Текст книги "Так и знал, что трахнут все-таки меня (СИ)"

Автор книги: sengetsu_no_yuki

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

В целом дневники, свидетельства очевидцев, письма демонстрируют довольно высокую степень экзальтации в ночь перед вылетом на задание и утром перед самым вылетом. Она подогревалась самыми разнообразными мыслями – о себе, стране, родных и близких, бусидо, враге… Удивительно, но пилоты редко высказывались в духе яростной ненависти к врагу – она была прежде всего у тех, чьи близкие пострадали от американских бомбардировок японских городов, у многих она усилилась после Хиросимы и Нагасаки. Кувахара Ясуо писал об обуревавших его, молодого курсанта, измученного суровой подготовкой и томительным ожиданием, чувствах: «В ночь на 3 августа я ворочался на койке. Я больше не боялся смерти. Хуже было ожидание. Последняя надежда умерла. В каком бы бедственном положении ни находилась наша страна, по моим оценкам, капитуляция не должна была случиться еще несколько месяцев. Если не будет произнесен последний приказ… Если этого не произойдет в ближайшее время, я могу легко уйти – острый нож и безболезненные порезы на запястьях. «Нет ничего почетного в смерти за потерянную идею. Ничего почетного…» Эти слова [сказанные ему накануне крестьянкой. – Д. Ж.] зазвучали снова так же четко, как тогда в госпитале. Нет, я больше не стану ждать и страдать за потерянную идею. Я уйду легко… чтобы избежать тяжелого пути. Но нет, нет… Ведь тогда я опозорю свою семью. Черт с ней с идеей, но семью позорить нельзя. Подожди, Кувахара. Сядь и подожди. Стисни зубы. Сожми кулаки. Извергай проклятия. Моли Бога.

Проклинай его, если это тебе необходимо. Но жди. Не допускай бесчестья! Не допускай бесчестья! Держись в небе, борись с врагом… Пока не придет приказ! Да, борьба сейчас – это самое лучшее. Единственное». После того, как автор мемуаров увидел своими глазами последствия атомной бомбардировки Хиросимы, он записал в дневнике: «Я попытался поймать другую станцию и услышал «Светлячка» (мелодию доброго старого времени). Затем знакомый голос произнес: «Уважаемые японские пилоты. Это Сайпан. Я такой же японец, как вы. В настоящий момент я вдалеке от ужасов войны. Здесь мир и тишина. А вы разве тоже? Так зачем, друзья, вы должны продолжать бессмысленно гибнуть в боях? Вы, доблестные камикадзэ, которые каждый день жертвуют собой. Ради чего? Зачем вы становитесь жертвами? Почему вы должны умирать?» Голос продолжал спрашивать, поняли ли мы, что сегодня случилось в Нагасаки! Америка, говорил он, может предложить вам только одну альтернативу – капитуляция или уничтожение. «Знаете ли вы, что ваши матери, жены, сестры и дети голодают сейчас из-за дьявольских амбиций некоторых людей в Токио?»

Для того чтобы сдаться, нам нужно было лишь помахать крыльями перед американским летным полем. «Я снова выйду в эфир через два часа», – сообщил нам голос. Затем зазвучала популярная в Японии песенка «Старый дом в Кентукки». Много раз я испытывал тоску по таким песням, желание перестать воевать. Много раз мне казалось, что нет ничего важнее мира. Мира любой ценой. Доходило даже до того, что я планировал побег из Хиро. Но в любом таком плане серьезной проблемой становилось топливо. Я хотел ночью оглушить охранника и надеть его форму, чтобы перенести топливо ведрами из хранилища к своему самолету. Если бы кто-нибудь застал меня за этим занятием, я сказал бы, что на складе образовалась течь и мне приказали просто перенести бензин. Поднявшись в воздух, я направился бы в Сайпан, и уже никто не мог бы остановить меня. В этом я был уверен.

Но сейчас… глядя на смерть и разрушения, царившие в Хиросиме, узнав, что враг уничтожил Нагасаки… Да, пусть голос по радио говорил правду, но мне хотелось перегрызть этому человеку глотку. Я ненавидел врагов. Появись сейчас в небе американский самолет, я сделал бы все, чтобы его уничтожить. Моя жизнь уже не имела никакого значения».

Кувахара не знал, что несколькими днями ранее японская подводная лодка под командованием одного из опытнейших подводных асов Хасимото Мотицура, несшая на борту несколько «человекоторпед» кайтэн (до сих пор загадка, использовались ли они при этой атаке), потопила американский тяжелый крейсер «Индианаполис», за три дня до своей гибели доставивший на остров Тиниан ядерные заряды. Если бы эта роковая для американцев встреча состоялась ранее – конечно, это не спасло бы империю от поражения, но десятки тысяч жителей двух японских городов остались бы живы… Кстати, именно одному из уцелевших камикадзэ принадлежит фраза, подхваченная репортерами после войны. Летчик не стал пытаться объяснить или оправдать свои действия и поступки своих собратьев по корпусу. Он просто сказал в ответ на заявления американских военных о негуманности использования камикадзэ и о том, что эта тактика является варварской – «неужели атомная бомба более гуманна?» В этом его горячо поддержал честный и прямой американский адмирал Уильям Лихи, заявивший, что именно США опустились до «этического стандарта варваров Средних веков».

Но так или иначе, для каждого камикадзэ сомнения когда-либо заканчивались, и для многих наступал их День. Как правило, перед вылетом летчики последний раз завтракали (обедали, ужинали). Трапеза могла состоять из различных блюд – от супа с рисовыми колобками, морепродуктов (соленой и сушеной рыбы, каракатицы), соевого творога тофуи бобовой пасты мисодо сухого пайка из тех же рисовых колобков (такой рацион из 8 рисовых шариков назывался бенто,его давали с собой в полет, ведь путь до цели мог оказаться длительным).

Как правило, летчики помогали механикам заранее готовить свои машины к вылету, освобождая их от не слишком нужных деталей, которые могли пригодиться будущим пилотам и ремонтникам. Уже на самой взлетно-посадочной полосе проводилась последняя церемония прощания, которая не раз попадала в объектив кинокамеры и была достаточно подробно описана очевидцами. Летчики повязывали белые налобные повязки из ткани ( хатимаки), на которых часто было изображение восходящего солнца с лучами, а также разные надписи наподобие «семь жизней за императора!». Повязки были напоминанием о самурайских временах, когда они надевались под шлем, дабы пот не заливал в бою глаза (самая распространенная версия их предназначения). На летном поле накрывался небольшой столик с белой скатертью, на котором стояли несколько чашечек с сакэ. Их подавали перед стартом каждому пилоту, и пилоты, поклонившись, выпивали их. Часто этот ритуал проводили лично командиры частей, а при возможности – и сам основатель корпуса камикадзэ Ониси Такидзиро или командующий 5-м воздушным флотом, в состав которого входили морские камикадзэ, вице-адмирал Угаки Матомэ. При этом каждому летчику пожимали руку, желая успешно спикировать на цель. Кинокамера фиксировала молодые лица – смеющиеся и мрачные, немного растерянные и сосредоточенные. Впрочем, в последние недели войны церемонию сокращали или вовсе отменяли. С собой в последний полет камикадзэ брали самые разные вещи – фотографии родных, игральные карты, талисманы, приносящие удачу, подарки родных. Среди последних выделялись сэннинбари –«пояса тысячи стежков», которые шили матери летчиков, просивших встреченных ими молодых девушек сделать один стежок. В результате получалось уникальное по кропотливости и трогательности изделие, о котором нередко вспоминали летчики в своих последних стихах:

Теперь, отправляясь в последнюю атаку,

Я никогда не почувствую

Себя одиноким.

Так как пояс моей матери

Надежно повязан на мне.

Из последнего письма лейтенанта Мацуо Томио (1924–1945)

Перевод А. Фесюна

Летчикам нередко вручался короткий меч вакидзасив ножнах, что символизировало несокрушимый боевой дух самурая. Внешне летная форма камикадзэ не отличалсь ничем, кроме пуговиц с выбитыми на них изображениями цветов вишни. Перед вылетом камикадзэ, как правило, оставляли родственникам обрезок ногтя и прядь волос, помещая их вместе с последним письмом в деревянную нелакированную шкатулку. Эти реликвии могли использоваться для символического погребения воина в храме Ясукуни, где также устанавливалась медная поминальная табличка с именем погибшего и ставшего гунсином –«военным божеством-покровителем». С собой на последнее задание нередко брали и вовсе необычные вещи – так, несколько водителей человеко-торпед взяли с собой урны с прахом товарищей, умерших на берегу и не дождавшихся гибели в бою, чтобы они тоже символически и духовно поучаствовали в битве с врагом. Подобный случай в авиации описывает капитан первого ранга Накадзима. В штаб его 765-й воздушной группы, размещенной на Тайване, пришла женщина по имени Кусанаги Мисао, сын которой хотел стать камикадзэ, но умер до окончания летных курсов. Теперь его прах и прядь волос взял с собой другой летчик, который с гордостью повязал шарф с надписью «Молюсь за прямое попадание. Мисао».

Завершала церемонию прощания короткая напутственная речь командира, после чего под исполнение какой-нибудь старой военной или народной песни или гимна в исполнении товарищей камикадзэ занимали места в кабинах. После того, как пилоты махали по очереди рукой, самолеты взлетали. Бомбы редко сразу же ставились на боевой взвод, поскольку в случае неудачи миссии не было возможности вернуться, правда, в самом конце войны ввиду участившихся случаев отказа взрывателей (а возможно, юные летчики от волнения порой просто забывали ставить их на взвод) это начали делать еще на аэродроме. Затем самолеты (камикадзэ и немногочисленное сопровождение) отправлялись в указанный квадрат в поисках цели. При подлете главной задачей было избежать огня истребителей и зениток, а это удавалось нечасто. Поэтому камикадзэ были вынуждены пикировать либо с очень малой, либо с предельно большой для их машин высоты, что давало какой-то шанс проскочить к цели.

Предоставим слово неоднократно упоминавшемуся нами Кувахаре Ясуо, бывшему пилоту истребителя сопровождения, так и не дождавшемуся своего шанса стать камикадзэ:

«Уно [командир группы. – Д. Ж.] снова подал сигнал, и наши двенадцать камикадзэ ринулись вперед на большой скорости. Они шли в бой на высоте десять тысяч футов. Мы вчетвером, слегка поднявшись, последовали за ними. Неслись секунды, корабли росли… росли… росли… Они начали разворачиваться! Наконец ожидание закончилось. Я даже обрадовался нахлынувшему страху. Все произойдет теперь очень быстро. А потом мы сможем вернуться и доложить, как обычно, начальству о выполненной задаче. Сегодня будет не намного опаснее, чем обычно.

Тацуно [друг рассказчика. – Д. Ж.] шел лидером последнего клина на старом морском истребителе «Мицубиси-96».

Все двенадцать уже отбросили колпаки своих кабин. Их шелковые шарфы развевались на ветру. На вечном божественном ветру. Впереди и под ними начала стрелять первая зенитка. Трассирующие снаряды пронзили небеса красными полосами.

Вот сейчас… Кажется, мы летим прямо над ними! Я потею, следя за нашими камикадзэ. Первый смертник ныряет вниз и падает вертикально на заградительный огонь зенитки. Становится ясно, что он уже не доберется до транспортных кораблей. Вместо этого пилот нацеливается на крайний крейсер. В какое-то мгновение кажется, что это ему удастся. Но нет… он взрывается, и все кончено. Его самолет превращается в красную вспышку, которая постепенно затухает и исчезает.

Все вокруг расплывается в смеси звука и цвета. Еще два самолета отправляются вслед за первым и взрываются в воздухе. Четвертый более удачлив. Он с ревом проносится сквозь заградительный огонь, снижается к воде и вырывается из зоны обстрела зениток. Удар! Самолет врезается в эсминец прямо над ватерлинией. Страшный взрыв, затем еще один и еще. Здорово! Здорово! Эсминец поражает предсмертная судорога. Он не может оставаться на плаву. Вода хлещет через борт и заливает судно. Наконец эсминец переворачивается и тонет.

Я теряю из виду истребителей. Они разлетелись в разные стороны. На двух транспортных кораблях расцветают смертельные огненные цветы. Повсюду страшная суета и рев. Один из наших самолетов несется низко над водой. Вокруг него тысячи вспышек взрывов. Машина прорывается сквозь них и нацеливается прямо на транспорт. Прямо… Сейчас он нанесет прямой удар. Нет, нет, они достали его. Самолет падает на корму, причинив кораблю лишь незначительный урон.

Оборона практически непреодолима. Сейчас сквозь заградительный огонь может проскочить разве что комар. Еще два смертника устремляются на тот же транспортный корабль, но взрываются и рассыпаются обломками по воде. Другие падают в море, словно горящие головешки. За всеми уследить невозможно. Насколько я могу понять, мы потопили только один корабль.

А самолетов осталось уже совсем мало. Некоторые из них трудно разглядеть на фоне мрачного горизонта. Две машины – тренировочная и истребитель «Мицубиси» – возвращаются к нам. Мы кружим над ними и следим, как они выполняют маневр и снова устремляются на врага. Тот «Мицубиси»! Это же Тацуно! Да, я прав. Он был в составе последнего клина – единственный морской самолет! Две машины ныряют вниз, нацеливаясь в центр конвоя. Вдруг тренировочный самолет рядом с Тацуно подбивают, буквально срывая с неба. Его крыло и хвост отрываются, и он с бешеной скоростью куда-то уносится. Теперь Тацуно один. Его еще не подбили. Он идет в красивую атаку. Так нас не учили даже в летной школе. Тацуно! Тацуно! Пламя вырывается из хвостовой части его машины, но он продолжает лететь. Оранжевые пальцы зенитного огня достают Тацуно. Самолет движется в полосе сплошного огня, но американцы не могут остановить его. Тацуно! Танкер впереди рассекает свинцовые волны. Они сближаются! Удар! Страшный взрыв сотрясает воздух. Одно странное мгновение огоньки кружатся и танцуют. Теперь стаккато серии более тихих ударов и один могучий взрыв, от которого море морщится, словно одеяло. Танкер идет ко дну. Утонул. Ни следа, только расплывающееся масляное пятно. Это был мой друг».

Что еще осталось несказано и недосказано? Конечно, много. Например, что чувствовали камикадзэ, которые остались в живых, какова была их судьба. Можно выделить минимум три четкие категории выживших: те единицы, кто каким-то просто невероятным чудом уцелел после совершения атаки (!) и попал в плен, те, кто просто так и не дождался приказа на вылет, и те, кто вернулся, не найдя цели. Первых, естественно, было совсем немного. В мемуарах одного американского морского офицера речь идет о трех водителях торпед кайтэн, у которых во время битвы за Филиппины поломались моторы, и их вынесло течением к месту, где находился его эсминец. Американцы спустили шлюпку и подобрали японцев, долгое время пробывших в открытом море и ослабевших до такой степени, что не смогли совершить сэппуку (которое они попытались сделать при приближении врагов). Неудавшихся смертников подняли на борт корабля ВМФ США и выходили, дальнейшая их судьба неизвестна, видимо, они были отправлены в лагерь для военнопленных и впоследствии репатриированы.

Подобные неудачи случались и с летчиками, особенно с теми, кто в конце войны шел в атаку на старых, разболтанных самолетах. Иногда такие машины падали, не добравшись до цели, и летчики получали шанс выжить, которым некоторые пользовались. В мае 1945 года младший лейтенант Аоки Ясунори атаковал американский эсминец у берегов Окинавы и попал в плен, когда его самолет развалился, ударившись о воду рядом с целью. Когда его в полубессознательном состоянии вытащили из воды, летчик, по воспоминаниями американских моряков, отказывался от еды и сигарет и попытался покончить с собой, прокусив язык (кстати, старый способ ниндзя, требующий, однако, колоссальной силы воли). Излеченный корабельным доктором Аоки отказался от дальнейших попыток суицида. Известный мастер каратэ Одзава Осаму также прошел в молодости интенсивный курс обучения пилотажу на одной из многих секретных баз, готовясь умереть за родину и императора. Он вспоминал, что однажды их командир перед строем задал вопрос, есть ли среди присутствующих добровольцы. Одзава вместе с десятками других пилотов сделал шаг вперед. «Вернуться с этого задания вам не суждено», – сказал командир. «Для нас это была великая честь», – вспоминал впоследствии Одзава Осаму.

И вот, в четыре часа утра 29 апреля 1945 года, опрокинув чарку сакэ, которая должна была стать последней, Одзава поднял в воздух старенький самолет. Стартовавший с аэродрома первый пилот успешно взлетел и нашел свою гибель уже у цели. Следующему летчику подняться высоко в воздух было не суждено – старый биплан, не набрав высоты, рухнул на землю. Одзава, прочитав последнюю молитву, начал свой путь в небо. Рядом с ним лежал семейный самурайский меч. Самолет был напичкан бомбами: Осаму было приказано рухнуть на американские корабли, расположенные у побережья Окинавы. Получив приказ отправиться в путь, Одзава с уверенностью впился руками в штурвал. Но, поднимаясь к солнцу, самолет вдруг затрясся и стал падать… Одзава очнулся только двенадцать дней спустя. Вид у него был далеко не самый бравый, а его состояние здоровья оставляло желать лучшего. Пробитое легкое было прооперировано. Хуже дело обстояло с лопнувшей барабанной перепонкой. Врачи констатировали также частичную потерю зрения и многочисленные переломы. Для того чтобы Одзава не нанес вреда себе сам, его привязали к койке. Впочем, потомку древнего рода Такэда не суждено было тогда умереть – он прожил долгую плодотворную жизнь, став одним из лучших каратистов стиля Сётокан.

Читателя, возможно, несколько удивит фраза о том, что Одзава привязали к койке в японском же госпитале, чтобы он не покончил с собой. Такое было вполне возможно – почти все выжившие камикадзэ испытывали колоссальную опустошенность после неудачного вылета, причем это касалось и тех, кто вернулся с задания, не найдя целей. Надо сказать, что и отношение к тем, кто вернулся, было разным, но чаще всего – негативным, от сдержанно-отрицательного до откровенно презрительного, часто совершенно незаслуженных упреков в трусости и глупости.

Лучше всего состояние выживших по этой причине камикадзэ описал лейтенант Нагацука: «Под этими облаками в каждой точке меня ожидала верная смерть, и только облака не дали продолжить наш последний полет. Теперь мне давался шанс. Жить в этом мире дальше. Благодарить ли мне небеса или проклинать их за то, что они прервали мой путь? Будет ли у меня возможность вылететь снова? Я очень хорошо знал, что на нашей базе кончилось горючее, и никто не мог сказать – снабдят ли им нас вообще… Нет, это была моя первая и последняя возможность атаковать. Я оставил базу с твердым намерением пожертвовать своей жизнью. Насколько же постыдным было возвращаться!»

Командир звена скомандовал возвращаться на базу, и Нагацука с неохотой подчинился, хотя всю дорогу домой думал, а не стоило ли оставить товарищей и продолжить полет в одиночку, хотя из-за облачности и сильного дождя шансов найти цель не было. «Как я мог это сделать?… До тех пор пока мне предоставится другой случай вылететь, я буду страдать и от себя самого, и от других. Поскольку я решил пожертвовать своей жизнью, мне следовало идти до конца. Оправдываться тем, что я не мог видеть американские корабли – это просто предлог. Люди скажут, что я предпочел унижение славной смерти. Какой стыд!»

После возвращения на базу именно так и случилось. Командир авиагруппы вызвал к себе Нагацука и прочих оставшихся в живых летчиков и устроил форменный разнос: «Вы – первые летчики отряда специального назначения в нашем подразделении. Шестеро из вас выполнили свой долг до конца, хотя им и не удалось потопить ни одного вражеского корабля [дело в том, что шесть пилотов просто спикировали в воды Японского моря, не желая возвращаться на базу и не подчинившись приказу о возвращении или просто не заметив его – приказ был отдан взмахом руки и крыльев машины командира. Рация была слишком дорогостоящей аппаратурой, не устанавливавшейся не только на самолетах для камикадзэ, но и на других японских истребителях. – Д. Ж.]. Совершенно очевидно, что они были готовы к смерти еще до взлета. Но вы – вы не смогли подготовить себя. И вот, вы вернулись под предлогом плохой по годы. Презренные трусы! Вы никогда не станете истинными офицерами. Вы все еще просто студенты. У нас нет больше топлива, а вы истратили то немногое, что у нас было… Почему вы не смогли умереть достойно?… Стыдитесь! Фактически вы бежали перед лицом врага. Вы обесчестили наше подразделение и деморализовали моих людей… Я сажаю вас под арест и приказываю переписывать священные слова Его Величества вплоть до дальнейших распоряжений [имеется в виду приведенный нами выше «Императорский рескрипт солдатам и матросам» императора Мэйдзи. – Д. Ж.] ».

Страдая от чувства стыда и угрызений совести, Нагацука с трудом сумел справиться с таким состоянием. «У меня не было ни малейшего ощущения того, что я чудом избежал смерти. Еще менее ощущал я какую-либо радость от того, что снова нахожусь на базе. С опустошенной душой шел я по тропке, ведущей к подземной казарме. Я не пытался обходить лужи, ступал прямо по ним, не видя, где нахожусь, совершенно рассеянно, не ощущая – иду ли я или шатаюсь, как пьяный. Вокруг простирались кукурузные поля… кукуруза имела право продолжать расти, по крайней мере до осени, тогда как мое существование было незаслуженным и временным… Мой меч, конверт с моим завещанием – все лежало на моей койке. Я написал тогда «погибший капитан Нагацука» [Нагацука заранее «произвел себя» в капитаны, повысив в завании на две ступени, что обычно и происходило в таком случае. – Д. Ж.]. Теперь этот кусок бумаги наполнил меня отвращением, он бросал мне вызов, он оскорблял меня. В ярости я схватил конверт и разорвал на мелкие куски. Затем я сбросил все с койки. Никто не посмел сказать ни слова. Даже лейтенант Танака, всегда болтавший не переставая, молчал. Все мы были раздавлены стыдом, мучимы угрызениями совести. Вытянувшись на койке, я постарался заснуть, но не мог. Состояние возбуждения сменилось огромной физической и духовной усталостью».

Вскоре американское авиасоединение было отведено из вод вокруг Окинавы, и Нагацука так и не получил шанса на второй вылет. Он пережил войну, написал свои уникальные мемуары, но, похоже, так до конца и не избавился от чувства неудовлетворенности тем, что все его «попытки получить возможность умереть как патриот закончились неудачей». Из приведеного выше отрывка видно, что мнение о том, что нередко кадровые офицеры в душе считали вчерашних студентов-камикадзэ ненадежными выскочками, которые греются в лучах славы, небеспочвенно. Впрочем, в данном случае многое зависело от личности командира авиаподразделения – мы знаем, что некоторые камикадзэ несколько раз вылетали на задание и когда они возвращались, то отнюдь не встречали таких унижений, как Нагацука. По некоторым данным, летом 1945 года до 50 % летчиков возвращались с задания, не найдя целей. Трижды вылетал на задание Ямамура Кэйсукэ, пилот пилотируемой бомбы «Ока», и трижды бомбардировщик, несший его бомбу, возвращался на базу.

Наверное, своеобразным «чемпионом» стал старшина Фудзита Юкиясу, слетавший как камикадзэ семь (!) раз, хотя вряд ли он был счастлив по этому поводу. Подобные случаи были бы невозможны при наличии таких командиров и такого отношения, как в случае с Нагацука.

Наконец, многие пилоты просто не успели получить приказ о вылете. Среди них был и неоднократно упоминавшийся нами Кувахара Ясуо, который зато успел попасть на окраину Хиросимы в роковой для города день и стал свидетелем всех произошедших там ужасов, получив при этом серьезные ожоги и среднюю дозу облучения. Война для него, по сути, закончилась. Вот как он описывает последние дни перед капитуляцией: «Миссии смертников были отменены. Несмотря на бережное отношение врачей, мое состояние столь ухудшилось, что мне запретили даже разведывательные полеты. Оставалось только ждать. На базе напряжение росло с каждым днем. Сочетание надежды и страха породило новый вид тревоги. Нервы были натянуты до предела, движения стали лихорадочными. День и ночь все мое тело болело. Когда я ложился, мускулы ныли, и временами меня трясло. 14 августа ко мне в казарму зашел приятель. Он только что вернулся из разведки.

– Кувахара, – прошептал он. – Они говорят, что мы завтра капитулируем! Император объявит, что Япония капитулирует! Все радиостанции только об этом и говорят!

Слух распространился очень быстро. Напряжение еще больше возросло. В ту ночь мало кто спал на базе Хиро.

На следующий день все собрались в столовой перед радиоприемником. Мы молчали, как камни. Статические помехи заглушали некоторые слова, но большинство звучало достаточно разборчиво, чтобы было понятно, что произошло. Наш император официально объявил о капитуляции Японии!

Его заявление произвело эффект взорвавшейся ядерной бомбы. Все замерли, словно перед смертоносной вспышкой. Я смотрел на потрясенные лица, наблюдал за тем, как изменилось их выражение. Вдруг раздался крик, и один из пилотов-радикалов вскочил на ноги:

– Американские ублюдки! Покарай их, Господи! Месть! Месть! Мы что, бабы? Дайте нам возможность бороться…

пока еще не поздно! Мы же камикадзэ! – Он так размахался руками, что несколько кружек полетело со стола.

– Мы камикадзэ! – раздался дружный крик. Группа пилотов вскочила и уже была готова броситься к своим самолетам, но тут вмешался командир.

Когда мы вернулись в казармы, в небе послышался гул моторов. Затем раздался звук пикирующих истребителей и два громких взрыва. Мы выбежали и увидели на бетонной полосе два очага пламени. Сержанты Касивабара и Киносита тихо пробрались к своим машинам и стали одними из первых японцев, не сумевшими пережить унижения от поражения в войне.

Их смерть вызвала ожесточенные споры. Либералы, естественно, утверждали, что продолжать воевать было глупо, что своей гибелью ничего нельзя было добиться. Все слышали слова императора. Радикалы, наоборот, утверждали, что наши жизни уже ничего не стоят, что американцы все равно всех поубивают. Последнее, что мы могли сделать, это отомстить за страшные преступления в Хиросиме и Нагасаки. Капрал Ёсида оказался самым непримиримым. После жаркого спора он с проклятиями выбежал из казармы. Через несколько секунд он неистово прокричал:

– Эй, вы, трусливые ублюдки!

Из-за стены донесся пистолетный выстрел. Мы выбежали на улицу и увидели его лежащим в луже крови. Он воспользовался последней пулей для себя. Затем последовала целая волна самоубийств. Некоторые офицеры поступили точно так же, как Ёсида. Другие сделали харакири. Летчики отрезали себе язык, перерезали горло или просто вешались. Утром 18 августа наш командир в Хиро объявил, что с самолетов сняты винты. Все оружие, кроме необходимого для охраны, было закрыто на замок. С усталым лицом он сказал:

– Все вы понимаете, что мы получили приказ воздерживаться от дальнейшей агрессии. Вне зависимости от наших личных чувств боев больше не будет. Япония проиграла войну. Пришло время задуматься о будущем, взглянуть в лицо действительности. Так сказал наш император.

Слезы покатились по щекам командира, и он их не стеснялся. Спустя мгновение плакали все двести человек. Следующие дни были, вероятно, самыми странными в японской военной истории. Так долго просуществовавшая разница в положении офицеров и рядовых исчезла. Те, кто жестоко относился к подчиненным, сбежали в ту же ночь, и больше их никто никогда не видел. Других убили при попытке к бегству. Многие дезертировали в надежде смешаться с гражданским населением, когда придут американцы. Записи, документы, списки персонала – все было уничтожено, чтобы враг не смог ничего найти.

У складов была выставлена усиленная охрана, чтобы предотвратить мародерство, как со стороны военных, так и гражданского населения, которое норовило пробраться на базу сквозь ограждение. То и дело происходили вспышки насилия. «Сумасшедшие» [выступавшие за ведение войны любой ценой. – Д. Ж.] и «вольнодумцы» продолжали выяснять отношения. Я старался избегать споров, проводя время в раздумьях. Мне уже надоели всякие конфликты.

21 августа на стенде у столовой я прочитал информационный бюллетень. Он ничем не отличался от обычных, но слова… «23 августа демобилизуются…» Несколькими строчками ниже было написано: «Капрал Ясуо Кувахара».

Словно кто-то неожиданно ударил меня в живот. Я подумал, что это ошибка. Но это была правда. Моя демобилизация вскоре подтвердилась. Это была правда!»

Реакция на речь императора 15 августа 1945 года действительно была подобна эффекту разорвавшейся бомбы. Боевой дух многих японских подразделений был высок и в самом конце войны, многие солдаты и офицеры продолжали наперекор всему верить в победу или хотя бы в заключение достойного для их страны мира. Среди них были и многие камикадзэ, готовившиеся к вылетам в ходе планировавшегося вторжения американских войск собственно в Японию (планы операций «Олимпик» и «Коронет» по вторжению на Кюсю и Хонсю не были секретом для японского командования). Так или иначе, страна капитулировала, и теперь у каждого из героев нашего повествования появился шанс закончить свою повесть по-своему. «Повесть» Кувахары Ясуо заканчивается не всепоглощающим взрывом или сэппуку, а надеждой на будущее:

«К десяти часам я попрощался со всеми, отдал честь флагу – флагу с восходящим солнцем – и навсегда покинул авиабазу Хиро.

Возвращение домой. Еще никогда жизнь не была так похожа на сон. Я был среди совершенно других людей. Враг не стал пользоваться преимуществом победителей. К удивлению многих американцев, японцы очень быстро привыкли к новому порядку. Император обратился к ним с речью. Они смеялись от радости и плакали от горя. Многие ждали вторжения с трепетом. Другие просто с любопытством. Но большинство было счастливо. Война закончилась.

Пока грузовик с грохотом катился по дороге, я начал глубоко дышать. Моя кожа все еще шелушилась, глаза щипало, а лихорадка после 6 августа не унималась. Но это не имело значения. Тогда не имело. Я провел пальцами по крошечной царапине на руке и стал вспоминать вчерашний прощальный вечер. Дюжина товарищей собралась в кабинете лейтенанта Куроцуки. Мы пили сакэ. Каждый надрезал свою руку и поклялся на крови в дружбе.

Заместитель командира 2-й эскадрильи Куроцука был миролюбивым человеком, но доблестным воином. Его все любили. Я и сейчас вижу его румяное лицо, добрые умные глаза, помню сказанные им последние слова: «Мы проиграли эту войну… но в душе мы остаемся непобедимыми. Давайте никогда не терять духа дружбы, духа Японии. Мы взрослые люди. И в то же время очень молоды. Будущее раскинулось перед нами. Теперь мы должны посвятить себя не смерти, а жизни, чтобы возродить Японию. Однажды она снова станет великой державой. Ее будут уважать в мире. Кто еще на земле, друзья мои, узнает лучше нас, что такое война? И кто будет так хранить мир? Так, как будем хранить его мы?»