Текст книги "Я - некромант (СИ)"

Автор книги: Mino Greendears

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

***

Жизнь каждого человека просто безобразно коротка. Прожив многие и самые разные жизни, я снова и снова в этом убеждаюсь. Я живу много раз, сравниваю одну жизнь с другой, как лучше, как хуже. Я могу делать всё, что захочу – потому что мне уже нечего терять. У меня просто ничего нет. Но когда я вижу, как умирает простой человек, у которого после смерти ничего нет, небытие, конец всего сущего – мне становится тоскливо. Многие люди могли бы свершить великие дела, но умерли раньше, чем нужно. Многие люди невидимыми узами были связаны с другими людьми, но умерли раньше, чем нужно. Многие люди всё ещё нужны этому миру, но… но они умерли раньше, чем нужно. Спешка. Вот главная проблема людей. Они не разбираются, можно что-то сделать или уже нет, они просто решают всё сгоряча. Сразу. Тебе слишком хорошо? Умри. Тебе слишком плохо? Умри. У тебя нет денег? Умри. Любовь от тебя отвернулась? Умри. Одно решение абсолютно всех проблем. Как это обычно бывает: мы делаем глупости, а потом долго о них сожалеем, представляем себе, насколько было бы лучше, не делай мы этой ерунды. Мы творим что-то в состоянии аффекта, а потом старательно пытаемся забыть произошедшее. А что, если просто не делать глупостей? Что, если просто хоть раз в жизни включить мозги и подумать перед тем, как что-то творить? Люди спешат. Лучше делать, а потом сожалеть, чем не сделать и сожалеть о том, что не сделал. Как глупо всё это звучит. Но, если прислушаться ко гласу разума, – неужели я лгу?

Я старательно заматываю запястья всё ещё пребывающего в абстракции Рида найденными на кухне бинтами. Парнишка молчит, еле дышит, его глаза широко распахнуты и редко моргают. Он похож на мёртвого. Он уже настолько привык к той мысли, что он мёртв, что осознать продолжение жизни так сразу – пока что не в его силах. Скоро он придёт в себя, я уверен. Возможно, Рид думает, что уже умер, раз видит меня. После того, как он произнёс имя мёртвого возлюбленного, он впал в некий транс – уже минут пятнадцать никаких признаков мыслящего существа. У меня в руках – мокрое и отчаявшееся растение.

– Рид, – шепчу я, убирая с его лица налипшие волосы и подтягивая покрывало, в которое я его замотал. Он дрожит – хотя бы какое-то проявление жизни. Да, именно жизни. Ты должен жить, Рид. Должен. Единственное, что ты должен Тому – это именно жить. И всё же, с каких пор я стал послом доброй воли и начал спасать людей от смерти? Наверное, не хочу, чтобы моя горячо любимая костлявая возлюбленная досталась кому-то ещё.

– Том… – дрожащими посиневшими от холода губами прошептал Рид. Ему холодно не от того, что плитки пола похожи на лёд, не от того, что он промок. Ему холодно от того, что рядом я. А точнее, не я, а тело Тома Лидвела. Мёртвое тело Тома Лидвела.

– Рид, послушай меня, – я поворачиваю лицо юноши так, чтобы он смотрел только на меня, – я не Том. Том умер. Я – лишь призрак, галлюцинация. На самом деле меня нет.

– Ты спас меня, – бормочет Рид, его зубы выбивают дробь. Он всё ещё в абстракции, просто его артикулярный аппарат стал воспроизводить его обрывчатые мысли. Когда он поймёт, что я – не Том, он подумает, что сошёл с ума. Это вполне нормально. А пока он говорит что-то про спасение, пока он смотрит на меня благодарными глазами, в которых застыла вечная и наитяжелейшая тоска, мне ничего не грозит. Ему, кстати, тоже.

– Потому что ты не должен умирать, – тихо говорю я, всё ещё держа его правильное лицо в своих ладонях. Доверчивые глаза смотрят меня, не до конца понимая смысл сказанных слов.

– Какая-то болезнь… Мери говорила про СПИД, – шепчет мне Рид, как будто бы я – его личная изба-исповедальня. Как будто бы я – Том. Я – лишь призрак.

– Не было никакого СПИДа, – говорю я, как можно добрее улыбаясь.

– Но что тогда? – он ничего не понимает, он устал и отчаялся. Я вижу это в его глазах, которые рассматриваю с неподдельным интересом. Рид верит каждому моему слову. Он поверит, даже если я скажу, что я – Бог или сатана, если я скажу, что он бессмертен. Он верит всему.

– Он любил тебя, Рид, – шепчу я, убирая с лица уже подсохшие и снова завивающиеся пряди волос. Его глаза расширяются, наполняются слезами. – Любил так, как никого другого. Не было никакого СПИДа. Его задавили… Родители, друзья, Мери. Все они. Они его не понимали так, как понял бы ты. Он умер легко, Рид. Не страдая. Можно сказать, его душа просто отделилась от тела и теперь всегда будет рядом с тобой. Другого способа, как считал Том, не было. Прости его, Рид. Пожалуйста, прости. Я говорю не от лица Тома, потому что Том мёртв. Я – просто призрак. Я хочу, чтобы ты освободился. От чувства вины, от тоски и отчаяния. Просто верь, что Том рядом, Рид. Он любит тебя. Ради тебя он ушёл. Он бы не хотел, чтобы ты ушёл следом.

– Но что мне тогда делать? – шепчет Рид, хлюпая носом. По его щекам катятся мультяшно-крупные слёзы, из-за которых его глаза кажутся ещё более голубыми. Наверное, мне на глаза тоже наворачиваются слёзы. Слишком красиво, слишком неправильно. Слишком мёртво.

– Просто живи, – я обнимаю Рида, не выдержавшего и зарыдавшего в полный голос. Он кричит, захлёбываясь слезами. Я прижимаю хрупкое худенькое тело к себе.

Почему мне так тяжело?

– Ты уйдёшь, да? – спрашивает Рид в перерывах между рыданиями. Я ничего не отвечаю. Конечно же, я уйду. Я снова умру, иначе Оул заскучает. Тем более, нужно предать тело несчастного Тома Лидвела земле. Мы с Ридом так и сидим на холодных плитках ванной в обнимку, больше не в силах сказать ни слова. Рид не хочет знать ответы на свои вопросы. Я не хочу знать, что будет дальше. Будет то, что должно быть. Рид будет жить. Столько, сколько нужно. Я в него, по крайней мере, верю. Всё, что было ему нужно – выплакаться. Кому-то, кто сможет выслушать всё, перед кем не надо будет играть в хорошего мальчика, которого ничего не беспокоит. Вот он, настоящий Рид, обмяк в моих объятиях, заходясь звучными рыданиями. Вот он, настоящий Рид, не может пережить смерти по-настоящему любимого человека. Обессилевший и отчаявшийся. Но это пройдёт, я точно знаю. Я чувствую, как он дрожит, чувствую, как его худые пальцы с силой сжимают мою куртку на спине. Его мокрые волосы касаются моей щеки. Он такой беззащитный, такой хрустально-хрупкий. Я ничем не могу ему помочь. Всё, что я могу, – сидеть тут и молча обнимать его, подставить своё плечо. Мне нечего терять. А ему ещё жить на этом свете со шрамом на сердце. Я чувствую, как по моей щеке катится крохотная солёная капля. Неужели? Я? Не может быть… Нет, может. Я – монстр, я – ошибка природы. Но я умею чувствовать. Я крепче прижимаю к себе Рида.

– Всё обязательно будет хорошо, – говорю я. Так всегда говорят в таких ситуациях, а выразить то, что я чувствую, словами просто невозможно. Рид отстраняется от меня, смотрит мне в глаза. Он уже начинает приходить в себя, смотрит на меня глазами человека, готового проститься навсегда.

– Как тебя зовут? – спрашивает Рид.

– Джесс, – я улыбаюсь, настолько по-доброму, насколько доброй может быть улыбка чудовища.

– Спасибо тебе, Джесс, – шепчет Рид, – Ты ведь призрак, да?

– Да.

– Если вдруг как-нибудь попадёшь в Рай, передай, пожалуйста, Тому, что я люблю его, – на его глаза снова наворачиваются слёзы, хотя щёки ещё не успели высохнуть, а нос всё ещё красный.

– Вряд ли я попаду в Рай, – говорю я, вставая с пола. Рид плотнее кутается в покрывало, совсем по-детски вытирая перевязанной рукой глаза. Милый. Добрый. И такой несчастный. Это не удача и не судьба. Это что-то гораздо хуже. Не знаю, почему, но всегда вот таким людям приходится так страдать. Они сильные, выдерживают любые невзгоды, и судьба преподносит им очередной подарок. Они готовы страдать всю жизнь, но всё равно будут улыбаться сквозь слёзы. У них не будет настоящей жизни, а они всегда всем будут говорить, что у них всё хорошо. Когда я вижу таких людей, я не могу сдержать слёз. Я давно уже понял, что (мужские или женские, это не имеет значения) слёзы – не признак слабости. Кто никогда не плакал, тот никогда по-настоящему не любил, и никто не докажет обратное. Что может быть хуже, чем судьба Рида и Тома? Бездействие. Невозможность что-то сделать, как-то помочь. Мёртвых не воскресишь, боль из души не вытянешь и раскалёнными клещами. Я ведь знаю, что Рид назавтра придёт в университет и будет снова улыбаться однокурсникам и преподавателям. Снова будет «в порядке». Тяжелее, наверное, только… Нет. Нету тяжелее. Но я верю, что Рид справится. Он обязательно справится.

Я никогда не забуду историю Тома Лидвела и Рида Хартсона. Историю самой несчастной и самой красивой любви.

…Тёмная улица, размеченная фонарными столбами, тускло сияющими ровным оранжевым светом. Наверное, уже перевалило за полночь. Но мне уже всё равно. Руки окоченели, осенние ночи стали холоднее. Мир остался таким, каким был всегда. Ко мне только сейчас пришло осознание того, что всё кончилось. Что всё так быстро кончилось. Два дня… Всего два дня. Почему так мало? Почему хватило всего лишь двух дней? Ведь всё было так просто. Всё было настолько просто, что зубы скрипят, а в голове кипит ярость. Слишком просто, и настолько обидно. Я смотрю на небо. Звёзды застыли и смотрят на меня через крохотные дырочки. Звёзды – лишь дыры в небе. Дыры, тоннели. Тоннель в Рай. Светлый и яркий. Из одной из таких дыр на этот мир смотрит Том Лидвел и злится, что какое-то чудовище заняло его тело. Ну, я ничего не мог с этим поделать.

– Прости, Том, – шепчу я в небо, и из моих разгорячённых лёгких вырывается облачко тёплого пара. Порыв ветра подхватывает его и растворят в себе. Я растворяюсь. Я медленно разлагаюсь. Я – духовные отходы этой Вселенной. Я – переполненный информацией накопитель. Я снова хочу умереть. Мои ботинки глухо стучат по тротуару, моя куртка поскрипывает с каждым шагом. Ночь поглощает меня. Мне нравится ночь. Мир будто бы оживает, дышит, работает. Не тот мир, который глухо запечатан кирпичами и бетоном, не тот мир, где люди живут на огромных кладбищах животных и растений, не тот мир, который работает от электросети. Я говорю о настоящем мире. Том мире, который ещё жив в каждой живой твари, который жив в каждом листочке аллейных дубов. Том мире, который ещё не успели уничтожить люди. Он оживает только ночью. Я дышу этим.

Я дышу ночью.

Стоило мне постучать в дверь подвала заброшенной обувной фабрики, как мне навстречу вылетает Оул, видимо, жутко соскучившийся.

– Ты выглядишь так, будто уже умер, – с восторгом в глазах говорит он, хватая меня за руку и затаскивая в свою берлогу. Я ничего не говорю. У меня просто нет никаких сил.

Я спас Рида Хартсона от смерти. Я спас его душу. Я воскресил мертвеца.

– Знаешь, Оул, я – некромант, – говорю я, падая на тюфяк в углу огромной залы – основного помещения подвала. Мой друг садится рядом со мной, настолько близко, что я бедром чувствую тепло его прислонившегося ко мне бока.

– Некроманты воскрешают мертвецов. Я их не люблю, – Оул морщится. А я улыбаюсь. Интересно, что я буду делать, если вдруг Оул умрёт?

– Значит, ты не любишь меня, – я снова смотрю в потолок. Тишина. Оул думает.

– Нет. Я тебя люблю. А некромантов – нет. Это странно… наверное, – бурчит себе под нос беловолосый псих, накручивая на палец молочную прядь. Он думает вслух. Он все свои чувства и мысли выставляет напоказ, по-другому он просто не умеет.

– Ну, спасибо и на этом, – говорю я, отворачиваясь к стене.

– Долго ты собираешься торчать в этом теле? – спрашивает Оул, ложась рядом и подтаскивая валяющееся рядом шерстяное одеяло.

– Завтра всё это кончится, – мне тяжело это говорить. Не потому, что я не хочу умирать, нет. Я всегда хотел и хочу смерти. Просто… Жаль, что эта история кончается. Кончается совсем не так, как хотелось бы. Насколько было бы лучше, если бы любовь Тома Лидвела оказалась безответной… Гнать эти мысли, гнать. Если бы, если бы. Глупости это всё. Как есть, так и должно быть – этого не изменить. Как бы горько не было.

– Джесс, я приготовил снотворное, – говорит Оул, – надеюсь, ты не надеешься, что умрёшь окончательно.

– Надеюсь, – честно говорю я, поворачиваясь лицом к Оулу. Его глаза горят в свете неполной луны, падающем из крохотных окошек под потолком. Его молочно-белые волосы разметались по старому скрипящему матрасу. Его улыбка выглядит слишком доброй и наивной для улыбки маньяка-психопата.

– Дурак, – шепчет он, замечая то, как я им любуюсь.

– Я знаю, – говорю я, – я хочу, чтобы я нашёл тебя поскорее в следующей жизни.

– Я тоже.

… Глупо было бы думать, что на этот раз я передумаю и не стану накладывать на себя руки.

Я лежу в гробу, обитом красным бархатом. На мне – похоронный костюм и белые ботинки. Мои сливовые волосы аккуратно уложены. Я испытываю дежавю, и это неудивительно – тут я уже был, отсюда всё это и началось. Зелье Оула начинает действовать, веки слипаются, а в голове начинается медленный и какой-то тягучий хаос. Тело Тома Лидвела будет покоится в этом красивом гробу, в этом красивом костюме. На похороны обязательно придёт Рид. И он обязательно улыбнётся, и обязательно вспомнит меня, Джесса, в тот день. Он не знает, что, возможно, я встречу его в своей следующей жизни. Но он твёрдо уверен, что в мире есть один призрак, призрак-Том, который спас его от смерти. Я улыбаюсь. Я же мертвец, что я тут устроил? Зарабатываю себе хорошую репутацию, что может быть хуже для профессионального самоубийцы? Я глубоко вздыхаю и плотно закрываю глаза. Прощай, Том Лидвел. Живи счастливо, настолько счастливо, насколько сможет жить человек с разбитым и заштопанным сердцем, Рид Хартсон. Мери… найди себе нормального жениха. И, желательно, не гея. Оул… подожди меня. И обязательно найди.

Моё имя – Джесс.

Я – чудовище, которое никак не может умереть.

Я буду ходить по кругу, пока в нём не возникнет брешь.

Нет, у меня ничего никогда не будет.

Почему?

Потому что я – записная книжка.

Я – летописец этого мира.

Я умру вместе с ним.

Но перед этим воскрешу души тех, кого смогу.

Я чувствую, как приближается смерть. Я чувствую то же, что чувствовал уже сотни раз. Да, то самое чувство, когда душа выходит из тела и застывает в эфире, ещё не до конца понимая, куда ей податься. Наверное, это и называется смерть.

Я вновь умер.

И вновь проснулся.

Глава 2. История Гано Рейона.

Глаза мои резко открываются и их пронзает жгучая боль от слишком яркого света. Я чувствую запах больницы, слышу звуки капельницы и аппарата, следящего за состоянием моего сердца. Белый потолок. Белые стены. Тишина, давящая на мозги. На мне – дыхательная маска, на моих руках – подсоединённые через множество катетеров капельницы.

Я вновь живу.

Я ненавижу больницы. Не потому, что тут неприятно пахнет или всё слишком белое для моей испорченной души, совсем нет, не потому, что тут прямо под потолком висит едкий запах близкой смерти, – мне это, пожалуй, нравится. Потому, что люди становятся растениями в этих белых тюрьмах. Нас замуровывают в эти узкие комнатушки с вечно скрипящими койками. Нас заставляют жрать вязкую жижу, сделанную непонятно из чего. Медсёстры улыбаются нам, даже не вспомнив наших имён. Для них мы – скот, просто существа, ждущие своей смерти. Или выздоровления, но я говорю не о тех случаях, когда к человеку каждый день приходят родные, а через две недели он живой и здоровый возвращается домой. Я говорю о случаях безвозвратных и конечных. О случаях людей, которые смирились с ближайшим будущем. Ещё живы, но уже мертвы. Да, так же, как и я.

Я поднимаюсь на локтях, обрываю узенькие трубки капельниц. Срываю с себя дыхательную маску и от неожиданного притока воздуха хватаю его ртом, как рыба, выброшенная на берег. Кто я? Вот вопрос, который мучает меня с тех пор, как я проснулся. Я прикасаюсь к своему лицу, трогаю нос, губы, прикрытые веки. Волосы. Надо будет перекрасить их в сливовый, мне слишком сильно понравился цвет волос Тома Лидвела. Сейчас же они длинные, завязанные в аккуратный хвост. Как это мило. Интересно, кто я. Интересно, чем я занимался раньше, до того, как попал в этот приют для брошенных и оскорблённых. Я спускаю босые ноги на ледяной пол, ощущения электрическими разрядами щекочут всё моё тело. Я встаю с постели, смотрю по сторонам. Кто я? Кем я проснулся на этот раз? Я высокий, я вижу это отсюда, с этой высоты. Я худой до дистрофии, бледный, как смерть. Мне уже нравится моё новое тело. Я медленно переставляю ноги, иду в сторону двери. Мне нужно выбраться отсюда. Мне нужно найти Оула.

Дверь оказалась открытой. Странно, обычно до умирающих больных никого не допускают. Неужели я успел вселиться в человека, ещё не успевшего умереть? Мне становится не по себе. Убить себя – вполне нормально. Занять чьё-то место – подло. Кем я был? Кем я стал? Вопросы, вопросы. Кому они нужны?

Я упиваюсь своей свободой. Я купаюсь в этом калейдоскопе вечных смертей. Мне нравится танцевать этот вальс, вечно кружиться по кругу, держа в объятиях саму Смерть. Мы с ней – одно целое. Она и я. Мы не можем быть вместе, но не можем ни на шаг отойти друг от друга. Мы связаны. Наверное, я сошёл с ума. Наверное, этот мир сошёл с ума вместе со мной. Лететь в пространстве, видеть всю Вселенную через узкие очки одной крохотной жизни, – или же открыть наконец глаза, прозреть, увидеть то, что простому смертному не под силу? Я бы с радостью выбрал первое, теперь, когда увидел этот мир. Хватит, хватит, мне уже достаточно, больше не надо. Не надо. Когда человек перед смертью просит ещё минуточку у Бога, я прошу лишь одного – чтобы всё это быстрее кончилось. Но очередная жизнь так затягивает… Это похуже «башнесносной травы» Оула. Это хуже семи пачек сигарет в день. Это хуже. Я понимаю, что это бессмертие вызывает у меня привыкание. Я привык жить. Как бы это глупо не звучало, хотя в то же время я привык постоянно умирать. Я не могу без этого. Хотя, что я вообще могу? Мне не выбирать. Я – лишь записная книжка. Я – лишь летописец. Ведь ничто не вечно, никто не вечен. В моих мозгах, кажется, завелась гниль. Или это обыкновенный психоз? О да, меня стоит запереть, повесить тяжеленный замок а ключ выбросить в воды Атлантического океана. А ещё лучше – подбросить мне в камеру побольше колюще-режущих предметов, которые помогут мне с пользой провести время. Именно с пользой, а не развлечься. Только Оул видит в суициде развлечение и игру. Для меня это – родная наркотическая доза, то, что мне просто жизненно необходимо. Я просто не могу жить без этого. Так уж устроено в моём мире.

Я выхожу из своей палаты. Коридор еле-еле освещается тускло посверкивающими низковольтными лампочками в ажурных светильниках, прикреплённых к стенам. Современная, видимо, платная клиника. А я был богат, раз смог позволить себе смерть в таких апартаментах. Я иду по коридору, держась одной рукой за стену, а другой заслоняя глаза. Почему-то мне режет глаза, наверное, я ещё просто не привык к этому телу. Пока что я – безымянное нечто, эфирная душа, шаблон. Сделать из него что-то стоящее? Да, это мы умеем. Я иду по коридору, моя голова разрывается на части.

– Да, конечно. Извините, я только недавно получила эту работу, пока не знаю, кто тут и где. Вам нужен господин Рейон из седьмой палаты, верно? – я слышу женский голос из комнатки, дверь которой приоткрыта. Свет льётся неровным прямоугольником, я чуть было не вошёл в него. Я прижимаюсь спиной к стене. Прежде чем что-то делать, надо уметь слушать.

– Я очень хочу его увидеть, вы не могли бы организовать встречу? – женщине отвечает высокий, но явно мальчишеский голос.

– Вы – его родственник? – спрашивает она в ответ. Тишина. Парнишка явно задумался. Интересно, интересно… Не обо мне ли речь? И всё-таки я редкостный дурак, раз не удосужился посмотреть номер своей палаты. Но я нутром чую, что речь обо мне. Наверное, профессиональная интуиция.

– Не совсем, – говорит мальчик. Меня начинает настораживать тон его голоса… Я слышу шаги в комнатке. Что же делать? Я… я в смятении? Такого давно не было. Но… мне интересно узнать о себе побольше, поэтому я должен вернуться в палату. Так или иначе, только так я смогу узнать, кто я.

Я бегу в палату, закрываю за собой дверь, с разбега прыгаю на койку и одеваю дыхательную маску. Пытаюсь подсоединить обратно скользкие, как слизняки, трубки капельниц. Делаю мертвецкое лицо и закрываю глаза.

И в тот же миг в мою палату заходят.

Наверное, у меня просто предчувствие. Может, интуиция. А может, сознание мистера Рейона в этом теле угасло не до конца и всё ещё сидит где-то в закоулках теперь уже моей головы. Да, в мою палату зашли те, кого я слышал в каморке.

– Что тут произошло! – женщина, видимо, врач или медсестра, подбегает ко мне, смотрит на чёрный экран прибора, следящий за работой сердца. И вот тут мне в голову приходит блестящая идиотская идея. Я резко открываю глаза и начинаю глубоко дышать. Как будто только что вышел из комы. Мне удаётся рассмотреть лица вошедших: женщина, лет тридцати, с аккуратной короткой стрижкой и в овальных очках на носу с горбинкой. Видимо, моя медсестра. И парнишка лет семнадцати, с огромными зелёными глазами, напомнившими мне Оула, и болезненно-белой кожей. Кто он мне? Не-совсем-родственник? Как это понимать?

– Господин Рейон! Вы очнулись! – красивые карие глаза медсестры засияли искренней радостью. Неужели врачи действительно умеют что-то чувствовать? Я сажусь на постели, пытаюсь всеми силами изобразить полоумного. Ведь так выглядят люди в момент внезапного пробуждения, не так ли?

– Гано… – шепчет парнишка. По сравнению с выражением его лица, медсестра вообще наплевала на то, что я ожил.

– Ему нужен покой, – говорит женщина, наводя порядок среди бесконечных трубок и проводков, – никто не знал, что он очнётся так скоро, – наставительным тоном обратилась она к мальчику. Тот кивает, но не сводит взгляда красивых глаз с меня. Кто он? Что он? Мне это ещё предстоит узнать.

– Где я? – изображать тотальную амнезию – ещё одно моё хобби. Если я просто скажу, что никого и ничего не помню, не придётся втирать этим безмозглым кускам мяса под общим названием «люди» мою слишком длинную и слишком неправдоподобную историю. Меня отсюда так просто не выпустят, как выпустили из дома Тома Лидвела. Оулу придётся подождать.

– Вы ничего не помните? – на лице медсестры – сожаление. У меня в сердце – полное наплевательство на все её чувства. Меня интересует только мальчик, стоящий за спиной этой дамы. Что-то в нём есть.

– Ничего, – «честно» отвечаю я, всё ещё рассматривая молокососа. Он ниже меня нынешнего на две головы, наверное. Худой, бледный, круги под глазами, чёрные, как смоль, волосы, непослушной копной обрамляющие узкое лицо. Кто же ты? После моего ответа на вопрос медсестры на лице парнишки изобразился такой невероятный шок, что, как мне кажется, я поспешил с ответом.

– А меня… меня помните? – его высокий голос, я только сейчас услышал в нём хрипотцу. Красивый. И голос, и парень.

– Прости, – говорю я, глупо улыбаясь. А как ещё может улыбаться человек с, видимо, ретроградной амнезией? Мальчик отходит в сторону, уступая место медсестре. Отчаялся, что ли? Рано, рано. Я ещё повеселюсь в этом теле.

– Ничего, это пройдёт, – медсестра улыбается той самой фирменной фальшивой улыбкой всех медсестёр. Всё, эта женщина мне надоела, она такая же, как и все. Я бы высказал сейчас всё, что думаю о её грёбаной медицине, но, боюсь, меня неправильно поймут. Я всё ещё слежу за мальчишкой взглядом. Нужно, чтобы нас оставили наедине.

– Могу я… могу я побыть с ним немного? – я киваю в сторону парнишки, – я чувствую какую-то пустоту в голове… Мне нужно чем-то это заполнить. Иначе я сойду с ума, – я улыбаюсь. Конечно. Только вот я уже сошёл с ума. Тогда, когда умер и проснулся в первый раз.

– Ну, – женщина немного замешкалась, переводя взгляд с мальчика на меня и обратно, – я не знаю… Это не разрешено…

– Вы позволите мне умереть в неведении, кто я? – я как можно добрее улыбаюсь ей, включая всё своё возможное обаяние.

– Ладно, но недолго. Вам нельзя перенапрягаться, – медсестра направляется в сторону двери, – Я схожу за доктором. У вас есть десять минут.

Отлично, марафон начинается. За десять минут я должен узнать о себе ровно столько, чтобы сбежать из этой темницы и найти Оула как можно скорее. Узнать о себе ровно столько, сколько нужно, и, самое главное, – не больше. Я не хочу больше завершать дела мертвецов. Я, наверное, не хочу быть некромантом.

– Гано, вы правда меня не помните? – парнишка садится рядом со мной, на табурет возле моей кровати.

– Я даже себя не помню, чего уж тут, – бурчу я, почёсывая шею. Интересно, сколько мне лет? – ты сможешь мне рассказать?

– Я и сам не особо много о вас знаю, – мальчик смущённо улыбается, – но я постараюсь вам помочь.

– Уж пожалуйста, – я смотрю на него, прямо в глаза. Он отводит взгляд. Только не говорите мне, что… Нет, отбросить всё это из головы. Встретив такого человека раз, не думай, что все такие, Джесс. Не ровняй всех под одну гребёнку.

– Вы – Гано Рейон, вам тридцать один год, вы преподаватель литературы в старшей школе Святого Якова.

– Вот как… – тридцать один год. Да уж, не повезло, так не повезло.

– Я – Рик Блекстоун, я… я учусь у вас, – говорит мальчик, совсем уж смущаясь. Наверное, Рид Хартсон произвёл на меня слишком сильное впечатление, а может, я просто начал разбираться в людях. Этот мальчик был в меня влюблён?

– Рик, значит… Что ты здесь делаешь?

Мальчик явно опешил от такого вопроса.

– В смысле? – переспросил он. Его голос уже начинал подрагивать. Я для него слишком прямолинеен, наверное. Гано Рейон был не таким.

– Ну, обычно ученики не ходят к своим преподавателям в больницу, – я вызывающе смотрю прямо в его изумрудные глаза. Да, именно изумрудные. Ничего общего с травянистыми очами Оула.

– Я… я просто…. – ну конечно же, был влюблён. Его голос предательски срывается, взгляд бегает по комнате, боясь остановиться на мне.

– Ладно, не говори. Я и сам понял, – делаю задумчивое лицо, смотрю в сторону завешенного светло-голубой шторой окна, – Так нравится опекать старика?

Готов поклясться, мальчик сейчас улыбается, немного расслабившись.

– Вы не старик, не говорите глупостей.

– Сколько я тут пролежал?

Рик немного помолчал, а потом тихонечко сказал, так, будто бы мне это знать не положено:

– Год, два месяца и две недели. В коме.

Если честно, я ожидал чего угодно. Но только не этого. Похоже на дешёвую мыльную оперу. Какая-то нелепость, глупость. Я не мог проснуться в живом человеке. Я не мог проснуться в человеке, который почти жив. Я просыпаюсь в мертвецах. Что это может значить? Что Гано Рейон умер, и не успело его сердце окончательно остановиться, как пришёл я? Бог Смерти собственной персоной? Уступите мне место в вашем метро? Нет, такого не бывает…

А может, Гано был мёртв уже давно?

– Так долго, – я смотрю на Рика. Его заботливые глаза, его смущённо поджатые губы. Весь такой нескладный, как поломанная кукла. А глаза огромные, просто невозможно огромные, я никак не могу отвести от них глаз.

– Гано… вы правда ничего не помните? – в голосе – надежда. К сожалению, я не смогу её оправдать.

– Почему ты называешь меня по имени? – Неужели Гано Рейон и этот мальчик действительно были близки? О да, поздравляю, Джесс, ты вселился в полумёртвого богатого педофила. Что может быть интереснее?

– Потому что вы попросили так вас называть. Вам никогда не нравилась ваша фамилия.

Вот как. Ну, хотя бы не потому, что «живи со мной и будь моей невестой». Это, по правде говоря, греет мне душу. Душу… Ну да, конечно. Душа. Душа-паразит, добивающая полумёртвых, судя по происходящему. Как бы мне хотелось, чтобы не было больше этой Санта-Барбары, чтобы никакой неразделённой любви, чтобы просто проснуться а потом сдохнуть. Безо всяких проблем. Но, видимо, судьбе надоело постоянно меня веселить, она решила помучить. Это её любимое занятие, наряду с природными катастрофами и рождением детей с синдромом дауна.

Наш диалог прерывается врачом и медсестрой, вошедшими в палату и вытолкавшими Рика. Снова эта суета, метусня, Какие-то трубки, капилляры, провода, датчики. Бормотание врача… Бормотание… врача…

– Он не мог просто встать и пойти… Его аппарат отключили уже почти год назад… – я слышу, как врач перешёптывается с медсестрой, надеясь, что я – ходячий полутруп – ничего не услышу, – он был простым растением… Деньги его родственников… Золотая жила… – я вижу выражение удивления на лице медсестры. Наверное, она просто не знала об афёрах врачей, – этот мальчишка…. Постоянно тут околачивается… Каждый день приходит… Не знает, что его учитель уже умер… Не может быть такого… Это чёртово чудо…

Да, дорогой врач. Я – чёртово чудо. Ситуация намного хуже, чем я мог себе представить… если, конечно, я всё правильно понял.

Мне нравится умирать. Наверное, мне просто не хватает адреналина, а может, это мой драг. Но перед тем, как снова умереть, я должен сделать кое-что в этом теле. Я должен помочь Рику Блекстоуну, я должен навести тут порядок. Почему? Потому что мне нет дела до происходящего в этом мире, я существую не в нём, а параллельно. Потому что я – записная книжка. Потому что я – летописец этого мира.

Потому что я – некромант.