Текст книги "Искупление (СИ)"

Автор книги: LoudSilence

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Ваша Грейнджер? – женщина громко хохочет, и складывается впечатление, что она совершенно не понимает, где находится и с какой целью.

– Здесь наша подруга, мисс Джонси, – в комнату проходит Гарри, аккуратно переложив Джинни на руки ее второму старшему брату. Та, к слову, все еще не пришла в себя, заставив всех пожалеть о неосмотрительном решении взять ее с собой.

– Конечно же, Гарри Поттер тоже здесь собственной персоной, – особа зажигает сигару, элегантно сжимая ее изящными пальцами.

Мисс Изабелла Мэри Джонси в свои тридцать четыре курила не часто – сложно было застать ее с сигарой в заслуженный выходной и – уж тем более – во время работы. После победы над Темным Лордом, в которой мракоборец из Северной Америки принимала непосредственное участие, Джонси с большим удовольствием перевели в Конгресс Управление по Великобритании, повысив до управляющей сектором борьбы с неправомерно используемой магией. После ее нередко ловили над выкуриванием еще-одной, стараясь не обращать внимания – мол, у всех у нас разные вредные привычки, и справляемся со сложностями мы все по-разному.

В той схватке среди немногочисленных жертв оказался ее любимый жених, младший из Праудфутов, – утрата не из легких, особенно для молодой женщины. На некоторое время в бездне зеленых глаз сконцентрировались болезни и печали, борьба с которыми в ее случае продолжалась три месяца. Никто не помнит, что именно повлекло такие изменения, но в один день прежнее безумие с усиленной властью поглотило мисс Джонси, возвращая ее в наш мир.

Вот только изменения были, по меньшей мере, странными, хотя списывались на остаток пережитого несчастья. Сейчас она носила темные очки даже в помещениях, в сумерках и предвкушая ночь; курила больше семи сигар в день с поводом и без него; оставляла длинные темные волосы в кричащем беспорядке растрепанными по тонким, слегка угловатым, плечам. Следила она за собой неплохо, но, что уж греха таить, не всегда тогда, когда это действительно было необходимым.

– Мы не могли оставить Гермиону одну, – бубнит Гарри, пристально рассматривая двух трупов поодаль от хорошо знакомых лиц магглов.

– Однако все же сделали это, осознанно или нет, – роняет Белль, выдыхая никотиновый дым в сторону парней, отчего они незамедлительно кривятся, вызывая в ней новую порцию ничем необоснованного веселья.

Гермиону тем временем перекладывают на носилки и проверяют жизненные показатели, желая как можно быстрее доставить в больницу святого Мунго, чтобы оказать первоначально необходимое лечение.

– Куда вы ее несете? – на дороге у них возникает Фред. – Я отправлюсь с вами, – он хватает одного из Министерства за руку, одним видом показывая, что не потерпит возражений.

– Мистер Уизли, – самый высокий из них незамедлительно отвечает, с ожесточенной серьезностью убирая руку близнеца с плеча своего коллеги. – Думаю, ваша семья не очень хорошо отреагирует на то, что называется «помеха следствию», – он многозначительно кривится в подобии усмешки, и Фред вдруг вспоминает об отце, Билле и Чарли, которые крепкими узами связаны с Министерством магии.

– Думаю, ответственность за мои поступки не должна обременять других членов семьи, не имеющих к этому совершенно никакого отношения, – каждое слово он чеканит с такими сильными эмоциями, что злость невидимыми существами витает прямо в воздухе.

Маг напротив заметно сутулится. Он недовольно хмыкает, будучи наслышанным о самодовольных близнецах, но не находит выхода лучше кроме как попытаться возразить еще раз, используя причину, на первый взгляд, посущественнее.

– Пока следствие не уверено, с чем столкнулось, вам для собственной безопасности лучше… – его и в этот раз безжалостно затыкают.

– Мне абсолютно нет дела до Министерских забот. И о своей жизни я позабочусь сам, но поеду все же с вами.

Ах да, мы совсем забыли, что оболтусы Уизли и безопасность – прямые, что никогда не пересекутся. К ним также можно отнести владение нормами приличия и еще тысячу и одну характеристику порядочного гражданина.

Инспектор сдается, жестом руки отгоняя парня к машине, и поторапливает остальных сотрудников:

– Заносите ее быстрее. Аппарировать в ее состоянии опасно, придется добираться прилично. Мисс Джонси, оставляю вас здесь с Робертсоном и Хаджи, – мужчина кивает головой в сторону опечатанной территории и уже торопиться занять место в кабине скорой помощи:

– Когда соберете всю нужную информацию, отправляйтесь в Мунго. Вряд ли девчонке посчастливится в ближайшие сутки самой попасть в Министерство.

Изабелла кивает головой и, обращаясь к Гарри, тушит сигарету о тарелку на каминной полке:

– Что ж, мальчик, значит, слушай, что я думаю обо всем этом дерьме!..

Фреду не важны эти разговоры, когда она истекает кровью почти у него на руках. Фреду не нужно ничего вообще, когда он придерживает кислородную маску на ее лице и, провожая действия доктора, который вкалывает ей что-то внутривенно, молится.

– Несладко девочке пришлось. Уж не знаю, что там произошло, но не думаю, что она сможет быстро вернуться к нормальной жизни, – мужчина, на вид лет шестидесяти, с ученым видом знатока высказывает свой вердикт, обрабатывая ее раны на руках. Он осторожно проводит пальцем по буквам уродливого – в своей аккуратности – шрама и продолжает: – Хотя я, кажется, забываю, что напротив меня лежит сама Гермиона Грейнджер. Она, быть может, и справится. Но я не очень-то в это верю в принципе.

Озадаченный взгляд Фреда перебегает с одной ссадины на другую и быстро находит предмет ее вечных насмешек, так искусно слившийся с телом. Парень снова хмурится – в последнее время это его нормальное выражение лица рядом с ней – и отворачивается, ощущая, что встретился с чем-то интимным и недозволенным. Фред невесомо дотрагивается до ее щеки, мысленно давая себе пощечину.

– Исчезни, Грейнджер!..

– Бьюсь об заклад, сложности обошли тебя стороной…

Черт возьми, как же она была права, когда называла меня последним подонком и сравнивала с Малфоем.

– Я извиняюсь не часто, Грейнджер…

Но сейчас я готов извиниться миллионы раз, чтобы ты отдала всю свою боль мне.

И ты вновь гордо поднимешь свой прекрасный нос, со мной не согласившись.

Грейнджер, ты такая дура, что послушала меня единственный раз в своей жизни и оказалась в настоящей западне.

Грейнджер.

– Умоляю, будь сильной и в этот раз.

***

Я продираю глаза и чувствую боль от ослепляющего света, наполняющего комнату. Приходится зажмуриться на какое-то время, чтобы снова взглянуть на все ещё живой мир вокруг, оценив собственные шансы на выживание.

Легкая судорога в руке, вероятно, от того, сколько я лежу здесь в одном и том же положении, напоминает о том, что я все еще могу ею шевелить. Хочу медленно поднять кисти перед собой, и не получается. Опускаю голову так, чтобы охватить взглядом нижнюю часть тела. Пошевелиться действительно невозможно: левую руку сковывает гипс, а к правой присоединена капельница с мне неизвестным препаратным содержимым.

Руки худые и бледные. Ссадины и синяки обильно покрывают запястья и тыльную сторону ладони. Впервые я замечаю и тонкие полоски, по форме напоминающие следы от верёвок или наручников. На все это невыносимо смотреть – и осознание того, что эти руки принадлежат мне, вкрадчиво подсказывает перевести взгляд.

Если моему телу, судя по ощущениям, хоть что-то принадлежит.

Рыжая макушка шевелится c левой стороны, и я, наконец, обращаю внимание на что-то ещё кроме внутреннего тревожного чувства.

– Джин, – осторожно зову её, предварительно прочистив горло. – Джинни, проснись.

Услышав мой голос, подруга вздрагивает и подскакивает на месте:

– Герми, – шепчет она, не замечая хлынувших из глаз слез. – Господи, ты очнулась, с тобой все в порядке! – подруга прислоняет свои ладошки то к моему лбу, то к щекам, а я шиплю, вызывая у нее новую истерику и поток извинений.

– С этим я бы поспорила, – сдавленно рычу, когда она неловко задевает несколько зашитых ран. – Сними с меня это, – кивком указываю на капельницу, уже мечтая поскорее отсюда уйти – стены больницы Мунго не узнать невозможно: они давят как-то по-особенному. В них не хочешь находиться больше рассчитанного и сбегаешь при первой же возможности.

Мои возможности сейчас – убедиться в благополучии родителей.

Джинни странно косится на иголку в моей – порядком вспухшей – вене: – Это не так страшно, как ты думаешь. Просто вытащи – я даже ничего не почувствую, – убеждаю её, в нетерпении дергая пальцами. Странно, раньше я не наблюдала за собой этой привычки.

Нервное.

В конце концов, я убила двух людей. Причём одного без помощи магии.

– Джин, милая, мне нельзя здесь долго находиться…

– А что же вам можно, мисс Грейнджер? – в палату буквально врывается женщина, лицо и фигуру которой я смутно, но все же припоминаю. Мы точно не могли встретиться во время войны?

– Как минимум, увидеть родителей. Как максимум, позаботиться об их безопасности, – не сразу я замечаю Гарри и трио Уизли, в неуверенности семенящих за брюнеткой. – И вам привет, мальчики, – произношу торопливо, немного обиженная их странным поведением и непривычной молчаливостью.

Неужели моё лицо настолько ужасно в эти минуты, что вы прячете глаза?

Гарри в нерешительности подходит к моей постели и садится на кресло, поместив мою ладонь в свои тёплые руки. Боже правый, они сидят с Джинни друг напротив друга с такими лицами, будто провожают на тот свет свою престарелую прабабушку. От одной этой мысли становится одновременно и смешно, и не по себе.

Неизвестная стоит у моих ног и цокает каблуком, провожая действия друга отвратительно смеющимся взглядом. Рон и Джордж почему-то остались подпирать дверь плечом, но их присутствие стало мне не так интересно, когда в комнате запахло вчерашним брусничным чаем.

Присутствие Фреда в комнате способна выдать одна моя влюбленность во все, что с ним связано.

Он – в свою очередь – подходит к окну со стороны Джинни и, отодвигая шторку, делает вид, что вдумчиво наблюдает за торопливым ритмом Лондона, хотя сам то и дело бросает непонятные взгляды в мою сторону.

Да, Фред, этот шрам на половину лица, скорее всего, долго будет заживать. Как и все остальные, причинённые, к счастью, не тобой.

Твои глубже, Фред.

Думала я сейчас.

– С чего ты решила, что сможешь им помочь? Ты сделала все, что было в твоих силах, детка, – произносит брюнетка, вертя в руках чёрную зажигалку.

Я непонимающе буравлю её взглядом, пытаясь не разразиться гневной тирадой:

– О чем она говорит? – задаю вопрос в пустоту, находя в выражении ее лица что-то подозрительно пугающее и раздражающее одновременно. Где же я тебя видела, тварь?

Дыши, Гермиона.

Непроизвольно делаю глубокий вдох, ощущая нехватку кислорода в легких. Выдох. Вдох. Почему-то он снова дается со сложностью.

Джинни плачет. Все это чертово время Джинни плачет, а я и не замечаю.

– Герми… – младшую Уизли начинает трусить, и Фред делает широкий шаг нам навстречу, с силой сжимает её плечи в скупом жесте поддержки.

– Скажите уже хоть что-нибудь, – не в состоянии кричать я говорю медленно и достаточно спокойно, но раздражение сжигает моё тело изнутри, желая как можно скорее лавой вылиться в лица гостей, прошенных и не очень. Все еще не могу нормализовать дыхание, отчего чувствую себя – да и выгляжу, наверное, – отвратно.

– Они умерли, Гермиона, – женщина облизывает губы, стараясь скрыть зловещий оскал, – И ты, девочка, никуда не уйдёшь, пока мы не зададим тебе пару вопросов, чтобы понять, какое отношение ты имеешь ко всем тому, что произошло в доме.

– Мисс Джонси, да что вы себе позволяете! – не так часто Гарри повышает голос, резко вскакивая со своего места. – Я вынужден вывести вас из палаты, и на остальное мне плевать! – он гневно провожает ее смеющуюся фигуру, пока Джордж рассерженно открывает дверь перед ее носом. Но у выхода та добавляет, словно выплевывает:

– И все же это правда.

Комната содрогается от вскрика Джинни. Лица друзей искажены одинаково мерзкой гримасой шока и сострадания. Чувствую, как рука судорожно сжимает простынь. Как по шее стекает струйка пота. Как пульс стучит в висках.

И я смеюсь вместе с Джонси. Смеюсь так сильно, что начинает болеть живот, а кашель вырывается наружу.

– Наглая сука, – шепчу, блаженно прикрыв глаза, вдоволь насмеявшись, и тут же жалею.

– Помогите им! Не трогайте меня – спасайте их жизни!

– Нет, – категорично. Я останавливаю любое проявление эмоций, смелым взглядом окидывая комнату. – Это ложь! Это не может быть правдой!

Коленки трясутся и подгибаются. Стой я, сразу бы свалилась навзничь. Слышу беспрестанные пульсации в ушах и съедаемые рыданиями крики, будто во сне. Сердце скоро сломает все легкие, а голосовые связки натрутся друг о друга, образуя опухоль.

– Это неправда, неправда! – все мое тело противится этой мысли.

Почему-то на весь мир сразу цепляется клеймо паршивого отрицания. И я ему повинуюсь, уже не справляясь с судорогами. Уже не слыша ничего вокруг. Уже не согреваюсь широкими теплыми ладонями, нежно успокаивающими на плечах.

У обладателя этих ладоней неизменный запах пряностей и ягод.

Уже не впечатляет.

Душу высосали.

Закрывая глаза, я ясно слышу голос грубиянки и вижу её непростительно запутанные волосы, от одного вида которых хочется взять в руки ножницы. Да, нас свела все-таки не война, а мой личный бой.

На следующей неделе они придут меня допрашивать, ловя на каждом слове, как мошенницу с откровенно впечатляющим стажем.

И на следующей же неделе я осознаю все совершенные ошибки и возжелаю исправить их извечно впечатляющей моралью, чтобы выбить из головы уже порядком надоедающий голос Малфоя:

– Существуют животные агрессивные от природы, Грейнджер…

– В этом случае они искупают грехи собственной смертью.

А пока спи, Гермиона.

========== Глава 5. ==========

Прошлой ночью мне снились похороны. Будто два бледных и, я готова заручиться, холодных тела, чем-то отдаленно напоминающие моих родителей, навсегда лишились солнечного света под крышками закрытых гробов. Их погружали медленнее, чем обычно. Вероятно, потому что во сне все всегда немного заторможено: твои нетерпеливые взмахи руками, твои совершающиеся ошибки и, впрочем, никогда мною не любимый бег.

Только слова вылетают быстрее, чем ветер успеет их подобрать в своем головокружительном танце.

Только слова в таких снах часто лишние.

Шел проливной дождь, размывая грязь на кладбище в густые лужи, – в них отражалось хмурое небо, налитое свинцом. Этот свинец отравлял лучше любого яда.

Экспозиция устраивала своей тлетворностью.

Я ни разу не испугалась грома. Возможно, потому что я ничего не слышала кроме тяжелых капель, ударяющихся то о щеки, то о нос, попадая в глаза и скатываясь по волосам. Я не старалась с ними справиться – сил не было даже подумать о подобном.

Молнии, к слову, также не разряжали воздух, серебряным пламенем оставляя блики в пределах радужки глаза. Я просто ни на что не обращала внимания, наблюдая за тем, как лакированная поверхность коричневых саркофагов навсегда исчезает из моего поля зрения под слоем порядком подмоченной земли.

Провожающих в последний путь было слишком много для таких, как мои родители. Мы жили более обособленно, чем другие, занимались своими делами, не вмешиваясь в чужие жизни, – за что окружающие всегда были благодарны. С другой же стороны, может, именно это и есть та причина, по которой почтить их память пришло столько народу?

Ошибочно нелогично и логично безошибочно одновременно. Только вот, почему люди бегут к тебе с распростертыми объятиями, когда ты хочешь остаться в одиночестве, и тут же бросают, желай ты к ним приблизиться хоть на дюйм?

Я на выдохе отстраняю эти мысли подальше, замечая знакомые лица. Пастор из церквушки, что находится на перекрестке недалеко от нашего района, снова складывает руки на груди. Среди присутствующих начинается оживление: они почему-то оглядываются, кажется, в мою сторону, и замирают с потускневшими взглядами.

Что случилось, друзья? Это всего лишь сон, так почему на ваших лицах самая настоящая скорбь?

Гарри отворачивается первый и, наклонившись, бросает горсть земли в могилу.

По традиции, это должен был сделать самый близкий человек. По традиции моих снов, я отвергаю этот обряд, усомнившись в его реальности.

Семья Уизли помогает наполнять ямы, другие черные силуэты трутся рядом. На кой черт вы все здесь сдались и почему я не могу уже проснуться?

У капель дождя соленый привкус, а преграда, за которой я стою, косится в моих глазах и обрушивается в противоположную сторону. Однако я чувствую резкую боль в затылочной части, словно ударенная бетоном, осознавая, что падал секунду назад отнюдь не столб.

Отдаленно распознаю резво приближающуюся рыжую макушку. За ней еще несколько. Ощущаю теплые руки на спине и под коленками, а потом взлетаю в воздух, прикрывая веки.

Все заканчивается, и я почти вслух благодарю за это всевышние силы.

Сказала бы также, что хочу поскорее вызволиться из этого поганого сна, если бы в какой-то момент не поняла: для сна в эти минуты здесь слишком холодно.

***

Несколько дней подряд меня допрашивали прямо в больничной палате, задавая самые что ни на есть глупые вопросы: как я относилась к родителям, посещала ли врача после военных событий, чувствовала ли агрессию и стремилась ли однажды применить «аваду» к близким людям.

Скептические взгляды следователей в какой-то момент стали раздражать настолько, что мне захотелось сомкнуть ладони на их шеях. Желаниями, к несчастью, все не ограничилось. Загнав чужую кровь себе под ногти, я оставила на лице одного из них глубокую царапину, обеспечив себе допрос с кандалами.

После этого инцидента они были намного осторожнее в своих замечаниях, но подозрение и пренебрежение их глаз сводили с ума.

– Мисс Грейнджер, вы должны осознавать, что все улики на данный момент играют против вас, – сказал мужчина в плаще, подпирая входную дверь.

Даже не обращая в его сторону ни одного взгляда, я отчетливо представляла себе, с какой надменной миной он стоит, скрестив руки на груди. Все сотрудники Министерства, заходившие ко мне в гости даже единожды, ничем друг от друга не отличилась: все та же сталь в голосе, все те же повадки и манеры, ничуть не сравнимые с аристократической сдержанностью.

В такие минуты я готова была снова очутиться на поле боя, подставляя свою грудь заклинаниям Пожирателей.

Они ранили бы не столь больно.

– Вы не сказали ни слова за все это время, что подталкивает нас помыслить вас виновной в смерти четырех человек. В том числе и ваших родителей, – четко тарабанит он, а я едва сжимаю ладони в кулаки. – Но пока ваше самое серьезное обвинение заключается лишь в том, что вы отказываетесь сотрудничать со следствием.

Я слышу это каждый чертов день, и уже не реагирую.

Соседнее стеклянное здание, виднеющееся в окне, заключено в раму, словно картина, вписанная в кинопленку счастливого фильма. Через приоткрытую форточку в комнату входит свежий воздух, раздувая шторы молочного цвета. У птиц не отнялся голос. У машин не выключился мотор. Мир почему-то не остановился. Миру, кажется, совершенно все равно на то, какая боль в нем дышит.

Дверь озлобленно стучит, и в комнате становится тихо. Наконец они ушли. Еще немного, и я бы точно разорвала их мерзкие лица на бесчисленные куски окровавленного материала. Они такие пластиковые в своих эмоциях, что назвать людьми их будет откровенной ложью.

«Раньше ты не была такой агрессивной, Грейнджер», – проносится в мыслях заведомо раньше, чем я успеваю понять, насколько мне чужда собственная фамилия.

Я не имею права ей принадлежать. Я не имею права принадлежать даже собственному телу, что идет на поправку все быстрее с каждым невыносимым днем.

Чего я не могу сказать о своем сознании.

Лучше бы я оказалась на их месте.

Мысли о родителях в отдельные минуты ранят не так сильно. Я будто бы не вдумываюсь в смысл слов, не соединяю их в предложения. Не мыслю их цитатами, не воспроизвожу их голосами, не рисую в пространстве касания. Будто бы я – уже не я, и все это – уже не жизнь. По крайнем мере, это не та реальность, в которой я способна хоть что-то чувствовать.

В такие минуты я кукла со стеклянными глазами, которая ничего не чувствует.

Перевожу взгляд на стену перед собой, откидывая голову назад. Это сумасшедший дом. Игра, которую они затеяли без моего согласия. Судьба, съедающая все пути к моему душевному равновесию.

С того дня, как я очутилась в больнице, прошло будто бы десять лет. В реальности же – я не знаю. Ребята приходили ко мне каждый день, начиная разговор с того, какое сегодня число и что нового произошло в школе и жизни в целом. И я их слушала, но не слышала – бороться с этой стеной внутренней обездвиженности и немощи было невозможно настолько, что я путешествовала по глубинам своего сознания с куда большим ощущением реальности, чем сжимая руку Джинни.

Со временем я потеряла и себя. Будто бы мою спасительную клетку вырвали наружу, не позволяя испуганному зверю в ней прятаться. Будто бы они стерли все дорожки, ведущие к моей смертельной уравновешенности.

Слишком много «будто бы», потому что нет больше на этом свете ничего конкретного.

И я сама была уже не той «конкретной» Гермионой, которая…

– Ты их убила.

Я чертова абстракция. Карикатура на свою разбитость, безропотность и съедающее чувство вины. Бремя в безвременье.

Я испуганно вздрагиваю, отрываясь от созерцания пылинок на полу, и резко поднимаю глаза на обладателя этой непростительно лживой фразы. Послышалось.

Передо мной стоит Фред – ах да, они ведь приходят по очереди, чтобы не оставлять меня одну и надолго. Он лучезарно улыбается – вот только чему? – и присаживается на кресло возле моей койки, подпирая голову ладонью.

Ты похож на кота, который не в силах согреть мне ноги этой холодной осенью.

– Я знаю, что ты устала, Герми, – шепотом произносит он, пока я бесцельно рассматриваю каждую невидимую морщинку на его лице. – Я все прошу медсестер разрешения вывести тебя на воздух, но они такие упрямые, ты ведь знаешь.

Я удивляюсь его добродушию и разочарованно опускаю голову, пытаясь сделать нечто похожее на кивок. Ток проходит по венам к самой плоти, когда он берет меня за руку и подносит ее к своему лицу. Чистая физика. Банальные хитросплетения и чувствительные точки на моем теле как точки невозврата к прежнему «я». Ей было позволено слишком много, чтобы желать большего.

Гавани твоих глаз меркнут, как и все остальное, Фред. Но ты себя не вини: меркнет все, на что я смотрю. И все, что я люблю.

Поэтому я не буду любить, Фред. Мне нельзя. Я этого недостойна.

– Помнишь, когда ты приехала к нам на Рождество в самый первый раз? Я тогда превратил твой подарок в розу.

Я злюсь при одном только воспоминании о той ночи и неосознанно пытаюсь убрать ладонь подальше от Уизли. Он непреклонен как никогда, делает вид, что ничего не произошло, и еще крепче переплетает наши пальцы.

Сделай вид, что их убила не я, Фред.

– Я тогда так сильно хотел тебе сделать больно, – он грустно улыбается, поглаживая один из шрамов на запястье.

У тебя это всегда выходило лучше всех – делать больно, а потом зализывать раны. Но теперь почему-то боль исходит от меня, и я сама как ходячая боль.

Убери свои руки, Фред, – ты испачкаешься.

– На самом деле, я расколдовал цветок в тот же момент, как зашел в комнату. Ты знаешь, это был лучший подарок на Рождество. Даже родители не знали, что…

Я обрываю его неожиданными стоном, чувствуя жалящую боль в самом сердце. Одно чертово слово, вырванное из контекста твоих иллюзий и произнесенное всуе, – этого достаточно. Достаточно для новой фазы чужого сочувствия.

Каждый мой день в этом месте – череда неконтролируемых этапов.

И начинается все с боли. Я вою от осознания своей беззащитности в этом омуте и перестаю ловить связь с окружающим миром. На меня давит неотделимый от души камень, разрывающий сердце, бьющий по нему набатом. Когда Фред срочно зовет медсестру – а на его месте уже оказывались и Джинни с Гарри, и тетушка Молли, и даже несколько детективов, проделывающих все то же самое в предыдущие дни, – я уже глохну от собственного крика, сжимая простынь до боли в кулаках. Рву ее, царапаю руки и нахожу новые следы через часы, когда спокойствие охлаждает сознание.

Все это, не считая восходящего спокойствия, – мой Элизиум.

Потому что по венам течет ядовитое страдание, которого я стою.

Когда медсестры вкалывают мне сильнодействующее успокоительное, я брыкаюсь по постели еще несколько минут до потери сознания и кошмарных сновидений, усугубившихся с самой войны. Пока проваливаюсь в бездну, чувствую холод рук с привкусом медикаментов во рту – они заталкивают в меня таблетки, зная, что я никогда не разрешу к себе приблизиться в другом состоянии. Кто-то гладит меня по запястьям, грея нервно подрагивающие мертвецки холодные пальцы.

Врачи говорят, что это один из признаков сильного эмоционального потрясения. Говорят, правда, не мне и только в те моменты, когда думают, что я ничего не понимаю.

Я не верю им. Все, что происходит со мной, – лишь искупление. Трелони назвала бы это кармой. Но Трелони я тоже не верю.

Гермиона, ты хотя бы себе веришь?

После пробуждения – моя нелюбимая фаза. Принятие.

Во рту уже чувствуется уверенный вкус транквилизирующих средств, и я прямо-таки стремлюсь слиться со своей натурой.

Гермиона, ты уверена, что это и есть принятие?

Я молчу, когда она меня спрашивает о столь компрометирующих вещах. Молчу не потому, что не знаю ответ, а лишь по той причине, что я не знаю, кто есть она.

***

Палата Гермионы Грейнджер за неделю стала общественным достоянием и тайной нового времени. В газетах слагались легенды о том, что же двигало Героиней Войны в роковые минуты, почему к ней не впускают гостей, и так ли она вменяема, как принято было считать раньше.

– …сойдя с ума от пережитых потрясений, Гермиона не смогла противиться внутреннему голосу – он требовал крови. Мы все сожалеем, что этот момент так неудачно совпал с возвращением девочки домой. Убийство собственных родителей – удар… Бла-бла-бла! А Рита Скиттер умеет нагонять тучи, не правда ли? – Изабелла Джонси тушит окурок о свежую газетную статью, отправляя листы в мусорную корзину неподалеку. – И все же тот материал, в котором ее назвали мстительницей за испорченное детство, мне понравился куда больше!

– Вы смеетесь? – Гарри в очередной раз не выдерживает хамского поведения этой женщины и, поправив очки на переносице, делает шаг вперед, по направлению к работнице Министерства, что так удобно расположилась на кресле у палаты подруги. – Я не буду закрывать глаза на вашу некомпетентность и лично пожалюсь в Министерство магии за неследование уставу! – она все еще нагло посмеивается, пытаясь предугадать, что можно ожидать от мальчика-который-все-таки-смог. – Вы должны расследовать это дело с максимальной объективностью и сопоставлять улики с имеющейся информацией, а не читать подлые статейки, пока в Гермиону буквально за этой стеной закапывают препараты!

Его гневу не было предела, когда Гарри наблюдал всю человеческую несправедливость воочию. Джинни знала, что помочь в этой ситуации может только своей поддержкой, поэтому сейчас крепко сжимала плечо любимого, пока тот совершал акт самосожжения, виня во всем неспособность помочь их Гермионе выпутаться из этого чересчур запутанного клубка.

– Гарри прав, Изабелла! – в разговор вмешивается Рон, и по его лицу становится видно, с каким усердием он пытается сложить все «за» и «против», чтобы вновь не быть сбитым с пути истины. – Вы говорите, что в тот день прозвучало два непростительных заклинания. Почти одновременно!

– Учитывайте все внешние факторы, мистер Уизли, и любые погрешности, к слову, возможные! – выплевывает Изабелла с твердостью тоном, не требующим возражения.

– Я лишь хочу сказать, что с учетом погрешности мы все равно имеем то, что имеем: она не убивала собственных родителей с точностью в пятьдесят процентов.

– С точностью в пятьдесят процентов – она это сделала, – продолжает Джонси, наматывая черный локон на палец. – Я не понимаю, зачем мы снова и снова ведем этот разговор. Девчонка явно сумасшедшая. Кого из вас она еще не убедила в этом своими криками? А вы слышали, как она сквернословит во сне? А какой «боевой порез» оставила на мистере Феликсе, когда тот…

– …когда тот, не имея никаких оснований, обвинял ее в том, что она, вероятно, – Фред выделяет это слово особой интонацией, уверенно заглядывая в глаза детективу, – никогда бы и не подумала совершать. В том, о чем она даже боится подумать. В том, что ранило ее до потери жизненных сил! Мы знаем Гермиону уже семь лет – этого достаточно, чтобы не считать ее черствой сукой и, тем более, убийцей.

– Она заколола одного из бандитов спицей в самое сердце, я уверена, не поведя и глазом, – цокает языком Белла, видя в собравшихся вокруг нее лишь детей, что неумело обсыпают друг друга песком.

– Вы хотя бы слышите, что несете? – Уизли с грозным видом отрывается от стены, пытаясь схватить эту подлую дрянь за шкирку, но дорогу ему преграждает Джордж. – Он был бандитом! Который напал на ее семью! Уж эта часть дела понятна всем точно – защита и ничего более!

На минуту воцаряется знобящая тишина. За дверью слышатся стоны Гермионы, что так усиленно борется с кошмарами под действием сильных анальгетиков.

Липкое напряжение съедает своей горечью.

Фред немного приходит в себя, отстраняясь от все еще сдерживающего его брата-близнеца, и шепотом произносит: – Не говорите об этом, мисс, с такой уверенностью. Иначе сложится впечатление, что вы принимали непосредственное участие в том неравном бою.

Как только из палаты с грузным выдохом выходит врач, несколько озадаченных взглядов сразу же направляются в его сторону с немым вопросом. Предупреждая скорый натиск, он начинает сам, устало протирая элегантное пенсне.

– Ее раны уже хорошо затянулись, а вот со шрамами будет тяжко. Некоторые могут остаться на всю жизнь, если медицина не сделает еще хотя бы полшага вперед. Внутренние повреждения мы ликвидировали еще в первые дни: кости срослись неплохо, я бы даже сказал, как новенькие. Что еще… Почки восстановились, знаете. С головой проблем нет. Однако это только с точки зрения анатомии и неврологии, – он мнется у двери, чувствуя себя чрезмерно озадаченным, что пугает и настораживает.

Джинни выбивается вперед из-за мужских спин, хватая доктора Чарльза – так гласит аккуратная вышивка на его халате – за руку: – Скажите только, что с ней все будет в порядке! Остальное мы уже слышали сотни раз…

Он надевает пенсне обратно и смотрит в сторону, смущенный подобной реакцией. Работая столько лет в Мунго, он еще ни разу не испытывал стыда за то, что собирается сказать.