Текст книги "Крест и Полумесяц (СИ)"
Автор книги: Normanna
Жанры:
Ужасы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
– Что происходит? Где я? – иоаннитка по-турецки спросила о том, что боялись узнать остальные.
– Вам предоставлена немыслимая честь. Вы станете особым трофеем для нашего повелителя. Так распорядился Ибрагим Ага.
– Каким трофеем, что ты говоришь? – ответ на собственный вопрос пришёл к писарю почти сразу, и тогда у неё словно открылось второе дыхание. Она резко встала и приказным тоном продолжила, – вы нарушаете условия сдачи Родоса! Это не сойдёт вам с рук!
– В договоре ничего не говорилось про женщин. Вы все – никто, вещи, отныне принадлежащие нам и нашему султану. Захотели – взяли, и скажи спасибо, что осталась жива после такой дерзости.
– Зато ты в живых не останешься, когда Великий Магистр придёт за нами. Он никого не пощадит, так и знай!
– Не придёт, – спокойно ответил мужчина, указав рукой за спину девушки. Она обернулась, и вскоре раздался пушечный выстрел. Корабль, который должен был привезти её в новую счастливую жизнь, виднелся в иллюминаторе и теперь начал медленно тонуть вместе с теми, кто мог бы рассказать о случившемся и позвать на помощь. Катрин лишь молча смотрела на горящее судно, а затем перевела взгляд на остальных, не решавшихся даже встать и посмотреть, бессильно уткнувшихся лицами в колени и тихо плачущих, вздрагивающих от каждого шага янычара, который направлялся к выходу. Госпитальерка заметила, что почти все они были из местного православного населения, так как ни одной сестры Ордена писарь не нашла. Никого из знакомых… Кроме рыжеволосой возлюбленной Амараля, Вивьен. Она не опустила голову, как другие. Девушка шептала молитву, поглаживая тонкими пальцами одной руки серебряный крест на шее, другой сжимая розарий из кварца. Она спокойно смотрела на свою беззащитную противницу, едва заметно ухмыляясь бесцветными губами. Нательный крест Андрэ дʼАмараля и воспоминания о том, как он его подарил, придавал ей сил и жажды мести.
Катрин легла на пол и дотронулась до раны, её окоченевшая от холода ладонь окрасилась горячей кровью. С одной стороны, ей хотелось умереть, не попав к врагам, с другой – она не теряла надежду, не хотела радовать тем самым недругов. Госпитальерка в глубине души осознавала, что за последним вздохом следует лишь небытие. Однако также она и понимала, что теперь её жизнь ей не подвластна, и уж тем более не зависит от её желаний, и лишь Бог решит – забрать её душу или же провести перед этим через такое пламя, какого она даже представить не могла. В подобных раздумьях и полном безмолвии шли часы и дни, иоаннитка то пыталась представить ужасы османского рабства, то мечтала о дворце и крепких объятиях её господина, а затем вновь обращалась с вопросами к вечности.
Когда пришли аги, чтобы надеть на ноги и руки кандалы, Катрин-Антуанет не сопротивлялась, ведь глубокая рана зажила, а болезнь отступила, значит ещё не настал её час покинуть мир живых, и теперь предстоит платить за все грехи и взять свой крест. Если раньше девушка не верила до конца, что настанет такой час, то сейчас она не могла воспринять происходящее как-либо иначе. Госпитальерка покорно встала в строй, и всех девушек соединили тяжелые цепи.
Пробуждение от беспечной покорности произошло сразу за воротами дворца. За спиной слышалось перешёптывание православных девушек о красоте постройки, однако вышедшие им навстречу евнухи приказали женщинам молчать. Две единственные католички безразлично окинули взглядом произведение османского зодчества, думая о своём: Вивьен утратила смысл своей жизни, и лишь желание видеть страдания той, по чьему доносу убили Амараля, поддерживало в ней интерес. Катрин же словно опиумным дымом окутали грёзы, одурманивая разум и лишая связи с реальностью. Писарь Великого Магистра сравнивала султанский дворец с тем, который ещё неделю назад оставался её любимым домом, и с тем, который ещё предстояло построить её сюзерену. Она представляла, как её спасут, и это здание воспылает страшным пожарищем. Шаг за шагом госпитальерка отдалялась от прежней жизни, и уже в гареме ей пришлось для себя осознать: всё, что происходит – это не сон.
– Ибрагим Паша назвал этих хатун «особым трофеем» с Родоса, – сказал привёзший их ага одному из гаремных евнухов, имя которому было Сюмбюль. Эти слова оказали отрезвляющий эффект и Катрин начала нервничать. Мужчина в чалме приказал девушкам выстроиться в ряд и начал подходить к каждой, разглядывая их лица и зубы. Евнух довольно улыбался, бормоча под нос о том, как красивы привезенные гречанки. Когда он подошёл к госпитальерке, ей захотелось закричать что-либо или наоборот – попросить о помиловании, но она понимала, что сейчас – не лучший момент. Подняв бесцветные сбившиеся волосы, спадавшие девушке на глаза, мужчина молча зашагал дальше. К нему подошла женщина, назвавшаяся Нигяр калфой, и, дождавшись, когда её товарищ завершит смотр новых наложниц, приказала им следовать за ней в хамам. Одетая во всё белое, девушек встретила повитуха. Обследовав часть новообращённых в рабство девушек, она подошла к иоаннитке, но та не покорилась и начала отталкивать лекаршу. Опытная повитуха на своём жизненном пути встречала не один десяток таких же строптивых наложниц, потому ей и гаремной калфе не составило труда заломить Катрин руки и провести унизительный осмотр. Крики и приказы убрать руки были тщетными, а ослабевшее от болезни тело не могло справиться даже с женщинами, и тогда писарь поняла, что попала туда, где ни статус, ни титул, ни пост, ни золото не защитит её, и каждому, кто захочет что-либо сделать с ней, ничто и никто не помешает. От омерзения и злобы она заплакала и обхватила ледяными пальцами трясущиеся плечи. Лекарша указала пальцем на некоторых из них, и часть увели. Пояснив, что обязанностью повитухи было разделить девушек на тех, которые останутся во дворце, и тех, кто отправится на невольничий рынок, калфа улыбнулась, поздравляя оставшихся, и велела им хорошо отмыться от грязи.
*
На выходе из хамама девушкам дали бесформенные белые одежды из грубой ткани. Придя в ташлык, Катрин не обнаружила красное платье, в котором она встретила свой самый счастливый рассвет 24 сентября, так же, как и всё прочее имущество. Она была готова к тому, что у неё заберут драгоценности, поэтому спрятала самые важные вещи по пути во дворец, но то, что конфискуют даже одежду, было неожиданностью.
– Где наши вещи? – требовательным тоном спросила госпитальерка у калфы, следившей за порядком.
– Теперь у тебя ничего нет, хатун, ты – рабыня, – обыденной фразой ответила черноволосая служительница гарема, устало вздыхая. Подобные крики ей приходилось слышать за всю её короткую жизнь слишком часто, да что там, она и сама долго не могла смириться с ярмом рабыни. Другие джарийе, одетые чуть богаче и разнообразнее, смотрели и смеялись над новоприбывшими наложницами, выглядывая со всех сторон. В один момент они затихли, забежали в ташлык и стали в ряд, смирно склонив головы.
– Я – не рабыня! Я…
– Тише, – перебила её калфа. – Склонись, скорее, – нервно прошептала она, надавив руками на плечи Катрин. – Валиде Султан идёт.
– Кто это такая? Я не склонюсь ни перед кем, кроме Его Преосвященнейшего Высочества, Великого Магистра! – госпитальерка говорила это как можно громче, чтобы слышала и та женщина, которую все в гареме так боялись. Она же – Айше Хавса, богато одетая, статная пожилая дама, стояла в арке, ведущей в ташлык, и с полуулыбкой слушала крики новообращённой в рабство. Валиде степенно зашагала к ней, надменно проводя взглядом от одного лица к другому, остановившись на непокорной девушке.
– Придётся, хатун, – строгим низким голосом проговорила османская госпожа. – Ведь этот неверный склонился перед нашим повелителем. И ты последуешь его примеру.
Катрин-Антуанет подняла подбородок, глядя не менее надменно на ту, кто породил причину стольких её бед. Подобно своему господину, она продолжала держаться гордо, даже окруженная врагами, безоружная и проигравшая.
– Дело нехитрое – победить обманом и ударить противника в спину, – цедила она сквозь зубы. – Смелости же сразиться с теми самыми неверными лицом к лицу у вашего султана не нашлось. Вы там не были, и не видели цвет воды вокруг острова. Она была красной от янычарской крови… Это сделали мы! А ваш государь так и не покинул свой шатёр, – девушка победно ухмылялась в лицо этой женщине. На мгновенье оно исказилось злобой, но потом вновь стало расслабленным, а уста изогнулись в недоброй усмешке.
– За твои слова тебя казнил бы любой в этом великом государстве, и я в том числе. Но, раз мой сын-повелитель счёл уместным твоё пребывание в гареме – пускай. Твоя глупость и беспардонность убьют тебя быстрее и мучительнее. Как твоё имя?
– Герцогиня Катрин-Антуанет дʼЭсте, дочь герцога Феррар-Вернонского, сына…
– Довольно, – Валиде едва заметным жестом указала ей молчать. – Забудь это всё. Я дам тебе новое имя, – Айше Хавса задумчиво отвела взгляд. Иоаннитка же непонимающе на неё смотрела. – Башира. Отныне тебя будут звать Баширой.
– С чего вдруг я буду носить чужое имя?
– А знаешь, что оно означает, Башира? – игнорируя вопрос проговорила султанша. – «Приносящая благую весть». Ведь вместе с тобой гонцы принесли радостную весть о славной победе моего сына-повелителя, – Катрин смотрела на неё широко раскрытыми глазами, не в силах сказать ни слова. – Отныне для всех ты – Башира.
– Поблагодари Валиде Султан, – шепнула ей на ухо Нигяр-калфа.
– Да никогда! Я никогда не прощу такое оскорбление, вы ответите! – Катрин-Антуанет едва сдерживала слёзы злости и ненависти, в то время как Валиде пропустила мимо ушей дерзость новой наложницы. Слишком много таких рабынь выкрикивало проклятья в её адрес, чтобы на каждую реагировать. Одна из таких сейчас сосредоточенно смотрела на неё с этажа фавориток. Почувствовав на себе чей-то тяжёлый взгляд, госпитальерка подняла голову и увидела высокую полноватую женщину с ярко-рыжими волосами, увешанную большим количеством украшений. За её спиной стояли служанки и держали на руках маленьких детей. Наложница заметно нервничала – приезд новых девушек в гарем всегда приносил ей много бед, и теперь она выискивала, с кем из новоприбывших ей предстоит воевать в будущем.
– Обратить их в ислам, – хладнокровно приказала Хавса и покинула ташлык.
*
Во время вечерней трапезы никто не сел возле Катрин. Гречанки и Вивьен расселись по всей веранде, с наслаждением вкушая блюда турецкой кухни. Иоаннитка же не прикасалась к еде, хотя испытывала сильный голод. Ей было стыдно даже от одного этого природного чувства, но она читала молитву и, спрятав руку, перебирала розарий. Это одна из трёх вещей, которые удалось сохранить. Нигяр-калфа увидела очередное проявление непокорности со стороны строптивой девушки, и решила подойти к ней.
– Почему ты не ешь? – спросила калфа для того, чтобы начать беседу. Ответ ей был и так ясен.
– Я не буду есть вашу отраву. И никогда не стану конкубиной для вашего султана. Лучше бы я погибла, когда ваши головорезы меня ударили и облили ледяной водой…
– Знаешь, хатун, ещё ни одна наложница в османском гареме не умерла от голода. И ты не умрёшь. В своё время мне уже приходилось вести подобный разговор. Может, ты видела рыжеволосую женщину, – Катрин утвердительно кивнула, – она – Хюррем Султан, дочь русского православного священника, привезённая ко дворцу в подарок от крымского хана. Сколько воплей и криков обрушилось на дворец, – Нигяр на секунду засмеялась, но сразу опомнилась, ведь не подобает в таком тоне говорить о фаворитке султана, – проклинала всю Османскую империю. Сопротивлялась, дерзила. Прямо как ты. Но лишь увидела нашего султана, так сразу прознала свою выгоду и цели, приняла ислам, выбросив крестик куда подальше. Теперь она – мать шехзаде, и недавно родила султаншу. Повелитель в ней души не чает, даже позабыл свою Хасеки Махидевран Султан, черкешенку благородных кровей.
– Не понятно, ради чего мне дальше жить. Ведь я навсегда останусь наложницей султана?
– Прибытие в Стамбул всегда означает что-то новое для каждой. Начало пути. Одни становятся фаворитками, хасеки, валиде. Других выдают замуж. Третьи становятся калфами и больше не являются наложницами. Четвёртые за свои проступки отправляются в старый дворец, где доживают свои дни, либо отправляются на дно морское. Одни возносятся в рай на земле, другие собственными руками отправляют себя в ад. Тебе выбирать, Башира-хатун. Выбирай с умом. А я пошла, у меня много дел.
*
Башира-хатун сделала выбор, начав обучение в качестве калфы – рабыни, в обязанности которой входило прислуживать султаншам и следить за порядком в гареме, при этом такие хатун не могли рассчитывать на попадание в «султанский рай». Занимаясь уборкой в одной из пустовавших комнат на этаже фавориток, она услышала чей-то тихий голос в соседних покоях. Бесшумно подкравшись к приоткрытым дверям, она смотрела на сидевшую на тахте девушку, сжимавшую в руках крест. «…Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae» – шептали её уста. Сердце Катрин защемило, она в миг почувствовала самую пёструю и противоречивую палитру чувств за всю её жизнь: радость, тепло, спокойствие, умиротворение, энергию, готовность бороться, религиозное воодушевление. На глазах выступили слёзы, захотелось подбежать к этой хатун и просто осознать, что она больше не одна в стане врагов, но девушка уже заканчивала молитву, и госпитальерка не желала её прерывать. Прежде чем сказать завершающее «Amen», она обернулась, и увидела, что за ней следят. Девушка испуганно спрятала крест и затравленно смотрела на Баширу.
– Прости, я не хотела мешать, – со счастливой улыбкой говорила иоаннитка, закрывая за собой дверь.
– Это не то, что ты подумала, я… – начала оправдываться новообращённая мусульманка, но Катрин её прервала.
– Ничего такого. Не бойся меня. Я тоже католичка, как и ты, – в подтверждение калфа потянула вверх рукав форменного голубого платья, открывая намотанный на запястье розарий.
– Я… Я не католичка, я мусульманка, – с дрожью в голосе продолжала девушка, но её собеседница понимала, что она лжет.
– Как твоё имя? – Башира села рядом.
– Садыка.
– А как тебя звали раньше?
– Виктория, – неуверенно прошептала джарийе. Несмотря на чёрные волосы и смугловатую кожу, Катрин почувствовала, что эта девушка европейка – в её голосе отчетливо звучал акцент. Один раз она уже так попалась, второй мог бы стать для неё фатальным, потому она так нерешительно шла на контакт с этой хатун. – А тебя?
– Катрин-Антуанет… Виктория, ты подарила мне новую надежду. Ты одна не позабыла свою веру. Ведь то, что нас с тобой обратили в ислам, ничего не значит. Это лишь слова, произнесённые во имя высшей цели, – госпитальерка говорила с прежним энтузиазмом и живостью, она не могла остановиться, ведь нашёлся человек, которому можно было поведать о наболевшем. – Нам надо держаться вместе. У тебя ведь нет причин доверять мне? – Садыка смотрела на неё широко раскрытыми светлыми глазами, не в силах ни подтвердить, ни опровергнуть это утверждение. – Тогда я расскажу тебе свою тайну, такую, что способна поднять бурю и похоронить меня и всё, ради чего я живу. И мне не страшно, что ты кому-то расскажешь: если я в этом мире не могу положиться на католичку, то мне будет стыдно и невыносимо оставаться в таком мире. Поклянись, что никогда не выдашь мой секрет.
– Клянусь Богом, – уже без прежнего страха решительно ответила сероглазая девушка.
– Я – госпитальерка, похищенная с корабля Великого Магистра. Я – писарь Его Преосвященнейшего Высочества, и… – калфа многозначительно улыбнулась и едва заметно в темноте покраснела от своих мыслей, – и самый ревностный служитель Ордена. Точнее один из, после моего господина, конечно же. Сулейман превратил и мою, и его жизнь в ад, убил моего друга, а также двести добрых служителей Католической Церкви. Раз уж я здесь, значит Богу угодно, чтобы я превратила в ад жизнь этого черта.
Сказанных слов было более, чем достаточно, чтобы обречь Баширу на страшные пытки и мучительную казнь османской саблей, потому Садыка также решилась раскрыть душу перед практически незнакомой девушкой. Когда не с кем обмолвиться и словом без страха, что это используют против тебя, искренне доброжелательный собеседник – как глоток свежего воздуха.
– Я венгерка, из знатного рода. Когда османы ворвались в наш замок, мы праздновали свадьбу. Моего жениха, Ариэля, убили у меня на глазах. У его бездыханного тела я поклялась отомстить. Подобно тому, как османский клинок пронзил сердце моего возлюбленного, так же и мой кинжал покончит с Сулейманом.
Затем повисла недлинная пауза, однако обеим девушкам она показалась слишком затяжной. Каждая подумала, что от избытка эмоций сболтнула лишнего, но они понимали, что сказанного не вернуть, и теперь они связаны узами не только одной веры.
– А ты… Ты любила кого-нибудь… до того, как сюда попала? – внезапно во время одного ужина спросила Баширу Садыка. Рассказав про Ариэля по просьбе француженки, она совсем упустила встречный вопрос. Он заставил младшую калфу оторваться от её нового любимого блюда – пахлавы, и уста девушки изогнулись в счастливой широкой улыбке, ведь перед ней мысленно предстал Магистр. В каждой детали, сначала бравым рыцарем, затем – в том виде, в котором ей доводилось видеть его каждый день – в чёрном скромном сюрко с белым крестом на сердце.
– Да, – мечтательно прошептала госпитальерка. – Он такой… статный и сильный, и душой, и телом. Во время осады он лично сражался с врагом. Но главное не это – его честь и острый ум. А его точёное лицо завораживает красотой, эти тонкие черты, взгляд… Серебристые локоны, спадающие на широкие плечи.
– Подожди, – одаривая собеседницу обворожительной улыбкой заговорила Виктория, – не тот ли он магистр?
– Да, это он, – с гордостью ответила Катрин. Такое откровение было опасно и на Родосе, и здесь, в Османской империи, но всё же дамское сердце на уровне глубокого подсознания стремилось хоть как-то заявить об этом, чтобы все знали. Оставить маленькую зацепочку, чем-то себя выдать, пустить слух, но не предоставлять доказательств. Однако это не понадобилось – во дворце, где и стены слышат, сплетни расползлись по острову смертоносной заразой. Её лицо озарила самодовольная ухмылка.
– Как это возможно? Ведь вы оба… дали обет? Ведь так?
– Возможно. Если мне чего-то захотелось, то я горы сверну. Я поняла, что смогу, только лишь увидев его, когда меня принимали в Орден. Собрав всю свою скромную учёность и грамоту я доказала всем, что достойна быть писарем у Его Преосвященнейшего Высочества. Может быть, не только образование сыграло роль, – Башира-хатун поправила золотые завитые локоны, и обаятельно улыбнулась, – либо же мне помогла… – она не произнесла имя Богини, не зная, как отнесётся к такому проявлению синкретизма добрая католичка Виктория. – Дева Мария. Я молилась ей каждый день. Просила послать мне чистые и взаимные чувства. Матер Деи оказалась щедра к своей рабе. Однако судьба решила меня испытать – сначала мне угрожали, что расскажут высшему руководству о том, что видели нас… Потом – османский плен. И уже здесь, когда у меня отобрали всё, что я имела, включая имя, я осознала, что так просто из этой передряги мне не выбраться. Когда же судьба перестанет меня испытывать и подарит покой в объятиях любимого?
– Подожди… Об этом узнали? Теперь же поднимется большая буря… – Садыка обеспокоилась ситуацией, да и с лица Баширы сошла беззаботная улыбка.
– Не поднимется. Все те, кто шёл на том корабле и шантажировал меня, были убиты османами. Хоть за это им спасибо, они спасли Магистра. Но остался один человек, – иоаннитка кивнула в сторону сидевшей в другом конце веранды своей старой знакомой. – Вивьен, фаворитка канцлера Ордена, предателя, который помог туркам победить. Она хотела отомстить за его казнь, бросив и себя в огонь.
Садыка обернулась и увидела рыжеволосую хатун, мило беседовавшую с другими джарийе. Она притворно улыбалась и что-то рассказывала им на ломанном турецком. Казалось, что скорбь и ненависть покинули её сердце, но иллюзия пропала, стоило лишь взглядам двоих девушек столкнуться. Вивьен смотрела на Катрин-Антуанет с такой злобой, что все сомнения развеялись – даже здесь она жизни не даст своему врагу. Их взгляды встретились лишь на мгновенье, и уже спустя долю секунды возлюбленная Амараля вернулась к беседе. Венгерка села ближе к калфе, чтобы сказать своё главное напутствие, которое Башира пронесёт в уме до конца своих дней: «Смелыми возгласами и правдой ты не добьёшься цели, лишь накличешь на себя беду и наживёшь врагов. Отойди в тень, стань такой, как они, слейся с толпой, чтобы в нужный момент нанести удар в спину. Тебя насильно обратили в ислам, так повторяй устами шахаду, а в уме держи „Pater Noster“. Никому не нужно знать, что у тебя в душе, пусть оно станет твоим скрытым источником силы.»
Тогда Катрин ничего не ответила, лишь задумчиво смотрела куда-то вдаль, обдумывая мудрый совет. Он шёл вразрез со всеми принципами, которыми госпитальерка так гордилась всю свою жизнь, и она поняла, как сильно заблуждалась. Лицемерие – не порок, а оружие.
*
– Башира, – окликнула госпитальерку Нигяр. – Собирай свои вещи. Ты переезжаешь в покои Хюррем Султан.
– Что? Зачем?
– Не задавай лишних вопросов, хатун, а делай, что говорят, – зеленоглазая калфа подбадривающе улыбнулась. – Наша госпожа выбрала тебя и ещё двоих девушек из Родоса себе в услужение.
На лице Катрин мелькнуло отвращение от одной мысли об этом, но она быстро изобразила наигранную радость.
– Прошу, скажи… кого ещё?
– Дианту-хатун и, – она задумалась, пытаясь вспомнить имя ещё одной, – ту, рыжеволосую… как же её зовут.?
– Вивьен, – госпитальерка озвучила свои худшие опасения. Страшнее служения этой рыжеволосой славянской женщине было лишь служение вместе с такой подлой предательницей.
– Да, она!
– Я поняла. Мне нужно закончить уборку в ташлыке, – Башира тут же принялась за работу, а Нигяр понимающе кивнула и ушла. Она выиграла немного времени, чтобы придумать, что делать дальше. Помимо личной неприязни были и объективные причины – джарийе, давно бывшие в гареме, рассказывали о том, как велика ревность султанши: рука её не дрогнула даже перед отравлением единственной подруги. Очевидно, что Хюррем желала держать подле себя самых, по её мнению, необыкновенных хатун, контролировать каждый их шаг, и в случае чего – вовремя избавиться.
Перепроверив, что калфа ушла, иоаннитка начала готовиться – поправила голубое платье, опустила вниз рукава и застегнула воротник до предпоследней пуговицы. Пригладив и без того прямые и безжизненные волосы, она направилась в сторону своего единственного потенциального спасения. План был готов заранее, ведь Катрин всегда продумывала действия в любой мыслимой ситуации. На основе полученных в гареме знаний и услышанных историй её ум породил стратегию, которая приведёт её вглубь Османской империи, но подальше от нынешнего предназначения в качестве наложницы султана. В отличие от Садыки-хатун, которая стремилась отомстить за погибшего Ариэля по принципу талиона, цель у Баширы была одна – вернуться к госпитальерам, однако она понимала, зачем её сюда привезли, и точно для себя знала – если кто-либо, включая султана, покусится на неё, то она защитит себя даже ценой собственной жизни. Разумным было уйти в тень, где никто не сможет её достать и контролировать должным образом. Путь предстоял длинный и опасный, и девушка сделала первый шаг на этой стезе, подойдя к дверям, ведущим в нужные покои. Она попросила стражников спросить разрешения войти. Ей позволили.
На тахте величественно восседала женщина поистине благородных кровей. Облачённая в платье тёмно-медного цвета и расшитый сложными витиеватыми узорами оранжевый кафтан, она походила на настоящую королеву. Тонкую шею обвивало колье, сверкавшее крупными бриллиантами и рубинами даже при тусклом свете свечей. Длинные каштановые волосы, завитые в элегантные локоны, блестели, словно драгоценный металл. Во взгляде её серо-зелёных глаз не было той незаслуженной спеси, с которой смотрели прочие фаворитки султана, лишь скромность, воспеваемая в Коране, и достоинство. Она не могла поверить, что султан предпочёл славянскую рабыню Хюррем благородной черкешенке Махидевран Султан. Катрин никогда не видела более красивую женщину, и она застыла на пороге, не в силах сделать ещё один шаг. Лишь один человек до этого смог ошеломить её подобным образом.
– Госпожа, – поклонилась госпитальерка и медленно подошла ближе, насколько позволяла субординация.
– Зачем ты пришла, хатун? – строго спросила Хасеки. У неё был приятный низкий голос, прекрасно сочетавшийся с такой великолепной наружностью.
– Простите мою дерзость, но я в отчаянии. Прошу, помогите. Хюррем Султан хочет, чтобы я служила у неё, но этот позор для меня хуже смерти. Лучше я погибну здесь, у ваших ног, чем хоть раз склонюсь перед этой женщиной. Умоляю, возьмите меня к себе, я буду вашей верной рабой и докажу преданность, только спасите от этой беды, – госпитальерка говорила чуть ли не навзрыд, вкладывая в голос всю накопившуюся боль и скорбь, только бы достучаться до сердца второй жены султана. Она же в свою очередь была ошеломлена – с такими просьбами ещё ни одна хатун к ней не обращалась. Тонкие уста Махидевран изогнулись в довольной ухмылке от слов, сказанных этой джарийе в сторону её злейшего врага.
– Скажи, а почему ты не хочешь к Хюррем?
– Потому что я не могу служить православной… Я – добрая католичка, и этот позор уничтожит меня изнутри.
– А мусульманке сможешь?
– Да. Эта вероотступница сначала жила в заблуждении в своей глуши, а затем и его предала ради выгоды. Вы же – благоверная мусульманка, и всегда ей были. Быть вашей верной подданной для меня – единственная мечта.
Махидевран Султан задумалась, а затем приказала девушке подойти ближе. Изящными тонкими пальцами она приподняла лицо госпитальерки, и та нерешительно посмотрела на госпожу вновь.
– Откуда ты?
– Из Вернона, то есть с Родоса, – по старой привычке иоаннитка сначала назвала владения своего отца.
– Ты француженка? – вошедшая хатун заметно заинтересовала Хасеки. Редко в гареме ей встречались такие необычные светлоликие и платиноволосые девушки.
– Да.
– И как тебя зовут?
– Катрин-Антуанет дʼЭсте. Но здесь меня нарекли Баширой.
– Хорошо, Башира-хатун, я позволяю тебе остаться.
– Да вознаградит вас Аллах, – радостно воскликнула джарийе, а затем вновь скромно опустила взгляд, и низко поклонилась, отступая, не поворачиваясь к госпоже спиной.
*
Стамбульский рынок в полдень гудел, словно улей. Люди сновали из стороны в сторону, отовсюду слышались голоса, говорящие, казалось, на всех языках мира. На узких улицах были люди всех сословий, от богатых купцов в роскошных одеждах до нищих, либо просивших милостыню, либо подозрительно околачивавшихся у прилавков и состоятельных посетителей базара. Продавцы зазывали проходивших мимо них Баширу и Гюльшах-хатун, и если госпитальерка каждый раз с любопытством оборачивалась, желая узнать, какой ей предлагают товар, то главная служанка Махидевран Султан игнорировала навязчивых торговцев, ведь их целью было приобрести у проверенного человека лучшие ткани для прекрасной госпожи. Девушкам показывали разные материалы, и Гюльшах с большим рвением принимала участие в выборе. «Из остатков и нам что пошьют» – с хитрой улыбкой шепнула она Башире-хатун. Француженка же и сама успела ощутить щедрость госпожи, потому сразу включилась в процесс, велев торговцу принести тёмно-зелёный бархат. Он тотчас был расстелен на прилавке. Этот цвет воссоздал в её памяти вернонские леса в хмурый летний день. Словно наяву она ощутила прохладную свежесть, блеск листвы, умытой дождём, её мелодичный шелест, хрустящие ветки под ногами, беззаботная беготня с соседскими ребятами и слугами. Всё это было так далеко и недосягаемо. Госпитальерка провела рукой по ткани, которая на ощупь была точно такой же, как и мантия, подаренная Магистром. Гюльшах также понравился материал, и она знала, что госпожа оценит такой выбор. Завершив со всеми поручениями Махидевран Султан, хатун уже беззаботно ходили от лавки к лавке, разглядывая пёстрые ткани и сверкающие ювелирные украшения, но их содержания не хватило бы ни на что из этого. Однако всё же они ни в чём не были обделены, ведь султанша обеспечивала слуг всем необходимым и поощряла за усердный и добросовестный труд.
Обе неторопливо расхаживали по узким рядам рынка, любуясь опавшей листвой и наслаждаясь редкими мгновениями свободы. Башира, рождённая в богатой знатной семье, никогда не могла представить, что когда-либо окажется в неволе и будет так ценить даже короткие прогулки. Гюльшах же увлечённо рассказывала о сплетнях из гарема, ведь никто лишний не мог услышать её, кроме сопровождавшего их аги, которому были безразличны женские дела. Он молча шёл в паре шагов от них, лишь изредка поглядывая на подопечных. Госпитальерка перевела взгляд с собеседницы на шедшего ей навстречу человека. Что-то было в нём не таким, как у других. Одетый в простой серый кафтан и бордовый тюрбан, он ничем не выделялся из толпы других турков и гостей «столицы мира» среднего достатка, однако чёрная накидка, доходившая до самой земли, делала его образ таинственным и загадочным, а лицо, сокрытое под капюшоном, находилось в тени, и лишь пристальный взгляд светло-серых глаз был неотрывно устремлён на Баширу. Сравнявшись с ней, он крепко вцепился в плечо девушки, и ей пришлось остановиться, обратив на незнакомца скорее не столько испуганное, сколько заинтересованное лицо.
– Всё решится потом, – с короткими паузами между словами прошептал мужчина, настолько тихо, что даже Гюльшах не смогла их услышать. Госпитальерка стояла молча и неподвижно, даже не пытаясь вырваться из хватки, и смотрела этому человеку в глаза. Вдруг она почувствовала, как собеседница резко дёрнула её за руку, а незнакомец разжал ладонь.
– Якуб Эфенди! – грозно закричала Гюльшах. – Тебе запрещено даже приближаться к людям из дворца. Уходи, не хочу больше никогда тебя видеть! – казалось, женщина была вне себя, её лицо перекосило от злобы, но виновник её гнева был невозмутим. Он спокойно пошёл дальше, что-то едва слышно бормоча.
– Кто это был? – обернувшись, спросила Башира-хатун.
– Когда-то он был придворным звездочётом. Но его выгнали по приказу Махидевран Султан и Ибрагима-паши.
– Но за что?
– Он предсказал госпоже, что у неё больше не будет детей. Я помню её в тот день, она очень испугалась и рассказала паше. Он его прогнал. Якуб никому во дворце не нравился, ведь он говорил правду, не разбирая, кто перед ним. Его пророчества действительно страшные, и некоторые думали, что он не просто предсказывает будущее, а накладывает своими словами проклятья. А ведь всё, что он говорил, и правда сбывалось, – женщина перешла на шёпот. – Даже про госпожу. Когда Аллах послал ей ребёнка, почти сразу же случился выкидыш.
