Текст книги "Я - некромант (СИ)"

Автор книги: Mino Greendears

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

***

Передо мной – железная заржавевшая дверь. Я стучу в неё ногой в ожидании, что яблоко из папье-маше ответит мне. Передо мной – дом Оула, или же попросту подвал заброшенной обувной фабрики. Тут до сих пор пахнет резиной и гуталином. Фабрика не работает уже пятнадцать лет, и, наверное, столько же тут живёт Оул. А может, он был призраком этого здания, и только теперь обрёл форму…

Я не знаю, кто такой Оул. Я не знаю, сколько ему лет и откуда он взялся. Я не знаю, когда у него день рождения и какова его фамилия. Просто Оул – это всё, что я о нём знаю. А ещё он – такой же монстр, как я. Я ещё не знаю, оживёт ли он, когда умрёт. Скорее всего, нет. Но он не умирает. Как бы он ни любил смерть, он никогда не умрёт. Он – призрак. По каким-то необъяснимым причинам живой и материальный призрак. Я стучу в его дверь. Сначала он может меня не узнать – в этом полумраке он вряд ли различит гексаграмму под моим левым глазом. Но потом – обязательно. На то он и Оул.

Я слышу его голос. Он разговаривает сам с собой или с одним из своих мёртвых друзей – он не любит, когда ему отвечают. Он идёт к двери, я уже слышу его шаги.

– Оул? – я заглядываю в приоткрытую щель. На меня пристально смотрят два травянистых глаза, еле видные под чересчур длинной белой чёлкой. Пока что он меня не узнаёт, я помню этот взгляд. Такое было, и не раз. В этом нет ничего необычного. Но вот его зрачки расширяются, по лицу ползёт кривая ухмылка, поспешным движением худощавой бледной руки со лба убираются мешающие волосы.

– Джесс! – Оул распахивает дверь и, затащив меня внутрь, бросается на меня пиявкой. Он всегда так делает – каждая эмоция, каждая реакция в его исполнении выглядит слишком гротескно и преувеличенно. Освободившись от пут друга, так бурно отреагировавшего на моё появление, пытаюсь пройти внутрь, рассматриваю покрытые щелями и трещинами стены его жилища. Конечно же, я сходил на ту крышу до того, как идти сюда. Но я был больше, чем уверен, что Оула там не будет – он постоянно нервничает из-за того, что я долго разбираюсь с новым телом. Оул снова запрыгивает на меня, никак не желая отпускать, и делает это с такой настойчивостью, что я чувствую себя подонком, когда ссаживаю его с себя на землю. Соскучился? Он целует меня в щёку, его ресницы щекочут мне висок. Он почти невесом, настолько худ и лёгок, что я могу поднять его одной рукой.

– Я тебя ждал, – шепчет он, выдыхая горячий воздух мне в шею. Я улыбаюсь. Он настолько близко, что мне становится не по себе. Оул отстраняется, отходит, смеряя меня изучающим взглядом.

– Что, не очень? – спрашиваю я, проходя дальше, в его берлогу. Я не ожидаю от него ответа – он редко отвечает на мои вопросы. Повсюду валяются прошлогодние газеты и выпуски медицинских журналов. Под ногой неприятно звякает что-то металлическое. Ржавый старый скальпель. У Оула их море. Я иду дальше, туда, где находится предполагаемая кухня. Ну, как кухня: маленькая электроплитка, огромный пожелтевший от времени холодильник восьмидесятых годов, шатающийся раскладной стол и украденная из школы неподалёку скамейка из столовой. Я сажусь на шаткую скамью, закидываю ноги на стол. В горле першит, очень хочется курить. Я начал баловаться табаком где-то семь или восемь жизней назад – тогда я впервые увидел в интернете информацию о том, что с каждой выкуренной сигаретой жизнь курильщика сокращается на пару минут. Я пробовал курить всё, что попадалось под руку. Начал с обычных сигарет с фильтром, потом перешёл на самокрутки. Оул как-то раз принёс «башнесносную траву», как он её сам обозвал. Башню мне действительно снесло, но эти ощущения были далеки от смерти. От табака я не помер, но вот пристраститься к нему успел. И теперь моё горло жутко чешется, требуя сигарет. Я закрываю глаза. Запрокидываю голову. Все эти запахи – старость, сырость, плесень, формалин, трупная вонь, прокисшее молоко, – всё, чем пахнет у Оула дома, всё это настолько родное, что сердце наполняется миром и спокойствием. И будто бы я и не хочу умирать. Иллюзия. Всё это просто иллюзия. Ведь я открою глаза и вернусь в этот мир. Я снова стану Томом. Я – Том? Нет, я – это я. Том умер. Но когда я смотрю в зеркало, я вижу именно его. Как это описать? Внешне я – это Том, а внутри я – это я. Но если я – это Том, значит, то «я», которое внутри, – тоже Том? Нет, это всё ерунда, это всё нелепые бредни, пришедшие мне в голову из-за слишком резко ударивших в нос запахов. Я всё ещё в своём мире. Но вот я чувствую, как Оул садится на меня верхом, прямо на талию, а может, чуть ниже. Его волосы лезут мне в нос, он, скорее всего, пристально смотрит на мои закрытые глаза. Я чувствую его дыхание. Сбивчивое, неровное. Он дышит так громко, что это режет мне уши.

– Джесс, – шепчет он, я чувствую его прикосновения. Он убирает волосы с моего лица, чтобы посмотреть ещё поближе. Он слишком любопытный, ему всё слишком интересно.

– Да? – так же шёпотом отвечаю я, улыбаясь. Мне нравятся эти представления, устраиваемые Оулом. Он тоже улыбается, я это чувствую.

– Ты очень красив, – с какой-то нелепой обидой в голосе говорит он, ведя холодными худыми пальцами по моей щеке. Он изучает меня. Эта процедура проводится каждый раз, после каждой смерти. Чаще всего он запрыгивает на меня сразу на входе, пристально рассматривая каждый сантиметр моего лица. Пару раз он смертельно обиделся, когда я не дался его медосмотру и, обозлившись на весь мир, заперся в его «ванной» – месте, куда раньше фабрика сливала отходы. Теперь там стоит большая старая ванна, полуразбитое зеркало и дырка в полу, уходящая в канализацию. Самое лучшее место во Вселенной. Кроме, разве что, морга. Там так тихо, так спокойно. Множество людей, достигших моей цели безо всяких проблем. Они просто умерли. Им повезло просто взять и умереть. Избавиться от всего, что у них есть, наплевать на всё, что было им дорого. Они просто взяли и умерли. Кто-то долгое время страдал от рака, кого-то застрелил лучший друг из зависти, кто-то порезал вены из-за неразделённой любви, кто-то был слишком стар для этого мира. Мне не дано уйти отсюда. Даже если я заражусь раком, СПИДом и сифилисом, если я порежу все вены на своём теле и трижды застрелюсь – я всё равно проснусь. В другом месте, в другом теле. Но всё тот же я. И этого уже не изменить.

Оул улыбается. Я тоже. Наверное, будь мы хоть чуточку обычнее, нормальнее, человечнее – эту позу можно было бы расценить двусмысленно. Но мы… Мы такие, какие мы есть, и то, что сейчас происходит – в порядке вещей.

– Где моё прошлое тело? – спрашиваю я, всё ещё не открывая глаз.

– В ванной. Я его заморозил, только вот боюсь, оттает к утру, – возбуждённо шепчет Оул.

– Там много крови было?

– Да нет. Из виска обычно много не течёт, если бы в сердце – был бы фонтан… Джесс, – зовёт меня Оул.

– Что? – я открываю глаза. Надо мной – лохматая голова друга, он смотрит на меня изучающими, любопытными и заботливыми глазами. Улыбается. Как-то слишком по-доброму для такого маньяка, как он.

– Когда уже? – спрашивает он. Снова появляется тот самый энтузиазм в его глазах, тот самый нездоровый интерес, те самые огоньки.

– Не сейчас, – я блаженно потягиваюсь, несмотря на сидящего на мне Оула. – Мне нравится это тело.

– Мне оно тоже нравится, – говорит псих, вставая с меня и направляясь к холодильнику. Я знаю, что там у него обычно вместе с едой хранятся самые разнообразные части его коллекции – куски рук и ног, части позвоночника, уши. Кровь, законсервированная в трёхлитровых банках из-под огурцов. Лимфа в маленьких бутылочках. Банки с органами, безмятежно плавающими в формалине, Оул обычно ставит на книжные полки – формалину холод не нужен, только бы место в холодильнике занимали. Оул выуживает откуда-то из-за чьей-то ноги банку с икрой. Это, наверное, единственная еда в мире, которую он может есть всегда и везде. Банка легко вскрывается, со стола, на котором лежат мои ноги в белых грязных ботинках, берётся алюминиевая солдатская ложка и банка с умопомрачительной скоростью опустошается.

– У тебя есть что-нибудь кроме этого? – спрашиваю я, глядя на то, как Оул старательно пытается слизать со щеки красную, похожую на капельку крови, икринку.

– Ты же знаешь: всё моё – твоё. Бери, что хочешь, – он улыбается, вытирая рукавом мешковатой серой кофты губы. Мне лень подниматься. Я бы так и сидел, глядя на Оула, всю жизнь. Мне всё надоело. Надоело жить, надоело умирать, надоело дышать, надоело быть. Многим людям почему-то мало одной жизни. Они ищут способы удлинить её как можно дольше. Им мало. Почему я не могу поделиться с ними своей жизнью? Я бы с радостью отдал все эти одинаковые беспорядочные дни тем, кому это действительно нужно. Я бы отдал часть своей жизни Тому, который был слишком молод и красив, чтобы умирать. Которому просто не хватило сил. Интересно, что я могу для него сделать?

– О чём ты думаешь? – спрашивает Оул, бросая пустую банку на пол и подходя ко мне поближе.

– О том, почему умер Том.

– Как я понимаю, это ты, Джесс? – Оул садится на скамейку рядом, опускает свою лохматую голову мне на плечо.

– Да, – отвечаю я.

– Ты можешь убить всю его семью, облить бензином дом и поджечь. Потом раздеться, выбежать на улицу голым и побежать к городской администрации. Там заявить, что инопланетяне украли твою золотую рыбку. Украсть автомат из магазина с оружием. Расстрелять всех, кто запрещает мне раскапывать погосты с бомжами. А ещё лучше – просто расстрелять всех. Всех живых. Чтобы мир заткнулся наконец. Дал мне послушать тишину.

Я молчу. Слов, сказанных Оулом, какими бы они не были, вполне достаточно. Молчание – вот то, что ему нужно. Я улыбаюсь.

– Я помогу бедному Тому, – говорю я, зевая, – он любил какого-то юношу. И умер ради него. Красиво, не правда ли? Красиво и тупо. Умереть, так и не узнав причину своей смерти. Умер ли ты оправданно или твоя смерть никому не нужна.

– Ты пойдёшь к этому парню? – Оул заглядывает мне в лицо, его огромные зелёные глаза смотрят прямо в мои, будто бы посмотрев именно в глаза он сможет прочитать мои мысли. Ему не нужно их читать. Он их просто знает.

– Думаю, да. Скажу ему, что Том его любил. Что я – призрак. Людям легче разговаривать с призраками, а не с настоящими людьми.

– Да. Или с мертвецами, – Оул улыбается так по-детски, так мило и наивно, что очень-очень хочется обнять его. Пожалеть. Его внешность слишком резко контрастирует с тем, что творится у него в голове.

– Ну, со мной ты тоже разговариваешь, – возражаю я.

– Но ты ведь тоже мертвец, – говорит Оул с таким лицом, будто бы я не понимаю элементарных вещей, – Самый мёртвый мертвец.

Я смеюсь. В моём смехе – всё то, что так сложно выразить словами.

– Прости, наверное, это не очень приятно – разговаривать с мертвецом, который в состоянии тебе ответить, – говорю я, рассматривая Оула.

– Да ничего, я уже привык, – он снова прикасается к моим волосам, – какой красивый цвет, – восхищённо и немного завистливо говорит он. Оул не умеет скрывать свои чувства.

– Когда я умру, сможешь забрать его себе, – подмигиваю ему. Я знаю, что я – такое же всё для него, как и он для меня. Ему было бы скучно без меня. Не будь меня, не было бы и Оула. Мы связаны. Мы – две части одного нескладного организма, два полушария одного загноившегося мозга. Мы не сможем существовать друг без друга. Я не говорю «жить», потому что мы уже давно не живём. Мы существуем. Мы находимся в данном месте в данном времени. Мы не живём.

Что есть жизнь? Дорога от рождения до смерти. На пути мы встречаем много хорошего и много плохого. Мы узнаём много нового. Мы знакомимся с такими же путниками. С некоторыми идём вместе, некоторые идут по нашей же дороге. Мы просто идём. Цель? Что есть цель по сравнению со смертью? Пустой звук. Деньги? После смерти они не будут тебе нужны. Дети? Они тоже умрут. Наследие? Горит, тонет, тлеет. Цивилизация? Кому она нужна, мир деградирует с ошеломляющей скоростью. А в конце – неминуемая гибель.

Ничто не вечно, никто не вечен.

Мы все когда-нибудь умрём.

Прошлое и будущее сплетается в одну нить. В один узор.

Судьбы сплетаются.

Я и Оул.

Я не хочу больше осознавать то, к чему пришёл за многие и многие жизни. Я хочу быть идиотом. Я хочу ничего не понимать в жизни, в людях, в том, как устроен этот мир. Я просто хочу стать дураком. Хочу отупеть – ведь так гораздо легче жить. Легче ходить по земле, не задумываясь о том, сколько трупов в ней лежит. Легче дышать воздухом, даже не предполагая, какое огромное количество крохотных многоногих уродливых созданий в нём летает. Легче любить людей, не зная, сколько дерьма у них в сердце.

Интересно, а как именно любил Том? Так, как хотел бы любить я?

Я никого не люблю, мне никто не нужен. Я не нужен самому себе, потому что я просто хочу умереть.

На данный момент мне нужен только Оул. Почему? Я не знаю. Возможно, место в его сердце, которое у других людей занято лицемерием, предательством, пошлостью и коварством, у него занято любовью к трупам. И это гораздо лучше.

Завтра я разберусь с проблемой Тома. Завтра наступит новый день.

Я воскрешу ещё одну душу, заблудшую в лабиринте дерьма, лицемерия и высоких технологий.

Я – некромант.

***

Я поднимаюсь по мраморным ступеням университета экономики. Рот сводит судорогой от частой зевоты, глаза слипаются от недосыпа. Да, этой ночью поспать мне не удалось.

Оул растолкал меня в два часа ночи с диким криком «дело ждать тебя не будет». Вопреки всем моим протестам он напялил на меня что-то из своей коллекции украденной одежды и выдворил на улицу, сказав, что я должен разузнать о самом себе всё и наутро отправиться вершить дела. У Оула начинается суицидная ломка – ему уже до рези в желчном пузыре хочется увидеть моё фееричное представление. Поэтому он старается приблизить тот момент, когда мне будет нечего делать в этом теле. В итоге я всю ночь лазил по «своему» дому в поисках хоть чего-то, что рассказало бы мне о Томе. Вообще-то, я знал, что искать. Нужен был блокнот. Или записная книжка – что-то, что всегда было с собой, какой-нибудь потрёпанный ежедневник. Конечно же, дневник Том Лидвел (а фамилия нового меня была как раз-таки Лидвел) не вёл, это было бы глупо в двадцать-то лет. Мне нужны были пароли. Пароли, логины, адреса, имейлы, телефоны. Всё то, что связывало его со всемирной паутиной, то, что давало бы мне доступ к его самому сокровенному. Человек не в силах рассказать другому человеку о своих бедах открыто – гораздо проще написать в интернете анонимно, так, чтобы твои мысли прочитать смогли, а вот понять, кто ты – никак. Сайты, дневники, социальные сети, блоги. Вся эта мишура давно уже заменила бумагу. Мы бьём по клавиатуре со страшной скоростью, а ручкой и слова написать не можем. Мы кричим о свободе, либерализме, демократии на просторах интернета – в жизни не можем поставить на место грубияна. Мы смотрим на Гавайские острова и горные пики Гималаев, просиживая штаны на стуле-вертушке перед новенькой моделью нетбука. Мы увязли во всём этом.

Мы – мертвецы в гробах из оперативной памяти под неподъёмными слоями информации.

Я нашёл записную книжку Тома. В ней – тонны всякого хлама, телефоны, адреса, сайты. Благодаря ей и старенькому ноутбуку Оула с безлимитным интернетом (меня уже не настораживают его вкладки вроде «препарировать за три часа» или «хранение внутренних органов в домашних условиях»), я нашёл всё, что мне было нужно. Том оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Действительно, как и говорила его невеста Мери, он был богатым, обеспеченным и, как предполагалось, счастливым. Счастливым? Чего не было, того не было. Я увидел слабого и нерешительного юношу с кучей внутренних проблем. Деньги были ему не нужны. Невесту свою, приставленную родителями, он не любил. Она доставляла только проблемы – диагноз, поставленный мной ей, был абсолютно верен. Друзья – сыновья коллег его отца по работе. Красная машина, хотя любимым цветом Тома был фиолетовый. Когда парень, желая хоть как-то выразить протест против этого, покрасил волосы в сливовый цвет, родители не поняли этого и подарили на Рождество чёрную краску для волос. С открыткой «Не делай больше глупостей, сынок». Том был никем. Его никто не понимал и не принимал таким, какой он есть. Если бы он просто исчез, это бы заметила, наверное, только безумно влюблённая в него Мери. У Тома не было ничего. У него было всё, но в то же время не было ничего. Единственное, чего Том безумно хотел – быть рядом с Ридом Хартсоном, его однокурсником, в которого он был влюблён уже несколько лет. Жизнь затворника, который боится рассказать о своих чувствах. Видимо, доверяя Мери, Том рассказал ей о своей любви. Но сошедшая с ума от любви девушка не сдержала слова, и на следующий день родители провели с бедным парнем «серьёзный разговор». С тех пор юноша и начал подумывать о самоубийстве. Видеть каждый день человека, которого любишь, и при этом не осмеливаться сказать ему о своих чувствах. Каждый чёртов день улыбаться и говорить ему «привет», каждый день бросать украдкой взгляды на его вечно улыбающуюся мордашку. Я видел фотографии Рида Хартсона. Добрый милый мальчик в обносках отца или старшего брата. На вид – максимум, шестнадцать. Огромные глаза василькового цвета, в которых, как в зеркале, отражается какая-то светлая печаль вперемешку с незатейливой и простой добротой. От него будто бы исходит свет, несмотря на то что это просто фото. Неудивительно, что Том Лидвел влюбился именно в него. Самомнение – штука злая, но ещё хуже – предрассудки. Том – богатенький папенькин сынок. Вот оно, мнение тупой серой общественности. Стада овец, не желающих думать самостоятельно. Органической массы. Но именно это мнение вешает на человека ярлык. Рид не обращал внимания на Тома – куда уж там ему до богатого и красивого сына владельца крупной корпорации. Как всегда. Принц и нищий. Верхушка пищевой цепи и рабочий класс. В обычных условиях один никогда не думает о другом, потому что таковы правила этого мира. Но вот оно, отражение всех «прелестей» социального неравенства. Богатый несчастный парень, влюблённый в счастливого нищего. У них нет будущего. А точнее, у Тома нет будущего. Обречён. Клеймо, от которого никогда не отделаешься.

Я иду по мраморным ступеням университета экономики. Передо мной – огромное красивое здание, в лучших традициях престижных университетов. Что мне тут нужно? Стипендиат Рид Хартсон. Я – призрак, я приду к нему и поговорю с ним. Больше мне ничего не нужно. Витражные окна, которые будто бы ловят солнце своими неровными разноцветными линзами стекол. Высокие туи в кадках у входа. На более широких ступенях повыше сидят студенты, разговаривая, обедая или что-нибудь читая. Помню те жуткие жизни, в которых меня вдруг посещала идея закончить какой-нибудь университет. После окончания с отличием четырёх или пяти таких учреждений, мне это просто надоело. Знаний накопилось на все жизни вперёд, а надоедливые преподаватели всячески пытались прогнуть под себя мою индивидуальность. Такова их сущность. Заложить определённый фундамент, нерушимый и догматичный. На этом фундаменте каждый строит свою собственную жизнь. Если у кого-то фундамент непрочен или шаток, его жизнь рушится. Можно отстроить её заново, а можно жить на руинах. Строители-преподаватели никогда не предполагают, что некоторые из их подопечных изобрели новую формулу бетона для своего фундамента. И вместо того, чтобы поддержать и изучить, они рубят на корню, пресекают любые нововведения. Это их работа… И не их мы должны за это винить. Они лишь выполняют то, за что им платят деньги, проблема совсем не в них. Проблема в нас.

Я поднимаюсь на третий этаж, иду по освещённым осенним солнцем коридорам. Мне нужна двести тридцать седьмая аудитория. Там я смогу найти Рида и наконец покончить со всем этим раз и навсегда. Я подхожу к аудитории. Мне темно – Оул предусмотрительно нацепил мне на нос чёрные очки, а слишком яркие волосы убрал под шапку. Выгляжу я сейчас, наверное, просто отвратительно, зато меня не узнает никто из бывших знакомых Тома. От стен университета просто пахнет знаниями. Книгами, бумагами, тетрадями. Вопросами, ответами. Так пахнет, наверное, в каждом учебном заведении. Желторотые дети, готовые глотать всё, что пытается внести в их разум преподаватель. Некоторые не хотят, упираются, но натыкаются на встречный вопрос: «А зачем ты тогда сюда пришёл?». И всё, ступор. Ничего нельзя придумать в ответ на правду.Вокруг аудитории скопилось много народа – вся эта масса копошится, шумит, суетится. Я подхожу к первому встречному студенту – им оказался высокий нескладный юноша в больших очках и с целой россыпью веснушек на курносом носу.

– Где я могу найти Рида Хартсона? – спрашиваю я, как можно сильнее изменяя голос. Нельзя, чтобы меня узнали. Высокий парень пристально смотрит на меня, как будто бы пытаясь заглянуть прямо вовнутрь, куда-то вглубь. Пару минут он молчит, то ли от удивления, то ли от странного ощущения дежавю, как будто видел меня раньше. Да, безусловно, видел, только вот до тебя, болвана, ведь никогда не дойдёт, что Том Лидвел, мёртвый и богатый, может встать из гроба и пойти завершать недоделанные дела.

– Рида сегодня не было на первой паре… – бормочет парень, всё ещё присматриваясь ко мне.

– А где он может быть?

– Смерть Лидвела стала для него слишком большим потрясением, скорее всего, он дома… – всё так же рассеянно бурчит юноша.

– Спасибо, – скупо говорю я, быстро и неискренне улыбаясь. Всё, что мне было нужно, я узнал. Нужно убираться отсюда, пока кто-нибудь не начал тыкать в меня пальцем и орать: «Том ожил! Том!». Этого мне было не нужно. Адрес Рида был записан в записной книжке Тома. Я не знаю, зачем он ему, ведь Том никогда бы в жизни не решился прийти домой к своей любви. Возможно, это было чем-то вроде белого флага умирающей надежды. Вот он, адрес его Рая. Адрес, по которому ушла его душа. Том Лидвел, ты выбрал прекрасное место.

Небольшой домик на окраине города – я вижу его уже издалека. Вокруг дома – весёленький зелёный заборчик, увитый плющом. Небольшой садик, за ним – просёлочная дорога, уходящая куда-то совсем-совсем далеко. Дом сам по себе излучает какую-то теплоту, будто бы в огромную, наспех заделанную дыру на его крыше упало солнце и так там и осталось. Вот тут и живёт Рид Хартсон. Я подхожу ближе. Улыбаюсь. Том Лидвел, и всё-таки, ты тот ещё извращенец. Но… Что-то тут не так. Будто бы вся такая солнечная и прекрасная картина испорчена одним чёрным неаккуратным мазком. Какое-то предчувствие. Слишком знакомое, просто до боли. То самое чувство. Калитка открыта настежь, дверь тоже. Страх начинает отвратительной скользкой многоножкой пробираться в мой разум, я бегом, наплевав на то, что очки свалились с носа и вся моя маскировка полетела к чертям, бегу в дом. Только бы успеть… Забегаю внутрь, смотрю по сторонам. Длинный коридор, из него – две комнаты направо и две налево, ещё одна – прямо напротив, через арку. Где он может быть? Тишина давит мне на уши. Слишком тихо для места, в котором находится человек. Я открываю первую попавшуюся дверь. Передо мной – кухня, всё разворочено, на пол сброшена подставка с ножами, разлетевшимися во все стороны. Нет, не здесь. Где ты, Рид? Я знаю, Оулу бы это понравилось. Этот запах… запах ожидаемой и предсказуемой смерти. Я с лёгкостью стреляю себе в висок, шутя режу вены, с улыбкой на лице вешаюсь. Мне абсолютно плевать, если один человек убивает другого – ведь явно не просто так, всему есть причина. Я наигранно и неискренне скорблю, если человек умирает от болезни или старости, ведь так тоже предрешено судьбой. Но сам… Нет уж, увольте. Это я – ошибка природы, для которой смерть – недосягаемая цель. Но когда человек, твёрдо знающий, что это точно конец, убивает самого себя, когда он на это решается, когда осмеливается самостоятельно перейти черту… Нет. Этого не должно быть. Да, Том умер точно так же – но я уже ничем не смогу ему помочь, он уже сделал то, что хотел. Но просто стоять и смотреть, как человек убивает самого себя – нет, это не в моих силах. Только я могу заниматься таким безрассудством, ну, может, ещё Оул. Я не позволю случиться тому, к чему уже приготовился этот затаившийся дом.

Я забегаю в предполагаемую спальню. Чисто, аккуратно, бедно. Нет, совсем не то, что я ищу. На столе – оставленная записка, накарябанная нервной трясущейся рукой.

«Дорогие папа и брат!

Спасибо за всё, что вы для меня сделали. Я вас очень любил. Знаете, я, кажется, понял, что для меня действительно важно. Того, что давало мне сил жить на этом свете, больше нет. Я знаю, я всегда считал это глупостью, но на этот раз я понял, что чувствуют в такие моменты такие, как я. Простите меня, если сможете. Мне будет хорошо там, куда я попаду, потому что я буду вместе с тем единственным, кто может сделать меня счастливым. Не плачьте и не скорбите.

Прощайте.»

Мои глаза медленно расширяются, горло сдавливает беззвучный спазм. Уши будто наполнились ватой. Нет. Нет, Рид. Ты не должен умирать. Рано. Ещё очень рано, Рид. У тебя ещё много времени. Зачем тебе умирать? Почему ты, такой добрый и милый (если, конечно, всё, что писал о тебе Том, что смог я найти в интернете, было правдой), вдруг захотел покончить с собой? Зачем, Рид? Постепенно я стал приходить в себя. Нет, это был отнюдь не шок – я много раз видел смерти, да и, чёрт возьми, я сам сотни раз умирал. Это было непонимание. В моей голове просто не укладывалось, что такое вообще имеет место быть. Я стал спокойнее. Я пришёл в себя.

Я бросаю записку – если мой план удастся, она уже никому не понадобится. С каких пор я стал спасать людей от смерти? Я бегу в следующую комнату. Только бы успеть, только бы успеть… Нет, не это, это гостиная! Чёрт, я ещё раз убеждаюсь, что неудачник – моё второе «я». Как я сразу не догадался?! Ноги сами несут меня к двери с защёлкой. Ванная. Ну конечно же, ванная!!! Я должен успеть.

Я знаю, что, возможно, поступаю глупо. Человек хочет умереть – зачем ему мешать? Но, наверное, только я имею на это право. Потому что я уже это делал, и не раз, – у меня есть опыт. Потому что смерть – это то, чего мне так не хватает. Потому что я – бог суицида. Не должен такой мальчик, как Рид Хартсон, умирать. Не должны его отец и брат плакать, стоя перед одинокой мраморной плитой на кладбище неподалёку. Не должна дверь его комнаты закрыться навсегда. Он слишком живой, чтобы умирать. За эту бессонную ночь я узнал об этом мальчике всё. Всё, что мне было нужно и не только. Иногда мне становится действительно интересны некоторые люди – это бывает редко, но всё же. Обычно я заинтересовываюсь совершенно потерянными и разбитыми людьми – потому что сам такой же. Но впервые за всю свою чересчур длинную жизнь я заинтересовался простым парнем, в котором нет ничего необычного. Хотя, в этом и есть его изюминка – он не хочет выделяться из толпы. Он как заключённое в серой клетке солнце, как запершийся в самого себя социопат, как певчая птица, перекрашенная в голубя. Раньше этим пользовались, а потом поняли, что такой, как Рид, никогда не проявит себя с худшей стороны и не сделает гадостей взамен – совесть сгрызала начисто всё желание насолить этому мальчишке. Когда его простота, доброта и искренность просто зашкаливают, относиться к нему плохо – просто преступление. Люди, даже недолюбливающие его, не могут не улыбнуться, когда он появляется на горизонте. Слишком хороший, таких людей не бывает. Возможно, именно поэтому, потому что других таких не бывает, Том и влюбился в Рида. Как он думал, безответно.

Как глупо же всё-таки всё получается! Таких случаев в моих жизнях было – раз два и обчёлся. Два разных человека, любящих друг друга больше жизни. Два человека, которые не могут заговорить из-за чёртовых предрассудков. Два человека, которые готовы даже умереть, только бы быть вместе. На Тома надавили семья, друзья и невеста, на Рида – отчаяние. По очереди наложить на себя руки, даже не зная, взаимны ли их чувства. Какая трогательная, трагичная и безысходная история любви, больше похожая на испорченный телефон, чем на мыльную оперу. Так любить… Раньше я такого не встречал. Точнее, я никогда не встречал ничего красивее и прекраснее. Но… их история не должна уйти в могилу вместе со слишком поспешившим Ридом. Я не позволю умереть ангелу.

Я выламываю к чертям запертую изнутри дверь ванной. Картина, предстающая моим глазам, снова вводит меня в то самое состояние, посетившее меня в спальне.

Крохотная ванная. Красивые аккуратные плиточки на стенах, и такие же – на полу. Большая резная ванна, пододвинутая к стене. Она наполнена водой. В ванне – полуголый юноша, подставивший тонкой струйке горячей воды, мерно стекающей из крана, изорванное валяющейся на полу измазанной в крови бритвой запястье. Вода уже мутно-бурая от крови, тонкие струйки тихо стекают по краям некогда дорогой и красивой, а теперь устаревшей и громоздкой ванны. Свет мелькает – видимо, я задел кабель, когда врывался. Огромные васильковые глаза в упор глядят на меня, но взгляд Рида будто бы проходит сквозь меня, не задерживаясь на чём-то одном. Он смотрит и не понимает, жив он или уже умер. Его некогда красивые и своевольные льняные кудри теперь лежат потемневшими клоками и сосульками на худых дрожащих плечах. Нет, Риду не холодно. Он просто умирает. Глаза, некогда живые и яркие, теперь покрыты пеленой предсмертного отчаяния. В ней, как на голубом экране телевизора, Рид видит всю свою недолгую жизнь. Видит Тома, потому что именно он стал поворотом в жизни юноши. А теперь тот, кого так оплакивал Рид, тот, кто, оказывается, был им любим, так же нежно и, как казалось, безответно, – теперь он, гнусный предатель, стоит перед обессилевшим и потерянным Ридом Хартсоном.

Мгновение остановилось.

Я смотрю на Рида в упор, он на меня. Он видит во мне горячо любимого Тома, я в нём – лишь только несчастного влюблённого. Я – никто для него. Потому что я – всего лишь записная книжка. Я – всего лишь летописец. Я должен воскресить эту душу, потому что я один смогу это сделать, лишь мне подвластно то, что обычно называют «неведомой мистической силой». Только я могу спасти Рида. Только я.

– Том?

Я – некромант.