Текст книги "Искупление (СИ)"

Автор книги: LoudSilence

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

– Я полагаю, это – в некоторой степени – и так, однако… – он внимательно оглядывает каждого присутствующего в этом коридоре и бегло скользит по фигуре безучастно сидящей Джонси, – Я не знаю, стоит ли мне говорить о таких вещах за пределами камеры допросов.

Брюнетка сразу же оживает, резво вскочив с мягкой поверхности, готовая буквально записывать каждое слово доктора.

– Вся предоставленная следствию информация с этой же секунды будет рассматриваться в общем порядке соответствующим…

Гарри закрывает ее своей спиной, не давай закончить фразу и подойти ближе к Чарльзу.

Пахнет тайнами и возможными выходами, в одном случае. Но пугает другой из них – выход может быть не на лучшую тропу.

– Вы ведь понимаете, что мы имеем к ней прямое отношение? – произносит Джинни, крепче сжимая одной рукой ладонь доктора, а другой – запястье Поттера. Эта двойная поддержка помогла бы ей не свалиться на пол от того, что может их ожидать впереди.

– Да, мисс Уизли. Я все прекрасно понимаю, – он сжимает губы в тонкую полоску, обдумывая, с чего бы начать. – Дело в том, что мисс Грейнджер еще до инцидента обращалась к нам с некоторыми проблемами… Психологического характера. Это тот максимум, который я могу вам сообщить, опираясь на врачебную тайну.

Испуг – меньшее из того, что могло появиться на лицах друзей. Но доктор продолжает, уверенный в необходимости своего решения поделиться важной, а может – кто знает, – спасительной информацией:

– Чтобы изучить все тонкости предстоящего процесса лечения, мне необходимо было изучить… Подноготную болезней ее родственников. Еще тогда меня поразило невероятное различие меж ними: не совпадало все от аллергических реакций, что не так удивительно, до некоторых генетических предрасположенностей… Сегодня у меня состоялся разговор с моим коллегой из маггловского лечебного центра. Мне удалось получить анализы четы Грейнджер, и…я с абсолютной уверенностью могу сказать, что Гермиона – не их биологический ребенок.

Изабеллы простыл и след.

Говорят, шокированные люди не могут сделать и движения в первые секунды потрясения.

Что ж.

Говорят правду, иначе надоедливые репортеры, которых не пускали в больничное крыло, не смогли бы сделать из-за угла занимательную фотографию с изображением пяти остолбенелых фигур. Это был тот самый случай, когда колдография действительно не двигалась.

***

Лестрейндж никогда не любила вмешательства в свои планы со стороны любопытных глупцов: решать связанные с ними проблемы ей приходилось радикально, не всегда – никогда – чисто, но всегда с удовольствием от самого процесса.

Но в тот раз, когда Гермиона сама заявилась раньше отмеренного ей срока, Беллатриса была довольна собой даже больше, чем когда-либо.

Приятно было наблюдать за тем, как девчонка обливается кровью, визжа от боли и нескрываемого страха. Как она видит глубоко уважаемых и не менее любимых родителей живыми в последний раз и подсознательно готовится к слезливым прощаниям.

Сам звук ее ломающихся костей, словно музыка, пленил и очаровывал.

Всегда надменная гриффиндорка бесила до скрежета зубов и неконтролируемо сорванных с уст непростительных. Эта маленькая дрянь, испоганившая жизнь самой Беллатрисе. Эта кровосмесительница, давать жизнь которой было огромной, непозволительной ошибкой.

Эта Грейнджер.

Ох, простите. Она ведь не настоящая Грейнджер, не так ли?

– Авада Кедавра.

И до новой скорой встречи, Гермиона.

========== Глава 6. ==========

Я знаю, какие звуки складываются в заклинания. Как правильно слить четыре слога, чтобы без последствий совершить трансфигурацию вазы в цветок.

Под каким углом держать палочку, чтобы попасть в цель. С какой уверенностью запустить непростительным, чтобы не умереть от встречной атаки.

Знаю историю магии от первого намека на существование чего-то запредельного до последних событий мирового и местного масштаба.

Знаю, что Гарри хочет сделать предложение Джинни, а Джордж готовится к путешествию с Анджелиной. Я знаю, что Рон бесцеремонно перестал страдать уже на пятый день нашего расставания, вновь повстречав Лаванду.

Я знаю, что Фред ненавидит мой образ старосты.

Знаю, что за ним он не видит меня, и поэтому ненавидит еще больше. Настолько, что я даже представить не могу, где эта шкала заканчивается. Нет. Еще сильнее.

Я знаю, что именно МакГонагалл посылает мне письма, которые я не читаю вторую неделю.

Что Драко больше не заламывает пальцы, когда речь заходит об отце и Пожирателях. И он определенно любит мать. И, может быть, кого-то еще.

Знаю чужих боггартов и со всеми смогу справиться при первой же возможности. Со своими новыми справляюсь не сразу. Вообще не справляюсь, отдаваясь мукам безутешной совести. Поддаюсь тошноте, слизываю слезы с краешков рта, до крови закусываю губы.

Знаю, что моя жизнь отвратительна мне самой же.

Знаю, что слова бросаются на ветер, что случаются войны, что умирают люди. Это истинно и вечно.

Что в числе погибших мои любимые – от моих же рук.

И этого всего почему-то хватает лишь для того, чтобы возжелать знания собственной смерти.

***

Меня сильнее одолевает невыносимая хандра после перенесения в Хогвартс этим утром; и при всем том, что мадам Помфри прекрасно справляется со своей работой, я разбиваюсь.

По кускам меня собирают мысли и безжалостно дробят их на более мелкие осколки.

Перед глазами не мелькают картинки какого-то прошлого, перешедшего грань сна; в ушах не стоят застывшим молчанием чьи-то слова; в шрамах на теле больше нет никакого смысла и боли.

Потому что нет этой чертовой боли без этого тела. Потому что боль уже и есть я.

– Мисс, вам нужна еще какая-то помощь? – осторожно спрашивает женщина в который раз, видимо, не веря моему искреннему отрицанию себя.

Мне не нужна никакая помощь, спасибо. Уже ничего не нужно – лекарство скоро найдется: и пусть оно будет от здоровья, зато во благо.

Простите, что перестала пить ваши зелья, от которых становилось только хуже. И за то, что ими поливались оконные растение, вскоре сгнившие по неизвестным всем причинам.

– Ступайте, мадам Помфри. Вам нужно отдохнуть, – я повторяю на автомате, не уверенная ни в том, в какой от меня стороне находится целительница, ни в том, что она подразумевает под своими словами.

Я знаю, что помощь была моим уделом. С которым я, кажется, не справилась.

– Погодите! Какое сегодня число? – капля искусственного интереса заставляет воздух пошевелиться. Она отвечает с большим удивлением: – Сегодня 17 ноября, мисс. Пятница.

Вы говорите, семнадцатое.

– И когда меня выписывают? – голос дрожит – я лишь сегодня неожиданно для всех позволила словам вырваться из глотки с того самого судного дня.

Он был начертан судьбой при моем рождении, и он же ведет меня к финальному аккорду.

– А вы готовы? – она смеется. Или плачет. В последние две недели я плоха в разборе человеческих эмоций.

Нет-нет, мадам Помфри только жалеет. И я тоже. О многом. Кусаю язык до крови, но не скулю. Я здорова. Моя физика в порядке, но ее сестра с приставкой «мета» по каплям собирает слезы, высушенные беззвездными ночами.

Все эти дни в палате я, когда могла, искала в небе Бога, но путь к нему мне никто не удосужился осветить.

Я рядовой боец из рода проваливших свое предназначение и приговоренный к казни.

И я ничего не отвечаю на до сих пор витающий в воздухе вопрос целительницы.

Однако уверенность, что мадам Помфри расчувствуется и позволит выйти на часок-другой, теплится в закромах черной души.

Я потираю ладони, автоматически вычерчивая линию жизни до самого предела. Мама говорила, что это самая важная линия. Что на моей крохотной ладошке покоятся великие планы и невероятные, полные радости годы. Папа ей противился: он все уповал на то, что я не должна верить в эту сомнительную хиромантию и лучше уж отдам предпочтение голове и сердцу.

Они меня никогда не обманывали, но сейчас я в этом сомневаюсь.

У меня лишь один план, мама.

И сознание в потном бреду, пап.

И сердце уже как-то стучит неслышно, знаете.

– Думаю, вам действительно нужно на свежий воздух. Там вам полегчает, Гермиона.

Током бьет от звучания собственного имени. Мерзкие три слога, гласные, наполненные дрожью и гнилью.

Я послушно киваю, имитируя радость, и встаю с постели, уже забыв, какого цвета простынь.

Помню, что кровь красная и застывает в черные разводы.

Помню кровь на своих руках и ее непривычный оттенок, в котором блестят капли никчемности и боли.

Я помню все, а остальное мне снится каждую чертову ночь.

Хотя в этом я не уверена тоже.

Потому что я не уверена даже в количестве ночей. То ли явь, то ли быль. Черным выводятся по белому силуэты, не отпуская до каждой резиновой перчатки в моей глотке и привкуса медикаментов.

Но это все последнее дело. Сейчас меня ничего не остановит. Я иду на неведомый зов к выходу из больничного крыла под пристальным взором женщины в белом. Она верит мне и будет верить до последнего в мое благоразумие, отнятое и растоптанное.

Я иду-иду. Стремлюсь к двум силуэтам, сопутствующим моему безумию уже бессчетный час.

Хватит кричать и плакать, мам, оставь это мне. Успокой же ее, отец.

Я всего лишь догоняю.

Простите за то, что так поздно. Да и вообще простите за все, если сможете.

Я всю свою жизнь знала, как заслуживается доверие.

Теперь я знаю еще и то, как легко заручиться предательством, устремляясь в объятия ада.

Погодите, легко? Нет, совсем. Эта тяжесть давит настолько, что я уже прибита к самому дну с вечным грузом на каждом позвонке.

Перед входом в ванную старост нужно задуматься: выпить таблетку, учтиво выданную целительницей, и посчитать количество ступенек до общей гостиной.

Это поможет, я уверена. Потому что помочь – парадоксально – не может уже ничего.

Кажется, это я уже говорила.

***

– Гермиона? – Фред подрывается с кресла, бросив магические карты-зодиаки на пол. Раньше он более аккуратно обращался с изобретениями собственного производства. – Тебя отпустила мадам Помфри? Ну же, колись, как ты ее уговорила?

Пытаюсь не слышать издевки в его голосе, хотя звучит он достаточно дружелюбно. Ты смеешься над тем, что уже не можешь надо мной смеяться?

Обхожу его стороной, не издав ни звука, хотя он точно ловит мой проскользнувший взгляд и пытается перехватить кисть выправленной руки. Такого не повторится, Фред. Не снова.

Не сейчас.

Не мешай.

Я слишком умна для того, чтобы позволить тебе сломать мои последние минуты.

Последние, Гермиона.

Я резко торможу, тяжело выдыхая, и бью себя дважды по груди. В той области под слоем мышц и костей – никчемное сердце, что так сильно забилось, стоило мне учуять этот запах.

Чувствую себя собакой, натравленной на Уизли. Чувствую себя последней мразью за то, что смею о нем думать в это время.

Время, Гермиона, уходит сквозь твои тонкие пальцы непростительно быстро.

Гермиона, всего один раз.

Я машу головой, зло впиваясь взглядом в лицо ошарашенного близнеца, как будто пытаюсь понять, кто является источником и граммофоном этих непростительных мыслей. Полных порока и имбирного печенья.

Чертов. Фред. Уизли.

Ты мне даже не дашь умереть сегодня?

– С тобой все в порядке? – он задает глупые вопросы один за другим, а я смотрю ему в грудь, не зная, как повести себя в этой ситуации.

Давай так, Гермиона: ты ведь не хочешь пожалеть о «несодеянном»?

– Не хочу, – отвечаю вслух, теряясь в очередной реальности.

– Чего ты не хочешь? – он в последнее время часто хмурит брови, что меня сильно раздражает.

– Не хмурься, – скандирую быстрее, чем он успевает закончить предложение.

На секунду его словно окатывает водой. Он хмурится еще сильнее, в потом напрочь стирает эту чертову морщинку на лбу, освещая мою душу светом лазурных глаз.

– Так тебе идет больше, – отрешенно продолжаю сиплым голосом, не стесняясь ни его, ни своих скудных проявлений чувств, которые обрушатся на парня с минуты на минуту.

Сложно стесняться себя, когда ты съедаем собственной ненавистью.

– Это так иронично – ты стоишь на моем пути с самого первого курса. С первой шутки, дня рождения, Рождества… Первого поцелуя. Ты помнишь, что мой первый поцелуй был отдан тебе, Фред Уизли?

Он удивлен и растерян. Мне приятно наблюдать за тем, как его руки, укутанные в холодный зеленый, расправляются вдоль туловища, больше не пытаясь меня схватить.

– Погоди. Ты что, был настолько пьян, что даже не вспомнил об этом? – в моем голосе только досада. Внутри уже ничего не стягивает в узел – нечему. Поэтому я также продолжаю лить накопленные в бесконечности ожидания слова-слезы на его голову. Сейчас можно.

Освободи меня, Фред.

Отпусти мои грехи.

Не успеваю я начать тираду, как он срывается с места и захватывает меня в свои жаркие объятия, от которых почему-то пахнет сожалением с долей приторной романтики.

– Я был настолько счастлив, что посчитал это сном.

Мы молчим. Я не могу вымолвить и слова от накатившего необычного чувства – будто тебе на шею повесили петлю, связанную из неожиданной ненависти и безупречного восторга.

Не трогай меня, Фред, отпусти. Я уже не один раз повторяла, что ты испачкаешься.

– Я грязная, Фред, – шепчу не в силах обнять его в ответ. А ему этого и не нужно, судя по всему.

– От тебя отлично пахнет, Герм, – он смеется, не зная, что над такими вещами смеяться нельзя.

– Я не об этом, – давлю ком в горле, слегка отталкивая Фредерика от себя. – Не прикасайся к убийце – мне кажется, это смертельно.

– Дурочка! – он сплетает наши пальцы, а я все так же без осмысления происходящего буравлю его грудь, не понимая, к чему свести разговор. – Посмотри на меня, Герм, – он мягко касается моего подбородка, вздергивая его вверх, чтобы слиться взглядами в одном визуальном танце. – Тебя подставили, помни об этом! И мы обязательно доберемся до правды – гарантирую! – он полон счастья.

Будто бы я вернулась. Или погибла.

Будто бы нам суждено быть вместе. Или вечно порознь.

Я запуталась.

Он тоже запутался, смотря на меня так безупречно любвеобильно. Это ведь тот самый взгляд, да?

Черт.

Мороз пробирается по коже, когда осознаю, где нахожусь и с кем разговариваю, а главное – о чем.

Я был настолько счастлив, что посчитал это сном.

Сейчас настало время моего сна, поэтому не отвлекай от пробуждения, солнце моего прошлого рассвета. В этих сумерках ты обезоружен.

– Я лишь хочу тебе сказать, что… Нет. Нет, я больше ничего не хочу сказать, – недовольна собой. Своей глупостью, решительной нерешительностью и безумными мыслями в этой когда-то светлой голове.

Я делаю шаг навстречу Фреду, ощущая его губы на своих. Прижимаюсь сильнее, и он сминает их своими. Вокруг витает запах шоколада и – почему-то – тюльпанов, хотя на дворе поздняя осень.

Его руки обвивают мою талию, и рыжее безумие, в руках которого я невероятно дрожу, сильнее осинового листа, недоуменно отстраняется и испуганно вытирает мои слезы с щек.

– Прости меня, Фредерик. Это пройдет, – проговариваю быстро, чтобы успеть к назначенному судьбой часу. На циферблате уже почти 3:30 дня – время суток мне не принципиально, когда минутные стрелки впиваются ядовитыми шипами в тело, охваченное судорогой. – Фредерик, Фред, Фредди? – начинаю истерично смеяться – почему-то так смешно от всего происходящего. – Я любила тебя. Точно говорю, что любила. До 3:45, которые где-то в будущем, то есть… Я имею в виду, что… Черт возьми! – отскакиваю назад, замечая подсматривающую белокурую макушку в дверном проеме.

– Гермиона… Давай подышим свежим воздухом? – он медленно, но достаточно уверенно наступает, но мой грациозный побег – лучшее из всех врожденных задатков.

– Прости, прости! Я… Давай после! Мне нужно успокоиться, – на деле я успокаиваю его. Или морочу голову. Или влюбляюсь еще сильнее. Или влюбляю.

А он меня любил?

Я был настолько счастлив, что посчитал это сном.

Наверное, нет. Я сегодня противоречива. Я сегодня себе не верю. Странный сон – забыть, забыть, забыть.

Оставляю его одного и пробегаюсь по лестнице наверх, остановившись на последней ступеньке. Триста сорок пятая вместе с остальными. Глотаю таблетку – слишком безвкусную для имитации реальности.

«Это семейное – имитировать реальность, Гермиона, и строить свои иллюзии из пепла. Ты скоро научишься», – звенит в голове чужое подобие наставления. Вздрагиваю. На руке зачесался шрам, оставленный ею.

– И еще! Я совсем забыла, – кричу через плечо почти с уверенностью, что не плачу, – ты хороший брат, Фред. А также человек и парень. И хотя маленькой Грейнджер так сильно не повезло найти в тебе идеал, оставайся самым потрясающим в этом чертовом мире.

Это будет дань уважения мне. Моим губам, моей талии, моему сердцу. Всему тому, что к тебе когда-то прикоснулось.

Среди комнат я ищу свою бывшую – для старост. МакГонагалл будет искать замену с камнем на сердце, когда вода, выливающаяся из ванны потоком кипятка, начнет протекать в комнаты ниже.

«Сначала ты познаешь боль, девочка. Потом пытаешься ее изгнать. Все просто до одури», – смех усиливается по мере того как я приближаюсь к ванной.

Не запираюсь – изолируюсь. Не бегу от посторонних звуков в своей голове – лишаю других возможности слышать то, с каким остервенением буду молчать.

Оставшись в нижнем белье, я не верю своим глазам – отражение рисует худощавое чудовище, усыпанное лепестками шрамов, один из которых – венец и совершенство. Ее подарок. Ценный и незабываемый.

Как ты мог целовать это?!

Я наблюдаю – будто со стороны, – как веснушчатое лицо искажает дьявольская ухмылка. Телом овладевает гнев – как это все могло произойти?

«Вини не меня, а себя», – хочу избавиться от этого шепота в мою темноту. Я устала, дайте свободу.

Я выкручиваю краны на максимум, наслаждаясь звуками, с которыми поток воды наполняет белоснежную керамическую колбу. Туда будут погребены остатки моего страха. Моя ненависть. Мой фатум заберет меня с ними, и я смогу уже собрать части головоломки вместе.

«Решишь это уравнение – умрешь, останешься в неведении – попадешь в место для плохих девочек. Где в свое время, знаешь, меня почитали. Ну же, выкажи и ты немного уважения мамочке».

Я разгадала эту тайну ровно наполовину и останавливаюсь на полуслове-полувздохе. Ты не получишь больше мои страдания, ты не достойна будешь моей ненависти.

Дьявольское создание, мерзкая гадюка. Я вижу ее глаза в своем же отражении, я готова сломать свой же нос, очерчивая изгибы ее лица. Я дитя тьмы, погубившее самое светлое, что было в этом мире.

Отчаянно смотрю на запястья, вспоминая на месте тонких обхватов тиски, в которые была заключена, словно невольный зверь. Выпусти меня на волю. Такую смерть я презираю.

«Осталась одна, да? Попробуй на вкус мою жизнь, дорогуша. Это кровное, я знаю. Знаю, что ты тоже не любишь предсказания, как и я в свое время, но это – веление судьбы и твое наказание за мои грехи».

Замолчи!

Я кулаком разбиваю зеркало и глохну от взрывного крика, исходящего из самого нутра. В разбитом калейдоскопе – то, кем я стала из-за нее. Чудовище, достойное смерти, потому что это крайняя точка моего отчаяния. Призраки моего страшного прошлого настигают, точа ножи.

Я боюсь. Боюсь больше, чем когда-либо. И смерть по сравнению с этим страхом – нисходящее благо. Я понимаю, что все зависит от меня, когда касаюсь кожи заостренным осколком разбитого зеркала. Кричу громче, когда вонзаю его в руку, ведя к внутреннему изгибу локтя – рана длинная и глубокая, чтоб наверняка страдать не так долго, как я страдала до этого.

Когда с первой рукой покончено, я прихожу в себя, не веря глазам. Все это иллюзия. Все это лишь сон. Лишь последние его секунды, Гермиона, веришь? Убеждаю себя – так глупо – сквозь боль, потому что не верю больше ни во что. Не могу и не хочу.

Медленно сползаю по стене, тщетно стараясь приблизиться к ванной – моя ошибка. Не думала, что ослабею так быстро, не успев даже согреться.

Вот так всегда в моей жалкой жизни. Я не успеваю.

– Ты хотя бы живешь, Грейнджер? – Фред хамит, недовольный моим очередным выпадом в сторону их вредилок. – Только и знаешь про сказки да про энциклопедии. Вокруг тебя мир!

Жестокий, к слову говоря, и бесполезный, пока в нем живет столько несокрушимого зла.

«Как смешно, что я и есть твое наказание», – издевайся, мне все равно.

Мои глаза слипаются, когда я приближаю окровавленный кусок зеркала к венам на второй руке, делая небольшой надрез – на остальное не хватает сил.

«Даже умереть не можешь так, как положено».

На омерзительно белом полу – красное пятно моей ненависти к себе. Сжимаю ладонью осколок, пока могу причинять себе боль. Я тоже могу причинять ее себе – это не только твоя прерогатива, Беллатрикс.

Мать.

Чертова сука, ты умудрилась испортить все, что я сохраняла в себе с таким трудом, одним лишь фактом моего рождения.

Силы почти покинули меня. Я хочу плакать и больше не могу. Хочу встать, но ноги отказывают. Я снова хочу пряничный запах Фреда и улыбку Джинни. Как жаль, что я захотела и отмщения, будучи в объятиях смерти.

Бог мой, что я несу. Теперь я буду счастлива. Теперь все мои грехи будут искуплены. Малфой вспомнит мои слова, брошенные на занятии у Хагрида, и посмеется. Я надеюсь, хоть кто-то посмеется с этой глупости. Наблюдаю, как ручейки багровой крови стекают по рукам, проходя изгибы костлявых коленок прежде, чем водопадом выльются на кафель.

Так погибает жизнь, не желавшая до недавнего времени ничего кроме созидания.

Так погибает и смерть, оставленная Лестрейндж в моем генетическом коде.

Ты омерзительна.

«Мне так приятно, что ты и есть мое искупление, Грязнокровка».

В комнату стучат, стоит мне закрыть глаза. Не отвечаю. Нет никого дома. Хозяина вывезли на вскрытие – позвоните позднее.

В комнату врываются. Друзья, вы нарушаете закон о частной собственности и отнимаете мой карт-бланш на личное пространство.

В комнате ругаются и разговаривают на повышенных тонах. Не шумите – голова и так уже раскалывается.

Все обрывается. Ниточки распутываются. Сердце больше не болит.

Просто оно не бьется, верно?

Пока я ступаю по белой бесконечности – цвета этого сраного пола до акта моего самоизлечения, – слышу голоса родителей и ощущаю невесомые чужие касания к моему телу. Даже в параллельной реальности я кому-то мешаю спокойно жить.

Просто живите.

– Дорогая, ты этого хотела? – оборачиваюсь на мамин плач и бегу к родителям на всех парах без одышки и усталости. Я была уверена, что все пройдет. И оказалась права.

– Милая, это твой самый опрометчивый поступок! – папа прижимает меня к себе, не скрывая скорби в голосе.

– Меня там ничего не держало… – я оправдываюсь. Знаю и это.

– Ты ошибаешься, дорогая, – мама снова всхлипывает. Я бы все отдала, чтобы они были снова счастливы. – Мы тебя безгранично любим, несмотря ни на что. Но ты не можешь просто так уйти из того мира…

Отец ее обрывает:

– Как минимум, без восстановления справедливости.

– …Гермиона, ты даже не представляешь, сколько всего ждет тебя в жизни…

– Но без вас ее не будет! – отворачиваюсь от возмущения, задирая голову кверху и закапывая руки в пушистые волосы. Пустота.

– И нужна тебе эта пустота здесь?

– А есть ли у меня право жить после всего, что я натворила?! – снова обращаюсь к ним, уже не видя за собой никого. – …куда вы пропали? Мам? Пап?

– У тебя есть это право, дочка. Право на счастье… – в глаза бьет молния, а в ушах стоит аппаратный писк. Такое ощущение, что это подобие мира рушится на бетонные глыбы, готовые упасть на голову в любую секунду.

– Да где же вы? – закрываю уши руками и щурюсь, чтобы найти хоть кого-то в этом ослепляющем небытии. Снова окутывает паника. Снова она нашла меня, как бы далеко я ни убегала.

– Смерть – это не решение всех проблем. Наша девочка сильнее всего!

– Но я люблю вас и не хочу уходить! – кричу в бездну, бегу по трещине, по которой на тысячи частей распадается мой новый мир; руки – в собственной крови, ноги – уже как вата.

– Мы любим тебя больше, чем ты себя, – и от этого больно.

Я не хотела причинять им боль.

Я окончательно запуталась.

– Я люблю тебя, Гермиона, очнись же, умоляю!

Если я не успела умереть, то погибнешь ты, Беллатриса. Я клянусь.

========== Глава 7. ==========

Комментарий к Глава 7.

Да, настал день, когда автор возвращается к писанине. Чем ближе сессия, тем больше мое рвение поддерживать Гермиону темными и томными ночами за очередной главой.

ПБ – всегда ваша. Комментарии – всегда желанные.

В моей жизни было много вещей, которых я не хотела допускать, – и жить с ними приходилось. В одно время мне казалось, что все произошедшее без моего на то желания, – всего лишь мелкая перипетия, которая разрешится сама по себе при первой же возможности. Я считала это уроком судьбы – никак не ее ошибкой.

А вот все свои ошибки – было их, к слову, не так уж и много – я удачно списывала со счетов, веря в силу чего-то вечного и недосягаемого.

Недосягаемой для меня стала и смерть как квинтэссенция провидения и моей безалаберности.

Когда мне исполнилось семь, отец на свой страх и риск купил огромный кремовый торт – вредный до безумия и вкусный до того самого приступа ничем не спровоцированного счастья. Мама не ругала папу за опрометчивость, она не ругала даже меня, когда я, считая, что за мной никто не наблюдает, все же осмелилась попробовать его одним пальчиком.

Видимо, настолько я была впечатлена содержанием сахара в этом квадратном гиганте, что не смогла сдержать очередной магический всплеск.

Торт разлетелся на мелкие кусочки, заляпав весь стол. Я плакала, а родители смеялись. Мол, ничего страшного, крошка. Это не твоя вина. Все в порядке.

Сейчас мне уже никто не скажет, что все в порядке. Потому что здесь, за черной пеленой и без того незримого мира, чувствуя дикую тяжесть на сердце и жжение на порезанных руках, я прихожу в себя, понимая, что все это – моя ошибка. Ошибка, за которую больше никто не ручается.

Девчонка, которая умудрилась испортить все собственной смертью. Мое новое звание. Не такое броское, как у Гарри, но тем не менее.

Это не чертов торт, Гермиона. И склеить жизнь, словно заново обмазать бисквитные слои порцией шоколадного крема, не лучшая идея. Это невозможно. Как и все остальное.

Хочешь совет, моя дорогая? Перестань делать то, за что будешь себя ненавидеть. Думай прежде, чем в твоих руках окажется маховик времени. Оценивай риски с той же трезвостью, которой обладала раньше. До войны.

Войнавойнавойна.

Она заставила меня сойти с ума: бояться собственной тени, шепота, стука в дверь. И Беллатрисы.

Война поставила меня перед фактом, запретив мыслить самостоятельно. Так почему я выбрала путь наименьшего сопротивления? Чтобы не бояться? Чтобы не мучиться?

– Чтобы что, грязнокровка? – в ушах раздается наглый смех Джонси, и я уже вижу ее надменный образ перед собой. В этой одинаковой и ни на что не похожей тьме, где я шагаю прямо наобум, она курит свои сигареты, опираясь на чью-то больничную постель. Я едва различаю силуэты других людей, их голоса, чей-то тонкий плач.

Только она. Неколебимая и такая властная. Всегда одетая во все черное и броское, будто в ее жизни нескончаемые похороны сменяются зажигательным бурлеском.

Я подхожу ближе, заглядывая в эти зеленоватые глаза, страшась их больше всего на свете и ненавидя одновременно.

– Ты такая нетерпеливая девчонка, – шепчет она, словно уверенная в том, что никто и никогда не сможет услышать ее слова. Словно она чувствует мое присутствие, делает больнее в разы, плюет в душу, зная – я захочу вернуться и набить ее смазливое личико кулаками. Захочу еще сильнее, когда ее актерское мастерство превзойдет все мои ожидания, и женщина, повернувшись к остальным своим лицом, сотрет непрошенную слезу с бледной щеки.

Эта женщина напоминает мне ее всем, чем только возможно. На грани реальности и сна, окутывающих мое больное сознание, Джонси почему-то обладает тем же темным свечением, что и та самая, изуродовавшая мою руку, а за ней и жизнь.

Сейчас, стоя здесь, где не знаю сама, я так хочу вернуться – убедиться в одной большой лжи и открыть череду старых колючих тайн.

И ведь не могу. Этот – теперь уже – факт был проверен в ту же секунду, когда я отважилась убить себя, идя наперекор всему, построенному годами: ценностям, убеждениям и вере.

До чего же ничтожна. Зверь, загнавший себя в клетку.

В темных тонах этого пространства находится еще большая тьма: она играет нашими жизнями так, будто имеет на это истинное право.

В этом же мраке безумия – у самой палаты с небольшим окошком – танцуют солнечные зайчики и пахнет медовой настойкой.

Я обхожу своих друзей с другой стороны, все еще стараясь держать ситуацию под контролем. Сейчас мой максимум – это не забыться и прийти к осознанию своей правоты.

Обманщица, каких свет не видывал. Я осеклась. В чем же я действительно права?

Раны на запястьях будто бы пронзают тонкие иголки – до этих пор я не обращала внимания (точнее, лишь старалась) на остановленное кровоизлияние и тошнотворные сухие порезы, обращенные нараспашку к этому черствому миру, что довел Гермиону Грейнджер до самоистребления.

Да, как животное, смысл жизни которого перестал играть какую-то роль.

А в чем твой смысл жизни, Гермиона?

Позволь еще спросить, в чем смысл твоей смерти?

Я выкидываю из головы тысячи вопросов, пытаясь заправить прядку огненных волос Джинни за ее милое ушко. На ее раскрасневшихся щеках веснушки мелкими планетами взрываются в пределах даже чужих атмосфер, отчего лицо выглядит немного смуглее. Тем не менее, природной бледности ей не занимать. Да и сейчас, к слову, не находись она в настоящей истерике, была бы бледнее всех мертвых.

В том числе, меня.

Жизнь все не научилась смешно шутить, и я переняла ее опыт лучше остальных.

У Джин на школьной рубашке – мокрые потеки. Я во всех красках представляю, как она сбежала с ЗОТИ, съедаемая…

Что бы чувствовала ты, поменяйся вы местами?

О, я была бы зла. На то, что подруга научилась скрывать внутренние переживания, на то, что она не смогла устоять, на то, что она покусилась на жизнь, многим небезразличную.

Пока моя рыжеволосая подруга пытается дышать сквозь адские всхлипы, я утираю собственные слезы дрожащими ладонями.

Сейчас я злюсь на себя.

И понимаю, что беспомощность наступила не в момент смерти родителей и моего обвинения, впрочем, доказанного плохо. Беспомощность пришла сейчас, когда я даже не могу дотронуться до близкого человека, чтобы хоть немного его успокоить.

Ты принесла ей так много страданий, Грейнджер. Играешь на чужих чувствах, лишь бы не чувствовать ничего самой? И какого тебе, милая, жить с этой пустотой внутри и снаружи?

Из груди рвется тяжелый рваный вскрик, сменяемый порцией прерывистых вдохов.

В ушах пищит, одолевает слабость, и все тело будто бы в агонии, какой бы безумный холод меня не окружал. А в затемненном коридоре действительно холодно, но ощущаю я это урывками, будто бы волны то мерзлого залива, то термального источника окатывают с переменной стабильностью.