Текст книги "Хозяин озера (СИ)"

Автор книги: Shelly Eclipse

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Вскоре показался город белокаменный, стеной крепкой обнесенный. Уже поравнялись с воротами всадники, собаки залаяли радостно, как содрогнулась под ними твердь земная. Вой гулкий, на волчий непохожий, пронесся вместе с ветром. Вздыбил траву, испугал животных. Прошел волной, до сердца достав, сдавил и отпустил, осыпался горестным стоном.

Роман перекрестился, на царя зверем глянул. В терем высокий на правах друга близкого следом шагнул.

– С возвращением, государь, – поклонились прислужницы да слуги, в сени выбегая. Приняли у царя плащ промокший, корону походную.

Хотели в баньку сразу увести, умыть-пропарить. Огрызнулся царь зло, отослал прочь. Мрачен челом, смотрит в пол, к себе куртку скомканную прижимает, оберегает, словно сокровище хрупкое с собой привез от хозяина озерного. Идет прямиком в палаты свои, следы мокрые оставляя. По пятам за ним Роман следовал, молчал покудова. Не стоит слугам слышать лишнее, уши большие да языки длинные. Пустят сплетню – не оберешься последствий потом одно другого хлеще.

Отворил дверь в комнату-убежище царь, сам вошел, Романа пропустил. Щелкнул ключ, в замочной скважине провернувшись. Остановился Матвей, дышит тяжело, словно сам бежал всю дорогу от озера, а не на скакуне резком ехал.

– Что задумал ты, государь? – негромко спросил цыган, на «ты» дозволенное наедине переходя. – Что забрал у озера лесного?

Глубоко вздохнул царь, плечи размял – руки сведенные никак не хотят слушаться. Да вдруг рассмеялся раскатисто, голову запрокидывая.

– О, Роман, знал бы ты, как страшился я, что не получится. Как волновался, что не удастся юнца этого водного обвести вокруг пальца. Ан удача на моей стороне была. И зелье подействовало, и сам хозяин озерный в настроении был.

Баюкая сверток, чисто ребенка малого, рассказал царь о своих планах. О том, что знал про озеро и почему сокрыто оно от глаз людских, почему не сказал никому о планах, спугнуть боясь шанс невеликий. Но не почуяло колдовство охранное подвоха, пропустило. А там и Янисъярви сам в ловушку охотно зашел. Наивность да обида озера сыграли царю на руку, помогли-подсобили. Качал головой Роман, не одобряя. Но только царю все равно теперь стало. План его завершился успехом великим, достал он зеркало вещее, способное будущее да судьбу предсказывать. А коль умел тот, кто смотрел да спрашивал, так и поменять могло путь земной любого человека. Так книга говорила, да не одна, а несколько.

Осторожно развернув добычу, Матвей поставил раму, отодвинул подставочку малую, стащил куртку плотную да на пол отбросил. Зеркало матовым под покровом стало, не отражает ничего. Нахмурился царь, скорее книгу извлек из стола письменного, ящика потайного. Про Романа забыл словно, не гонит, внимания не обращает. Цыган застыл, наблюдает. Не знает, то ли останавливать царя, то ли хватать зеркало да бежать прочь, возвращать. Книг Роман не читал, да только легенды его народ издревле собирал. У костра сиживали, рассказывали. Артефактов колдовских, духам доверенных, избегать наказывалось, не прикасаться, не трогать. Не использовать, цену страшную не платить, зло в мир не выпускать. Роман и так и эдак прикидывал, губу до крови кусая, пальцы стискивая в замок крепкий.

Матвей книгу листал, хмурился. Почти половину перевернул, когда нашел абзац нужный, слова правильные. Ладони растер наскоро, лист мяты закусил, чертополоховый порошок в светильник высыпал. Дымок неверный заструился пуховой ниткой, вверх к потолку низкому. Ткнулся, расплылся сизым облачком. Матвей достал чашу большую, таз серебряный. Из комода темного, временем посеченного вынул царь бутыль большую, простой водой наполненную, тинным запахом исходившую, стоило пробку вытащить. Запахло в комнатке тесной болотом, влагой стоялой, листом давленным. Выплеснул Матвей в чашу на ладонь воды, остальное в таз слил. На дно камушек с дырочкой положил, стукнул по донышку негромко. Поставил Матвей таз перед зеркалом. Поверхность замерцала, пошла рябью. Добавил в чашу каплю крови своей царь, взболтал, окрасил ровным розовым.

– Государь… – подал голос было цыган, но Матвей лишь отмахнулся, жестом молчать приказал.

Взялся охотничий за кинжал заговоренный, слушает, смотрит, ругает царя про себя, впервые готовый пойти против воли его. Царь из книги нараспев читает, из чаши брызжет на зеркало. Потемнело вокруг, светильники зачарованные затухать стали. Мрак по углам словно сгустился, жидкостью текучей стал, дегтем живым. Двинулся вперед, по плитам мощенным, по украшениям настенным древесным. Ползет бурлит, пузырями вздымается, дышит. Роман попятился, ближе к центру светлому отступая.

Царь последний раз из чаши брызнул, ножом коротким, из кристалла хрустального выточенным полоснул себя по запястью, густые темные капли часто застучали на дно таза, о водную поверхность плюхая.

Посветлело зеркало, поверхность заблестела. Отразила комнату и Матвея, напротив стоящего. Романа не заметило. Сбоку стоял цыган, не попадал под око зеркальное. Смотрит царь пристально в глубину холодную, нетерпеливо дрожит, шепчет бессвязно. Затягивает его зеркало как в омут, уже и голова кружится, тошнота подкатывает. Кажется Матвею, что падает он с высоты несказанной, летит, опоры не имея, теряется среди искаженного пространства. Дробится на сотни отражений, рот раскрыв в крике, ломается тело. И вдруг остановился, завис среди ничего. Легкость холодком прошла по позвоночнику, щекочет затылок, горло обвивает, вдохнуть не дает. Видит перед собой государь поверхность дрожащую. То ли вода, то ли металл расплавленный. Светлый серебристый, игривый, прозрачный. Отражается в нем царь, как в реке, подрагивает. Спустя сердца удар проклюнулись темные всполохи. Пятна расползающиеся, серебро съедающие. Шире, шире. И вот уже Матвея силуэт кривой отразился в черной воде.

Раскрылись в том черном зеркале два глаза огромных. Ни зрачка в них, ни радужки, все темнота сплошная, чернее черного, глубже глубокого.

– Здравствуй, человек, – произнесла темнота голосом певучим. – Я ждал много лет, когда кто-то попробует нарушить границу миров. За это дарую тебе один ответ на любой вопрос. Задавай.

Матвей опешил, кашлянул неуверенно. Столько лет готовился к таинству великому, а все равно горло перехватило, волнение язык сковало. Не торопит темнота, посмеивается. Щурится, разглядывает. Только не царя, за него над плечом смотрит, выглядывает мир далекий.

– Как жизнь продлить и молодость сохранить? – совладал Матвей с голосом, смог задать вопрос заветный.

Усмехнулся мрак, холодом пахнуло, морозом дыхание вырвалось.

– Два вопроса, человек. На один отвечу. Слово мое нерушимое.

Глаза черные уже стали, ближе. Тонкими линиями неуловимыми лицо наметилось, да только не поймешь, не разглядишь, не запомнишь.

– Живая вода тебе не поможет, ищи прощения. Тогда жить будешь.

– А… – Матвей нахмурился, ответа не понимая.

– А теперь, человек, пора тебе. Ты свое дело сделал, жди гостей теперь.

Засмеялся мрак, захохотал страшно. Рассыпались зеркала черные, облетели пеплом белым. Выбросило Матвея из пространства потустороннего, крепко об пол приложило. Свет померк, сознание потускнело.

Кинулся к царю Роман, на колени голову положил, тугой ворот рубашки распустил. Видит – бледен царь смертной бледностью, губы серые, обметанные. Зеркало искрами плюется недовольно, поверхность бурлит, пузырями исходит. Схватил цыган куртку, набросил на артефакт колдовской. Глухо заворчало, недовольно завозилось, словно под курткой зверь живой был, диво страшное. Сорвал Роман с шеи крестик нательный, бросил в таз с водой кровавой. Загремело, застучало, с шипением пар вырвался, и стихло все внезапно. Только слышно, как царь с натугой дышит. Приложил цыган пальцы к живчику, на шее бьющемуся. Стучит сердце, заходится, словно не в беспамятстве государь, а на поле ратном упражняется. Встряхнул Роман царя легонько, волосы с лица отвел, ахнул беззвучно. В густых каштановых кудрях государевых у виска прядь белая взялась, как снегом ее припорошило, сединой закрасило.

Застонал государь, судорогой тело выгнуло. Мышцы напряглись – вот-вот порвутся. Руки засучили суматошно, заскребли ногтями короткими по полу узорчатому. Забормотал цыган молитву старую, к древним богам обращенную. Солнечное колесо выписал на челе восковом государевом. Снова затих царь, расслабился. Роман уже думал кликнуть кого из слуг на помощь, чтоб водицы студеной принесли чистой да в постель Матвея уложили, но не успел. Открыл глаза Матвей, моргнул слепо.

– Где я? – спросил сипло, горло сухим кашлем надрывая.

– Дома, государь, – Роман дух украдкой перевел. – Все хорошо.

Силится царь встать, да не слушаются все еще руки-ноги, мелкой дрожью заходятся.

– Сволочь, – хрипит царь зло, слезы чуждые смаргивая, – не дал ответа прямого. Не то заклятье, видать, я прочел. Отосплюсь-отдохну, еще раз попробую.

Роман промолчал. Видит, дело плохо. Не услышит царь его, что бы не сказал ему. Не вынес урока из произошедшего, только утвердился в мысли, что надо пытаться усерднее. Прикрыл глаза устало Роман, воззвал к разумению Матвея про себя.

Царь с помощью охотничьего встал кое-как, в сторону зеркала укрытого досадливо сплюнул. Погрозил собеседнику неведомому. Согнулся, как старик столетний, двинулся прочь из комнаты.

Роман, как водится, по пятам последовал. Помог Матвею раздеться, обтер самолично мокрой тряпицей да в постель уложил. Заснул государь, едва голова подушки пуховой коснулась. Цыган присел в ногах, палец кусает, думу думает. Не видел он, с кем царь разговаривал. Только глаза его остекленевшие помнил, оцепенение, словно статуя перед ним, а не человек живой. Губы беззвучно шевелились, но ни звука не издавали.

Поскреблись в спальню царскую легонько, дверь стуком приласкали. Роман выглянул. Стоит Мара, девка сенная, красавица писаная. Коса золотая в руку толщиной до пояса, брови соболиные, глаза светлые. К царевичу приставлена, любит его всем сердцем. Сын царский девку вниманием не обходит, да только у него таких десяток добрый, не считая парней. В батюшку характером любвеобильным уродился, только спокойнее, вежливее и наивнее. Мягкосердечным царь звал да сетовал, что корону страшно такому оставить, всех пожалеет, казну по ветру пустит.

– Цесаревич просил узнать, вернулся ли батюшка, не желает ли его видеть, – Мара ресницами взмахнула, на Романа робко глянула.

– Вернулся, устал. Спит, передай, – цыган потер шею, плечи развел, тяжесть непомерную ощущая.

Поклонилась Мара легонько, убежала, сарафаном зеленым мелькнув. Кликнул Роман денника царского, велел не пускать никого, пусть государь с охоты да дороги долгой отдохнет, выспится.

Самому Роману немоглось. Он бы и рад заснуть, усталость великая давит, крутит. Выкупался цыган, сменил одежду пропыленную, лежит поверх покрывала узорчатого, потолок изучает. Гроза на улице гремит, бушует, молоньями небо рвет, рычит громом хищно. Стучит поток дождевой, ветер плетьми хлещет, окна витражами забранные заливает, задвижки, запоры на прочность проверяет. Ворочался Роман, ворочался, по комнате кругами вокруг постели бродил. Думал, вспоминал. Янисъярви – озеро-хранитель, таких в округе еще несколько мест заповедных, да только цыган не знал, где именно. Просить совета у духов лесных не мог он, родом отринутый за службу свою Матвею, не разговаривали с такими леса да горы, хотя таборные цыганки легко могли и наговор сделать, и с елью породниться, чтоб от дождя укрыла. Надо б в книгу Матвееву заглянуть, прочесть, о чем там сказано. О чем сердце царя печалилось так сильно, что на колдовство темное, для людей заповедное решился. Каковы последствия будут? Плох был царь после беседы первой, а чем дальше все обернется. Да и хозяин озерный, пропажу обнаруживши, так просто не отступится. Законами лесными да природными ему это зеркало доверено, чай не просто так. А ну как мстить надумает. Пожевал Роман губу. Уверенность нарастала, с острой опасностью мешалась.

Терем оживал потихоньку. Утро серое, мокрое днем сизым становилось. Разговаривали, ходили по коридорам. С кухни запахами сдобными потянуло, смехом девичьим. На стол в большой горнице накрывали, обед близился. Роман выскользнул тихонько, стараясь на глаза слугам да придворным не попадаться. Лестницей узкой, винтовой вверх по ступенькам скрипучим поднялся. Денник дремлет на табуреточке малой, спиной двери подпирает, в ногах кот рыжий пушистый прикорнул. Охраняют сон государев, чтоб муха не пролетела, мышь не пробежала. Не помеха охотничьему опытному. Бесшумно проскользнул Роман в опочивальню, ковры шаги скрадывают. Спит царь беспокойно. По подушке мечется, зубами скрипит, одеяло стискивает. На лбу испарина, складки глубокие у губ, чисто дороги возраста, в единый миг проявившегося. Цыган головой покачал, дальше прошел. Замок хитрый повернул, в комнатку вернулся. Книга на полу лежит, страницами шевелит, зеркало успокоилось, звука не издает, искр не показывает. Тихо кругом, звуки грозы не долетают, толстыми стенами отрезанные. Присел на корточки цыган, книгу взял осторожно, потом приметил свой крестик в воде красной. Достал, протер о рубаху темную, на шею цепочку вздел. Сердце кольнуло холодной иглой и успокоилось.

Взял на колени книгу Роман, листает, хмурится. Темная книга, недобрая. В ней не законы природные, в них наущения, как обходить оные. Духов очаровывать, силу из них тянуть. Читает цыган, волосы на затылке шевелятся, по столбу спинному ужас ползет, сковывает.

Про обряды темные, на крови – простые вначале, сложные после. Как приносить в жертву духа лесного, воздушного или водного. Как избежать влияния колдовского. Составы зелий хитрых, сковывающих, воли лишающих. Все не для людей, все на существ колдовских рассчитанные. Захлопнул переплет толстый Роман, кривится, отплевывается. Противно держать в руках книгу, противно думать, что Матвей, лет испугавшись, головой повредился, если всерьез считает, что в этом его спасение. Душу бессмертную погубит, да только все равно не сдастся природа. Не так просто круг колдовской придуман, духи разные бывают. Слабый погибнет, а сильный найдет и отомстит. И будет прав. Да только потопу все равно, кто виноват. Снесет полгорода, не заметит.

По всему выходит, надо убеждать царя зеркало вернуть… Вскрикнул царь, с грохотом свалил что-то. Роман скорее выбежал, дверцу плотно затворил. Успокоил Матвея, уложил обратно. Не просыпался толком царь, от кошмаров мучился, те явью для него обернулись. Посидел еще немного Роман да пошел прочь, ничего толком не придумав.

Царевич Иоанн грозы не любил. В детстве боялся, нонче просто морщился, когда небо свирепело. Тем утром проснулся царевич поздно, уснуть не мог долго. Все ворочался, тяжкие мысли отгоняя. И вроде все хорошо было, батюшка строгий уехал на охоту далекую, в тереме не скучно, да только засела заноза внутри острая. Царапает, колется, забыться не дает. Посередь ночи затеплил светильник Ваня, кликнул Мару да под утро смог заснуть, утомленный и тревожный.

Батюшка вернулся не рано, хотя по первой зорьке его ждали. Хмыкнул царевич, мол, зорька задержалась, да и отец решил не торопиться. Иван на конюшне был, когда ввалились соколиные да псовые, возбужденно меж собой переговариваясь. Царевич с ними на короткой ноге был, выспросил, что да как случилось. Узнал, что ночевали они у озера с духами водными, жгучей зависти преисполнился. Не ездил он на охоту царскую, неинтересно ему было кабанов да оленей травить. Предпочитал он охоту птичью, из лука ловко стрелял, стрелой каленой шишку с елки высокой сбивал, не целясь. Жалел теперь, что не оказался там, у озера, с мавками не смеялся, рассказы ключей журчащих не слушал. Любопытно было. Какие они, духи лесные, как люди выглядят, да только суть у них иная.

– Ничего, царевич, не переживай, – Гавр, сокольничий лихой, гривой светлой встряхнул, подмигнул Иоанну весело, – и мы выберемся в лесные угодья. Стрелять там некого, разве что на белку глаз положить, да нам и не затем надобно. Верно?

– Верно, – поддержал Никол, ясноглазый, щуплый, да только кинжалами управлялся, что дышал – легко и просто в цель с любого расстояния попадая. – Ты, Иоанн, подумай, может и впрямь, погода небо прохудившееся подлатает, солнца отмерит в срок – съездим в лес, развеемся, соколам да кречетам роздых дадим.

Заулыбался Иван, закивал. Правы парни, мысль дельную подали, а он уж сумеет отца уговорить, отпустить его ненадолго. Послушав еще немного про приключения ночные, про то, как мавки заигрывали, но в воду не тащили, хозяина слушая, царевич уверился, что должен сам побывать, увидеть, озеро круглое, в короне ивовой шелестящей.

– А что, – Ваня спрашивает, – каков хозяин озерный? Слышал про него легенды от Романа. Правдива ли молва людская?

Гавр да Никол тоже глазами сверкают, любопытство тешат. Псовые и рады угодить, подразнить.

– С виду баба бабой, – усмехнулся один, рыжий да конопатый. – Волос долгий, до бедер, сам худой да бледный. Глазищи на пол-лица, темные. То ли синие, а может, зеленые, не разберешь. Голос не высокий, как у ручьев, но и не низкий, не мужской.

– Много ты в красоте понимаешь, – посмеивается другой, приятеля в бок локтем пихая. – Красивый он и непростой, оттого красота его опасной кажется, боишься подойти.

– Неужто испугались? – хмыкнул Гавр, глаз синий щуря. – Не подошел никто познакомиться?

– А как же, – захохотали псовые в голос один. – Государь всем нос утер. Извините, царевич, не след нам…

– Царь за хозяином озерным ухаживал? – уж кто знал нрав батюшкин, так это наследник его.

– А то, – закивали псовые, видя, что не гневается цесаревич, что про отца заговорили. – Ночь у него провел, только под утро вышел да поспешно велел собираться.

– От те раз, царевич, может, и не получится прогулки-то у нас, занято озеро.

Засмеялись все разом, по плечам друг дружку хлопая. Да только мысль посетить озеро у царевича никуда не делась. Диковинно было бы с ним познакомиться, самому оценить, красив аль нет, чем пугает и что в нем такого, что даже Матвей не устоял.

Позвала Ивана Мара, без боязни среди молодцев на конюшню прошмыгнув. С косы, с платья капли стряхивает, поясно Ивану кланяется. Не трогали ее, знали, с кем милуется. Не смели посягать на царское. Гавр и Никол над девушкой подшучивали, теми же привилегиями обличенные, не задирали, присматривали. А Мара им тем же отвечала. Не ссорилась троица ближних цесаревича, не делила постель его и внимание. Лишь изредка беззлобными шутками кусались промеж собой да затихали от греха подальше, чтоб никто не узнал. А вот пришлых от Ивана отгоняли, когда словом крепким, а когда и кулаком да сталью.

В горнице Иван умылся, сменил рубаху, отправив Мару узнать, не угодно ли батюшке его увидеть. Сам тайком пожелал, чтоб не случилось у них разговора, не очень любил цесаревич наставления государевы о том, что жизнь свою неправильно ведет. Прибежала девка скоренько с ответом отрицательным. Спит царь, отдыхает, тревожить не велел.

А и на руку это Ивану. Подумал, поразмыслил царевич, да и решил попозже к Роману подойти. Друг и охотничий царский хорошо знал Иоанна, крестным ему был, заместо отца порой дельные советы давал, что делать, да как себя вести. Много рассказывал, что сам видывал, что от людей слыхал.

Как сквозь землю цыган провалился, ни в его комнатах, ни в царевой опочивальне нет его. Заглянул царевич осторожно – Матвей спит крепко, одеяло сбилось. Денник седой плечами пожал, мол, не знает ничего, не ведает. Сон сторожит, а остальное не его ума дело.

На Романа наткнулся Иван погодя немного. К столу обеденному брел, головы не поднимая. Уперся в спину широкую, темной тканью обтянутую.

– Роман, здравствуй! – воскликнул Иван, улыбаясь приветственно, да только сползла улыбка сразу же. – Случилось чего? На тебе лица нет, друг старинный.

Цыган невидящим взором окинул царевича, моргнул. Брови темные нахмурились, на переносице сошлись, складку глубокую породив.

– Что? – поторопил, понукал Иван, за отца всерьез опасаясь.

Всем при дворе было ведомо, только царская судьба да наследника волнует хмурого цыгана, что ловчими да соколиными ведал. К остальному равнодушен и слеп, семьи не имея. Злые языки и пуще того упражнялись, что любил царя цыган любовью не братской, да и Иоанна не просто так привечал, но в лицо спросить не решались, о шее своей радея. Гневлив был Матвей, да и Роман недолго бы думал, рот болтливый затыкая.

– Не молчи, сказывай, что с отцом? – Ваня схватился за рукав темный, плотный, потряс руку непослушную.

– Поговорить надо, царевич, – молвил, наконец, Роман, оцепенение сбрасывая, снова в жизнь возвращаясь. – Да только без ушей лишних. Обедать иди, потом в комнаты возвращайся, подожду тебя там.

– А сам голодный сидеть будешь? – возмутился Иван, тоже брови нахмурил, да только выходит как волчонок против медведя – вроде и жест тот же, а угрозы нет, забота да тревога показалась в глазах карих, теплых. – Идем за стол, велю – силой приведут!

Рассмеялся Роман, головой кудрявой покачал.

– Хорошо, – кивнул, за царевичем идет послушно. – Дело срочное, Иван, нужна мне голова твоя светлая, чтоб подсобил, подсказал.

Молчит царевич, про себя пуще прежнего удивляется. Не спрашивал Роман у него никогда совета, свои больше давал, мудрее и опытнее всегда был. Что-то вестимо с батюшкой. Утка печеная да настойка на бруснице прошлогодней в горло не лезли, застревали. Не до еды стало, думы мрачные застили, мешали, одна сложнее другой выстраивались, громоздились.

Кое-как насытившись, Иван из-за стола встал, на слуг внимания не обращает, а те дивятся да косятся. Что, мол, с наследником царским.

Заперлись с Романом в горнице малой, в цесаревича покоях. Иван сразу к цыгану обернулся, ответа требует, терпеть мочи нет. Уселся за столик малый, полированный, вазон фарфоровый заморский в руках крутит, вот-вот уронить грозится.

Кусает Роман губы, не знает с чего начать. Решился, к окну обернулся, слова с трудом подбирает, лишнего сказать опасается. Слушает Иван, не перебивает, у самого глаза круглые, руки холодные. Сначала про лес да озеро вроде знакомое услышал, что ночь стояли, да царь с хозяином озерным миловался. А когда Роман про зеркало колдовское сказал, про задумку государя, сглотнул ком шершавый, горло перекрывший. Выходит, не просто так отец в библиотеке, в комнатах у себя запирался, меньше выходить стал. Страх подступал к царю, страх старости да смерти. Великий ужас, снедавший не один ум крепкий.

– Стой, погоди, – ладонь царевич поднял, переносицу сжал, мычит невнятно, пытаясь суть уловить. – Выходит, батюшка забрал артефакт заповедный да сюда принес? А Янисъярви? Проснется и увидит, что будет?

– Этого не знаю я, царевич. Но сдается мне, хозяин озерный обиды не спустит, мстить начнет всенепременно. Не уверен я, что переубедить царя смогу на сей-то раз. Крепко в нем идея засела, заразила, глубоко корни пустила. Если…

Не успел Роман поведать, что плохо Матвею было от одного разговора, не успел опасения высказать, что от второго царь и вовсе заболеть может, как вдруг звук странный, тонкий по горнице разлился, в фарфоре тонком отразился. Чувствует Иван, что в сосуде крутобедром вода забурлила, чисто в чане кипящем. Пузырями пошла. Лопнул вазон, брызгами острыми разлетелся. Изрезал, изранил руки царевича, глубоко под кожу занозы-осколки засадив. Вскрикнул Иоанн, от стола отскочив, стул резной опрокинув. Руки кровью окрасились, капли вязкие собрались. Вода разбившаяся змеей хищной собралась, хвостом виляет, ползет, двигается. За сапоги царевича хватает, норовит обвиться. Выругался Роман, ногой придавил хвост прозрачный, осенил крестным знаменьем. Растеклась лужа бесцветная, холодная, неживая.

Пока Мару кликнули, пока тряпки да мази принесли, Роман сам осколки из рук вытащил, в горку немалую побросал, сложил.

– Значит, не зря ты волновался, – сказал Иван, когда вновь всех выставили и двери закрыли, заперли. – Мстит хозяин озерный. Почему мне?

Тяжко осел Роман, сгорбился устало, утомленно. Руки крепкие в коленях стиснул, молчит, голову свесил.

– Духи… они по крови мстят, а ты его сын, наследник, – молвил тихо и горько. – Все, что он сделал, на тебе отразится. Наследием обернется, не спрячешься.

Бинтует руки царевичу, близко наклонился, пропущенные осколки высматривает. Морщится от боли неприятной Иван, за отца волнуется.

– Надо переубедить батюшку, заставить отступиться! – царевич воскликнул.

Роман только зубом звонко цыкнул, помогая рубашку порванную-испачканную снять. Упрям Матвей, ничто его не переубедит. Выход другой надо искать. Да только где он, выход тот? Не машет платком кружевным, не показывается.

Через седмицу неполную в тереме царском бояться стали к фонтанам да кадушкам полным подходить. Вода бесновалась, мутью плескала, запахом затхлым. Прорывала сосуды. В кастрюлях вспенивалась, готовить мешала, еду травила. Поначалу думали, шалит кто просто из детских. Всплески редко были, да все больше слабые. А потом на конюшне царской крыша обвалилась, скакунов накрыла. Вода столбы-опоры подмыла, грязевой вал выстроила. А как подтолкнул ручеек малый тот вал, рухнул, рассыпался, крепи да опоры повытолкал. Следом в умывальнике царском, заморскими умельцами построенном, вместо воды прозрачной жижа навозная потекла. Да не успели сразу спохватиться, пол изгадило-затопило, смрадом зловонным царя да челядь повыкурило. Полы каменные на этаже первом, низком затопило на палец-другой. Застаивается вода мутная в углах, прорастает ряской, тиной пахучей. Сколько не выметай, не вытирай ее, все равно возвращается. Ни врачеватель городской, умудренный, ни коллега его, крестом ознаменованный, ничего сделать не могут, только руками разводят да бороды седые комкают, пытаются ответ найти.

Слуги царские с ног сбились, бояре высокие в другие терема переехали, опасаются, страшатся воды заговоренной. Челядь помладше перешептывается, истории одну страшнее другой рассказывает. Тайком от всех кто-то пригласил волхва. Тот пришел, посохом постукивая, солнечное колесо принес. Вспыхнули лучи загнутые, отогнали водицу проклятую. Да только не помогло. На следующий день снова вернулось все. Стал похож царский терем на болото цветущее, кочками заместо мебели наполненный.

Иван с Романом с ног сбились, всю библиотеку царскую доступную перерыли, пытаются, стараются ответ верный найти. Как помочь да беду неминуемую от себя отвести. И так и эдак прикидывали, все попусту. По всему к озеру надо идти, спрашивать. Да только как? Поклониться в ноги? Роман криво улыбался, помнил хозяина озерного. Не успеешь рта раскрыть, разгневанный дух попросту сердце вынет.

– Но не может же он быть таким кровожадным! – царевич руки заламывал, тыкал в разворот книжный, где Янисъярви описывался.

К описанию картинка малая прилагалась, каким-то неумехой написанная. Со спины хозяин озерный нарисован, окромя волос длинных, густых, да заколки вычурной, в тех волосах запутавшейся, не разглядеть ничего.

– В праве он своем, – головой кудрявой Роман качал, жевал чубук трубки, дымом сладким выдыхал, хоть и божился себе курить бросить, да какое тут. – Месть священная, а здесь кругом мы виноваты выходим.

Лег царевич грудью на стол дубовый, нос свербит пылью книжной, в глазах двоится, плывет от ночей бессонных, чтения постоянного.

– Значит, выход у нас один, Роман, единственный. Зеркало хозяину вернуть. Успеть показать до того, как гнев он свой на нас опрокинет. Авось и остаться в живых удастся.

Побледнел цыган, дымом поперхнулся. Сам давно уже мысль подобную от себя гнал, да только упорно она возвращалась. И все бы хорошо, да только было два заковыристых препятствия в том плане простейшем. Во-первых, не верил цыган, что озеро сумеет ярость свою сдержать, опоил его царь, обманул, в постель попросился да вещь ценную из дома украл. В мире людей за такое головы не сносили, татем не уходили, а в мире заповедном, колдовском, и подавно пустят, не позабудут. Смертником должен быть посол, кто зеркало к озеру понесет. Пусть так, согласен был Роман голову свою за успокоение всех сложить, да только Матвей с зеркала глаз не спускал. Спал и ел теперь, в покоях запершись, не звал внутрь ни слуг, ни помощников, ото всех за дверями схоронился, на зов неохотно отвечал. Третьи сутки не показывался, беспокойство вызывал. Кабы не страх, суета великая, давно бы пустили слух, что преставился Матвей, пошли бы двери дубовые ломать, запоры прочные отворять, проверять, как государю живется аль неможется.

Иоанн внимательно за лицом цыгана наблюдал, ждал реакции. Согласится, воспротивится? Молчание за столом тянулось, множилось, среди клубов дыма настаивалось.

– Роман, знаешь ведь, что прав я, почему не отвечаешь? – не выдержал Иван, руку цыгана, в кулак сжатую, накрывая, стискивая крепко.

– Не знаю, что сказать тебе, царевич. Прав ты, понятно это, да только как ты у батюшки зеркало то вырвешь? Безумие крепко в нем проросло, корни пустило. Давеча пытался к нему зайти, так выгнал меня, словом бранным в след напутствовал. А я лишь указал, что плохо он выглядит, силы из него зеркало пьет.

Вздохнул царевич глубоко, тяжко. Крепче стиснул пальцы на кулаке, к себе тянет, смотрит снизу вверх тревожно.

Сорвалась с потолка капля крупная, попала прямо на лицо Ивану. Вздрогнул царевич, кубарем со стола слетел да на колени цыгану упал. Роман прикрыл, будто от опасности великой, вверх смотрит. Ползет, разливается по потолку узорному, расписному тонкая пленка водная, краски пожирает, каплет вниз, чисто слезами. По углам гул собирается, плачем оборачивается, будто хнычет кто-то жалобно, по-детски. Тянется нитка водная, паутиной свивается, та, в очередь свою, клинком хищным заостряется. Метит вниз, в спину царевича, да только на пути Роман стоит, не пускает. Медлит лезвие, змеей качается, бессильно спадает. Роман к кресту нательному потянулся. Жалобно всплакнула вода да на пол стекла, упала. Лужа впиталась, ушла прочь.

– Видишь? – царевич кое-как поднялся, за плечо Романа держится, смаргивает мокрыми ресницами, лицо утирает от краски растекшейся. – Нет у нас выхода, надо зеркало возвращать. Это спасение единственное, шанс наш последний.

– Хорошо, согласен. Вечером попробуем к царю подойти.

Иван усмехнулся, к окну подходя. Мутное стекло, непрозрачное, едва улицу показывает, кривится, насмешничает.

– Только как бы его отвлечь, заставить отойти от зеркала?

– Я знаю, – цыган сказал, в полный рост поднимаясь, плечи могучие расправляя. – Иди к батюшке прямо сейчас, попробуй разговор завести, да только про зеркало да озеро ни полсловечка. Расскажи ему про дела государственные, про переговоры с купцами да прочие премудрости.