Текст книги "Так и знал, что трахнут все-таки меня (СИ)"

Автор книги: sengetsu_no_yuki

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

«Самурай должен умиротворять свое сердце и смотреть в глубь других»

(самурайские ценности и идеал достойной жизни)

Ценности, лежавшие в основе самурайского этоса и определявшие модель поведения японских воинов, в общем являются традиционными для всех обществ Дальневосточного региона. Как уже говорилось выше, это прежде всего сочетание ценностей сугубо «воинских» и ценностей «ученого сословия».

При этом бусидо, конечно же, ориентировано прежде всего на человека действия, что предполагает превалирование чисто «самурайских» добродетелей и выстраивание их в некую иерархию, диктуемую повседневной действительностью, окружавшей самурая. Если главными добродетелями средневекового европейского рыцаря считались верность, храбрость, великодушие (иногда понимаемая несколько уже, как щедрость), franchise – то есть, в переводе с французского, что-то вроде «свободное, смелое и искреннее поведение, служащее заодно подтверждением благородства происхождения и духа рыцаря», и, наконец, куртуазия – сложное понятие, включавшее в себя обходительность, вежливость, знание манер, галантность, то самурайский идеал был в чем-то схож, а в чем-то довольно заметно отличался. Правда, в его основе лежали, пожалуй, все вышеперечисленные добродетели, хотя и с некими оговорками. Так, как мы увидим в дальнейшем, четвертая добродетель из вышеупомянутой «рыцарской пятерки» могла демонстрироваться только в общении с равными, при этом считалось недостойным быть слишком напористым в общении с низшими по положению (или по сословной принадлежности) и, естественно, следовало сдерживать себя в общении с господином или другими вышестоящими лицами.

Итак, начнем с верности. На Западе она понималась прежде всего как добродетель, основанная на двух столпах – религиозности и «мирской чести». Прежде всего, рыцарская верность предполагала верность христианской церкви и своему господину (сюзерену), отсюда проистекала верность рыцаря своему слову, верность даме (в куртуазной любви) и т. д. Сразу отметим, что с верностью самурая каким-то религиозным принципом не все так просто, как может показаться на первый взгляд. Согласно бусидо, самурай не обязан был быть неким «верным сыном Амидаистской церкви» (или секты Сингон, Тэндай, лояльным дзэн-буддистом, наконец). Для буддизма нехарактерно жесткое противостояние направлений. Единственной нетерпимой к иным буддистским и прочим направлениям была секта Лотосовой Сутры, основанная Нитирэном, о котором шла речь в первой главе. Ее приверженцем был, к примеру, известный полководец XVI века Като Киёмаса – о нем мы еще поговорим в связи с его видением Пути воина. Поэтому для Японии – до появления христианства – был в целом нехарактерен мотив мученичества за веру или религиозные войны.

При всем том, что бусидо, казалось бы, охватывало все стороны бытия самурая, оно демонстрирует просто-таки удивительную толерантность в религиозной сфере. Какого бы вероисповедания ни был самурай, это не влияло на возможность его успехов на Пути воина. В большинстве самурайских трактатов вообще нет отдельного пункта об отношении к богам и буддам (то есть синтоистским и буддистским персонажам). Если же автор все же заводит речь на эту тему, он сводит дело к одному и тому же мотиву: чистота сердца – главное, молитвы и ритуалы – второ– или третьестепенны (здесь мы, по-видимому, имеем дело с влиянием дзэн). «Многие клянутся приверженности законам Будды. Они приносят несчастье людям, грабят их для того, чтобы построить храмы и монастыри. Подобные поступки – святотатство по отношению к божествам и Будде. Даже если человек ни разу не поклонился Будде и ни разу не посетил ни одной святыни, божества и Будда не оставят его без покровительства, если у него искреннее, исполненное сострадания сердце. Кроме того, есть люди, которые посещают святыни только когда у них беда. Это достойно сожаления. Божества и Будда желают только одного – чтобы мы молились о счастье в будущей жизни. Такие молитвы могут принести пользу. Хотя говорят, что даже они не ведут нас прямо к пути Истины», – проницательно отмечал Сиба Ёсимаса (1350–1410), известный под именем Тикубасё. «Поклоняться божествам и Будде – вот правильное поведение для человека. Можно сказать, что человек обретет согласие с божествами и Буддой, если сердце его будет прямым и спокойным, если сам он будет честно и искренне уважать тех, кто выше его, и проявлять сострадание к тем, кто ниже его… И тогда человек приобретет защиту и покровительство божеств, даже если он не совершает молитв. Но если он не прям и не искренен, Небо покинет его, даже если он будет молиться каждый день» – так говорится в «21 правиле Ходзё Соуна» (XVI век). Занятно, что сам Ходзё Соун является типичным примером «гэкокудзё даймё» – «князя из грязи»; он начал свой путь наверх с подлого убийства соседнего даймё на охоте и захвата его провинции. И наконец, Ямамото Цунэтомо в своем сочинении «Сокрытое в листве» довольно категоричен: «Монах должен учиться смелости у воина, а воин – состраданию у монаха. Такие вещи, как возвращение человека с того света или спасение из ада всех живых существ, возможны только тогда, когда есть смелость. Но монахи наших дней заботятся лишь о том, чтобы быть благочестивыми, и поэтому среди них нет тех, кто прошел по пути до конца. Более того, среди воинов есть тщедушные люди, которые прикрываются буддизмом. Здесь есть о чем сожалеть. Тот, кто учит буддизму молодых самураев, совершает великую ошибку. Дело в том, что после этого они будут видеть вещи двояко. Буддизм под стать изучать старикам, которые ушли в отставку. Но если воин может двадцать четыре часа в день без устали нести на одном плече преданность и чувство долга, а на другом – смелость и сострадание, он будет самураем. В своих утренних и вечерних молитвах и в течение дня он должен повторять имя своего господина. Для него оно ничем не отличается от имени Будды и от священных слов. От этого зависит судьба человека. Сострадание напоминает мать, которая питает свою судьбу».

Получается, если суммировать вышесказанное, самурай, конечно, должен почитать ками и Будду, но не должен при этом превращаться в монаха (хотя в идеале монаха самураям нравились прежде всего суровая дисциплина и самодисциплина, а также искренность и чувство сострадания), ибо это сделает невозможным всякое нормальное несение службы. Неудивительным после этого кажется рекомендуемое многими писателями-самураями прохладное, а иногда и несколько пренебрежительное отношение к приметам, гаданиям, «счастливым и несчастливым» дням, а зачастую и вообще ко всему комплексу буддистских и синтоистских «народных поверий» и суеверий.

Похоже, истоки самурайской идеи верности, долга и чести (все это объединяется японскими понятиями он, макото, гирии гиму) следует искать не в их религиозности, а в культивируемой древними и средневековыми японцами (как и многими другими традиционными обществами) «морали видимостей». Американский антрополог Рут Бенедикт в своей книге «Хризантема и меч» определяет японскую мораль как «мораль стыда» – т. е. предписывающую не делать того, за что может быть стыдно перед окружающими и перед самим собой. Совестью воина становятся окружающие, в том числе враги, отсюда колоссальные усилия, направленные на то, чтобы «не потерять лицо», не опозориться и т. д. По словам Мисима, «это не интроспективная мораль, а мораль пристального внимания к внешней стороне жизни», но от этого она не становится менее ценной или действенной. Подлинный самурай не должен казатьсяусталым, испуганным, тщедушным, больным, унылым (хотя он, как и любой человек, естественно, может испытыватьвсе эти чувства), и, неустанно следя за этим, он может преодолевать все это внутри себя.

Но такая мораль – не аналог лицемерия или внутренней черствости. Понятие совести прекрасно известно традиционной японской морали, оно отчетливо выражено в одной танка Хэйанской эпохи, где замужняя дама отказывается встретиться с влюбленным в нее придворным, говоря, что люди, возможно, и не увидят его прихода, но что она ответит, если ее спросит ее же собственное сердце, т. е. совесть?

Самурай не должен был быть и «сухарем» – проявление разнообразнейших чувств вполне позволялось во многих ситуациях. Идеальной считалась гармония искренности и внешней безупречности – самурайский идеал тяготел к образу личности «без страха и без упрека», как, впрочем, и рыцарский. Так что верность господину, семье, клану (а позднее – императору как наивысшему символу японской нации) произрастала и из такой добродетели, как искренность, и понятия чести. В самурайской традиции они тесно переплетены между собой. Конечно, «искренность» (так мы будем переводить за неимением лучшего аналога японское слово макото,имеющее еще и смысловой оттенок «благодарности») в большей степени является внутренним чувством, но может иметь и внешние проявления, а честь ( гири) направлена вовне, но переживается и внутренне – даже если никто не порицает за бесчестный поступок, оставшийся неизвестным, все равно он переживается человеком, в том числе самураем, как бесчестный.

Итак, верность описывалась как проистекающая из искренности (которая является вполне иррациональным чувством, неким велением души) и чести (то есть совокупности одобряемых обществом моральных принципов, включающих репутацию, «доброе имя»). Важнейшим в понимании того, «почему идеальный самурай обязан был быть верным», в данном случае нам кажется японское понятие «благодарности и отплаты за добро» (связанное, в том числе, и с идеей кармического воздаяния). Мораль традиционного общества типа японского – это прежде всего мораль, основанная на личных взаимоотношениях, а не современной абстракции «человек – государство» или «индивид – общество». Можно сколько угодно принижать бусидо, называя его сословной или даже клановой моралью, это дела не меняет (конечно, онисторически обусловлено местом, временем и условиями возникновения, но, как и любая другая подобная система, содержит немало универсального, «всечеловеческого»). Естественно, принцип благодарности (в конфуцианской его трактовке) из такого, который важен для отношений между людьми, превращается в универсальный принцип, который движет судьбами стран и Вселенной.

Японское понятие он –это чувство благодарности и признательности человека по отношению к тем, кто занимает более высокое по сравнению с ним социальное положение, но оказывает ему внимание и почести. Онвключает в себя внутреннюю благодарность (и соответствующее поведение) за добро, оказанное человеку буддами, Небом, божествами, родителями, учителями и господином. Причем этой благодарности всегда будет недостаточно. В целом, они подразумевают все социальные обязательства; в зависимости от полученных милостей человек может иметь что-то особенное, за что он должен «возблагодарить», но, кроме этого, существуют еще и обязательства вежливости, юридические обязательства и т. п.

Несомненно, что для самурая самым важным являлось отношение онк господину; все его прочие обязательства вытекали из этого, центрального, и определялись им. Стоит заметить, что отношение онк господину, выражавшееся в первую очередь в абсолютной преданности ему, имело определенные «внешние» границы, но было поистине беспредельно по своей внутренней напряженности. Абсолютная преданность распространялась только на непосредственного господина, главу семьи или даймё клана; она не затрагивала, например, взаимоотношений между самими даймё. Даймё не считали свои соглашения друг с другом (как равный с равным) столь же обязывающими. Большинство подобных соглашений выражались в заключении браков, имевших целью выгоду, выживание, обретение земель, власти и т. п. Впрочем, бывали и исключения, когда союзниками становились даймё, принадлежавшие к одному клану. Но в целом, повторим, дело обстояло так: выбирался вероятный победитель будущих сражений и столкновений и с ним заключался договор, который мог «закрепляться» браками или взаимным обменом заложниками. Вот почему военная история Японии изобилует подобными временными альянсами, которые легко прерывались или меняли свой характер, если ситуация становилась иной. Все это отнюдь не считалось предательством, в отличие от нарушения долга онвассала перед господином, которое рассматривалось как ведущее к утрате чести.

Все в мире иерархично, считали средневековые японцы, и если на этой бесконечной лестнице нижестоящие испытывают благодарность к вышестоящим, а вышестоящие оказывают благодеяния нижестоящим, проявляя тем самым гуманность и сострадание, человеколюбие (кит. жэнь), вся система находится в идеальном равновесии. Любые нарушения – войны, мятежи, тирания – связываются с негативными изменениями в этом порядке со стороны либо одних, либо других. Отсюда в общем негативное восприятие писателями-самураями процесса гэкокудзё –«подавления низшими высших» в эпоху Сэнгоку дзидай, равно как и тирании правителей.

Кстати о тирании. Перед самураем нередко вставала дилемма: продолжать ли служить неправедному господину, «нарушающему законы Неба и Земли» (погрешив против своей искренности и справедливости), или уйти, а может быть, даже выступить против него, выявив тем самым нелояльность и непочтительность? В такой труднейшей ситуации бусидо не дает однозначного ответа, и в этом его известная противоречивость. Бусидо вообще старается не навязывать самураю готовых вариантов, делая ставку на некую спонтанность в принятии правильных решений человеком, усвоившим основные его принципы. Но здесь мы имеем дело как раз с принципами. Обратимся к текстам. Большинство их превозносят идею верности, но разрешения подобного конфликта не дают. Дайдодзи Юдзан приводит только гипотетический и весьма осторожный пример, когда на господина начинает негативно влиять плохой советник, и тогда долг настоящего самурая – убить такого советника и совершить сэппуку в знак чистоты своих намерений. Ямамото Цунэтомо вновь категоричен: «Человек, который служит господину, когда тот благоволит ему, – это не слуга. Но человек, который служит господину, когда тот безжалостен и несправедлив, – вот это настоящий слуга. Вы должны глубоко понять это». Но и здесь речь идет скорее о том, что для самурая недостойно ждать награды за службу (в предписаниях для даймё речь идет, конечно же, и о насущной необходимости награждать достойно и по заслугам своих самураев) – она и так найдет его, а не найдет – не беда. В случае крайней нужды Юдзан советует самураям помогать господину, буквально собирая деньги вскладчину и отказываясь на время от законного жалованья без жалоб и возмущения, ибо материальные блага ничто по сравнению с верностью и искренностью. То есть если господин жесток, несправедлив лично к тебе, скуп или просто беден – это не считается морально допустимым поводом бросать службу (хотя ясно, что в действительности это чаще всего именно так и было, но ведь речь идет о некоем идеале взаимоотношений). Сложнее, если его проступки «противоречат воле Неба» и являются откровенно бесчестными. Будучи связан верностью (автор чуть не написал «клятвой верности», но вовремя вспомнил прекрасную и гордую самурайскую поговорку как раз относительно клятв именем богов и будд: «Это ведь мое слово, при чем здесь боги и будды?»), самурай в идеале не мог и тогда предпринять неких действий против господина. Морально допустимым выходом в отдельных случаях считалась опора на некий вышестоящий авторитет, хотя, в общем-то, нигде пословица «вассал моего вассала – не мой вассал» не находила столь полной реализации, как в Японии. Так, восстав против «неправедного» сёгуната Ходзё, Кусуноки Масасигэ проявил верность по отношению к императору Го-Дайго. Но такая возможность предоставлялась редко, и тот же Масасигэ вынужден был терпеть капризы и объективно недостойное поведение самого Го-Дайго. Идеальнейшим выходом выглядят только попытки увещеваний или в качестве более сильного средства – канси, т. е. сэппуку с целью «наставить господина на путь истинный», заставив его осознать свою неправоту. Такие случаи, пусть они и были нечастыми, японская история знает, и именно они считались образцовым поведением в подобных ситуациях.

Одним из любимейших сюжетов японской литературы является противоречие другого рода – между верностью, чувством долга и другими человеческими чувствами (жалости, симпатии, и т. д.). Честность бусидо в том, что оно не дает каких-то примитивных, однозначных рецептов, как поступать в подобных ситуациях. «Сердце должно подсказать ответ» – и оба варианта ответа могут восприниматься как приемлемые, опять-же, если они продиктованы искренностью. Вот лишь два примера из «самурайской мифологии». Первый – о торжестве верности и чувства долга, второй – о возобладании иных человеческих чувств.

Итак, в некоторых поздних вариантах известной истории о Сугавара Митидзанэ (государственном деятеле IX–X веков, несправедливо сосланном, после смерти реабилитированном и даже провозглашенного ни много ни мало «Тэндзин» – «Небесным божеством») враги ищут его сына, еще мальчика, чтобы предать его смерти. Вассал Митидзанэ, чтобы спасти сына своего господина, жертвует собственным сыном, похожим на сына Митидзанэ, голову которого выдает за голову сына опального министра. При этом сам юный самурай изъявляет полную готовность умереть во имя фактически «двойного» долга – перед отцом и перед господином своего отца. Как не вспомнить библейский эпизод с жертвоприношением Авраамом Исаака? Правда, японская история не вмешивает Всемогущего в подобные конфликты. Рассказчик, а именно Нитобэ Инадзо, прекрасно понимая противоречивость ситуации, все же приходит к выводу о соответствии всех ее героев идеалам бусидо.

Обратный пример, использовавшийся во многих произведениях, в том числе пьесе театра Но «Атака» ^[17], – Минамото Ёсицунэ и Бэнкэй со своими спутниками скрываются от врагов, пробираясь в далекий северный край Осю к союзникам. По пути их останавливает некий господин Тогаси – начальник заставы в горах, который должен следить за перемещением подозрительных личностей и имеет приказ от Еритомо (брата и врага Ёсицунэ) выявить и схватить Ёсицунэ. Бэнкэй умело маскирует спутников под горных монахов-ямабуси, но подозрения у стражников все же остаются. Тогда в отчаянии Бэнкэй идет на страшное нарушение этикета бусидо – бьет своего господина, притворившегося молодым послушником, палкой по спине, чтобы отвести подозрения о том, что это и есть Ёсицунэ. После этого стражники с извинениями пропускают «монахов». Оказавшись в безопасности, Бэнкэй и Ёсицунэ плачут и просят друг у друга прощения, один – за свой вынужденный поступок, другой – из-за того, что чуть не выдал всех, а также горько сетуя на свою карму. Но главный, незримый конфликт происходит все это время в душе молча глядящего им вслед начальника заставы, Тогаси, с самого начала узнавшего Ёсицунэ и все же не подавшего виду. Преданность Бэнкэя, молодость и несчастная судьба героя – все это оказывается сильнее феодальной верности господину, и Тогаси «позволяет» себя обмануть. В общем, и в этом отношении реальные самураи имели перед собой целую галерею впечатляющих образов, из которых они могли черпать опыт для своей повседневной жизни.

Итак, бусидо требовало от самурая почти абсолютной верности господину, основанной на чувстве благодарности и чести. При этом сам самурай мог рассчитывать на такое же отношение к себе со стороны своих вассалов, а также членов своей семьи – жены и детей. «Думая о благе господина, нельзя ставить крест ни на своей жизни, ни на том, что считаешь ценным» («Послание мастера Гокуракудзи»). То есть самурай – не раб и не собственность господина, он верен ему по своей воле. Вырисовывается некая (по сути, во многом конфуцианская) пирамида: дети и жена должны быть верны мужчине-самураю (здесь мы не будем много говорить об общеизвестных вещах наподобие сыновней почтительности и т. д.), тот – даймё, а даймё должен следовать велениям Неба, либо, в зависимости от конкретного периода истории, на щит могла быть поднята идея верности сёгуну или императору – особенно после реставрации Мэйдзи. Если в классической западноевропейской схеме господин имел конкретные обязанности перед вассалом, то на Востоке (в том числе Дальнем) они и так подразумевались, но лишний раз говорить или писать о них считалось невежливо. Это, впрочем, совсем не отменяло фактической верности господина слугам, только называлась она термином, который, как правило, переводят как «сострадание». Эмоциональный контакт между господином и слугой лишь тогда мог считаться близким к идеальному, когда предполагал колоссальную внутреннюю напряженность и обоюдность. В целом, трактаты советуют даймё быть умеренными (особенно экономным выглядит здесь Ходзё Соун, иногда доходивший, судя по его советам, до скаредности), вежливыми, разумными и главное – справедливыми в раздаче наград и наказаний, уметь ценить верность и преданность вассалов, не быть эгоистичными и не заставлять их жертвовать буквально всем (часто эти поучения формулируются «от противного», через приведение негативных примеров). Но вышеизложенные конфуцианские по сути догмы смягчаются неповторимым дыханием японского буддизма и идей сострадания всем живым существам, в результате чего мастер Гокуракудзи пишет следующий пассаж, направленный против холодной расчетливости в отношении к подчиненным: «В высшей степени печально, если человек хорошо относится к тем, кто полезен ему, и плохо относится к тем, кто бесполезен. Даже собаки и прочие звери будут радоваться тем, кто относится к ним хорошо, и будут лаять и убегать от тех, кто груб с ними. Если человек добр к тем, кто плохо относится к нему, даже они могут измениться. В этом подлинная ценность человеческой природы. И даже если такой человек не добьется понимания других людей, он обретет любовь божеств и Будды, и все, кто видит его поступки или слышит о них, будут восхвалять его». Ему вторит Тикубасё: «Каждого человека следует использовать в соответствии с его способностями. Однако какой может быть прок от человека, если ты не заботишься о нем. Поистине, если человек неискренен в своем сердце, он ни в чем не добьется успеха». О необходимости быть справедливым и внимательным к нуждам вассалов и даже крестьян (прежде всего – «в пропагандистских целях») идет речь в «17 статьях Асакура Тосикагэ»: «Следует также бывать в деревнях и разговаривать с крестьянами. Радость людей, с которыми заговорил их господин, будет поистине безгранична… Так, без заметных усилий, ты сможешь воодушевить людей, которые будут восхвалять твою справедливость».

Итак, верность как таковая, безусловно, может считаться самурайской добродетелью номер один. Как и многие другие добродетели, верность в бусидо имеет идеальный характер только тогда, когда она превосходит некий обыденный опыт, превращаясь поистине в смысл жизни, в то, что можно подтвердить только наивысшим возможным способом – умереть за того, тех или то, чему верен. Также важным проявлением верности считалась готовность к отмщению за зло, причиненное самураю (особенно его чести, чести или благосостоянию его родителей, господина и т. д.). Бусидо объединяет все это понятием катакиути.В идеале, по мнению большинства теоретиков бусидо, отмщение:

1) должно иметь по-настоящему серьезную мотивацию (нередкая в бурную эпоху междоусобиц месть по пустяковым поводам отнюдь не приветствовалась), хотя повышенно щепетильный к вопросам чести и живший в мирную эпоху Цунэтомо, похоже, жадно ловил рассказы о любом случае мести, чтобы дополнить ими «Хагакурэ»;

2) могло быть направлено не только персонально на обидчика, но и на членов его семьи, рода, даже на вассалов и т. д. (явное наследие родоплеменных представлений о коллективной ответственности рода за поступки всех его представителей);

3) уж если оно свершалось по достойному поводу, должно было завершаться чьей-то смертью, таким образом подтверждая «искренность» мстителя единственным «абсолютным» (по мнению самураев) доступным человеку способом (если не удавалось убить обидчика и сам мститель при этом погибал, считалось, что долг мести он выполнил и его дух удовлетворен, ибо он погиб достойно, «посрамив врага самой своей смертью» – в этом суть абсурдной на первый взгляд фразы «иногда месть заключается в том, чтобы ворваться к врагу и быть зарубленным» – «Хагакурэ»).

Тот же Цунэтомо считает наилучшим вариантом мести месть быструю и спонтанную, ценя во всем безоглядную решимость, но здесь он расходится во мнениях со многими другими авторами, писавшими на эту тему.

Еще один щекотливый момент, соотношение мести и «государственного правосудия», также немало занимал пишущих о бусидо авторов. Все эти противоречия как в капле воды отразились в самом известном японском сюжете о мести, чаще всего именуемом «Тюсингура» – «сокровищница вассальной верности», или «история о 47 ронинах». В 1700 году во дворце Цунаёси, пятого сёгуна из династии Токугава, поссорились два князя – Кира Кодзукэносукэ Ёсинака и Асано Такуминоками Наганори (далее для простоты – Кира и Асано). Кира, знаток церемониала, похоже, просто грубо высмеял гораздо более молодого Асано из-за его незнания некоторых ритуалов. Кроме того, Кира был известен при дворе как жадный вымогатель и взяточник, что придает всей истории несколько большую мотивированность (прежде всего для неяпонца). Асано, воспылав гневом, выхватил меч и попытался зарубить Кира прямо в палатах неподалеку от сёгуна. Ему удалось легко ранить врага в лицо, но подоспевшая охрана связала его. За обнажение меча во дворце Асано был приговорен к сэппуку, которое и совершил во дворе храма Сэнгакудзи. Уже тогда «общественное мнение» Эдо (совр. Токио) разделилось, но большинство было на стороне Асано, которому симпатизировали за его храбрость и искренность, а не Кира (которому благоволил сёгун), который к тому же не только не вступил в схватку (то есть поступил правильно по законам дворца, но порочно – если говорить об идеалах бусидо), но и убежал в другую комнату, а залечивая раны, все время боялся, не отомстят ли ему (то есть еще и вел себя, по японским понятиям, как трус). Замок и владения Асано в провинции Ако были конфискованы, вассалы распущены и стали ронинами (при этом главный казначей прихватил с собой хозяйские деньги). Но оказалось, часть самураев только притворилась смирившимися со своей участью – они втайне готовили отмщение, усыпляя бдительность Кира. Через год и восемь месяцев, зимой 1702 года, 47 ронинов – бывших самураев Асано, ведомые его старшим вассалом Оиси Кураносукэ, в полном боевом облачении ворвались в дом Кира в Эдо, убили 16 и ранили два десятка слуг Кира и, наконец, прикончили его самого. Затем ронины отрубили врагу голову, возложили ее на могилу своего господина и сдались властям. Сёгун Цунаёси (получивший от подданных кличку «собачий сёгун» за указы, запрещавшие убийство собак и многих других живых существ) не распространял свою гуманность на людей – ронины были также приговорены к сэппуку, которое и совершили 46 из них (судьба последнего неясна – он то ли погиб, то ли был отправлен Оиси Кураносукэ с поручением и таким образом выжил). Могилы самураев (получивших почетное прозвище «верных слуг») во все том же храме Сэнгакудзи моментально стали объектом паломничества, через двенадцать дней была создана популярнейшая пьеса о них, а вся эта история, бессчетное количество раз воплощавшаяся на страницах книг, на сцене и киноэкране, стала поистине бессмертным японским бестселлером.

Гораздо менее известной широкой публике (вне Японии) является полемика, которая развернулась между видными японскими интеллектуалами – конфуцианцами и синтоистами – по поводу этой истории мести. Важно, что в нее включились и многие воины, взявшиеся за кисть, чтобы изложить свое видение бусидо. В этой полемике одни авторы горячо поддерживали саму идею мести за господина, независимо от действий сёгунской власти (которые они считали несправедливыми в отношении как Асано, так и его ронинов), другие явно пытались выслужиться перед сёгунским режимом и утверждали, что ронины совершили преступление, ибо затеяли заговор, возмутили общественное спокойствие, и вообще, Кира не был их настоящим врагом – он был врагом их господина (тут конфуцианство и бусидо явно разошлись во мнениях). Некоторые авторы отстаивали компромиссную позицию – ронины, в общем, правы, месть справедливая, но прав и сёгун, а ронинам лучше бы было сразу совершить дзюнси, не дожидаясь решения властей. Некоторых авторов-самураев (например, Ямамото Цунэтомо) возмутило долгое выжидание перед местью – по их мнению, надо было напасть сразу и, возможно, погибнуть с честью. Занятными кажутся рассуждения одного оставшегося неизвестным самурая, которые не назовешь иначе как… немного ревнивыми: «Чего все так носятся с этими ронинами? Они совершили самое обычное и нормальное в данной ситуации дело, а их превозносят как полубогов! Я в любое время отомщу за господина не хуже! Почему этим поступком восхищаются не только горожане (что с них взять!), но и самураи? А как еще нужно служить господину?» И все же большинство авторов писали о 47 ронинах с симпатией, заметно усилившейся после падения сёгуната Токугава в XIX веке, когда ронинов начали представлять еще и как «героев – жертв ненавистного режима». Для японцев эта история о 47 ронинах из Ако окружена не только ореолом «прямолинейного героизма», но и легким привкусом грусти, бренности всего сущего, в том числе и благородной мести, ибо человек одинок и преходящ (хотя в этой его особенности, «слабости» – его вечная сила). Как писал в своем стихотворении горячий сторонник ронинов, философ Хаяси Нобуацу (1644–1732):

Искренность пронизывает солнце,

Чего же сожалеть о смерти?

Справедливые сердца сокрушают горы,

Жизнь не имеет значения.

Сорок шесть воинов последовали за мечом,

Они утвердили верность, но что до этого

Дела небесному божеству?

Перевод Р. Котенко

При определенных обстоятельствах самурай просто обязан был отомстить за зло – чаще всего за смерть или бесчестие одного из членов семьи, дабы спасти свою честь и честь рода. Если он не делал этого, то мог утратить свое высокое звание самурая и навлечь несмываемый позор на всю семью. Поэтому он имел право вполне легально преследовать человека, нанесшего ему обиду или совершившего преступление, даже если тот жил в другой провинции. Перу великого новеллиста XVII века Ихара Сайкаку принадлежит множество историй о чести самурая. Хотя события, имена и названия мест в его произведениях, конечно же, вымышлены, несомненно, что как модели ситуаций, так и стиль поведения и поступков в историческом и культурном плане вполне аутентичны. Так, один из рассказов весьма правдоподобно иллюстрирует и мотивы, и сам процесс отмщения.