Текст книги "Хозяин озера (СИ)"

Автор книги: Shelly Eclipse

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Дак я же не знаю ничего, – царевич брови вздернул, смотрит удивленно. – Гневаться станет.

– На то и расчет, – цыган усмешку скупую спрятал, трубку выбил о край чаши хрустальной, пепел горкой осел.

Царевич маковку почесал, постоял.

– Хорошо, – говорит, – пойду прямо сейчас. А ты что делать будешь?

– Чуть позже подойду, – Роман царевича подпихнул, сам следом идет, высматривает, где кто из слуг притаился.

Пока Иван поднимался по лестнице широкой, перилами точеными украшенной, Роман кликнул денника. Не сразу тот пришел, косится, оглядывается, боится силы неведомой, хоть и тихо в тот день было.

– Достань из погреба вина вишневого, царем любимого, – Роман махнул повелительно, хоть и не смели перечить, противиться воли охотничьего царского, друга его близкого, – бутылку и две чарки, к опочивальне принеси, у двери оставь. Внутрь не заходи, стучаться тоже не смей.

Денник покосился испуганно, в плечи голову втянул, в пол смотрит, кивает меленько. Страшно в погреб лезть, там вода по пояс плещет, живому погибель обещает. Да только спорить с Романом себе дороже. Не ударит охотничий, слова поперек не скажет, ан житья потом не будет провинившемуся, все одно удача отвернется. То ли дурной глаз цыганский, темный виной тому был, то ли само случалось.

Иван, меж тем, к палатам подошел, у дверей запертых остановился. Прислушивается, старается звуки по ту сторону дубовой доски поймать. Тихо, мирно, только за окном птица малая на подоконнике чирикает, солнышку теплому радуется. Невдомек пичуге бесхитростной, что творится в людском тереме. Постучал Ваня громко, ответа не дождался. Постучал вдругорядь, снова тишина. В третий раз руку занес, шаркнули шаги, бряцнуло железо замковое. Отворилась дверь легонько, щелкой светит, огни желтые внутренние показывает. На пороге царь Матвей, в одеянии потрепанном, испачканном. Отшатнулся Иван, отца разглядевши, в ужасе рот приоткрыл, дивится, моргнуть боится. Всегда здоров, могуч был государь Матвей, росту высокого, сложения крепкого. Волосы буйной волной рассыпались, взгляд открытый, уверенный. А здесь стоит перед царевичем старик седой, едва-едва цвет каштановый среди белизны пробивается. Лицо морщинами глубокими взялось, губы бесцветные, запавшие сжаты в линию. Глаза бегают, с трудом смотрят, словно болезнь гложет. Воспаленные красные веки, синяки под ресницами нижними. На висках жилы синие выступили, пульсируют натужно.

– Батюшка, – каркнул царевич, прокашлялся, исправился, – батюшка, доброго дня тебе. Дозволь последние новости от послов заморских рассказать.

– Не сейчас, сын мой, не к спеху оно, – отмахнулся царь, да только Иван проворно в щель дверную просочился, в покоях оказался.

Оглядывается, в ужас приходит. Разбиты зеркала драгоценные, весь пол осколками усеян, а в каждом лес шумит, качается, кронами кивает. Клочки неба, словно нарисованные, и по ним облака малые плывут. Пастораль веселая, если б поверх всей картинки разрозненной не клубился туман мертвенный, черный. Тонкими струйками вверх поднимался да рассеивался быстро, будто не было. Царь вниз не смотрит, голову отворачивает от косых полос зеркальных на стене оставшихся. Дверь малая в комнату потайную настежь стоит распахнутая, зеркало видно без покрова на столике малом. Рядом книга колдовская и кинжал с лезвием окровавленным. Руки царя исчерчены свежими рубцами-шрамами, коркой черной запекшимися, местами алым сочащимися.

– Батюшка, дела государственные… – начал было Иоанн, да царь рявкнул, перебил, сурово кулаком слабым потряс.

– Нет мне интереса до дел ваших никчемных, – зарычал царь, пеной брызжа. – Мне ответ нужен, а зеркало не отзывается. Не могу найти заклятье правильное, крови мало отдаю. Не пускает артефакт проклятый, не дает вопрос задать.

– Батюшка, да разве так можно, – попытался Иван царя увещевать. – Отдохнуть тебе надобно, а там, глядишь, и получится. Силы-то неоткуда черпать тебе, не ешь-не пьешь толком, который день уже взаперти сидишь.

– К черту лысому питье-еду твою, к черту дела людские, мелкие, – заорал царь власть над собой потерявши. – Мне ответ нужен!

Вдруг остановился Матвей, присмотрелся, на сына глядит хищно. Схватил царевича за руку, сдавил крепко, потащил за собой к зеркалу. Иоанн шагал послушно, а как увидел, что отец за кинжал взялся, вырваться захотел, да поздно. Рассекло лезвие предплечье царевича, по повязкам аккуратным, цыганом сделанным, прошлось-взрезало. Вскрикнул Иван, дернулся, да крепко отец вцепился, не отпрянешь. Кровь капнула, водицу заново окрасила.

Отпихнул тот час царь сына, в зеркало глядит пристально. Мутна мертвая поверхность, спит, не отражает, волны радужной не кажет, не желает Матвею отвечать, другой мир показывать. Выругался царь злобно, Ивана c дороги отстранил.

– Почему?! – вскрикнул отчаянно.

– Государь, – Роман на пороге появился, сапогом дверь приоткрыл.

В руках поднос большой, на нем яства расставлены да большая бутыль темная, чарками окруженная.

– Что?! – обернулся Матвей в ярости, книгу едва на пол не сбил, кинжал бросил.

– Силы вам понадобятся, давайте перекусим, вина выпьем.

После все вместе еще раз посмотрим, книгу почитаем, зелья проверим. Говаривала бабка моя, что, возможно, если артефакты не подчиняются, то надо варевом травным их уговаривать, будто духов непокорных. Посмотрим в библиотеке, в книгах запретных.

Царские очи вспыхнули светом недобрым, огнем безумным. Кивнул неохотно, к столу присаживаясь. Иван шипит болезненно, глубокую рану на руке зажимая, да только не торопится порог переступать, из комнаты потайной выходить. С опаской на отца и цыгана косится, не отвлекает. Государь от еды отвернулся, чарку поднял. Роман вполголоса легенду рассказывает, на ходу придумывает, лишь бы правдивой казалась. Матвей слушает, кивает, соглашается, да только не сознанием, машинально. Осушил чарку, вторую, цыган подливает, не замолкает ни на мгновение. За спиной знаки тайные Ивану подает, мол, не медли, не мешкай, единственный шанс сейчас. Справился с болью царевич, к зеркалу опасливо подступился. Голыми руками брать боязливо, да и крови на тех руках много, мало ли, что артефакт захочет, сможет. Рубашку стащил с себя Иван шитую, все одно ей не быть ношеной, набросил на зеркало, раму, чисто младенца укутал. Поднял осторожно – тяжелое зеркальце, весит больше, хоть и кажется малым. Но не ворчит, не противится, живым не кажется, не вырывается.

– Поможет, думаешь? – царь с непривычки и питания плохого, долгого от еды отказа, захмелел быстро. Вино коварное в голову ударило, веки тяжелит, языку мешает. Да кабы только вино в бутылке было. Не один Матвей знал, какое зелье подсыпать. Да только Роману всего лишь снотворного надо было на ноготь мизинцевый, чтобы сомлел государь, не противился. А там все равно цыгану доля одна – не вернется из леса живым.

Иоанн медлит, не торопится. Батюшка напряжен, хоть не оборачивается, сидит вполоборота, голову тяжелую рукой подпирая. Роман поглядывает тревожно, знаки Ивану делает.

Бочком, тишком, двинулся царевич через порожек малый, в опочивальню саму. Рассказывает цыган новую легенду, царь вопросы уточняющие задает. Слова коверкает, звуки заплетает, проглатывает. И вдруг замолчал, затих, моргнул бездумно да со стула на ковер повалился. Роман поспел, подхватил, не дал на осколки упасть. С трудом поднял, чай не юноша тонкий, к кровати потащил, отдуваясь натужно. Осколки мигающие потускнели, обычными стали, зеркало как зеркало, леса не кажет, ничем не пугает.

– Как он? – Иван тревожится, близко не подходит, мало ли что, зеркало у него подмышкой, а ну как худо царю во сне сделает.

– Заснул всего лишь, – цыган лоб Матвею пощупал, сапоги стаскивает, одеялом укрывает. – Выспится, авось отпустит его безумие липкое. Надо только задуманное осуществить, зеркало отнести. Путь неизвестен к озеру, да только мы по дороге заброшенной ехали, авось найду тропинку там, духи лесные сжалятся.

– Это по которой дороге? – Иван еще шажок другой к дверям делает, внимания не привлекая.

– По разбойничьему тракту, – цыган склонился к руке царевой, венами перевитой. – Прости меня, государь, за обман во спасение, только лучше тебе будет, коли оставишь эту затею. Проснешься, помяни добрым словом цыгана верного.

– Роман, – позвал царевич с порога.

Обернулся мужчина спокойно, подвоха не чувствуя.

– Постарайся головы не лишиться, покудова не вернусь я, – сказал и выскочил, через порожек перепрыгнул, пружину тайную нажал. Затворились двери хитро, замком внутренним, без ключа не отопрешь. А ключ тот у царя спрятан, пока отыщешь, пока разомкнешь.

Бросился Роман следом, да только о доску крепкую ударился, кулаками замолотил. Да все одно – не сдвинуть с места. И в окно не выскочить, чай самая высокая горница у Матвея, только ноги переломаешь, коли шею быстрее не свернешь.

– Иван, вернись! – закричал Роман, ставни распахнув, вниз перегнувшись.

Видит, бежит царевич, торопится через двор по диагонали, колодец обогнув, прямиком к конюшне полуразрушенной. Мара на пути стояла, отпрянула, не заметил ее Иоанн. Скакун царевича любимый, гнедой, тонконогий, с кривой короткой челкой остриженной, узнал хозяина, заржал призывно, копытом топнул. Оставил седло и уздечку Иван, понадеялся на друга верного, взлетел на спину, едва стойло отомкнул. Удивленно встряхнул головой жеребец, расфыркался, да только верен хозяину. Тронулся мягко, всадника оберегая. В ворота вылетел, по узким улочкам молнией промчался, хвост длинный, в косу заплетенный, стелется. До опушки леса домчал, ветер вперед поспел. Сжимает бока конские царевич, пригибается, будто стрелы в спину опасается. Старается не думать, что с Романом царь сделает, очнувшись, а надеется, гнев батюшка на сына направит, и обойдет цыгана приговор смертный.

Лес удивленно взглянул на царевича, раскрылся поляной широкой, первым рядом стражей-елей отступив. С той поляны две дороги ведут. Одна гладкая, светлая, прямо идет, не петляет, приветливая да езженная. А с другой стороны полянки, в траве-мураве теряясь, узкая тропка заросшая виляет, не углядишь, за хвост не ухватишь. Конь к тракту широкому было направился, поворотил его Иван, на разбойничью дорогу свернул, пятками понукал.

Проехал еще недолго, озираючись. Духов не видать, не слыхать, только ветки древесные все теснее да ниже. Шелест стоит громкий, пенье, щебетанье разливается. Лес как лес, ничего колдовского, пугающего. Тонкие лучики солнышка летнего струйками-лентами сквозь заслон зеленый пробиваются, тянутся до самой земли, траву ласкают, цветы привечают. Только лошадь под Иваном идет все медленнее, настороженно ушами прядает, мордой недовольно крутит. Птица серая из-за куста метнулась, криком резким залилась. Вздыбился скакун, на задние ноги поднялся. Соскользнул царевич со спины сильной, кубарем в траву укатился. Мягкая она была, плотная, не убился, не покалечился, зеркало не потерял. Да только конь развернулся, умчался в испуге прочь, только его и видели. Стоит Иван посреди леса, дорога сапоги пылит, зеркало колдовское руки оттягивает.

– Делать нечего, – сам себе говорит Иоанн, шаг первый делая, – назвался груздем, будь добр в туесок лезть. Не гриб я, но в лес моя дорога лежит.

Так и двинулся по дороге заброшенной, лес за ним затворился, от глаз людских спрятал.

========== Царевич и озеро ==========

Долго ли, коротко ли шел Иван по дороге тайной лесной. Петляет, истончается, вовсе и не дорога уже, тропка затерянная, травой прикрытая. Едва ногу поставить можно, то видно ее, то не видно. Играет, прячется, от путника убегает. Белки стрекочут, недовольные, в ветвях густых прячутся, орехами кидаются. Ни следа колдовства темного, сколько не оглядывайся. Все тихо-мирно, грибами да листьями пахнет. У дорожки, иной раз, и цветы клонятся, головками разноцветными тяжелыми качают, и травы съедобные, охотнику каждому ведомые.

Идет царевич, головой крутит, прислушивается настороженно. Вдруг птица взмыла, кустами зашелестела. Обернулся Иван, присел опасливо, руку свободную к ножнам опуская. Пригляделся внимательнее и ахнул. Прямо за деревьями, подлеском малым, тонким, полянка знакомая, а за ней дорога расширяется, приглашает. Кругом прошел, не заметил, не понял, поворотилась тропка хитрая, вернула гостя непрошеного туда, откуда пришел.

– Врешь, не возьмешь, – буркнул царевич под нос себе, наметил кинжалом крестик на коре неглубокий, чтоб дереву больно не сделать, только путь отметить, и двинулся снова вглубь массива лесного, непокорного.

Второй раз вышел к опушке, хоть и крестов своих не встречал. И третий. Из сил выбился, дошел до середины тропинки, где колоколец приметный сиреневый цвел, сел у тропинки сбоку, спиной к дубу вековому привалился, глаза прикрыл. Ноги уставшие, не привыкшие, гудят, жалуются. Сапоги запылились, рыжими из черных стали, зеркало потяжелело, руки оттягивает, к земле просится.

– Ты чего, добрый молодец, дело пытаешь али так просто, мимо шел, присесть решил? – голос скрипучий, чисто ветка надломленная, царевича подскочить, вспрыгнуть заставил.

Кинжал посеребренный сам в руке оказался, рукоятью к ладони прильнул.

Глядит Иван, моргает, диву дается, как не услышал шагов, как не заметил чужака, незнакомца. Стоит перед ним путник перехожий в хламиде темной, до пяток спускающейся. Пыльная та хламида, порванная, не поясом, веревкой подобрана. Капюшон на спину сброшен, через плечо коса длинная седая, бечевой у корня да у кончика схвачена, пряди по три перевита. Торчат из косы веточки сухие, листья да черенки цветочные, словно путался путник той косой в подлеске густом, насквозь продираясь. Нос тонкий, длинный, губы узкие, бледные, брови густые, широкие, изогнуты чисто луки напряженные, а под ними глаза болотные, тины оттенка, блестят, смотрят пищалью взведенной. Само лицо острое, треугольное, худое, изможденное, скулы выступают, только что костей не кажут. Но не тому поразился царевич, что внешность пугающая, а тому, что за руку костистую с ногтями длинными девочка маленькая держится, смотрит на Ивана с интересом, не стесняется. Волосики куделью светлой вьются, глаза лазурью отзываются.

Кашлянул Иван с натугою, растерянность, опаску, как смог, спрятал, дивится на пару странную.

– Заблудился, заплутал, лес незнакомый, – молвил царевич, спиной на ствол опираясь.

– А зачем пошел? – девочка ресничками взмахнула, враз цвет глаз сменился – зелеными стали, что трава весенняя.

– Нужда заставила, – улыбнулся Иван, кинжал спрятал, руку за спину завел, пальцы скрестил на удачу, понял, что не люди перед ним, да только бояться поздно.

Авось и помогут, если зла не почуют. Ивану зло творить без надобности, потому и резон есть, надежда малая. Смеется путник старший, губы кривит да помалкивает, помогать Ивану не спешит.

– А куда шел? – снова девочка моргнула, карими глазенками глянула.

– К озеру лесному.

– Это к Яни, что ли? – головенку маленькая задрала, на старшего посмотрела. – Пустим, тятенько?

– Пустим, милая, – улыбка змеиная, опасная по губам бледным скользнула. – Если, молодец, со злом придешь, там и сгинешь, не жалко. А если с добром да честью, то можешь и заночевать – не тронут. Иди прямо по тропинке, никуда не сворачивай.

– Толку в той тропинке, – проворчал Иван, вздыхая тяжко, с досады колоколец пиная. – Водит кругами, не пускает.

– Экий ты прыткий, скорый, – снова путник рассмеялся, косу на спину перебрасывая. – Не просто так лес заповедным зовут, знаешь же. А коль к озеру идешь, да без приглашения, вовсе не удивляйся. Накось, перстенек примерь. Коли впору придется – тропинка артачиться прекратит, доведет.

Царевич встал, отряхнулся, на девочку сероглазую косится. Улыбается маленькая, жмурится, нос курносый кулачком чумазым трет. Руку путник седой протянул, раскрыл пальцы тонкие. На ладони узкой, глубокими линиями посеченной, лежит перстень диковинный, синим камнем подмигивает. Оправа – листья сплетенные, как живые, не из металла отлитые, выкованные. В камне искры плавают, играют, словно рыбки в бассейне хрустальном, перемигиваются, огоньками поблескивают. Взял Иван перстень, а он тяжелый, словно камень из реки тащит. Противится, воздух густит, не хочет к человеку идти. Нахмурился царевич, разозлился. А ну как камень будет над ним измываться, не пускать батюшку да Романа спасти, озеру зеркало нужное, законное вернуть? Полегчало кольцо,в миг единый вес потеряло. Само поддалось, не успел Иван глазом моргнуть, само взделось, село, как на него ковали. Влитым ободком охватило палец безымянный, листьями прильнуло, оправой, камнем пригрелось.

– Спаси… бо, – Иван головой покрутил, поворотился вокруг себя.

Пуста дорога, нет на ней путника, нет девочки светловолосой. Только колокольцы кивают да ветер в кронах шумит, вечер привечает.

Калачиком плотным свернувшись, руками обняв себя, Янисъярви лежал на траве мокрой, за плотным занавесом ивовым и в точку единую смотрел, не моргал. Вечер прозрачный, сине-сиреневой дымкой укутанный, силы набирал, прихорашивался. Расстилал полотно темное по подлеску густому, прял из силуэтов невнятных замки меж камышами, подсвечивал облака над лесной просекой синим перламутром. Огоньки озерные в кувшинках играли, перепрыгивали, перемигивались, по лепесткам розовым, нежным резвились, искорки роняя. Мавки косы распустили, венками головы украсили. Хороводы водят, песни поют. Зажгли у кромки берега на воде хрустальной колдовской костер. Синим пламенем горит, вверх языки тянет призрачные. Прыгали, за руки взявшись, через тот костер духи озерные да лесные, перелетали. Брызги, гомон, песни и смех серебристый, звонкий переливами. Целовались за пологом ивовым, на пригорке открытом ключики с избранниками, уходили миловаться в лес, за стены зеленые, лиственные. Раньше Яни всегда был там, среди этого праздника. Сидел, смеялся, по воде скользил, купался в дымке неверной. Нынче сил не было на ноги встать, приподняться, до постели своей дойти, упасть, заснуть.

Силы выпило, слизнуло, землица сырая гневалась, что через нее до терема царского Янис свои токи пропускал, мутил-пугал людей. И рад бы хозяин озерный месть свершить руками своими, да только не пускает заслон колдовской. Не тягаться озеру с силой реки охранной, не перемочь запрета прямого. Бился Янис, царапался, все без толку. Не пропускала его граница. А до города людского далече по лесу да по дороге. Дотягивался с трудом Янисъярви, гневом, отчаяньем сжигаемый, вытравливал уверенность царскую в том, что ушел он безнаказанным, обманув, украв зеркало. Корил себя Янис за слабость минутную, за доверчивость глупую. Не оправдывался ни вином отравленным, ни обидой на Яра застарелой. Пробовал стену обмануть, пройти. Та обнимает речной прохладой, стискивает… да выталкивает, прохода не давая.

Рядом зашуршало, задвигалось, тенью-отсветом легло близ озера. Не скрывает, показывает два тела плотно сплетенные, в объятиях крепких слившиеся. Выгибается тень одна, волосами расплескивает, вторая крепче прижимает, к шее склоняется. В плеск, в смех стоны нескромные вплетаются, шепот горячий, страстный проникает. По ушам бьет, лаской чужой режет, досадой-завистью отдается.

Звучно плюхнуло: Милый в воду нырнул, мелькнул обнаженный, словно рыбина большая серебристая, ушел на глубину, стрелой светлой воду всколыхнув. Рассмеялся кто-то звонко в ветвях ивовых. Нахмурился Янис, через силу поднимаясь.

– Чаро! –крикнул хозяин озерный строго, рассерженно. – Иди сюда немедля.

Зашуршало в листве, блеснуло. Спрыгнул Чаровник на землю рядом с Янисъярви, глаза отводит. Поклонился легонько, ресниц не поднимает, наготы не прикрывает. Знает, не дурак чай, что не рады ему тут совсем, не зван он к костру озерному.

– Здрав будь, Янис, – молвил негромко, осторожно. – Чем служить могу?

– Прочь поди, – зло сощурился озеро, за ветку толстую придерживаясь, поднимаясь.

Шатает, будто пьяного, юношу озерного, бледность смертельная по челу разлита, оттенком темным проявляется на чешуе серебристой. Да и сами чешуйки, частички – сухие, блеклые, не блестят, не сияют, разводами радужными не расходятся. Неприязненно оглядел, следы любви отмечая, царапины да отпечатки от зубов острых, ключиком оставленных. Молчит Чаро, не отвечает.

– Что стоишь? – ярится Янис, с трудом моргая, плывет силуэт ручья перед взором, растекается, дымкой мутится, тошнотой встает. – Иди, сказал же! Не место тебе здесь, или считаешь, что коль твой хозяин сильнее меня, то и тебе можно приказов моих не слушать, границы мои нарушать?

– Прости, Янис,– Чаровник хотел возразить, но не успел.

Визг раздался страшный, крик. Над водой далеко слышно, да только далече ходить и не надо. Дернулись оба и ручей, и озеро, на зов отозвались, вперед бросились, про разногласия и ссору затевающуюся позабыв. Аглая лежит на берегу в осоке высокой, едва дышит от ужаса пережитого. На боку рана зияет глубокая, то ли зубами, то ли ветками оставленная. Кровь темная, зеленая струится, не унимается, на глазах мавка тает, в водицу перетекает. Огоньки сгрудились, облаком светящим заклубились, света дают чисто днем солнышко взошло, тени прогоняют, высвечивают нападавшего. Да только нет кругом никого, озеро мирно плещет. Пока ручей речной латами чешуйчатыми обрастал, копье слюдяное прозрачное призывал, Янисъярви на колени возле мавки плачущей упал, когтями острыми платье белое, мокрое на ней располосовал, открыл дыру сквозную, клочьями-обрывками топорщащуюся.

– Янис, не отпускай, – взмолилась водница, за руки хозяина цепляется, плачет, воет от боли великой, от страха ледяного. – Не хочу уходить в царство навье, пожалуйста, удержи!

– Тихо-тихо, – ласково воркует озеро, волосы мокрые отводя, по щеке Аглаю гладя, силы в себе последние собирая. – Не отпущу, не думай. Теперь смотри на меня, в глаза прямо, голос мой слушай.

Чаровник, в доспех плотный облаченный, легко в воду вошел, скрылся под темной поверхностью. Кончик копья еще показался да булькнул глубже. Янис краем сознания чувствует присутствие стража младшего, словно игла раскаленная его воду рассекает, мешается. Вокруг ключи да мавки сгрудились, с ужасом смотрят, в глазах огни отражаются, слезы льют. Жалко им сестрицу, страшно за нее, за себя страшно. Не водилось никогда в озере никого опаснее для духов водных сома столетнего, древнего. Корягой на дне притворялся, гонял молодежь, что с ним шутила. Здесь же хищник кровавый побывал, плотью себя потешил да сгинул незаметно.

Не думает Янис об этом, осторожно трогает края рваные, окровавленные, силу копит, в руки сводит. Тяжело черпается, почти все израсходовал озеро, да только не может отпустить своих духов просто так, упрямится. Засветились пальцы легонько, теплом окутались. Лицо Аглаи расслабилось, спокойным стало. Боль уходила, в сон мавку клонило. Голос Яниса сквозь толщу водную словно до сознания доходил.

– Не спи, смотри на меня, – приказал озеро, легонько девушку встряхивая, моргать заставляя, взгляд мутный фокусировать.

Тяжко ему самому, больно. Высасывает из него силы последние, жизненные, выкручивает, жилы вытягивает, выжигает внутренности, в пепел обращает. Аглая вздохнула глубже, разорванное смыкаться стало. Неохотнее кровь потекла, свернулась, послушалась. Рана побледнела, стала затягиваться молочным туманом, солнечным сполохам на пальцах Янисъярви подчиняясь. Стоят, не дышат кругом мавки да ключики, ручей дозорным дно обходит, слои воды перебирая, выискивая, кто напал на Аглаю, да только не слышит уже озеро ничего. Сосредоточился, сознание едва не теряя, помог мавке, залечил рану да сам на траву повалился, поймать не успели, скатился, сполз в воду прозрачную у самого берега без движенья, без дыхания. Колокольчик к хозяину бросился, перевернул, поднял да так и обомлел.

– Чаро! – заорал ключ, горло надсаживая, волны рождая.

Зарябила поверхность, забурлила, пузырями пошла. Чаровник вынырнул, сияет-переливается в полумраке сумеречном. Щелкнул шлем сплошной, забрало приподнялось, раскололось, показало в узкой пройме крестообразной глаза настороженные, губы плотно сжатые.

– Он не дышит, – удерживал голову озера над водой ключик, хоть и не могла вода та самая повредить. – Что делать?

– Ирро! – громким низким голосом, с журчанием, с яростными перекатами позвал, приказал Чаровник, копье хрустальное поднимая.

Отозвался лес глухим стоном, откликнулся ветер порывом, ответила вода свечением. Кончик копья второго показался на глубине, выше поднимается, светится – грядет второй страж-ручей в доспехе полном. Подземными течениями прошел, миновал стены, заклятия, запреты хозяйские, на зов побратима явившись.

– Что случилось? – Игривый, ручей второй после Чаровника, блондин яркий, со ртом улыбчивым, глазами ясными, смешливыми, шлем снял, озирается удивленно.

Плывет по ряске кровь мавкина, сворачивается кольцами-тиной зеленой, лежит Аглая без сознания, а рядом хозяин озерный на руках ключика Колокольчика. Чаро встревоженный, с копьем наготове. Картина непонятная, странная, разуму не поддающаяся.

– Присмотри за берегом, – Чаровник велел, убрал наручи да перчатки жесткие с гранями-плавниками режущими, копье сверкнуло и исчезло, только искры мигнули, в огоньках отозвались.

Легко поднял на руки, прижал крепко хозяина озерного, одеянье длиннополое на кулак намотал, перехватил, чтоб в ногах не путалось, идти не мешало, не стреножило.

– Вернусь, расскажу. Тварь тут странная, неведомая, не заметил, не нашел ее. Будь осторожнее.

Игривый хоть и был известен нравом веселым, шаловливым, до игр охочим, кивнул серьезно, угрозу приняв, лицо шлемом прикрыл, пяткой копья о камень ближайший стукнул. Звон стеклянный над озером пошел. Отражается волна звуковая, к пославшему возвращается, сведенья приносит. Где жаба затаилась большая, где заяц присел под кустом.

Колокольчик с Хрусталем, ключиком младшим, братом родным, из одной жилы земной бившим, Аглаю осторожно на дно утянули, в колыбель плетенную из водорослей, ряски и тины устроили, одеялом зеленым, травяным прикрыли, окружили чистой водицей прохладной. Мавки оставшиеся следом на глубину ушли, Верена последней, тревожно оглядываясь. Ирро кивнул ободряюще, головой покачал, обещая, убеждая, что не тронут их больше. Сам озирается, к звону прислушивается, пульсирует копье, подрагивает в руке в металл закованной.

Чаро к дому подступился, гадая, прикидывая, пропустит ли его жилище хозяина, коль гневался на него Янис. Да только дом живой, разумный, уловил-почуял, что плохо озеру лесному. Воду расступил, ступеньки поднял, перламутром подсветил, дорогу указал. Дверь сам отворил бесшумно в горницу да в опочивальню. Светильники колдовские приглушил, окно затянул матовым жемчугом. Уложил Чаровник Яниса на простыни прохладные, отступил доспех снять. Пока чешуя сползала, исчезала, оставляя ручей нагим, как встретился он озеру, рассматривал Чаро Янисъярви бессознательного. Круги под глазами, губы бледные, сам на скелет похож, похудел, осунулся. Волосы потускнели, пряди светлые в глубине взялись, сухой ряской поблескивают.

– Дураки оба, – ворчит едва слышно ручей, губы кривит, поджимает. – Нет бы помирились, так только изводите, жилы тянете. И как бы вас столкнуть, в одну постель уложить? Чай сговорились бы тела быстрее разума.

Помялся ручей, не знает, что делать. Вроде и хозяина надо позвать, да только что-то останавливает, мешает. В прошлый раз рассказал он Ярому про человека у озера, обернулось все скандалом да руганью. Злой вернулся река домой, разметал комнату в щепы, все не мог успокоиться. Чаро и Ирро в четыре руки усмиряли, утомляли, спать укладывали. Потом два дня синяки заживляли, укусы глубокие, ходить и сидеть с трудом могли. Значит, не стоит повторять ошибку, лучше кровью малой обойтись, дать озеру в себя прийти.

Вздохнул Чаро тяжко, прикидывая, воображая, как голову с него хозяин снимет, коль узнает, что делал ручей в тайне, но в руки себя взял, подле Яниса на постель лег, прижался. Осторожно на бок перевернул, к себе спиной притиснул. Гладит, скользит ладонями невесомо, по груди, плечам, на живот спускается. Разгоняет крупицы сил оставшиеся, теплом едва слышным под пальцами отзывающиеся. Шевельнулся Янис, ближе подался. Выгнулся томно, голову запрокинул. Чаро лбом ледяным в плечо ему уткнулся, молчит, дышит тяжко, себя сдерживает. Тяжело отдавать силу, не прикасаясь по-настоящему, тянет поцеловать, укусить. Клеймо свое оставить. Да только не его озеро и не будет никогда, а за проступок такой смерть грозит сразу же. Но коли не сделает сейчас этого, не поступит правильно, умрет озеро, не доживет до рассвета. А если и протянет, ослабнет, потухнет. Прорастет ряской, трясиной гладкое зеркало водное, болотцем затхлым станет. Ярый с ума сойдет, себе никогда не простит, что не поспел вовремя, из-за обиды отгородившись, не смог помочь паре своей избранной… хоть и не признавались в том оба. Все ручьи знали, что Ярый Яниса своим назвал, а тот согласился незадолго до утра несчастливого, когда в неурочный час озеро в гости зашел.

Стонет Янис неприкрыто, выгибается, тянется за лаской нехитрой. Чаровник губы кусает, терпит, дрожит, себя неволит, в кулак охоту зажимает. Спасает, что одежда на Янисе осталась, хоть и мокрая, тонкая, изгибов не скрывает, ан все одно не живая плоть к плоти.

Коснулись пальцы холодные руки гладящей, сжались на запястье требовательно. Чаро шумно вздохнул, замер. Недовольно заерзал Янис, мимо сознания в сон погружаясь.

Полежал еще немного Чаро, послушал дыхание выравнивающееся, погладил по волосам мокрым да встал легко, пошатнулся. Много отдал, отмерил, все равно малой кровью отделался. Теперь на поиски твари голодной. Про нее надо Ярому рассказать, да так, чтобы не проболтаться, лишнего не обмолвиться.

Вышел на берег озера пустынного, помедлил, прохладу вдыхая. Ночь пришла незамеченной, разлила чернила синие, разбросала горошины яркие по небу, месяц подвесила, рога ему позолотила. Ирро стоит у кромки водной, настороженный, напряженный. Увидел побратима, шлем стянул, головой качает. Кудри белые по плечам стелются, за гребень на доспехе цепляются.

– Нет никого, пусто, – Игривый поморщился, потушил копье, эхо звонкое отозвал, напряжение в воздухе развеял. – Если и пришел кто, сгинул неведомый, дорогой неизвестной. Барьеры не тронуты, ни наш, ни природы-матушки. Не узнаю существа. Спускался к мавкам, осмотрел следы раны. Янис слишком хорошо поработал, шрам почти не виден. Но это не оружие. Это зубы, Чаро.

– Какая же пасть должна быть у зверя, если он полбока мавке выдрал? – Чаровник тяжело на камень присел, руки в воду холодную опустил.