Текст книги "Я - некромант (СИ)"

Автор книги: Mino Greendears

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

***

Знакомо ли вам чувство, когда душа уходит в пятки? Знакомо ли вам чувство утраченности собственной жизни? Чувство пустоты? Чувство взрыва? Примерно то же самое означает карта Таро «Смерть». Не смерть физическая, и даже не смерть духовная. Перелом. Перегиб. Мою летопись погнули. Страницы моей записной книжки помяли. Я чувствую себя опустошённым. Я чувствую себя не собой. Трубка возле моего уха становится ещё холоднее. Мне хочется, чтобы дождь смыл меня. Мои чернила растекутся по улицам, смешаются с грязью. И я стану частью одного большого организма. Одного большого мира. Лекс не кладёт трубку, он ждёт меня. Ждёт того момента, когда капли дождя, смешиваясь с испарениями асфальта и грязью, наполнят меня и растворят изнутри. Ждёт, пока я приду в себя.

– Джесс? – голос фрика уже тише. Я был не готов к такому повороту… Но всё произошедшее ещё раз напоминает мне о несовершенности этого мира.

– Я в порядке, – говорю я, прокашливаясь. Шок всё-таки успел подогнать ком к горлу. Мне страшно. Не от того, что прошло пять моих лет. Не от того, что прошло пять оуловых лет. За пять лет мир пролетел вниз так много. Я видел эволюцию своими глазами. Я видел, как рождалась цивилизация. Я видел, как этот мир вставал с колен. А теперь, научившись летать, крылья его сгорели в солнечном свете. Огромная мощная птица с подрезанными крыльями. Птица не может утащить за собой в небо тот груз информации, который смогла накопить за все эти годы. Птица падает в могилу, которая сама себе и вырыла. Падать… Падение всегда быстрее карабкания наверх.

– Что с Оулом? – спрашиваю я на автомате. Я не могу не спросить. За пять лет могло произойти всё, что угодно.

– Сам увидишь, – голос Лекса слегка дрожит, – приходи к моему дому. Если ты, конечно, помнишь, где я жил раньше.

Я киваю, будто бы Лекс сможет это увидеть. Кладу трубку. Денег на карте больше нет. У меня ничего нет. Кроме креста и рясы… Да уж, истинный христианин во плоти. Демон в облике священника.

Иуда.

Тротуар под моими ногами мокрый и грязный. Небо надо мной серое и такое же мокрое. Мир вокруг меня мокрый, серый и грязный. Скоро дождь заполнит сердца. Скоро дождь заполнит меня до краёв. Так же, как заполнил валяющийся в канаве Грааль. Вера отправлена в корзину вместе с ненужными файлами. Культура валяется где-то среди тонн «нужной» информации, среди бесконечных потоков знаний. Ведь никто не сможет отречься, ведь так?

Я подхожу к высокому двадцатиэтажному дому. Он выкрашен в голубой цвет. Но голубой давно стал серым. Все цвета стали серыми. Зайдя в подъезд, я поднимаюсь по лестнице. Мне нужен третий этаж. Первая квартира налево. Они узнают меня по Знаку, так же, как и раньше. Я – бездомный пёс, от которого остались только голод да детское и наивное желание спасти этот мир. Меня никто и никогда не послушает. Я звоню в дверь. Три раза, ведь как-то так было принято среди шпионов в каком-то второсортном экшн-фильме. Я слышу шорохи за дверью. Кто-то идёт сюда, чтобы мне открыть. Лекс? Или я всё-таки увижу Оула?

Дверь открывается с противным поскрипыванием. Оттуда, из этой такой близкой и такой далёкой квартиры, пахнет расплавленным в микроволновке сыром и извёсткой из выкипевшего чайника. Слышатся голоса, вопли, крики о помощи, синтезированные через колонки домашнего кинотеатра. Тёплый желтоватый свет от ламп в пластиковых запылившихся абажуров с россыпью зажаренных мошек внутри. Это странное чувство. То же самое, которое я испытывал, стоя перед дверью в подвал заброшенной фабрики. Чувство дома.

– Джесс?! – удивлённые глаза за стёклами хипстерских очков. А Лекс изменился. Вот он, стоит передо мной, накручивая на палец длинную, подкрашенную синим дредку. Теперь у этого ненормального фрика есть аккуратная козлиная бородка. Левый висок был когда-то выбрит, а уже успевшая отрасти на этом месте коротенькая щетина перекрашена в зелёный. Нижнюю губу будто бы на две половины разделяет серёжка-колечко. Лекс как будто повзрослел. А может, ещё больше впал в детство. Теми же, прежними, остались только дреды да голубые-голубые глаза. Я не в силах ничего сказать. Я просто стою и смотрю в глаза друга, который все ещё никак не может придумать какой-нибудь грандиозно остроумной фразы, которая будет сказана лишь для того, чтобы я не подумал, что этот несчастный фрик по мне скучал. Сложно? Да нет, всё прозрачно.

– Где тебя носило всё это время? – спрашивает Лекс, за рукав затаскивая меня внутрь. Меня сразу обдаёт этим жёлтым светом, этим чувством дома. Я выдыхаю. А я и не заметил, что не дышал всё это время, с момента открытия двери. Я просто не мог вздохнуть. И тут же мои лёгкие наполняются теплом, в котором всё ещё витают эти немного странные и по-своему вкусные запахи. И я становлюсь частью этого дома.

– Небытие, – хриплым шёпотом отвечаю я Лексу, надышавшись вдоволь. Где же Оул? Почему-то Лекс со своим апгрейдом напомнил мне о том, что, вероятно, Оул тоже мог измениться. Страх и интерес одновременно. Хочу это видеть. Не хочу этого видеть.

Хочу видеть Оула.

– Ты выглядишь отвратительно, – морщится Лекс, окидывая меня изучающим взглядом, – тебе стоит полежать.

– Оул, – ещё тише говорю я. Только сейчас, увидев наконец жизнь, жизнь без серого цвета, я понял, как же сильно устал. Как хочу куда-нибудь упасть и уснуть. Как хочу съесть чего-нибудь горячего. Как хочу обнять что-то тёплое. Тёплое и родное.

– С Оулом ты и потом сможешь поговорить, ты выглядишь, как переваренная мидия! – восклицает Лекс, с укором смотря на мою унылую физиономию. Я пытаюсь улыбнуться. Он у нас так шутит. Глупо и вымученно. Но старается. Вот я и улыбаюсь, как последний недоумок.

– Да уж, тяжёлый случай, – бурчит фрик и, хватая меня за рукав мокрой и холодной рясы тащит куда-то. Я послушно иду следом. У меня нет сил сопротивляться. Я не могу растрачивать то, что у меня осталось, на глупую гордость.

… Подо мной – старая двухместная кровать, застеленная стеганым зелёным покрывалом. Тяжёлые шторы глухо сдвинуты, все предметы в комнате кажутся громоздкими. Раньше в этой комнате жили родители Лекса. Он ничего тут не менял уже лет десять, судя по тому, сколько меня не было. Пахнет плесенью и старомодными женскими духами. Так всегда пахнет в комнатах мертвецов. Старостью. Запущенностью. Тишиной. Я смотрю в заштукатуренный потолок. Мир ограничен. У всего есть свои рамки. У вот этой комнаты – стены, пол и потолок. У этого дома – фундамент, стены, крыша. У этой планеты – земля, атмосфера, озоновый слой. Мы живём в стеклянных домиках. Мы считаем, что это свобода.

Настоящей свободы не существует.

Неограниченный ни в чём человек умрёт – если убрать все ограничения, все рамки, мы просто задохнёмся в вакууме космоса. Мы не приспособлены быть неограниченными. Мы не приспособлены быть свободными. Люди – потребители, готовые сжевать всё, что им подадут. А как только предоставится выбор, они назовут это свободой. Свобода? Нет. Мы можем только выбирать. Выбирать и потреблять, потреблять, потреблять… Сжирать всё больше и больше, а когда больше уже не будет, мы скажем, что страна не заботится о своих гражданах, что у нас отобрали всё самое ценное. Что все вокруг в этом виноваты. Все, кроме нас самих. Сложно простому обывателю признать свои ошибки. Сложно сказать «я виноват». Потому что все привыкли тыкать пальцем в других, кричать, что им мешают жить, «выражать свои мысли». Тыкнете пальцем в себя. Скажите, что примете вину на себя. И вас тут же упекут в психушку. Потому что не принято у нас быть честным.

Выбраться из круга можно только признав себя частью этого круга.

Я веду рукой по зелёному покрывалу. Оно приятное на ощупь, мягкое, но в то же время с щекочущими мои пальцы ворсинками. По моему телу пробегают тысячи мурашек. Я закрываю глаза. Лекс сказал, что ему есть, что мне рассказать. Он скоро придёт. А пока что я могу наслаждаться тишиной. Я могу вдыхать её, как незримые потоки пропитанного запахами воздуха. Я могу ощущать её всем своим телом. Там, за слоем ткани штор и двумя старыми стёклами окна, живёт мир. Как один огромный муравейник. Каждый важен, и в то же время ни один не значит ничего. Пан и пропал, сразу всё, всё в охапку. И я здесь, среди старых вещей умерших родителей Лекса, в маленьком замке из стекла и бетона, пропитываюсь тишиной. Иногда это приятно, ощущать всю необъятность мира и свою незначительность. Иногда это приятно, понимать, что ты не один. Что вас очень и очень много.

Смерть одного ничего не значит для общего организма.

Всегда найдётся замена.

Я умираю. Каждый раз я умираю. Моя жизнь циклична. Цикл начинается с пробуждения. Цикл оканчивается смертью. Тысячи маленьких жизней. Один и тот же разум. Все мои смерти ничего не значат. И если я умру снова, то это никак не повлияет на жизнь всей системы. Маленькие двигатели в серых коробочках. Один выходит из строя, на его место приходит новый.

Сотни и сотни раз.

Бесконечная дорога, неизбежно ведущая к замене. Вот он, вечный двигатель. Он никогда не остановится. Мы перерабатываем. Люди нуждаются в работе, поэтому делают и делают, делают и делают. Когда их работа кончается, они начинают делать то, что никому не нужно. Они начинают медленно прокручивать на мясорубке своих желаний и фантазий весь мир. Сотни раз переработанный, он не вернётся в первозданное состояние. Он останется таким искалеченным навсегда.

Извращённая красота пластической операции.

Пластмассовая. Прекрасная.

… Ручка двери медленно поворачивается. Я слышу шорох лексовых штанин о паркетный пол.

– Джесс? – фрик заходит, прикрывая за собой дверь, и полоска желтоватого света, показавшаяся на несколько мгновений, уползает обратно в коридор. – Я хотел с тобой поговорить.

– Ты должен всё мне рассказать, – мой взгляд снова упирается в потолок.

– Я это и собираюсь сделать, – тихим, необычным для него голосом говорит Лекс. Я чувствую, как он садится на краешек кровати.

– Что тут вообще происходит? – спрашиваю я, хотя мне в общих чертах и так всё ясно. Должен же кто-то начать разговор. Должен же кто-то дать старт.

– После того, как ты исчез, около года мы с Оулом тебя ждали. Оул предупредил меня, что тебя может долго не быть. Ничего необычного не случалось, жили, как раньше – жрали икру и изучали найденные Оулом трупы бомжей. Правда, мне это быстро наскучило. Всё же, у меня были твои образцы, и это гораздо интереснее. Но где-то спустя год началась вся эта ерунда. Сначала к нам завалились какие-то охламоны с требованиями освободить помещения. Ну это ладно, их-то я спровадил. Но вот потом заявились и полицейские. А это уже серьёзнее. Обысков они не делали, иначе сидеть бы мне сейчас там, где я раньше работал. Попросили, опять же, освободить подвал. Мол, будут восстанавливать фабрику. Лет двадцать она была никому не нужна, а тут вдруг понадобилась. Тогда уже Оул начал что-то подозревать. Ну, мы опять же послали копов куда подальше. Тогда, как будто по накатанному сценарию, к нам завалилась санинспекция. Они обосновали своё появление жалобами соседей. Да каких, к чертям собачьим, соседей?! Что-то нечисто, это понял уже и я. А окончательно в этом убедился, когда заметил, что и среди первой партии гонителей, и среди копов, и с санинспекцией приходила одна и та же женщина. Я никак не мог её запомнить – она была слишком обычна. Ни одной приметы. Ни-че-го. Форма или костюм, непонятного цвета волосы, средний рост, средний вес. Обыкновенные черты лица. Ничего примечательного. Она искала тебя, Джесс. Она спрашивала про «третьего, с нами живущего». С неподдельным интересом спрашивала. Джесс, она назвала твоё имя. В итоге, чтобы не загреметь, куда не надо, я решил, что лучше будет им уступить. Нельзя тебя выдавать. Не знаю, почему, но нельзя. И вот с того времени Оул впал в своё нынешнее состояние.

Лекс опускает голову, потирая пальцами переносицу. Он долго это выдерживает. Ему тяжело. Здесь, рядом с Оулом, ему совсем одиноко. Мы похожи на треугольник: я не могу без Оула, Лекс не может без меня. А Оул просто не выживет сейчас в одиночестве, поэтому нуждается в Лексе. Но что же случилось? Я чувствую, как где-то в области сердца начинает неприятно щемить. Я не хочу, чтобы Оул страдал. Я не смогу принять, если с ним что-то случится.

– Ну? – не выдерживаю я, проявляю малодушие.

– Я как будто с реинкарнацией Нострадамуса разговариваю. Он почти никогда мне не отвечает. Ему надоели трупы. Он слушает. Иногда что-то говорит, что-то бессвязное и малопонятное. Иногда кричит. Иногда напевает. Джесс, он начал рисовать что-то страшное. Он рисует на столе, на стенах, на полу. Он хочет что-то сказать, но не может выразить это словами. Мне тяжело с ним разговаривать. Мне тяжело жить рядом с таким растением. Это началось с тех пор, как та женщина впервые произнесла твоё имя. Оула будто переклинило. Будто он что-то понял. Что-то настолько важное, что всё остальное уже ничего не значит. Я правда боюсь за него, – на меня смотрят умоляющие голубые глаза. Лекс просит помощи. Только я смогу помочь ему. Оулу.

Что-то началось. Механизм начал своё действие. Понять бы только, к чему всё это идёт. Понять бы только, что понял Оул.

Я – наблюдатель. Я просто смотрю на то, что происходит. Я – летописец, и никак повлиять на события я не могу. Что-то происходит, а я думаю о том, как бы мне умереть. И уже не потому, что я этого хочу. Не потому, что этого хочет Оул. Я должен умереть. Каждый из нас – одна маленькая система, у которой свои собственные законы. Каждый из нас к чему-то привык. Трудно избавиться от привычки. Трудно избавиться от зависимости. Я – наркоман. Я – некрозависимый. Я нуждаюсь в смерти так же, как все люди нуждаются в воздухе. Я никогда не смогу объяснить им, кто я. Всё, что я могу – это воскрешать души. Поднимать их с земли, отряхивать от пепла этого мира и снова запускать механизм. Я – ремонтный робот. Возможно, моя настоящая миссия – спасти этот мир, как бы глупо и наигранно это не звучало. Да. Именно спасти. Воскресить. Но воскресить можно только мёртвого. Наш же мир медленно идёт к анабиозу. Он не умрёт. Он сгниёт. Он рассыпется песком и пеплом, потому что ничего живого уже от него не останется. Горсть сероватого порошка, распавшаяся на биллионы частичек, одинокими сомнамбулами дрейфующими среди ярких звёзд и космического мусора. Наверное, я вижу будущее.

– Я поговорю с ним, Лекс, – тихо говорю я, считая звёзды в своём сознании. Лекс поднимается с кровати, недовольно скрипнувшей в ответ.

– Если сможешь. Хотя, думаю, он ждал именно тебя.

– Он всегда меня ждёт.

Лекс вышел, ничего не ответив. Иногда мне кажется, что я никогда не останусь совершенно один. Люди, как мухи в паутине, связаны друг с другом неразрывными нитями. Родства, дружбы, работы, любви. Нельзя остаться одному. Нельзя выпасть из паутины, не освободившись от кокона – можно упасть и разбиться насмерть. В одиночестве достигнешь просветления. В одиночестве осознаешь самого себя. Знание погубит тебя.

Хорошо быть дураком.

На лицо мне падает крохотная пылинка штукатурки. Кто-то этажом выше танцует. Или бурно радуется. Или даёт начало новой жизни. Люди живут. Я связан сейчас даже с этими людьми наверху. Они воздействуют на меня. А я, в свою очередь, думаю о них. Мир – паутина. Правда, порванная в некоторых местах. Но всё такая же прочная.

Так много раз я воскрешал. Так много раз я открывал глаза. На этот раз я должен их закрыть. Я должен перекрыть тот канал, по которому мозги Оула переполняются чересчур страшной и чересчур правдивой информацией. Знать всё – смертельно. Я боюсь за Оула. Я не могу лишиться его глаз. Я не могу лишиться его улыбки. Не могу лишиться его объятий. Я связан с ним, наши коконы слишком близко. Если его ниточка порвётся, улетим оба. Потому что я его не брошу.

Ну что ж, и всё-таки я – некромант.

***

Иногда мне кажется, что я живу по сценарию. Определённому сценарию, написанному задолго до меня. Трагедия. В конце пьесы главные герои умрут под шум едва начавшегося дождя. Зал будет аплодировать и плакать. Но в нашем театре нет зрителей – все актёры, у каждого есть роль. В ней ничего нельзя исправить. Мы танцуем под одну и ту же заевшую пластинку, затёртую до дыр. Мне перестаёт нравиться вальс – его звуки напоминают мне о грядущем. И кажется, что этот дождь никогда не кончится.

Я стою напротив двери Оула. Я не могу постучать. Я заперт в своём крохотном мирке, мне неудобно вылезать из него даже ненадолго. Я боюсь впускать туда кого-либо. Мне страшно. Но я должен улыбаться и говорить, что со мной всё хорошо. Иначе меня насильно вытащат из моего личного измерения. Для меня прошло всего несколько часов. Для Оула – пять лет. Мне просто войти и сказать «привет»? Или «давно не виделись»? «Я скучал»? «Прости, что так долго»? Я не знаю. Как будто между нами пропасть. Как будто между нами порванный клок паутины. Раньше бывали подобные случаи – меня не бывало порой по десять лет и дольше. Но сейчас всё повернулось как-то не так. Как будто время, которое мы не привыкли ценить, внезапно стало для нас всем, что есть. Это единственное, что у нас осталось. Единственное, чего нам не хватает. Что-то началось, Оул тоже это чувствует. Нам осталось совсем немного.

Я дёргаю ручку двери. Мне нужно поговорить с Оулом. Из его комнаты будто бы выползает чёрная маслянистая тварь… А нет, это просто темнота. Просто чёрный свет. Впервые я боюсь тьмы. Кажется, её щупальца обвивают мои ноги. Я должен войти.

– Оул, я вернулся, – тихо и хрипло говорю я, закрывая за собой дверь. Мне становится ещё страшней. Оул, что же с тобой случилось?!

Шторы плотно задёрнуты. Темнота густая, как будто твёрдая. Прямоугольник голубоватого света от компьютера вырисовывает силуэт сгорбившегося Оула. Похоже на клетку. Стены завешаны рисунками. Страшными, непонятными. Нарисованными наспех. Некоторые листы на стенах просто покрыты числами. На обоях чёрной краской написаны непонятные пророческие фразы. «Оно шевелится». «Уже началось». «Она видит нас». «Осталось немного». На полу – всё те же скомканные листы. Ни одного привычного трупа. Ни одной банки с заспиртованными органами. Как будто Оула подменили. Его волосы торчат в разные стороны, давно не стриженые, они отросли уже почти до пояса. Он похудел настолько, что его плечи выглядят остроугольными. Я снова в ужасе пробегаюсь взглядом по комнате. Это не Оул. Это сумасшедший параноик. Но вот я останавливаюсь на одной-единственной записи на стене, которая заставляет меня вздрогнуть. «Она заберёт моего Джесса». Чёрт возьми, что всё это значит? Как мне на это реагировать? Я подхожу ближе, стараясь не наступить ни на один листок на полу. Как будто крадусь, и мне это совсем не нравится. Оул не обращает на меня никакого внимания. Я слышу, что он что-то шепчет.

– Скоро. Очень скоро. Уже немного. Ещё чуть-чуть. Я вижу их. Мне осталось совсем немного. Пара шагов. Я должен справиться. Я должен помочь ему.

– Оул…

– Я должен встать на его сторону. Я должен остановить её…

– Оул! – я резко разворачиваю его к себе лицом, снова вздрагивая от неожиданности. Худое, осунувшееся лицо. Мешки под глазами. Тонкие пересохшие губы. И неестественно широко распахнутые глаза. Он бредит. Он находится в своём собственном мире. А я, наивный, считал, что я один такой избранный, умеющий запираться в себе. Один такой, умеющий впадать в оцепенение разума. Оул не слышит меня.

– Оул! – снова зову я, дотрагиваясь до пергаментной кожи парня. Он еле дышит. Часто-часто, коротко, совсем незаметно. У него жар. Он не подпускал к себе Лекса, это ясно. Но почему? Что вообще произошло? Лекс не мог мне соврать, скорее всего, случилось что-то, что нельзя увидеть глазами. Сдвиг. Но как, как мне теперь вывести Оула из этого состояния?! Что мне сделать?!

– Оул!!! – кричу я в исступлении, мне становится страшно. Я прижимаю к себе Оула, никак на меня не реагирующего и всё ещё шепчущего свои невнятные пророчества. Тяжело. Мне становится тяжело где-то внутри, в районе сердца. Я не смогу всё это вынести. Я не смогу всё это вытерпеть. Чем дальше, тем хуже. Я начинаю проваливаться, всё глубже и глубже, в бездну, чёрную, глубокую, страшную. Я утыкаюсь носом в солому оуловых волос, начиная раскачиваться взад-вперёд. Наверное, это называется нервный срыв. Наверное, мне просто стало плохо. Взрыв, вспышка. Глаза наполняются тёплой влагой, в горле встаёт ком. Я больше не могу. Не могу! Стены давят на меня, кажется, что сейчас меня сплющит огромный двадцатиэтажный пресс, рёбра сжимают сердце внутри, мне становится нечем дышать. Я чувствую, как пульсирует жилка на виске. Чувствую, как в глазах плывут круги. Сейчас прибежит Лекс на мои крики. Я не должен сдаваться, не должен расклеиваться. Я должен держать их, должен помогать им, должен вернуть Оула назад… Но вот…

Дыхание Оула выравнивается. Я чувствую тепло на своём плече. Медленно, будто бы на замедленной плёнке, худощавые руки Оула ползут на мою спину, впиваясь пальцами мне под лопатки. Всхлип. Оул, кажется, вышел из своего мира.

– Джесс, – шепчет он, расслабляясь в моих руках.

– Я рядом, – тихонько говорю ему на ухо я. Я чувствую, как тот страх, тот ужас, парализовавший меня, потихоньку ослабляет свою хватку, а потом и вовсе отпускает. Я вдыхаю запах оуловых волос. Я чувствую его присутствие. Я чувствую его дыхание. Я чувствую его жизнь.

– Джесс, сними с меня это, – отстраняясь, но не разжимая объятий, говорит Оул, глядя мне в глаза. Он уже не выглядит так страшно, как выглядел буквально пару минут назад. Как будто ожил. Как будто проснулся. Я не могу сдержать улыбки.

– Что случилось? – спрашиваю я, стирая остатки слёз с бледных щёк Оула.

– Я слышу их, я чувствую всё это… я не хотел Лекса грузить, наверное, я сильно ему надоел… Джесс, она такая же, как и ты.

– Кто? – почему-то мне кажется, что я знаю имя таинственной «её».

– Она может сама выбирать, в кого переселяться. Она может переселяться в прошлое и в будущее. Она была Наполеоном. Она была Гитлером. Она вела этот мир к концу за ручку. Мы можем не успеть.

– О ком ты говоришь? – Оул должен знать её имя.

– Ты знаешь, – парень смотрит на меня с укором, – ты сам прекрасно знаешь. Всё имеет свой логический конец. У всего есть рамки. Скоро мы ударимся о борт. Мы можем вылететь раньше, чем нужно. И тогда уже ничего не поможет. Джесс, она уничтожит всё к чертям.

Тишина. Я слышу, как капает кран на кухне. Как Лекс стоит со стаканом у двери. Как крыса жрёт корешок орфографического словаря в соседней комнате. Как наверху кто-то пляшет. Это в наше время называется «тишина». Тишина между нами. Тишина в наших душах. Я смотрю в ясные травянистые глаза Оула. Почему-то мне кажется, что я понимаю его. Что мы с ним – гротескное изображение последних, самых последних людей. Два крохотных кусочка серой массы в небольшой бетонной коробке. Каждый важен. Замены не найти.

Наши сердца бьются в унисон. Наши глаза связаны незримой нитью. Мы просто смотрим друг на друга, и кажется, что я вижу каким-то внутренним взором все галактики. Все созвездия. Все планеты. Звёзды падают вниз красивым и завораживающим дождём. Из самого сердца по каким-то невидимым капиллярам мои чувства текут прямо в душу Оулу. Единственное, что у меня есть. Самое ценное, что у меня есть. Мы – лишь штрих на общей картине мира, лишь два крохотных жучка в муравейнике. Кажется, что тишина раздавит нас. Мы будем вместе, даже если всё вокруг сгорит. Во мне лишь океан спокойствия. Его воды тихи и безмятежны. Я вижу их отражение в глазах Оула. Мы чувствуем друг друга. Мы видим всё, что нужно видеть. Два прикосновения, два взгляда. Мы ничего не будем говорить. Мы ничего не будем слышать.

Мы живём.

Мы пока ещё живём.

Как же мне нравится слово «мы». Я и Оул. Я не хочу больше никого воскрешать. Я не хочу больше иметь дело со смертью. Я хочу жить рядом с ним. Но это лишь грёзы. Лишь несбыточные мечты. Всё вернётся, стоит нам отвести взгляд. Несколько мгновений, чтобы понять всю значимость наших чувств. Несколько мгновений на всё, что есть в наших сердцах. Я чувствую мир в зелени бездонных глаз Оула. Я чувствую, как бьётся сердце.

Я разрываю связь. Я не могу увязнуть в ней. Не могу навсегда надеть розовые очки. Нельзя навсегда выпасть из реальности. Нельзя оставить всё на тех местах, на которые поставила Она.

– Оул, – шепчу я, – что мы дальше будем делать?

Шумный вздох с его стороны. Я не могу не улыбнуться – Оул почувствовал всё то же, что и я. Мы увидели. Мы поняли друг друга.

– Я должен проверить. Проверить, способна ли она выследить тебя. Джесс, ты наша последняя надежда. Ты моя последняя надежда.

– Я должен снова умереть, – проговорил я, опуская глаза. Теперь смерть уже не так желанна, как раньше. Я не могу подвести Оула.

– Один раз. Потом уже нельзя будет, – голос Оула постепенно становился таким, к какому я давно уже привык. Оул возвращается.

– Она ищет меня?

– Да. Уже давно. С тех самых пор, как встретила тебя в доме Тома Лидвела. Когда ты сказал ей, что ты – не Том.

А вот этого я не ожидал. Никак не ожидал. Не мог предположить, что всё это началось так давно. Что глупенькая Мери окажется расчётливым монстром. А точнее, не Мери, а Та, что была в её теле.

– Джесс, она способна манипулировать людьми. Она и есть власть. Она это всё. А мы лишь крохотные насекомые, пытающиеся избежать неминуемой гибели.

– Что нам теперь делать?

– Остановить её. Она хотела власти – она её получила. Теперь она хочет уничтожить всё, чем властвует, чтобы никому больше не досталось такое богатство. Обладая вечной жизнью, она всё ещё грешит малодушием, – Оул, ложится головой мне на грудь, сильнее обнимая.

– Я снова тебя оставлю, – говорю я, накручивая на палец длинную прядь светлых волос друга.

– Джесс, пообещай мне кое-что, – говорит Оул, не поднимая головы, – пообещай, что когда-нибудь ты признаешь, что я твой.

– Что? – не совсем сообразив, переспрашиваю я. Что это значит? Оул поднимает голову.

– Я твой, Джесс. Только твой. Я хочу быть твоей собственностью. Хочу, чтобы ты был моим хозяином. Был всем для меня. Чтобы я не имел права тебя бросить. Чтобы я всегда был рядом. Чтобы мой мир тоже был твоим. Ты можешь делать со мной всё, что захочешь. Можешь убить меня. Можешь бросить. Но я не имею на это права. Я хочу быть твоим балластом, тем, что держит тебя здесь. Хочу быть твоей обузой. Я эгоист, я хочу, чтобы ты пользовался мной. Чтобы кричал, когда я делаю что-то не так и хвалил, когда я оказываюсь тебе полезным. Прошу тебя, стань для меня миром, Джесс.

Тайфун, смывающий меня, смывающий мои следы с песка. Я лишь часть эфира. Я лишь часть ноосферы. Я разум. Я даже не существо. Я тлеющий некромант. Во мне лишь информация. Я записная книжка. Летописец. Зелёные глаза смотрят на меня в упор. Только сейчас я понял, что мы действительно самые последние. Вечный вопрос о первичности духа или материи наконец обрёл ответ. Я должен вытерпеть. Я должен пережить всё и всех. Я должен заплатить цену. Страшную, неподъёмную цену за всё, что творили люди на этой земле.

Я обнимаю Оула, крепко-крепко, чтобы он не увидел моих слёз. Не тех слёз, что появляются от радости или горя. Слёз безысходности. Я ничего не могу поделать. Оул ничего не понимает. Это самый длинный день во всей моей чересчур затянувшейся жизни. Я не могу быть кому-то дорог. Я не могу дать то, что могут дать все люди. Я просто иду по своей кольцевой в ожидании окончательного гниения этого мира. Я даже не мог подумать, что я могу стать для кого-то кем-то важным. Не мог предположить, что я стану чем-то нужным в этом мире.

Наверное, так выглядит любовь. Исцарапанная, заштопанная, чёрная и болючая. Она царапается, колется, жалит. Она разрывает сердце на тысячи кусков, чтобы заново их склеить и снова разорвать. Только мазохистам это может понравиться. Оул ждёт от меня ответа, а я просто хнычу, как сопливая девчонка. Я не могу дать ему того, что он дарит мне. Я не могу взять у него его даров. Взяв в руки хрустально-изумрудную душу Оула, я отнесу её к своей конечной точке.

И мы умрём вместе.

И наступит тьма.

Я понимаю, что спасать уже нечего. Что планы Оула просто слегка отсрочат неминуемое. Что при любом раскладе наклонность, по которой медленно ползёт Вселенная, не изменит своего угла в лучшую сторону. Никогда не выровняется. Мы карабкаемся вверх, хотя верха уже никакого и нет. Есть только здесь и сейчас. Есть миг, который значит для нас всё. Есть существующие лишь сейчас чувства. Есть существующая лишь сейчас жизнь.

…Осознание близкого конца открывает глаза на всю жизнь. На всё, что было. На всё, что происходит. На всё, что будет. Я начинаю замечать вещи, на которые раньше бы не обратил внимания. Я начинаю улыбаться, когда вижу солнце. Я начинаю раздвигать по утрам шторы. Убираю волосы с безмятежно спящего лица Оула. Место рядом с ним всё ещё тёплое. Я улыбаюсь, дотрагиваясь до худой руки, несколько минут назад лежавшей на моей груди. Я замечаю, что мешки под глазами Оула начинают проходить. Я замечаю, что он слегка морщится, когда солнце попадает ему на глаза. Мы встречаем новый рассвет. Солнце желтовато-рыжим светом окутывает серый город. Муравейник горит в утренней заре. Привыкший смотреть вниз, свет сверху теперь жжёт мне глаза. Но мне это нравится.

Наверное, я мазохист.

Любовь тонет, задыхается. Её лёгкие наполняются водой моего Тихого Океана, её сердце оплетают ветви зелени оуловых глаз. Её руки горят, обугливаясь и наполняя всё вокруг ароматами завтраков в постель и укутанных в полиэтилен роз. Мы медленно убиваем её, питаясь всем, что остаётся от такой красивой и такой мёртвой любви. На пути в самые глубокие бездны Ада, откуда доносится гул раскалённых печей и смех порочных мразей, мы можем взяться за руки. И нам станет легче. И мы улыбнёмся, шагая к своей смерти. И, наверное, кто-то снова скажет, что любовь прекрасна. Что цветы её растут не только на кладбищах, высасывая кровь мертвецов и слёзы детей. Что лишь в одном ударе сердца, в одном взгляде можно закупорить все те чувства, ради которых стоит жить, даже если жизнь эта коротка и невзрачна.

Где-то, в далёких-далёких пустынях, на краю глубокого и страшного каньона цветут два одиноких чертополоха, обвивая друг друга и удерживая от падения. Пока мир не тронется, пока что-то не случится, они будут вместе.

Мой мир называется «Оул».

Впервые я воскресил себя.

Я вижу солнечный свет через двойное оконное стекло.

На моём лице – безмятежная и спокойная улыбка.

Кажется, я впервые понял, зачем мне дана эта жизнь.

Я – некромант.