Текст книги "Так и знал, что трахнут все-таки меня (СИ)"

Автор книги: sengetsu_no_yuki

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Еще одним сильным побудительным мотивом для сэппуку было горячее, искреннее желание доказать свою невиновность, искренность ( макото), честность, указав на неверное понимание слов или поступков самурая. Называлось такое сэппуку термином канси.Иногда оно совершалось с целью указать сюзерену или властям на неправильность, недостойность их политики или отдельных решений. То есть в канси присутствует комплекс смешанных эмоций – протеста, отчаяния, уважения, привязанности, обиды и т. д. Примеров канси в истории Японии тоже немало – к примеру, Хиратэ Киёхидэ, наставник Ода Нобунага, отличавшегося в молодости склонностью к «прожиганию жизни» и отсутствием интереса к серьезным, достойным самурая вещам, совершил в 1553 году канси, чтобы хоть как-то повлиять на своего неуправляемого питомца (справедливости ради скажем – ему это удалось). В общем, канси по форме немного сходно с тем типом суицида, когда самоубийца оставляет записку «в моей смерти прошу винить такого-то», хотя основная цель канси иная – скорее не обвинить и тем более не оскорбить кого-либо, а «наставить на путь истинный» таким экстремальным способом. Дополнительной мотивацией здесь могла быть также демонстрация своей верности и преданности.

Наиболее романтичной (добавим – и романтизированной) в западном (да и японском) понимании этого слова формой самоубийства (иногда способом сэппуку) было синдзю –«самоубийство двоих», чаще всего – любящей пары, не имеющей возможности быть вместе в силу неких объективных причин. Причем такой парой могли быть как мужчина и женщина, так и двое мужчин (об отношении самураев к однополой любви будет сказано в нашей книге далее). Причинами синдзю разнополых пар чаще всего было различное социальное положение, противодействие со стороны его или ее родных и многое другое. Примерно то же самое мы имеем и в случае с однополыми парами, ведь в традиционной Японии жесткого неприятия такой любви не существовало, здесь западная по своей сути мотивация вроде «они кончали с собой, чтобы доказать обществу свое право на любовь» – просто не срабатывает. Идея синдзю очень сходна с идеей дзюнси, главное здесь – это надежда на успешное следующее перерождение, в котором влюбленным суждено «одной раздвоенною веткой расти» (Бо Цзюйи) и их никто уже не сможет разлучить. Ведь многие считали, что «духовная связь родителей и детей длится одно перерождение, а любящих супругов – три». Самые знаменитые синдзю, волна которых буквально захлестнула Эдо в конце XVII века (да, мода тоже играла здесь определенную роль!), совершались достаточно обдуманно, а не в некоем внезапном порыве отчаяния, хотя, возможно, следует говорить и об «обдуманном отчаянии». Желающие подробнее узнать о печальных судьбах японских Ромео и Джульетт (кстати, совершивших типичнейшее синдзю по сути, хотя и не по форме – в Японии мужчина в таком случае скорее совершал сэппуку, женщина же – перерезала себе сонную артерию, вешалась или принимала яд) могут обратиться к творчеству великого драматурга Тикамацу Мондзаэмона (которого, кстати, называют «японским Шекспиром») и его драмам, таким как, например, «Самоубийство влюбленных на острове Небесных сетей».

Разновидностью синдзю (или все же дзюнси?) следует считать самоубийство жены вслед за мужем. Яркое описание случая подобного рода представлено в блестящей психологической новелле Мисима Юкио «Патриотизм», где подробно описан процесс сэппуку, поэтому рекомендуем ее прежде всего читателям и читательницам с достаточно крепкими нервами. Таких женщин история Страны восходящего солнца знает немало – это и уже упоминавшаяся нами Оити-но Ката, и Ёдогими (мать Тоётоми Хидэёри), покончившая с собой в башне осажденного Осакского замка в 1615 году, и жена одного из 47 ронинов (Ядзамо Мотооки), «ушедшая вслед за мужем» на его могиле, и многие другие. В XX веке – это прежде всего жена знаменитого генерала времен русско-японской войны Ноги Марэсукэ, в 1912 году заколовшаяся ударом кинжала в грудь после сэппуку мужа. Правда, женщины почти никогда или очень редко совершали сэппуку – как мы уже говорили, традиционно они выбирали перерезание сонной артерии (как менее болезненную и более быструю смерть), реже яд, удушение и т. д. Нередко знатные японки просили мужа или кого-то из слуг убить себя. Естественно, что в самурайском обществе считалось, что женщина не в состоянии вынести все мучения, связанные с сэппуку, и не стоит ее на это обрекать, хотя характерно, что японские дамы нередко демонстрировали просто беспрецедентное мужество (да простят автору читательницы такой невольный каламбур, слегка отдающий «мужским шовинизмом»), и это признавали мужчины – авторы хроник, дневников и т. д., нередко сопровождая комментариями в духе: «Это же надо, какая-то женщина, а может проявить такую силу духа, что иному мужчине не под силу!» Самое любопытное, что, по легендам, собранным в источнике под названием «Харима-но куни фудоки» («Географическое описание провинции Харима»), составленном в начале VIII века, первой сэппуку совершила некая богиня Оми, преследуя сбежавшего от нее мужа. Она «воспылала гневом и злостью, разрезала мечом живот и бросилась в болото», получившее в честь этого события название Харасаки – «разрывающая живот».

Но вернемся к мужчинам. Со временем сэппуку в токугавские времена стало даже своеобразной модой – его начали делать бесшабашные молодые самураи по пустяковым поводам или даже без оных, что немало беспокоило власти и даймё. Ведь далеко не каждый проступок был достоин такой серьезной кары, пусть и почетной – так, господин мог запретить самураю совершать сэппуку, если он считал проступок незначительным. Но иногда сэппуку совершались и из-за, как показалось бы европейцу, пустяков – такова, например, история о «кровавой родословной» рода Сома, поведанная Ямамото Цунэтомо в «Хагакурэ». Во время пожара один из вассалов рода Сома, ничем не выделявшийся ранее, совершил невероятный даже для тех времен поступок – пробрался в пылающий дом и, чувствуя, что назад ему не выбраться, разрезал живот и вложил в рану драгоценный свиток. После пожара оказалось, что вымазанная кровью родословная уцелела, совсем не обгорев, а герой стал известен (естественно, посмертно) всей Японии.

Работая над данным разделом, автор порой был вынужден отвечать на странные, порой парадоксальные вопросы со стороны своих друзей и знакомых. Например, если японцы совершали сэппуку по таким разным поводам, то не было ли среди этих всех мотивов чего-то вовсе странного и экстраординарного даже для японца (не говоря об озадаченных таким обилием мотиваций европейцах). Например, «победного сэппуку», в смысле – от полноты чувств после триумфа? Как ни странно, этот вопрос не столь абсурден, как казалось бы. Так, близким к чему-то подобному являются сэппуку некоторых мастеров боевых искусств, кончавших с собой, дабы не чувствовать неизбежного упадка сил в годы старости. Смысл этого акта – уйти, пребывая в состоянии своего, как говорили греки, «акмэ» – жизненного пика, расцвета. Возможно, как отмечают некоторые биографы, что-то подобное испытывал и Мисима Юкио, этот талантливейший «очарованный смертью демон» (так переводится его псевдоним «Ми-си-ма») японской литературы, хотя формально его сэппуку было исполнено как канси – дабы «разбудить дух нации». Великий творец собственного мифа, Мисима в частных разговорах испытывал явный дискомфорт от мысли, что он может быть жив в неподобающем для истинного японского героя возрасте 45 лет – большинство любимцев японской нации ушли из этого мира молодыми и прекрасными, вызывая острое чувство «печального очарования вещей»…

Интересным моментом были успешные попытки эстетизации сэппуку и всего с ним связанного. Здесь явно проглядывает влияние буддизма и особенно дзэн, ведь в синто смерть (любая, но особенно с пролитием крови) по своей природе отнюдь не прекрасна. Здесь можно указать на тенденцию (достаточно позднюю) к обставлению сэппуку различными дополнительными ритуалами – чистые белоснежные циновки, белые ширмы вокруг (белый в Японии цвет не только чистоты, но и смерти), перенесение места действия в цветущий сад и т. д. В этом же смысловом ряду стоит и обычай пить последнюю чарку сакэ, беседуя на отвлеченные темы, а также писать последнее предсмертное стихотворение – называлось оно дзисэйи представляло собой танка, а позднее хокку. Оно, как и всякое японское стихотворение, кроме вполне очевидного, могло содержать разные смысловые пласты. Этим очевидным должна была быть отнюдь не тема собственно смерти, а, скорее, некий ее симбиоз с условным пейзажным моментом, хотя нередко это правило все же нарушалось. Следующие два хокку – из числа этих самых «последних строф» (автор второго из них – один из легендарных 47 ронинов Катаока Такафусу).

Лист бамбука, сорванный ветром,

Наискось перерезал поверхность реки.

Вот достойный конец.

Легче гусиного пуха

Жизнь улетает.

Снежное утро.

Перевод Д. Серебрякова

Японец или даже человек, неплохо знакомый с японской культурой, увидит в обоих стихотворениях образ смерти, ассоциируемой с ветром, уносящим прочь листья, цветы сакуры или сливы и т. д. Кроме того, в оригинале первого хокку использован тот самый японский глагол кири –«резать», что и в прочтении «харакири».

Когда же зародилась традиция совершать сэппуку? Несмотря на цитировавшееся нами выше сообщение из «Харима-но куни фудоки», в глубокой древности (до эпохи Хэйан) сэппуку не было распространено в Японии. Чаще встречались другие способы суицида – самосожжение, утопление, перерезание горла и повешение (над японцами, в отличие от средневековых европейцев, не довлел резко отрицательный образ повесившегося Иуды Искариота, из-за которого эта смерть в Европе считалась позорящей и достойной самых мерзких преступников). Как самурайский обычай сэппуку возникло где-то в середине или даже второй половине XII века, во время событий мятежей годов Хогэн (1156 г.) и Хэйдзи (1160 г.), становясь более массовым во время знаменитой междоусобной войны Гэмпэй между кланами Тайра и Минамото. По легендам, первыми видными личностями, совершившими сэппуку, были Минамото Тамэтомо (огромного роста прославленный лучник, дядя знаменитых Ёсицунэ и Ёритомо; покончил с собой в 1170 году) и 74-летний Минамото Ёримаса (в 1180 году), проиграв битву при Удзигава полководцам из рода Тайра. Потеряв всех своих вассалов и изнемогая от ран и усталости, этот достойный воин удалился в близлежащий буддийский храм для совершения сэппуку, начертав на своем боевом веере тэссэне(который служил знаком отличия полководца) следующее, вполне буддийское по смыслу, стихотворение:

Как дерево сухое,

С которого не снять плодов,

Печальна жизнь моя была,

Которой суждено

Пройти бесплодно.

Перевод А. Никитина

Отметим, что иногда (как это было и в случае с Ёримаса) голову совершившего сэппуку прятали (бросали в воду, закапывали) его слуги, чтобы она не стала трофеем врага. Этой же цели служил поджог здания, чтобы затем не дать возможности врагу опознать тело.

В Японии существует значительная иконография, посвященная сэппуку, – особенно много цветных гравюр и картин на тему знаменитых 47 ронинов, есть также посвященные Ёсицунэ или Акаси Гидаю (полководец середины XVI века, служивший Ода Нобунага и Акэти Мицухидэ).

Кто имел право на сэппуку? Казалось бы, ответ ясен – самураи-мужчины любого возраста, причем со временем это право стало сильно ограничивать государство. Но в истории Японии есть нечастые случаи совершения сэппуку женщинами (см. выше), а также (более частые) представителями духовенства, торговцами, крестьянами, видимо, в качестве сознательного подражания самурайскому идеалу жизни и смерти. Такие случаи вызывали неоднозначную реакцию современников – от осуждения, смешанного с удивлением (в духе «да как посмели?»), до искреннего восхищения и утверждения чувства национальной исключительности японцев (условно мы это можем передать чем-то вроде: «Вот это да, даже крестьяне совершают сэппуку. Кто бы мог заподозрить у них такие высокие помыслы? Но ведь в конце концов на то мы и Страна Богов!»). Принудительное же сэппуку всегда применялось лишь к привилегированному сословию самураев. Вообще же, пожалуй, стоит согласиться с Нитобэ Инадзо – никакой другой круг Дантового ада не содержит столько японцев, как седьмой (предназначенный для самоубийц), ибо общее число совершивших сэппуку в течение японской истории подсчитать невозможно, но оно должно быть очень велико. Хотя, конечно, истый приверженец дзэн только улыбнулся бы в ответ на такие пассажи…

После реставрации Мэйдзи 1868 года с началом усиленной модернизации и европеизации государственного и общественного строя и уклада жизни официальное применение сэппуку было отменено как «пережиток прошлого», и вместе с тем оно все реже стало совершаться и добровольно. Правда, случаи сэппуку нередко встречались в XX веке (фактически своеобразным ренессансом этого явления стала Вторая мировая война), и каждый такой случай сопровождался скрытым одобрением многих японцев, создавая по отношению к некоторым применившим сэппуку лицам более видного положения ореол славы и величия, как это было, например, с генералом Ноги, и в некоторой, хотя и заметно меньшей, степени – с Мисима Юкио, пока что последним знаменитым японцем, совершившим сэппуку (в 1970 г.).

Почему «пока последним»? Да просто потому, что ничто на земле не исчезает до конца, несмотря на в целом отрицательное отношение к самой идее сэппуку со стороны европейцев и большинства сегодняшних японцев, предпочитающих в случае финансового краха или серьезных семейных неурядиц выход в виде банального прыжка с верхнего этажа высотного здания или приема смертельной дозы таблеток. О том, что дух бусидо, в том числе рассматривавшаяся нами традиция отношения к смерти продолжает «витать» над Японскими островами, говорят данные исследований Института математической статистики Японии по проблеме «Национальный характер», проводившихся несколько лет назад. На вопрос: «Как вы расцениваете поступок 47 самураев периода Токугава, отомстивших за смерть своего господина?» 29 % опрошенных ответили, что они этот поступок одобряют, 34 % сказали, что это было правильно для того времени, и только 11 % высказались критически. На вопрос: «Оправдываете ли вы действия человека, когда он совершает самоубийство в результате коллизии между моральным долгом и требованием обстоятельств?» 20 % ответили утвердительно (по каждому вопросу опрашивалось 2254 человека).

Конечно, многие современные японцы с иронией смотрят на наставления «Хагакурэ», что, однако, не мешает им резко воодушевляться, когда вокруг начинают обсуждать упомянутые выше проблемы. Иначе и быть не может: ведь это плоть и кровь японской нации, ее история, переживаемая эмоционально. Когда неяпонские историки дискутируют между собой по поводу бусидо, они подчеркивают в основном две стороны этого явления: догматы самурайской доблести и их проявление в японской культуре, а также специфическое отношение японцев к самоубийству. При этом нередки довольно категоричные выводы, например, что «бусидо – это норма социальной жизни японцев» или «японцы склонны к самоубийствам». Мы такой крайности не разделяем. Сколько-нибудь тщательное изучение проблемы показывает, что здесь имеются свои тонкости.

Согласно исследованиям японского социолога XX века Кадзуо Накамуры, накануне Второй мировой войны и в первые послевоенные годы уровень самоубийств в Японии был весьма велик. В последующие годы число самоубийств сокращалось, правда, оставаясь еще сравнительно высоким. Долгое время по проценту самоубийств Япония занимала третье место в мире.

Обычно самоубийство в Японии совершается в одиночку, однако, в отличие от многих других стран, здесь нередко имеют место и групповые самоубийства (и вот это очень похоже на пережитки дзюнси и групповых сэппуку средневековых времен). Так, в середине 1950-х годов регистрировалось более 1200 таких случаев ежегодно. Довольно много групповых самоубийств происходит и сейчас. Среди них влюбленные неизменно занимают первое место (да-да, это те самые «синдзю», «самоубийства по сговору», сегодня называемые еще дзёоси –«романтическое самоубийство»). Э. Дюркгейм в своем знаменитом классическом трактате о самоубийствах утверждает, что в каждой стране они совершаются по-своему, однако К. Накамура не подтверждает подобную «стабильность» способов лишения себя жизни применительно к Японии. Согласно его данным, способы самоубийства меняются. В 1960-х годах в Японии возросло количество самоубийств с помощью сильнодействующих ядов. Женщины часто используют кухонный газ, но мужчины, как правило, остаются верны духу, если не букве самурайской традиции, предпочитая холодное и огнестрельное оружие.

И все же, несмотря на тот факт, что Япония отличается большим процентом самоубийств, нельзя говорить о какой-то этнической предрасположенности японцев к самоубийству. Доказательств этому просто не существует. По мнению доктора Накамуры, дух бусидо, конечно, оказал определенное воздействие на практику самоубийств, однако регулирующая сила бусидо резче проявляется в поведении, связанном с демонстрацией своей национальной приверженности и верности долгу – то есть все же с жизненными практиками потомков самураев…

«Разрушительницы царств»,

или

«Женщины, живущие во тьме»?

(положение благородной женщины и самурайские женские образы в «эпоху самураев»)

Ни для кого не секрет, что абсолютное большинство древних цивилизаций имели в своей основе маскулинную, т. е. мужскую и ориентированную на мужчин систему ценностей. При этом отношение к женщине в таких обществах было достаточно разнообразным – от откровенного пренебрежения и отношения как к «не совсем человеку» или «человеку второго сорта», «хранительнице домашнего очага» без права на участие в общественной жизни, политике, а часто и в культурных процессах до несколько более взвешенной позиции, но все же далекой от равенства. Японское средневековое «самурайское» общество было, несомненно, в сути своей вполне маскулинным. Гораздо более «маскулинным» во всех своих проявлениях, чем удивительная Хэйанская эпоха, предшествовавшая триумфу самурайства. Простейший пример – женщины эпохи Хэйан оставили немалое количество дневников (в том числе поэтических), стихов, не говоря уже о таких всемирно известных шедеврах прозы, как «Макура-но соси» («Записки у изголовья») Сэй Сёнагон и «Гэндзи моногатари» («Повесть о блистательном принце Гэндзи») Мурасаки Сикибу, период с XII по ХГХ век наполнен колоссальным количеством вполне маскулинных по происхождению и часто подчеркнуто маскулинных по сути источников – военных повестей, драм, сказаний, хроник, сборников и т. д. Вряд ли где-либо и когда-либо феномен «молчания женщин» воплощался настолько полно, как в эту эпоху, – в результате мы почти лишены некоего «женского взгляда» на бусидо. При достаточно близком знакомстве с японской культурой возникает стойкое впечатление, что эпоха Хэйан с ее доминированием мужчин в политике и общественной жизни и утонченной феминизацией придворного быта и культуры (причем эта феминизация очень сильно коснулась представителей сильного пола) была все же несколько более гармоничным (хотя и невероятно хрупким и, конечно, далеким от равноправия) сообществом мужчин и женщин, нежели «самурайская эпоха» Камакура-Муромати– Момояма-Токугава. Здесь мы имеем дело с источниками, созданными мужчинами и повествующими преимущественно о мужчинах – героях, злодеях, жертвах, «творцах истории» и т. д. Естественно, женские образы встречаются и на их страницах, но как же их мало и как они мастерски вписаны в подчас просто неимоверно «мужскую» реальность! Пожалуй, этим японское Средневековье все же очень заметно отличается от того же Средневековья европейского – с его трубадурами, менестрелями и культом Прекрасной дамы (при всей его условности, своеобразности, возможном неевропейском происхождении и том, что он опять же является выражением неких мужских идеалов). Так что почти всё, что прочитают в дальнейшем наши читатели и читательницы в этой главе, является идеалом самурайской женщины, сформированным и сформулированным мужчинами…

Конечно, место женщины в японском обществе самурайских времен определялось многими факторами. Среди них следует отметить и традиционно второразрядный статус представительниц прекрасного пола в условиях милитаризованных обществ (если они не выполняют некие чрезвычайно социально значимые роли, к примеру, не являются жрицами или воительницами, как у сарматов, монголов и т. д.), и усиление позиций буддизма, во многих направлениях которого (особенно тех, которые относятся к хинаяне) женщина является существом более низменным и лишенным понимания Добра и Зла по сравнению с мужчиной, которому остается гораздо меньше перерождений, чтобы впоследствии достичь нирваны. Один маленький пример из «Хагакурэ»: «Некто сказал: "Я знаю форму Разума и форму Женщины. Разум имеет четыре угла и не будет двигаться в случае смертельной опасности. Женщина же кругла. О ней можно сказать также, что она не ведает различия между добром и злом, между хорошим и плохим, и может закатиться куда угодно"» – это лишь одно из многих высказываний, смысл которых один и тот же: женщина является неким иррациональным, а значит – потенциально опасным для упорядоченного, мужского по сути, общества существом. Отсюда любовь к рассказам на тему «красавица разрушает государство благодаря влюбленному в нее государю, забросившему дела», – сюжеты брались как из китайской истории (например, о роковых красавицах Ян Гуйфэй или Бао Сы), так и из собственно японской. Напомним, что в синто женщина в целом не считается чем-либо уступающей мужчине. Многие исследователи связывают истоки синто с женскими шаманскими культами плодородия – так, бог Идзанаги и богиня Идзанами наравне творят Японские острова, создавая космос из хаоса, а высшим божеством в синто вообще является солнечная богиня Аматэрасу.

Но роль синто как государственной религии в самурайскую эпоху в значительной степени оказалась вытесненной буддизмом и частично конфуцианством (с его четко сформулированными патриархатными установками наподобие «отец и сын не сидят в одном ряду, мужчины и женщины не сидят вместе»). Впрочем, некоторые отголоски синтоистских представлений о том, что женщина вполне достойна выполнять государственные функции, оставались в сознании некоторых идеологов самурайства: так, Ходзё Сигэтоки (1198–1261), внук первого сиккэна из рода Ходзё, известный как Мастер Гокуракудзи, писал в своем «Послании»: «Если жена и дети что-то говорят тебе, внимательно их выслушай. Более того, если их слова обоснованны, удивись и похвали их, дабы в последующем они говорили в той же манере. Не следует смотреть на них свысока только потому, что они женщины и дети. Аматэрасу Омиками принимает облик женщины, а императрица Дзингу покорила корейское царство Силла». [Добавим, что на самом деле в ходе истории Японии страной не менее девяти раз формально или фактически правили императрицы, а не императоры, хотя это было в очень отдаленные времена эпох Яёи, Ямато и в начале эпохи Нара. – Д. Ж.]. Конечно, эти строки вполне ясно говорят, что женщины и дети явно рассматриваются как нечто иное, нежели «мужчины = люди», и их разумным словам стоит удивиться.

Интересно еще одно, вообще не слишком характерное для самурайских трактатов высказывание Мастера Гокуракудзи о женщинах, нехарактерное еще и потому, что эта тема вообще затронута, да еще дважды, в тексте, очень небольшом по объему: «Никогда не говори плохо о женщинах, какого бы низкого происхождения они ни были. Тем более о знатных женщинах». Согласитесь, для потомка «восточных варваров» Ходзё это все же весьма галантно, особенно в свете того, что и как писали о женщинах такие позднейшие «классики жанра», как Ямамото Цунэтомо. По мнению последнего, роль женщины ограничивается ведением хозяйства и рождением детей, желательно сыновей, ибо: «Лучше, когда рождаются сыновья, но не дочери. Дочери не могут прославить свою семью и позорят родителей. Очень плохо, если дочь – первый ребенок, а лучше всего: если все дети – сыновья». Дальше всех в этом направлении зашел некий неизвестный нам по имени самурай, написавший в эпоху Токугава следующий пассаж об идеальной самурайской жене: «Женщинам лучше всего не иметь образования, ибо удел их жизни – беспрекословное повиновение… повиновение отцу до замужества, повиновение мужу после свадьбы и повиновение сыну после смерти мужа… Однако ей необходимо дать хорошее нравственное воспитание, дабы она была целомудренной и мягкой, не давала бы волю страсти, причиняя тем самым неудобства другим и не подвергала бы сомнению авторитет старших. Ей не нужна и религия, ибо единственным божеством для нее является муж. Служить ему и беспрекословно подчиняться ему – вот ее долг». Да уж, такое отношение, имевшее определенное распространение в мирную эпоху Токугава, сводило роль женщины даже не к «кирхе, кухне и детям», а фактически только к двум последним (немногочисленные жрицы императорского святилища в Исэ и придворные-кугэ не в счет). Но, как мы увидим в дальнейшем, оно вряд ли было доминирующим – по крайней мере, в такой крайней и резкой форме.

Власть мужчины в семье ограничивалась не законом, а опять же некими неписаными моральными правилами – прежде всего тем же бусидо. Интересен в этом плане отрывок из «Будосёсинсю», характерно названный «Управление домом» (следует, однако, учесть, что он написан несколько ранее, чем отрывок, приведенный выше): «Если самурай недоволен какими-то поступками своей жены, он должен разумными доводами убедить ее согласиться с ним. При этом в пустяках лучше быть терпимым и снисходительным к ней. Но если она ведет себя плохо и он считает, что от нее не будет никакой пользы, он, в исключительных случаях, может развестись с ней и отослать ее домой к родителям. Но если самурай не делает этого и продолжает держать ее в своем доме, но при этом кричит на нее и поносит ее оскорбительными выражениями, он ведет себя так, как наемники и чернь, живущие на задворках торговых кварталов, что не подобает самураю-буси. Еще менее подобает ему хвататься за меч или грозить жене кулаком – храбрость, на которую осмелится только трусливый самурай. Ибо девушка, рожденная в самурайском доме и достигшая брачного возраста, никогда, будь она мужчиной, не стала бы терпеть, чтобы кто-нибудь грозил ей кулаками, лишь потому, что она имела несчастье родиться женщиной, ей остается лить слезы и мириться с этим. Храбрый самурай никогда не угрожает тому, кто слабее его. Тот же, кто любит и делает то, что презирает отважный человек, справедливо называется трусом [наивысшее возможное оскорбление для самурая. – Д. Ж.] ».

Явным странным исключением в свете могло бы выглядеть такое явление, как женщины-воительницы, но все становится на свои места, если мы вспомним одну важную фразу из «Хагакурэ»: «Женщина должна быть точно так же преданна своему мужу, как он – своему господину». В неспокойные времена (до относительной стабилизации Токугавского периода) женщина из самурайской семьи не могла позволить себе быть абсолютно выключенной из процесса всеобщего вооруженного противостояния – ей не так редко доводилось брать в руки оружие, как иногда считают. В разделе о ниндзя мы попытались немного осветить вопрос о женщинах-ниндзя. Прекрасным примером настоящей профессиональной воительницы из числа самураев ранней эпохи (XII век), образ которой навсегда вошел в японский фольклор, была Томоэ Годзэн – дочь самурая Канэтоо из глухого горного края Кисо, возлюбленная и одновременно вассал знаменитого Минамото Ёсинака. Напомним читателю, что Ёсинака – двоюродный брат, вначале союзник, а впоследствии враг, много раз упоминавшийся в этой книге Ёритомо и Ёсицунэ. Мы позволим себе предложить читателю любопытное описание этой прекрасной и доблестной дамы и последнего боя (ее и Ёсинака), взятое из «Повести о доме Тайра»: «Хороша была Томоэ – белолица, с длинными волосами, писаная красавица! Была она искусным стрелком из лука, искусной воительницей, одна равна тысяче! Верхом ли, в пешем ли строю – с оружием в руках не страшилась она ни демонов, ни богов, отважно скакала на самом резвом коне, спускалась в любую пропасть, а когда начиналась битва, надевала тяжелый боевой панцирь, опоясывалась мечом, брала в руки мощный лук и вступала в бой в числе первых, как самый храбрый, доблестный воин! Не раз гремела слава о ее подвигах, никто не мог сравниться с нею в отваге. Вот и на сей раз – многие обратились в бегство или пали в бою, Томоэ же уцелела… И сказал господин Кисо [Ёсинака. – Д. Ж.]: «Ты – женщина, беги же прочь отсюда, беги скорей куда глаза глядят! А я намерен нынче пасть в бою. Но если будет грозить мне плен, я сам покончу с жизнью и не хочу, чтобы люди смеялись надо мной: мол, Ёсинака в последний бой тащил с собой бабу!» – так говорил он. Но Томоэ всё не решалась покинуть Ёсинаку, однако он был непреклонен [из контекста ясно, что грубоватый Кисо Ёсинака, пусть и не галантный рыцарь, как его противник и двоюродный брат Ёсицунэ, все же отчаянно хотел спасти жизнь любимой, буквально прогоняя ее прочь, пока за ними гнались несколько сотен врагов. – Д. Ж.]. «О, если бы мне встретился сейчас какой-нибудь достойный противник! – подумала Томоэ. – Пусть господин в последний раз увидел бы, как я умею биться!» И, с этой мыслью остановив коня, стала она поджидать врагов. В это время появился прославленный силач Моросигэ Онда, уроженец земли Мусаси, и с ним дружина из тридцати вассалов. Томоэ на скаку вклинилась в их ряды, поравняла коня с конем Онды, крепко-накрепко с ним схватилась, стащила с коня, намертво прижала к передней луке своего седла, единым махом срубила голову и швырнула ее на землю [в знак глубокого презрения. – Д. Ж.]. Потом сбросила боевые доспехи и пустила коня на восток». Дальнейшая судьба Томоэ неясна: по более романтичной версии, она постриглась в монахини и всю жизнь оплакивала погибшего в том бою Ёсинаку, по другой – благополучно вышла замуж. В XVIII веке художники и граверы создали несколько произведений на сюжет поединка Томоэ и Моросигэ Онда (например, гравюра Корюсая 1770 года).

Конечно, Томоэ (по сути профессиональную воительницу) следует рассматривать как единичное, яркое исключение из правил, да и в данном случае рассказ о ее доблестях оказался лишь неким дополнением к истории о Кисо Ёсинака. Редкостью были и женщины-профессиональные разбойницы (о таковых повествует, к примеру, Ихара Сайкаку в одной из своих новелл, датируя деятельность героинь рассказа «Сестры-разбойницы» – матери и двух дочерей из провинции Митиноку – годами Тайэй, то есть серединой 1520-х годов). Но и в ее время, и позднее – вплоть до позднетокугавского периода – дочери, жены, возлюбленные самураев нередко обучались владеть оружием, чаще древковым, нежели мечом и луком (для приличного владения которыми требовалась немалая мускульная сила), особенно «японской алебардой» нагината, грозным оружием, которым даже не слишком сильный физически человек мог наносить страшные раны, держа противника на выгодной для себя дистанции. Неплохим оружием являлись и заколки кансасидля пышных причесок, часто изготовлявшиеся в виде миниатюрных кинжалов (до 20 см в длину). Особенное значение имел небольшой кинжал квайкэн,который вручали девушкам из самурайских семей по достижении совершеннолетия. Он мог использоваться как для самообороны, так и для дзигаи –женского аналога сэппуку (в его ходе вскрывалась сонная артерия на шее). Знаменательно, что меч, этот поистине основополагающий символ самурайского статуса, японки из самурайских семей могли носить лишь в редких случаях – например, пребывая в дороге в одиночку, без мужчин-сопровождающих, а придворные дамы – например, в случае пожара во дворце.