Текст книги "Хозяин озера (СИ)"

Автор книги: Shelly Eclipse

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Кто ты? – спросил неуверенно, со страхом, опаскою.

Стена крепкая, монолитная, шевельнулась. Будто кто занавеску отдернул, тронуло. Отскочил Янис, споткнулся, на кровать упал, ноги поджал. Мрамор узорчатый рябью собрался, вздохнул, на один удар сердечный силуэт показал.

– Не бойся, озеро, – смеется голос ласковый, – не обижу тебя.

– Почему не показываешься? – шепотом Янис вновь спрашивает.

– Рано еще, славный, рано. Солнышко высоко, для духов неласково. Потерпи до вечера, познакомимся, увидимся.

Вновь стена содрогнулась, с потолка водица закапала: прозрачное озеро, светлое, а капли набухают темные, густые, точно деготь вязкие. Скатились вниз, след-борозду оставили и сгинули, будто не было. Выждал Янис, с собой справился, с постели сполз бесшумно, к двери прокрался, на себя потянул пальцами непослушными. Не поддалась дверца перламутровая, не дрогнула. Василиск с той стороны заскребся, зашипел зло. К дому Янис прислушался, поманил. Молчание откликнулось, не чувствует хозяин мрамора живого, не откликается на его зов камень.

– Ярый! – в голос позвал озеро, на окно оборачиваясь – мирная картина за ним простирается, живет спокойно: водоросли колышутся, рыбки плавают. Сом старый мимо проскользнул, хвостом махнул.

На имя свое страж всегда откликался, приходил. Исправно нес службу, даже обиженным будучи – отзывался. Нынче тишина в комнате лишь сгустилась, придавила чисто периной взбитой, двойной, плотной.

– Яр? – повторил озеро неуверенно, слыша свой голос ломкий, ощущая пустоту сосущую в груди.

Нет отклика, лишь смех легкий, далекий. То ли чудится, то ли впрямь витает.

– Не зови, мой хороший, не старайся, – шепот вернулся. – Спи покудова, отдыхай.

Налились веки тяжестью, ресницы неподъемными стали. Подкосились ноги, колени подогнулись. Как был возле дверей замкнутых озеро, там на пол узорчатый осел, скорчился, коса длинная рядом легла, свернулась. Сон непреодолимый навалился, погасил сознание трепещущее, страх отодвинул, хмарь сладкую вместо него принес, укутал.

Расступилась стена в комнату, зеркало открыла. Черным-черен воздух дымный, раскатами, молниями бесшумными росчерки проскакивают, в клубок тугой свиваются, раскручиваются смерчем малым, воронкой жадной. Соткали из темноты силуэт мужской, худощавый: вместо глаз – провалы, вместо рта – дыра кривая. Руки-змеи длинные, форму меняют, извиваются, ноги – столпы прямые, подпирают, переступают тяжело. Голова неровная, плети-волосы ниже пояса свисают, вьются, рассеиваются на концах, расходятся. Походкой рваной, кособокой существо из комнаты шагнуло в опочивальню, зеркала щупальца за собой потянуло. Склонилось над Янисом спящим. Смотрит дырами пустыми, скалится, ухмыляется.

– Спи, славный, спи, – шепот струится нежный, культя дымная по косе тугой озеро гладит. – Большие планы на тебя, огромные. Маленький лучик куда богаче может отмерить силушки, нежели весь совет колдовской. Я скоро приду.

Смех неживой, морозный в стекле звоном отозвался. Рассеялся силуэт мрачный, разлетелся дымом плотным, расползся по комнате да так и замер, недвижимый.

Ждет, когда его срок настанет.

========== Навья ==========

У ворот белокаменных царевича приметили раньше, чем конь ретивый домчал. В терем гонца послали быстроногого, поперек всадника по узким улочкам успел, добежал. Весть радостную на ухо кому надо шепнул, передал. Во дворе широком челядь собралась, Гавр с Николом в сторонке стоят, Милу за руку держат, не лезут поперед. Бояре поодаль бородами качают одобрительно. Как же, вернулся блудный сынок царский. Пусть и встал на ноги Матвей, ан все же с наследником спокойнее, грызни меж родами не будет, корону делить не станут. Покой, он завсегда войны дороже. А на самом крыльце резном, в тени навеса спрятавшись, Роман стоит, руки на груди скрестивши, внимательно за всадником мрачным наблюдает.

Иван как толпу увидел, чуть назад не поворотил: отвык за короткое время от людей шумных, гомона хозяйственного. У озера все больше лес шумел, вода плескалась, тишина живая. А тут девки в голос судачат, парни перекликаются, собаки брешут, да где-то куры квохчут.

Спешился царевич, приближенным кивнул, знак тайный подал – мол, позже поговорим, вижу вас, но не могу тотчас же подойти. На бояр и вовсе не взглянул, по ступенькам взошел, остановился, с Романом поравнявшись.

– Пороть бы тебя, царевич, – тяжело Роман молвил, ан в глазах искорки радостные замерцали, складка у губ смешливая взялась, брови расслабились облегченно, – да поздно уже.

Иван усмехнулся, ближе шагнул, обнял цыгана крепко, лбом в плечо уткнулся, сгорбился. Уютно ему в мозолистых руках этих, с детства знакомых. Чаще матери, рано ушедшей в мир навьин, Роман его обнимал, лелеял, истории по вечерам рассказывал, учил, воспитывал.

– Я обещал вернуться, – ухмыльнулся царевич, вздыхая глубоко. – Что отец? Все ли в порядке?

– Да как сказать, идем, – Роман в терем подтолкнул сына царского, сам вошел, увлек в покои свои. – Пойдешь к нему, говори мало, про озеро не рассказывай. Убедил я его, что ты по своим делам за девкой красной умчался, загулял.

Царевич, хоть и был не в себе, расхохотался звонко, мимо кресла мягкого на пол усаживаясь. Романа напугал, да отмахнулся только.

– Все ты меня как дите неразумное отчитываешь, – кое-как глаза утерши, Иоанн сказал. – Опекаешь. Защищаешь. Своих бы детей тебе, Роман, да только все упрямишься. Отец вышел бы… не чета моему.

– Родителей не выбирают, царевич. Ан грех тебе на отца жаловаться – вырастил тебя, выкормил, не запрещал ничего. Что стряслось с тобой, что приключилось? Не узнаю тебя, другим стал.

Пожал Иван плечами. Что говорить-то толком и не знает, в двух-то словах разве все опишешь, поведаешь.

– Позволь, отца проведаю, коли примет, и все расскажу.

Цыган сызнова нахмурился, кивнул. Пока царевич умывался, переодевался, молча его рассматривал, детали малые подмечая. Синяки новые, отметины от порезов старые, зажившие. А боле всего – задумчивость мрачную, тяжелое бремя на плечах невидимое.

Матвей сына принял, пожурил сурово. Предупредил Роман перед дверями покоев царских, что не помнит государь истории с зеркалом али вид делает умело. Напрямую спросишь – хмурится, плечами пожимает, вскользь – и вовсе не заметит, мимо ушей пропустит. В комнатку тайную не заходил опосля ни разу, книгами старинными не интересовался, оберег колдовской, дареный, не надевал. Потому рассказал Иван отцу историю выдуманную, цыганом намеченную, да так, по канве, без романтики. Прощения попросил, обещал впредь не пропадать внезапно, за ум взяться, делами государственными начать заниматься. Равнодушно Матвей отпрыска взглядом смерил, ухмыльнулся неприятно.

– Коли так, Иван, принимайся за дело. Послов созови, за стол усади да вызнай, которая из девиц королевских в пору брачную вошла, к которой свататься.

– Государь…

– Неженатому корону тебе не оставлю, – Матвей глядит на сына, глаза мутные щурит, волосы белые лицо обрамляют, смотрятся жутко. – Коли дом бросаешь, за юбкой тянешься, парней тебе мало, девок местных не хватает, так значит привязь крепче нужна. Трон, знаешь ли, за тобой сам не пойдет.

– Батюшка, – Иван от неожиданности всю прыть словесную растерял. – Какая корона?Не помышляю о ней, ты еще долго править будешь. Куда мне жена, лучше за ум возьмусь…

Государь с лавки поднялся, плечи согбенные расправил, враз на себя прежнего походить стал.

– Мне недолго небо видеть осталось, – улыбка царская страшная, обреченная. – Чую, зовут еженощно, только упрямством и живу. А сколько еще протяну – неизвестно. Коли хочешь помочь, сыновний долг исполнить, слушай меня. Откажешься – отрекусь, поперек тебя кого наследником сделаю.

Из покоев отцовских Иван вышел, покачиваясь. Мало ему было с озером переживаний, еще и дома добавили, обухом по голове шибанули. Роман у дверей сидел, посмеивался. Чай знал о планах государевых, не мог не знать.

– Что, цесаревич, боязно? – цыган подмигнул. – Пойдем за стол, да о приключениях твоих мне поведай. В голову лишнее не бери, от женитьбы еще никто не помирал.

– Кто б говорил, – огрызнулся Иван, отмахнулся, но следом пошел, затылок потирая. – И что ему взбрело так внезапно?

Роман служку выгнал, дверь затворил плотнехонько, Ивану на стул мягкий указал, сам на корточки рядом опустился, в глаза заглянул:

– Тебя долго не было, царевич. Государь, как в себя пришел, перво-наперво о наследнике спросил, а его и след простыл. Не помнит он про зеркало, не помнит про озеро, как ему еще объяснить, где сын пропал? Теперь поставь себя на место его. Никол с Гавром получили по первое число, костерил их твой батюшка. Потом хвалил, правда, что справились, не распустили челядь, слуг, и прочие обязанности не забросили. Но тебя упустили, не знают, где ты и что с тобой. Ты же не думаешь, что про них царю было неведомо? Хорошо хоть Милу до слез не довел, девка крепкая, жаль не кровей царских. Тихая да скромная, ан в случае чего – ловко словом отбреет аль сообразит, когда промолчать.

Головой качает Иван, пальцы переплетает нервенно. Понимает батюшку, с ближними поговорить как, что сказать размышляет. Роман вина молодого, разбавленного, в чарки разлил, сам на лавке развалился, прикрыл глаза устало.

– Рассказывай, на тебе лица не было, когда конь во двор вскочил. Что приключилось у озера?

Царевич по привычке сначала отнекивался, мол, люди после леса испугали, а потом, сам от себя не ожидая, в подробностях все и выложил. Как василиска отвез, как остался, как на Яниса засматривался. Про реку помянул, про совет, про зеркало. Роман как про зеркало услышал, бокал тонкостенный чуть на пол не уронил, собрался, нахмурился. Вопросы стал задавать, уточнять разное: что видели, проверяли ли, аль так просто предположили.

– Книги колдовские государевы я у себя припрятал, – цыган сказал, на опочивальню кивая. – Ничего царь больше не делал, не призывал. Как память ушла вместе с помутнением, так он не заговаривал про обряды. Если первый тот вопрос кого-то разбудил, призвал, то как теперь помочь?

Иван вздохнул глубоко, к окну поворотился, на город глянул.

– Без нас разберутся. Мне слишком часто повторяли, что человеку не место в мире колдовском, духам принадлежащем. Вот теперича знать ничего не желаю. Коли отец в порядке, книг не берет – так и нечего об этом.

Не спорит мудрый цыган, знает натуру упрямую, от Матвея унаследованную. Коль обижен, так и вовсе не сдвинуть этого осла с места. Охолонуть царевичу надо, временем чтоб обиду подзатерло, гордость уняло. Тогда и сызнова спросить можно.

К ночи вечер катился, подмигивал первыми звездами. В палатах царевича Никол с Гавром мялись, ждали, а Иван с Романом вино пили, разговаривали о разном, вид делали, что все хорошо теперь, по-прежнему.

К вечеру глубокому река успокоилась, перестала берега кусать, размалывать, на перекатах шуметь, плескать, в ответвлениях малых бурными водопадами сшибать деревья вековые. Устал Ярый, сил на ярость не осталось. Лишь тоска серая, безликая внутри поселилась, апатией отравила, расползлась. Лежал страж, на постели раскинувшись, в потолок смотрел безучастно, узоры причудливые, трещинами оставленные, рассматривал, мысли от себя гнал. Тяготился постом своим, долгом-обязательством на время. Отдохнуть, не видеть никого, не слышать, не знать. На зов чужой не кидаться. Плеть верная кольцами свилась, у постели лежала позабытая. На кончике серебряном, из света сотканном, пятна крови остались. Нарочно Яр приказал оставить их, не стирать, зачем – и сам не знал.

Бесшумно возникли в опочивальне Чаровник и Игривый, туманном влажным соткались, на кровать по обе стороны от хозяина прилегли, перемигнулись. Вопросов лишних не задавали, прильнули тесно, в четыре руки обняли, обвили. Поцелуи крепкие от грусти отвлекали, питали ручьи реку полноводную, наполняли. Растормошить пытались. Поначалу вяло Ярый отвечал, все больше отворачивался, но кровь кипучая, сила пенная по венам разносилась, дурманила, тянула за собой. Не позволяли ручьи реке подниматься, сами вились вокруг него, обнимали крепко, не давали вести, как привык. Подчинялись охотно малейшему касанию, покудова не забылся страж, себя не отпустил.

– Хозяин, что теперь делать станем? – Чаро голову с живота Яра приподнял, волосы длинные за ухо заправил. – Надо бы зеркало повторно проверить, а то, глядишь, и к воднику обратиться. Если наново порвется ткань мирская, можем и не сдюжить, не стянуть.

Нарочно задает вопросы Чаровник про зеркало, Яниса имя не произнося, огибая. Ирро рядом вытянулся, хозяина гладит лениво, прислушивается, сам не встревает.

– К Янисъярви сходишь утром завтра, – Яр прятаться в недомолвки не стал, все равно привыкать надобно. – Спросишь, что зеркало ответило. Коли будут подозрения, следы темени – водника зовите, меня. Будем думать. Неспроста эта чернота сейчас проявилась, не верю, что просто так, с обиды и злости, Милый смог проводником стать. Пусть костер синий ему сил дал, ан все равно. Не выдержал бы ключик, умер раньше, чем открыл проход такой широкий.

– Но дак зеркало же Янис не отпускал, – Ирро в бок реки носом уткнулся, говорит невнятно, вслух размышляет. – Что там человек мог такого спросить, что темень разошлась? Если уж дух не справится, то царь и подавно умереть должен был.

– Не знаю, что царь спрашивал, – Ярый вновь нахмурился, сел на постели, ручьи его насильно удержали, обратно в подушки опрокинули. – И знать не хочу, если откровенно. Надо выяснить, к кому он обращался, что за заклятье использовал. Но только в том случае, если и впрямь зеркало виновато.

Вздохнул Чаро, помолчал. Лежали втроем, переплетенные, каждый о своем думал. Вдруг келпи всполошились, заржали, волну на привязь обрушили, в стену дома копытом ударили. Вожак табуна и вовсе под крыльцо прискакал, волнуется, гарцует на месте одном, пену взбивает. Баловник удержать пытается, повод поймать, да куда там. Едва от копыта увернулся, от зубов острых, клыков хищных.

Ярый, как был обнажен, вышел, ладонь протянул. Ткнулся в руку хозяйскую конь, приплясывать не прекратил, ан присмирел немного.

– Что случилось? – страж спрашивает.

Баловник сонный плечами пожал.

– Не ведаю, хозяин. Всполошились чего-то, а вроде все спокойно. Гроза далекая гремит, всполохи над лесом вьются, дак то обычное дело.

– Чаро!

– Здесь я, – ручей в доспехе полном, куда только томность подевалась, косу туго лентой перевил, на спину отбросил. – Отправлю Ирро течение проверить, его эхо далече идет, быстрее справится.

Кивнул Яр согласно, сам копье в руку принимая, плетью брезгуя. В седло вскочил, бока лошадиные коленями в чешуе доспешной сжал, поворотил на месте, в лес отправил. Серебряным росчерком всадник мчится через сумерки сизые, за собой туман тянет. Вдоль изгиба русла мчится, высматривает. Лес сонливость вечернюю скинул, к ночи готовится, не видать никакой опасности. У порога первого, где река изворачивалась хитро, за холмом разливаясь широко и полноводно, олень стоял задумчиво, ногу переднюю навису держа. Вокруг его убежища волки сходились, чуяли добычу скорую, раненную. Яр покрутился здесь, на пятачке травянистом, за хищниками наблюдая, от взгляда их туманом закрываясь. Не чуяли они ничего странного. Охотились как обычно. Пятками келпи понукав, Яр с обрыва верхом сверзился, течением оборотился, растворился в волнах своих, единым с рекой стал. Развернулось русло, во всю ширь разошлось. Суда носит, до моря дальнего переправляет, мосты не терпит, сбрасывает, только переправу вброд дозволяет. Волну мягкую перекатывает, плещет в берега. И снова все тихо, спокойно. Темно, звезды занимаются, луна ущербная по небу плывет, на себя в воду любуется.

Ручьи меж тем разделились. Игривый дном илистым, каменным прошел. Верхом поднялся на гладь водную, призраком прозрачным, туманным промчался до истока, вернулся до порогов, с водопада спрыгнул. Чаровник по цепочке озер устремился. У реки охранной своя долина обширная. Ан незащищенных, требующих присмотра не так уж и много. Озера одинокие, пара тонких сестер-речушек, впадающий в Ярого много дальше, почти у самого моря. Баловник у дома речного остался, за табуном присматривать надобность была великая. Коли сорвутся келпи в бег оттаянный, вспучится река вновь, из берегов выйдет. Студенец ему помогает, отвлекает лошаков беснующихся, кругом водит, котел водный создает.

Полночь приблизилась, не нашли ничего стражи. Ан келпи не унимаются, гарцуют, ржут взволнованно. Ярый вернувшийся отпустил вожака в табун, сам в реку вошел по пояс, вздыбил, заслон установил. Пусть лучше дом его всплывет, водой затопленный – не страшно, но не выскочат келпи на равнину вольную, не потопят деревни, города рядом с берегом стоящие.

Угомонилось все как началось: внезапно, негаданно, нежданно. Только зорька первая проклюнулась, рассыпались лошаки водными струями, вниз на дно ушли, залегли. Яр на траву мокрую сел, лоб утирая. Рядом ручьи попадали утомленные, из сил выбившиеся.

Долго спал Янисъярви, сном тяжелым, забвенным. Кошмары не тревожили, обходили его стороной и сны светлые. Боялись тумана темного, клубящегося, что вокруг озера вился, опутывал. Купался Янис в тумане том плотном, себя терял. Уходил словно далеко-далеко, возвращался с неохотой, а очнулся, глаза открыл, от поцелуя жгучего, шею опалившего. Глаза Янис распахнул, вдохнул полной грудью воздух ночной, искрами озерными напоенный. Лежит он на постели, не укрытый, без одежды, коса растрепалась. Рука чья-то нежная, осторожная, по спине его гладит, жемчужинки позвонков выступающих перебирает, щекочет.

– Проснулся, мой хороший? – шепот ласковый змеиной сладостью в уши вползает, дурманит.

Дернулся Янис, прочь откатился, охнул, на спину перевернувшись. Боль, хоть и легкая, охотно зубы показала, напомнила. Вспыхнули огни болотные, яркие, заместо светцов озеру служившие, охватили опочивальню светом зеленым, призрачным, тусклым. Словно боятся подступиться к темени, что крыльями рваными вокруг постели лежит, дремлет чутко.

– Не пугайся, тебе отдохнуть еще надо бы, пока раны затянутся окончательно.

Смотрит Янис, глазам не верит. Лежит на его постели мужчина незнакомый. Лицом красив, бледен только, глаза большие,темные, бездонные, едва зрачок угадывается, а более нет светлой точки даже. Волос длинный, черный, густой, волной по подушке раскинулся, кляксами густыми до пола стекает, кончики в темень окунаются, искрами подмигивают. Пальцы тонкие шелк простыней сжимают, перебирают, играются. Тело гибкое, в одежду странную, узкую затянуто, чисто шкура змеиная – переливается, блестит узорами, очертания меняет. Моргнул Янис, гость его незваный тут же рядом оказался, за руку взял, запястье ледяным прикосновением ожег, выстудил. На полголовы выше будет, да только толку в том росте – худое тело, призрачное. Сквозь него, как сквозь завесу, комната проглядывает. Но хватка крепкая, настоящая.

Вырвал Янис руку, на ноги вскочил, к стене спиной хотел прижаться, защиту ее почувствовать. Но нет стены – в комнату с зеркалом открыт проход, будто и не было никакого заклятья. На полу снежинки его беспомощные рассыпаны, мертвые. Не дозваться, узор наново не собрать.

– М, не расстраивайся, – мурлычет незнакомец, слова вибрируют, будто от стен отскакивают, голос глубокий – в таком утонуть легко, будь ты хоть дух водный. – Новая будет лучше, не на слове честном, на силе замешана.

– Кто ты? – Янис спросил, к дверям пятясь, босыми ногами на осколки наступая.

– Навья, – улыбка широкая, клыкастая вмиг лицо бледное осветила, в черноте глаз отозвалась. – Чай слышал обо мне, озеро студеное, заповедное? Не царь, конечно, я, не страж, да и не гостил давно в верхнем мире, ан должен ты имя мое слышать. Не чужой я тебе.

Еще шажок маленький Янис сделал, на комод резной едва не наткнулся, край острый больно в спину кольнул, уперся, прямо в рубец незаживший. Шире улыбнулся Навья, боль как запах зверя раненого чуя.

– Имя слышал, – кивнул хозяин озерный. – И про то, что нежеланный ты гость в верхнем мире. Но в знакомцы тебе не набивался, первый раз вижу.

Туманом фигура мужская рассеялась, облачком черным по комнате метнулась, у дверей сызнова соткалась, дорогу заступила. Прянул Янис в сторону, на окно оглянулся нервно.

– Яни, Яни, – пропел, протянул Навья, за плечо озеро ловя, придерживая, – тебе еще столько предстоит узнать. И сделать.

– Сбежать бы, – буркнул озеро себе под нос, чувствуя, как щиколотки темень охватывает, по чешуям ползет.

Щелкнул Навья пальцами звонко. Взвилась тьма с пола, щупальца вытянула, опутала озеро, назад отбросила. По постели, простыням шелковистымраспластала. Обвила плотно ноги-руки, кандалами стала прочными. Силится озеро выкрутиться, только сильнее плети дымные сжимаются, давят.

– От меня сбежать? – смеется Навь, рядом оказываясь, верхом садясь, прижимая. – Полно те, Яни. Куда бежать-то? К кому? Кому ты нужен теперь, теменью порченный. Смотри, как она тебя обвила, прильнула.

По знаку короткому, щупальце крепкое Янисову руку вздернуло. Ногтем длинным Навья проследил узора завиток лихой, тугой, наклонился, губами коснулся. Извивается Янис в путах, силится отстраниться, но не получается, крепко держит туман призрачный, не дает двинуться с места. Крутится озеро, бьется. От прикосновений ледяные иголочки под кожей расходятся, как льдинки в мороз крепкий, колют, обжигают. Смеется Навья, играется, на Яниса посматривает.

– Не бойся меня, озеро, – шепчет на ухо, рядом вытянувшись, к себе привлекая. – Не причиню тебе зла. Ты же драгоценный, как зеркало твое. Вот уж не думал, что такой подарок мне совет преподнесет к возвращению моему.

– О чем ты?

Вдохнул Навья глубоко, запах озера втягивая хищно, потерся щекой о его плечо, чисто кот ласкается, только когти острые уже выпущены, готовы вонзиться. Янис мысленно Ярого звать пытается, да только сам понимает, что зов его в пустоту уходит. Не слышит его страж, будто стена между ними. Вода в озере волнуется, хозяина своего потеряв, плещет, перекатывается, бессильна без приказа прямого в дом ступить, помочь, подсобить.

– Ты никогда не думал, зачем тебе, такому юному и беспечному, зеркальце отдали? – хозяин мертвых прядку тонкую с лица Яниса отвел, приласкал скулу, ухо тронул, контур обвел, зашептал. – Артефактом ты не пользуешься, не спрашиваешь его ни о чем. Среди людей легенды ходят, дескать, тайны хранит зеркальце, ан какие и как взять – никто не знает. Потому и царь твой намудрил, напутал, не то и не у того спрашивал.

– Я не понимаю, – едва слышно перебил озеро, мечтая отчаянно, чтоб все сном обернулось. – Откуда ты про Матвея знаешь?

– Яни, – снова ласково тянет Навья, поцелуями легкими путь от шеи к груди протягивая, намечая, – давно за тобой наблюдаю, слежу. Нравишься ты мне, озеро. А царь твой вопросы задавал, угрожать мне смел. Представляешь? Отчаянный человек, потому и пожалел его, смерти полной не отмерил. Ан недолго ему осталось на свете этом. Дурак человек, зеркало кровью своей напоил, думал, мне хватит этого подношения. Не питаюсь я кровью человеческой, без надобности мне она. Жизней и без того накопилось много. Читал бы правильные книги, знал бы царь, что не зеркало надо спрашивать, а… озеро, которое его хранит. Тебя, Яни.

Видит Навья, что удивлен хозяин озерный, не знает, что дальше спрашивать. Дрожит под ним, замирает. Тонким звоном отзывается дом его, силится туманные объятья темени скинуть, помочь своему хозяину, но не выходит. Крепко опутан, заперт.

– Расскажу тебе легенду старинную, сказку забытую. Как решился один из совета на дело великое, правое. Дать живым с мертвыми видеться в один день положенный, чтобы не забывали друг друга, грустью темень не множили. Долго другие духи противились, как же, им удобно пугать людей, смущать умы да души, власть свою утверждая. Ан если расскажут ушедшие, что нет ничего страшного в мире загробном, то какая ж это власть? Но потом сами поняли, что лучше так будет, миру легче. Стали думать, у природы позволения выспрашивать. Смирилась матушка, показала, надоумила. Создали мы впятером зеркало особое, хитрое, что проход могло держать, пропускать души в мир верхний.

– Ты обманул их, – Янис перебивает, терпеть не в силах касания легкие, откровенные.

Словно за рассказом забывшись, Навья рук своих не контролирует, не ведает, что творят они. Хмыкнул хозяин мира нижнего, душ ушедших покровитель, рассмеялся. Темень послушная вздыбилась, волосы его ветром взметнула, растрепала.

– О нет, хороший мой, не обманывал. Все как есть рассказывал, надоумливал. Только не слушали меня, не понимали. Каждый считал, что он будет главнее, ссорились, козни строили. А темень любит распри, обиды да слова резкие. Росла, множилась, поглощала. Покуда все четверо под ее сень не встали. Тогда раскололась дорожка намеченная, разорвала мир. Хлынули через прореху чудовища голодные, душ поперед успевшие. Стали рвать, жрать да смерть сеять. Я не всемогущий, знаешь ли, всех не удержал, с теменью не справился, сам едва не захлебнулся. Испугался совет, вновь к матери единой обратился, как поправить содеянное. Она ответила…

Помрачнел Навья, брови черные нахмурил, губы полные сжал так, что цвет потеряли, белесыми стали. Прильнул к Янису тесно, ногтями по ребрам провел, очертил, следы оставил.

– Знаешь, что совет придумал, озеро? Не зна-а-а-ешь. Они всю темень свою собрали, в меня перевели, а потом в мир нижний выпихнули и заперли. Зеркало, что помочь мне должно было, ключом от темницы стало. Крепким запором. Думал я, исчерпает силу, ан перехитрили меня и в этом. Тебя приставили. Ты зеркало не охраняешь, питаешь. Синим пламенем наполняешь, силы ему даешь неисчерпаемые.

Поцелуи укусами обернулись, ранили. Янис застонал глухо, выгибаясь. Страшно озеру и странно. Страшно от слов Навьиных, от власти его давящей, от темени вокруг клубами вьющейся, леденящей. А странно, потому что отзывается внутри что-то на слова эти, на прикосновения жесткие, неосторожные. Не кажется Навь чужим, пришлым, но и родным не назовешь. Что ложь в его словах, что правда, как проверить?

– Пусти меня, – озеро просит. – Ошибаешься ты насчет зеркала колдовского. Не хозяин я ему, не питаю. Редко к нему прикасаюсь, стараюсь стороной обходить.

Ресницы Навья опустил на вдох один, губу верхнюю вздернул, оскалился. На руках и шее разводы темные проступили, столь густые, что и тела под ними молочного не видно, все в сплошных вьюнах теменных.

– Отпущу, конечно. На тебя ли зло держать, коль не виноват ты в ни в чем. Дите ты малое, неразумное. Живешь, не знаешь ни о чем. Лишь услугу окажи мне крохотную, Янис. Единственную…

Поднялся Навья, навис над озером распростертым.

– Прими меня раз по доброй воле, когда луна высоко над деревьями полная стоит. Избавлю тогда тебя от привязи зеркальной, сможешь сам себе путь выбирать, свободным стать. Ты же не знаешь вкус ее, свободы этой. Живешь тут взаперти, никуда не ходишь, кроме мавок своих да ключей никого не ведаешь. Мир огромен, озеро, колдовской мир. Течениями да перекатами, путями подземными далеко уйти можно, до моря великого, до песков пустынных.

– На что мне те пески? – сглотнул Янис тяжело горечью, отворачивается, в глаза черные, в провалы, в бездну смотреть боится. – Никогда не помышлял о путешествиях далеких, мне и здесь хорошо.

– Хорошо ли, озеро? – Навья ниже наклоняется, шепчет прямо в губы – волосы шелковые по плечам скользят Янисовым, холодят. – Ты подумай, каково теперь станет. Совет добреньким не будет, когда узнает, что зеркало всему виной, человек тобой допущенный. Ты думаешь, почему к тебе людей не пускают? Боятся, что вред тебе нанесут? Как бы не так. Боятся, что сам ты поймешь, что не просто так у зеркала находишься. Помнишь, как до него через преграды дотянулся, хоть и плохо тебе было? До самого терема, за версты дальние. И ведь не принеси тебе царевич беспутный артефакт обратно, сгубил бы терем царский со всей челядью. Помнишь? Сила в тебе великая, да только не пользуешься ею. Все по реке своей страдаешь. Понравился вкус плети серебряной?

Ладонь ледяная под спину Яниса скользнула, по рубцам прошлась, погладила. Выгнулся озеро, крови своей запах почувствовал.

– Сказать, что так стража твоего рассердило? – вниз Навья заскользил по телу хозяина озерного, остановился, в ладонь взял, наклонился низко, языком провел, след влажный оставил. – От пламени синего ты питаешь ключи свои, сам несешь его частицу, зеркалу передаешь. И любовников своих не обижаешь. Река ведь первым был? Всех он ухажеров отвадил, да? Делиться не захотел. А теперь подумай, озеро, откуда у царя простого, человека смертного, сила взялась меня дозваться, зеркало разбудить? Сколько ты отдал ему на ложе? М? Сколько ты отдал реке-стражу по воле собственной, власть над собой вручив, пообещавшись?

– Неправда! – запальчиво Янис выкрикнул, встать попытался.

– Что неправда, хороший мой? – Навья говорит с паузами, целует, губами ласкает, отклика добивается. – Зачем он от тебя тогда отказался? Все просто. Ты же ласковый, доверчивый… вкусный… Сам придешь, рассчитывает, только поманит, вернешься, простишь все. Без тебя трудно сейчас стражу будет, заново своими силами реку приструнить придется. Из берегов выйдет, артачиться начнет.

Дышит тяжко Янис, тело против воли откликается, слишком уж умелые ласки дарит темени хозяин.

– Не веришь мне покудова – не верь. Не тороплю тебя, не неволю. Сам все поймешь, увидишь. До лунного стояния далеко еще, поговорим о многом. Покажу тебе зеркало иное, тебя иного покажу.

Замолчал Навья, ртом жадным прильнул. Сжал зубы Янис, зажмурился, ан все равно противиться не выходит. Куда там его выдержке, против уменья и жажды, коль даже закрыться нечем. Сглотнул Навья все, что подарено было, поднялся, дымом рассыпался, вновь собрался. Четче силуэт стал, насыщеннее. Тьма послушная сама тиски разжала, освободила озеро, к хозяину потянулась, обвила.

– Вернусь вскорости, милый, – отступает Навь к зеркалу, машет на прощанье. – Ты уж сделай милость, сразу не рассказывай, что я в гостях у тебя. Понаблюдай за избранником твоим, за советом. Чай, встревожили их мои зверюшки, рядом остаются. Покажется тебе, что правы они, а я тебе неправду сказал – сам уйду, в зеркале останусь. Защиту новую ставлю, не взыщи. Именем моим будет запечатана, зови.

Молвил напоследок неразборчивое и исчез. Зеркало взвизгнуло обиженно, звоном долгим прокатилось и затихло, успокоилось, задремало привычно. Опустошенный Янис остался лежать, а как силы вернулись, вскочил, прочь из дома бросился, едва одеться успел. Ночь на исходе зорьку кликала, росу рассыпала, ветер прогнала. Тих лес, тихо озеро, огни в камышах прячет.