты ему по нраву, – улыбнулся Ирвин.

– Вот и славно, забирай этого нахлебника к чёртям! – с этими словами трактирщик развернулся и зашёл обратно в помещение.

– У тебя куда ни плюнь – везде одни нахлебники! – уже ему в спину крикнул Ирвин. – Ты-то, конечно, меньше всех ешь, свинья ты несчастная. – Он снова повернулся к Нику, – а ты собаку-то и правда возьми. Он тебя и согреет, и поддержит. Не защитит, конечно, но хоть что-то. Что ж, прощай. Хочешь совет? Устраивайся-ка ты куда-нибудь в следующем городишке, да хоть бы и в таверну. Работай за еду и кров – тебе ничего больше не надо. Если останутся деньги, что я тебе дал – ты их сбереги, на всякий случай. Когда-нибудь обязательно да понадобятся.

– Я не знаю, как тебя благодарить… – Доминик в порыве крепко обнял своего благодетеля и уткнулся носом ему в плечо, – Почему ты так добр ко мне?

– Ну, во-первых, возможно это поможет тебе выпутаться из всей этой кутерьмы. Я просто хочу тебе помочь. И надеюсь, что твоя судьба сложится лучше, чем моя. Есть не только люди, которым приятно сделать зло. Есть ещё те, кому приятно сделать добро. Иди, желаю тебе удачи.

Мальчик взглянул на Ирвина глазами, полными слёз:

– Я никогда не забуду твоей доброты… Никогда. Надеюсь, когда-нибудь мы с тобой ещё увидимся.

Ирвин кивнул.

– Иди, мне пора возвращаться. Удачи тебе. И помни, всё, что я тебе сказал насчёт работы и денег.

Доминик развернулся и уже собирался идти, как вдруг вспомнил об одной вещи.

– Ирвин, стой! Как собаку-то зовут?

– А никак. Выбери ему имя сам. Только он настолько стар, что уже вряд ли приучится на него откликаться.

– Ладно. Прощай, Ирвин. Удачи тебе.

Омега медленно прошёл по площади, окидывая взглядом церковь, эшафот, башню с часами. Наконец он дошёл до нужного поворота, который уведёт его подальше от этого города, чтобы привести в следующий.

– Эй, дружок! – омега почмокал губами, призывая собаку, – пойдём! Нам с тобой предстоит долгий путь.

Пёс дружелюбно виляя хвостом направился вслед за новым хозяином.

Комментарий к Часть II. Доминик. Глава 1. Бегство.

Ребята, кто узнал этот текст – не удивляйтесь. Ориджинал “Сила обстоятельств” был заброшен давно, и дописывать его я не буду. Так что три главы из него станут новыми главами “По расчёту” – это будет вторая сюжетная линия, которая потом пересечётся с первой.

========== Глава 2. Яблоки и монеты ==========

Выйдя из города, Доминик направился по просёлочной дороге, окружённой полупрозрачными осиновыми рощицами. Настроение у него улучшилось – он выговорился, поделился своей бедой с человеком, который смог его понять, приобрёл хоть и слабую, но всё же уверенность в завтрашнем дне, да ещё и верного друга, который бежал сейчас чуть впереди, помахивая кудлатым хвостом. Юноша шёл, вслушиваясь в шелест осиновых листьев, окрашенных в жёлтый и красный, насвистывал что-то легкомысленное и временами окликал пса, чтобы тот не уходил далеко.

Осень была самом в разгаре своего золотого великолепия. Последние тёплые лучи солнца в этом году озаряли светом леса, пригорки и лужайки с поздними полевыми цветами. Дожди отступили, и природа разразилась последней вспышкой жизни. Птицы сновали среди веток, ища чем бы поживиться, насекомые, собирающие последнюю дань с цветов, создавали нестройный гул. В полях паслись стада овец и коров, то там, то здесь слышалась дудочка пастуха. Идти по дороге, утрамбованной дождями, было легко и приятно, дурные мысли невольно отступали, солнце согревало, а не палило. Воздух был прозрачен и чист, ветви деревьев вырисовывали на фоне синего неба прихотливые узоры, сплетаясь и шумя.

По пути попадались деревеньки с опрятными маленькими домами, украшенными деревянной резьбой и оплетёнными уже покрасневшим плющом. Вокруг простирались поля, на которых летом колосилась рожь – теперь же сено уже было убрано, и среди высохших остатков скошенной травы сновали птички.

Доминик жмурился от ласкового тепла осеннего солнца, улыбался, сам не зная чему, и любовался окружающими его видами. Долгая дорога не утомляла, бодрость, так характерная для юности, была усилена сытым желудком, крепким сном и радостными мыслями. Пару раз омега устроил привал и, хотя еды у него совсем не было, умудрился раздобыть горстку ягод.

Периодически мимо мальчика проезжали всадники и повозки, то в одну, то в другую сторону, и он вынужден был удерживать пса, потому что тот рвался защитить новоиспечённого хозяина. Пару раз попались телеги, запряженные приземистыми крупными лошадками, направлявшиеся на рынок из одного города в другой. Одна из них, ехавшая назад, в недавно покинутый Домиником город, остановилась, и его окликнули.

– Эй, парнишка!

«Парнишка» оглянулся и увидел старенького омегу, который ласково ему улыбался. Светлые глаза его были окружены сеточками весёлых морщин и словно бы лучились добротой и любовью ко всему окружающему миру.

– На вот, возьми яблочек, – старик протянул ему несколько самых спелых медовых яблок.

– Да что вы, спасибо. Я не голоден, – Ник снова был удивлён подобной щедростью незнакомого человека.

– Да возьми, возьми! У меня много.

– Ну правда, я не могу взять, – юноша смущённо улыбался, не зная, что более невежливо – принять подарок или отказаться от него.

– Бери-бери, вот тебе ещё буханка хлеба.

– Да за что же? – Ник совсем растерялся. – Вы же их продавать везёте? Как же я могу взять?

– А смысл-то везти хлеб из города в город? Я ж его бы и у себя продал. Нет, я глиняные горшки продаю, – он откинул грубую холщовую ткань, демонстрируя идеально одинаковые горлышки глиняных сосудов, стоящих в телеге, – а это сам ем. Бери, у меня есть ещё хлеб.

Старик буквально всунул хлеб и яблоки в руки юноше и, слабо стегнув конягу поводьями, тронулся дальше. Доминик стоял и улыбался, вновь поражённый внезапной добротой чужого человека. Он отломил кусок хлеба собаке, с хрустом запустил зубы в яблоко и зашагал дальше.

День уже клонился к закату, когда на горизонте задымились трубы города. Доминик приободрился. Хлеб был съеден до крошки, яблок тоже не осталось, но уже скоро, как предвкушал с удовольствием юноша, его ждало тепло очага в таверне и сытная пища. Сил прибавилось от мыслей о ночлеге.

Пёс бегал где-то впереди, Доминик совсем забыл про него. Мыслями он уже был в тёплой постели – за серебряные монеты ему, конечно, дадут комнату, и не придётся снова ночевать в стогу сена. Краем глаза омега заметил, как из-за поворота выехала чёрная карета, запряжённая четырьмя лошадьми. Она всё приближалась, а юноша гадал, что за богач может разъезжать в таком великолепии. Наконец она оказалась всего в десятке шагов от него. Что-то большое и чёрное рванулось наперерез карете, и раздался заливистый хриплый лай. С ужасом мальчик узнал свою собаку, которая сейчас надрывалась, кидаясь на лошадей, с перепугу встающих на дыбы. Ник бросился к карете, обхватил пса за шею и с трудом оттащил его в сторону. Из кареты высунулась голова альфы с коротко стриженными волосами, чёрными глазами и густыми бровями, сведёнными к переносице.

– Твоя собака?

Доминик нашёл в себе силы только на кивок. Альфа скрылся в глубине кареты, оттуда донеслись ещё голоса, и вскоре дверь распахнулась и из кареты вышли двое – одного из них Ник уже видел. Оба были высокие, широкоплечие, оба в чёрном и с оружием. Доминик судорожно сглотнул, снизу вверх глянул на здоровяков, и мысленно приготовился к смерти. Не успел омега оглянуться, как эти двое оказались возле него с недобрыми ухмылками. Пёс глухо зарычал, но потом сорвался на истошный визг, когда получил тяжёлым сапогом по брюху. Оглядев мальчика с ног до головы, первый альфа ухмыльнулся:

– Омежка. Тем лучше.

Грубые руки сдавили хрупкое тело, содрали с плеч почти пустой мешок (в нём была чистая рубаха, да и только), откинули капюшон, чтобы полюбоваться копной непослушных рыжих волос и вздёрнутым носом, покрытым веснушками.

– Ещё и рыжий, бестия, – они довольно переглянулись.

Доминик не сопротивлялся, когда на скулу обрушился удар мощного кулака, когда пинок в живот заставил согнуться пополам и рухнуть на колени, когда за волосы его подняли и снова поставили на ноги, чтобы наотмашь влепить звонкую пощёчину. Однако когда все четыре руки начали жадно тискать и сжимать его с вполне определённой целью, омега яростно забился, пытаясь вырваться. Нет, он боялся вовсе не за свою и так поруганную честь – тем более он и не предполагал, что его снасильничают прямо посреди дороги при людях – он боялся, что они нащупают под тонкой курткой мешочек с монетами. И тогда он пропал.

Альфы расхохотались, воспринимая брыкания мальчишки как попытку избегнуть насилия, и лапать его, конечно, не перестали. Рано или поздно рука одного из них нащупала свёрток под тканью куртки и бессовестно скользнула под одежду, пытаясь добраться до цели, а заодно и ощупав гладкую горячую кожу на груди. Омега последний раз обессиленно дёрнулся и затих, когда понял, что заначка найдена.

Найдя деньги, альфы догадались, что именно защищал мальчонка.

– Ах ты шлюха, да ты ведь не честь свою сомнительную защищал! Деньги! Продажная ты тварь.

Мальчик не выдержал.

– Эти деньги – единственное, что у меня есть! Без них я сдохну с голоду в лесу! Как мне теперь быть? Ни в один трактир меня не впустят! – голос его срывался, то взвиваясь до визга, то падая до рыка.

Альфы смеялись. Мешок с серебром давно скрылся в складках плаща одного из них.

– За твои жалкие гроши тебя и так бы никуда не впустили. Ничего, тебе в любом случае пришлось бы дать трактирщику, чтобы он тебе позволил переночевать хотя бы в сарае. Так что не ной.

Доминик молча исподлобья смотрел на них. Из кареты донёсся тихий властный голос:

– Довольно. Оставьте его.

Напоследок ещё раз ударив Ника в живот альфы послушно скрылись в темноте кареты. Омега упал в дорожную пыль, хрипя и пытаясь восстановить дыхание. Карета уехала, мальчик так и остался лежать на дороге, избитый и униженный, а люди всё проходили и проходили мимо, не обращая на него никакого внимания.

Наконец стемнело. Доминик нашёл в себе силы подняться и побрёл в сторону города, хотя надежды на то, что ему позволят снова провести ночь на сеновале уже не было. Пёс понуро плёлся рядом, тихо поскуливая от боли. Несколько часов они медленно продвигались по дороге к городу. Омега едва мог переставлять ноги – тело ломило от побоев, лицо жгло огнём, веки слипались. Перед глазами становилось всё темнее, и вскоре Доминик без сил повалился на обочину. Сознание утекало, он напоследок заметил, что пёс жарко дышит ему в лицо. Через мгновение его накрыла темнота.

========== Глава 3. Отец ==========

Когда Ник пришёл в себя, первое, что он ощутил, были холод, сырость и жёсткая поверхность, на которой он лежал лицом вниз. Медленно шевельнувшись, омега вскрикнул от боли, пронзившей его острой вспышкой с ног до головы. Всё тело ломило, голова болела нестерпимо, а во рту пересохло. И было холодно. Очень, очень холодно. Доминик нашёл в себе силы открыть глаза и приподняться на локтях, преодолевая резкую боль, но ничего не увидел. Вокруг было темно: ни окон, ни светильников не было в этом затхлом помещении. Юношу охватил безотчётный ужас – эта сырая мрачная пустота вызывала самые неприятные и жуткие мысли, так или иначе связанные с потусторонним миром. Мальчику даже почудились звуки – вот что-то скрипнуло в темноте, вот раздался тихий шорох. Сердце ухнуло куда-то вниз, и Доминик судорожно сглотнул. Пошарив руками вокруг себя, он обнаружил только каменный пол, на котором он и лежал. Медленно, постанывая от боли, он попытался встать. Сначала сел на колени, потом, упираясь руками в пол, поднялся на ноги, пошатнулся, чуть не упал, но, всё же, сумел устоять. Дав себе пятиминутную передышку, он выставил перед собой руки и пошёл вперёд, ощупывая ногой пол, прежде чем сделать следующий шаг. Несколько шагов – и он упёрся руками в каменную стену. Прошёл вдоль неё, ведя рукой по холодным камням, дошёл до следующей. Так, медленно обойдя комнату по кругу, он пришёл к двум выводам – во-первых, комната очень мала, несколькими большими шагами можно пересечь её по диагонали, а во-вторых – скорее всего, это тюремная камера.

Уяснив для себя, где он находится, Доминик, с одной стороны успокоился – потусторонним тут и не пахло, а с другой стороны начал напряженно размышлять, за что именно его арестовали. Ничего противозаконного он не делал, пёс, бросившийся под колёса кареты, не мог бы послужить причиной ареста, тем более что за это на нём уже и так отыгрались. От размышлений голова разболелась ещё сильнее, юноша обессиленно прислонился спиной к сырой каменной стене и сполз на пол. Мысли спутались, но одна была достаточно отчётлива – где теперь пёс? Один, старый, голодный и больной – удар сапогом точно не обошёлся ему легко. Может, он уже мёртв. Единственный друг. Единственный, кто, как казалось, пробудет с Ником долго. А теперь вот он, Ник, сидит один в каталажке. Совершенно один. Слёзы непроизвольно покатились по щекам, а омега и не пытался их унять. Теперь у него никого не осталось. Да и что будет с ним самим – неизвестно. Юноша зябко поёжился, пытаясь хоть как-то согреться, потом подул на дрожащие замёрзшие пальцы. Если бы он мог рассмотреть их в темноте, то увидел бы, что они совершенно красные. Дуть долго не получилось – голова закружилась, и начавшие было отогреваться пальцы снова замёрзли. Доминик с тихим всхлипом завалился на бок и свернулся клубочком, совершенно подавленный, с головой накрытый волной отчаяния.

***

В комнате, ярко освещённой свечами, за столом сидела семья. Альфа, красивый мужчина в возрасте, с сурово сведёнными бровями, прямым носом и аккуратной чёрной бородкой, сидел во главе стола. По правую его руку сидел омега, моложе мужа лет на десять, чья красота была затемнена бледностью, страдальческим выражением лица и красными припухшими глазами. Притихший ребёнок лет пяти сидел слева от отца, не поднимая глаз, и лениво ковырялся в тарелке. Стояла звенящая тишина, слышно было только стуканье ложек и тихая возня мальчика, который пытался скинуть собаке под стол кусок мяса. Отец прикрикнул на сына, чтобы тот сидел смирно, и этот возглас, резко нарушивший тишину, сломил попытки омеги держать себя в руках, и он, прежде скорбно молчавший, в слезах уронил голову на руки. Ребёнок тоже заплакал, сам не зная почему, но разделяя с родителем его горе. Отец семейства молча наблюдал, как плечи его омеги сотрясались рыданиями, и впервые не мог утешить. Просто потому что причиной этих слёз был он сам. Он чувствовал свою вину, он был растерян и не знал, что делать. Муж не примет его утешений – слишком зол. Да и это не может исправить того, что произошло. Однако альфа понимал, что долго так продолжаться не может. Он положил руку на плечо мужа, погладил по спине. Тот не оттолкнул, не дёрнулся, просто продолжал глухо сдавленно плакать.

– Альвин… Послушай меня. Успокойся.

Омегу как ужалили. Он подскочил, обратил к мужу заплаканное злое лицо и сжал кулаки.

– Успокоиться? Ты советуешь мне успокоиться?! Ты с ума сошёл? Как ты можешь сам быть таким спокойным сейчас? Ты же… ты… ты…

Рыдания сдавили горло Альвина, он закрыл лицо руками. Альфа глянул на сына, одними губами произнёс:

– Иди к себе.

Когда мальчик поднялся по лестнице и хлопнула дверь в его комнату, альфа снова повернулся к мужу.

– Прошу тебя, пожалуйста, не плачь. Ну послушай же! – он взял в большие тёплые ладони лицо омеги и заглянул в глаза. – Я знаю, что совершил ошибку. Я знаю. Я виноват перед тобой и перед ним. Я погорячился, вспылил. Это не оправдание, да, но то, что я сказал – я сказал сгоряча. А он принял за чистую монету. Он ушёл, но я был уверен, что он вернётся через пару часов – в такой-то дождь. Он не вернулся, и я искал его. Ты же знаешь, что искал. Но не нашёл. И вчера искал. Его нигде нет. Он ушёл достаточно далеко. Но мы найдём его, потому что прошло всего два дня. Завтра я поеду в город, узнаю, был ли он там. Хорошо?

– Ещё бы ты не поехал, – Альвин утёр слёзы. – Как, ну как ты мог? Он же твой сын! Да, он сделал глупость, возможно, его и надо было наказать, но не выгонять же! Да и ему каково? Омега абы под кого не ляжет. Значит, он влюбился, а его обманули, ранили его чувства. А ты, дубина бесчувственная, этого не понял. Где тебе. Почему ты не позвал меня?! Ты даже не дал мне с ним поговорить! Идиот… Бэн, ну какой же ты идиот… Где он теперь? Что с ним? А вдруг он на улице, сейчас холодно! Ночь. А он не взял с собой ни денег, ни еды… Что же нам делать, Бэн… Что же делать…

Омега, распалённый этой длительной тирадой, не заметил, что уже давно сидит, опустив голову на плечо мужа, а тот осторожно обнимает его. Рядом с человеком, с которым Альвин прожил почти двадцать лет, было надёжно, и он понемногу успокоился. Раз муж сказал, что найдёт – значит найдёт. И никуда Доминик не денется. И плохого с ним тоже ничего не случится. Утерев вновь набежавшие слёзы тыльной стороной ладони, омега встал и пошёл уложить спать младшего сына, альфу, вылитого папашу. Только волосы рыжие, как и у Ники – в него, в Альвина. Зайдя в комнату, он подошёл к кроватке, на которой сидел малыш, и взял его на руки. Мальчик уже засыпал, и нужно было только уложить его под одеяльце, напеть пару куплетов незатейливой песенки и поцеловать на ночь.

Когда Альвин спустился вниз, Бэн всё ещё сидел за столом, сложив пальцы вытянутых рук в замок, и тупо смотрел перед собой. Он едва отреагировал на появление супруга, бросив на него мимолётный взгляд. В душе альфы творилась настоящая буря: спустя два дня он и сам не мог понять, как позволил таким злым и жестоким словам сорваться с губ. Бэн вспоминал лицо сына, которое то белело, то краснело так, что веснушки казались то ярче в два раза, то становились практически не видны. Он выглядел таким несчастным и беззащитным, и ему скорее требовалась поддержка любящего отца, чем суровое наказание. Но Бэн, к своему великому стыду, поддался страху перед общественным мнением и поступил так, чтобы избежать осуждения селян. Выгнав сына, он подтвердил свою репутацию добропорядочного человека. Если бы он позволил «шлюхе», как теперь назвали в деревне Ника, остаться, на их дом пал бы позор. Альфа поступил так в порыве, не осознавая всей подлости содеянного; к тому же, он не сомневался, что сын вернётся и будет умолять пустить его в дом. Конечно же, он пустил бы. Остыв, он с ужасом осознал, что спустя несколько часов Доминик не вернулся, и кинулся искать его в окрестных лесах. Не нашёл и вернулся домой, чтобы рассказать обо всём мужу, который всё ещё ничего не знал. Для Альвина новость стала ударом, подкосила его, и в некогда счастливом доме воцарилась мертвенная тишина.

Альвин, убрав остатки ужина со стола, сел рядом с мужем и, не глядя на него, начал чертить ногтем большого пальца линии на столе. Неловкое молчание нависло над супругами, они оба страшились посмотреть друг другу в глаза. Альфа, пристыжённый своими мрачными мыслями, не выдержал и нарушил молчание первым.

– Я найду его. Обещаю тебе, найду. Я всю округу на уши поставлю. Но он вернётся домой, вот увидишь.

– Я знаю. Знаю, – омега всё ещё смотрел на стол, смахивал с его поверхности невидимые глазу соринки, не решаясь поднять взгляд.

– Иди спать. Ладно?

– А ты? – Альвин наконец вскинул взгляд на лицо Бэна.

– Я не хочу. Просто не могу спать, думая о том, что Ники где-то там… один.

– Думаешь, я могу?

– Ты должен. Ты ничего не сказал мне, но я знаю. Уже месяц знаю.

Лицо омеги вспыхнуло краской от этих слов. Он старался как можно дольше не говорить мужу о своей поздней и достаточно неуместной в такой тяжёлый год беременности. Тридцать семь лет, всё-таки, не молоденький. Да и холодное дождливое лето обещает голодную зиму, в которую и родить и выкормить ребёнка будет трудно. Однако смущение его отошло на второй план, когда до него дошла простая истина.

– Ты знал? – спросил он ледяным тоном.

– Да, – Бэн ещё не понял, к чему клонит его муж.

– Ты просто скотина, Бэн. Ты знал, ты знал, что я ношу ребёнка! И это не помешало тебе выгнать родного сына из дому! Как ты мог? Как ты мог… так?!

Слёзы снова хлынули из глаз Альвина, злые слёзы обиды и недоумения. Бэн понимал, какой страшной опасности подверг супруга. В его возрасте трудно выносить ребёнка, а он не пощадил его чувства, заставил страдать и бояться, заставил мучиться неопределённостью. Он видел, как ночами омега, ступая босыми ногами по ледяному полу, крадётся к углу, в котором висят иконы, и падает на колени, моля спасти Ника. Он слышал надрывные рыдания, стоны и невнятный шёпот, исходящий из самого растерзанного любящего сердца, но не смел подойти и прервать этот жертвеннический акт родительской любви. Он слышал, как омега возвращается в постель и ещё долго не спит, ворочаясь с боку на бок, шепча молитвы и тихо постанывая от ломоты в пояснице. И жгучий стыд захлёстывал Бэна с головой, стыд за свой подлый поступок по отношению к любимому сыну, стыд за страдания, которые принёс мужу, стыд за то, что обе эти ночи не подошёл к Альвину, когда тот, согбенный, на коленях, молил Бога за Доминика, не поднял его с холодного пола, не уложил в постель, а всё только потому, что не смел взглянуть ему в глаза. Он боялся этого прожигающего, жестокого взгляда, вынесшего бы ему приговор. Приговор подлеца и труса. Густые брови Бэна сошлись к переносице. Он твёрдо решил, что не даст больше такому бледному, хрупкому и беззащитному Альвину дрожать на ледяном полу, посылая страстную мольбу небесам. Он посмотрел в глаза мужу, выдержал не по-омежьи суровый взгляд.

– Я знаю. Я знаю, что поступил подло, и нет мне прощения. Но я не стану усугублять свою вину. Я найду Ники, чего бы мне это ни стоило, верну его домой, целого и невредимого, а тебе – не позволю больше шастать по ночам, молиться ты можешь и в постели. Я люблю тебя, Альвин. Я люблю Доминика. И если даже он сможет простить меня, то я себя никогда не прощу. Я больше никогда не повторю своей ошибки. И уж точно я не позволю тебе, мой любимый, подвергать опасности себя и дитя, которое ты носишь под сердцем. Я отправлюсь завтра же, до рассвета. А сейчас мы идём спать. И я прослежу, чтобы ты не вздумал выходить из постели до утра. Ясно?

Омега улыбнулся.

– Вот это уже больше похоже на тебя. Пойдём, я очень устал. Я и так теряю много сил из-за ребёнка, а последние два дня я вообще еле шевелюсь. Пойдём.

В спальне Бэн, задув свечу, крепко стиснул Альвина в объятиях, чтобы тот ни в коем случае не смог выбраться ночью к иконам.

Было ещё совершенно темно, когда альфа поднялся с постели, кинув умилённый взгляд на спящего супруга, и вышел в сырое туманное утро, прихватив с собой краюху хлеба. Оседлав коня, он поскакал прочь из деревни, надеясь к полудню добраться в город. Альвин был в безопасности, теперь единственное, что занимало Бэна – Доминик, которого надо было найти и вернуть домой, попросив прощения.

========== Глава 4. Из огня да в полымя ==========

Доминик заснул, и, очевидно, проспал до следующего утра – в комнате стало немного светлее; солнечные лучи пробивались через крохотное окно, забранное решёткой. Спросонья омега не сразу понял, где он, но одного взгляда на серые каменные стены было достаточно, чтобы вспомнить.

Не успел он проснуться, как в коридоре гулко раздались шаги, голоса, потом щёлкнул замок, и в дверь вошли трое. Первый был, вероятно, начальником. Низкий, толстый, с пузом, на котором едва сходился мундир, с пышными усами и бакенбардами, он прошёл в камеру, заложив руки за спину. За ним следовало двое высоких худых альф, тоже в форме; на их хмурых лицах застыло выражение тупого повиновения, свойственное всем мелким сошкам.

– Взять его, – скомандовал толстяк, и двое его подчинённых покорно, безо всякой личной злобы схватили Доминика под руки.

Сопротивляться было бесполезно, и омега послушно шёл туда, куда его направляли. Идти приходилось по бесконечно длинному коридору, сырому и тёмному. Кое-где он освещался факелами, но там, где их не было, ориентироваться приходилось только на далёкий свет впереди. Доминик шёл, опустив голову, понятия не имея, в чём виноват, уж тем более не зная, что с ним собираются делать. Хотелось плакать. Ужас перед неизвестным будущим заставлял подкашиваться колени и часто-часто дышать. А вдруг его казнят прямо сейчас? Просто выведут на улицу и отрубят голову, или повесят? Но за что, за что? Что плохого он сделал? Неужели это всё из-за того, что его собака облаяла богатую карету?

Бесконечные вопросы не покидали голову, страшные догадки вызывали дрожь, и в конце коридора омега понял, что от страха почти не может идти – он обмяк в руках охранников, так что им приходилось почти волочить его силой.

На улице яркий свет ударил по глазам, Доминик зажмурился и попытался отвернуться.

Тюремный двор был окружён со всех сторон каменными бараками, усыпан соломой и мелкими камнями. Всюду было грязно – замызганные бурые и серые стены, сорная трава, едва выбивающаяся из-под слоя гравия, растущая только по краям двора, где никто не ходил, мрачные люди в форме. Тоскливым взглядом окинув это убогое место, мальчик с облегчением отметил, что никакой виселицы здесь нет. Однако около больших ворот стояла большая телега, на которой помещалась деревянная клетка. Впереди сидел кучер, две худые клячи, впряжённые в «тюремную карету» перетаптывались на месте, фырчали и склоняли головы к земле, безуспешно пытаясь найти хоть какую-то траву. В клетке сидело несколько человек, которых трудно было разглядеть издали.