Текст книги "Между строк (СИ)"

Автор книги: Лин Тень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Он припал к Флаву, как безумный обцеловывая его шею от подбородка до самой ямочки меж ключицами, словно пытаясь напиться этими поцелуями, насытиться запахом его возбуждения, идущим от всего тела. С парой из них он явно перестарался, неосознанно «отдавая долг» за вчерашние засосы, до сих пор горящие красными метками на коже. За шеей последовали плечи, затем грудь – он облизывал и чуть прикусывал гладкую вкусную кожу, водил по ней руками, расчерчивая ее красноватыми следами от пальцев. Голова капитана, обычно сильная своей логикой, давно попрощалась с ним, и сейчас он мог думать только о столь желанной близости.

– Я хочу тебя… – торопливо зашептал он между поцелуями, плохо соображая, что говорит. – Боже, как же я хочу тебя… иди ко мне…

В такие моменты капитан мог легко не рассчитать силу – понаставить любовницу синяков или войти слишком грубо – но сдерживаться сил не было никаких. Он перевернулся на спину, взгромождая Флава на себя. Его пальцы вошли в тело Куэрды, немного растягивая его и подготавливая к сексу. Подушечкой среднего пальца он нашел выход простаты и принялся ласкать его, даря любовнику удовольствие, вымучивая из него стоны похоти и желания.

Надолго, однако, его не хватило, и вот он уже направляет член внутрь тела Флава, мучительно выдыхая, едва оказываясь внутри. Руками он провел по красиво выраженной талии канатоходца вниз, до разведенных членом ягодиц к бедрам и, наконец, снова вверх, к его органу, который упругим, горячим возбуждающим и возбужденным стволом чувствовался в ладони. Северино принялся ласкать его одной рукой, другой продолжая скользить по восхитительному телу Куэрды. Он прогибался в пояснице, стараясь войти как можно глубже, выстанывая из себя какой-то бред, в основном состоящий из различных вариаций фразы «я хочу тебя».

========== Часть 5 ==========

***

Что-что, а брать Мойя умел. Не давая заигрываться, как раз на самом пиковом моменте тягучих ласк, Коста оказался сверху. Заботливо и торопливо, как радивая хозяйка перед самым приходом знатных гостей, капитан навёл должный порядок, одним, вернее несколькими сладостными проникновениями пальцев, так ловко заставлявшими тело канатоходца вздрагивать, не столько от действа, сколько от осознания дальнейшего и щемящего чувства заботы, которое проявляют не чужие друг другу люди.

Выстанывая в голос получаемое удовольствие Флав совершенно не заботился о том, что его услышит ещё кто-то кроме любовника. Канатоходец не привык сдерживаться, когда ему было так хорошо. Куэрде казалось, что капитан успевает быть везде. Его не знающие устали руки выглаживали, мяли, защипывали, были ласковыми, настойчивыми, ненасытными.

Коста, жадный до чужого тела и особенно эмоций, захлёбывался в потоке, открывавшемся для него. Горячка страстного соития захлестнула с головой, заставляя прогибаться под каждым толчком, вымазывая капитанскую руку обильным соком. Флав поплыл, то прижимаясь, чтобы обнять и жадно вкусить влагу рта любовника, вылизывая мягкий шёлк щеки, заигрывая с языком, пробегая по кромке зубов, зацеловывая губы до саднящего чувства, затягивая поцелуи, пока хватало дыхания. То, выгибаясь всем телом, чтобы дать амплитуду и глубже вобрать в себя член любовника, пока пальцы безотчётно разгуливают по его телу, прочерчивая влажные от пота дорожки от плеч до танцующей на собственном стволе чужой руки.

Фоновой музыкой не столько фразы и их смысл, сколько голос, добавляющий терпкости в секс, как излюбленный капитаном табак, лёгкой горечи послевкусия в каждый поцелуй.

Влажно, жёстко, глубоко – так, как желал несколько минут назад. Сочно, неистово, с оттяжкой – так, как любил всегда. До дрожи, на грани той, приносящей удовольствие, лёгкой боли, смачно – так, как отдаются и отдают, только тем к кому не равнодушны.

Натянутой звенящей струной встретил канатоходец первую волну оргазма, прокатившую по телу столь бурно, что зажмурился и сомкнул в тонкую линию губы, пропуская глухой, протяжный стон сквозь их преграду. И оплавился горячим воском последующих оргазменных судорог, выплёскивая на живот любовника белёсое семя и ритмично дёргая мышцами ануса, пульсируя по вспученным венам капитанского члена, выталкивающего из тела острые всполохи оргазма, растекающиеся тут же липким туманом по каждой клеточке.

И солнечные зайчики на стене напротив в бешеном танце утра, и лёгкий бриз с моря, оттеняемый солью и глухими птичьими трелями,и грубые доски кроватной спинки, и глиняный бок шершавого кувшина на подоконнике, и резные тени старого вяза по половым доскам – всё смазывается под широкой малярной кистью ослепляющего удовольствия. Так, что на пару секунд, кажущихся растянутых во времени, перестаёт биться сердце, останавливается кровь в жилах, замирает воздух в лёгких. Пара тройка секунд на этом неистовом пике лукообразной дуги позвоночника, остро вскинутого кадыка, с силой продавливаемых лунках краешков ногтей на ладонях и каменных бёдер, прежде чем Флав опадает, выхватывая ртом воздух и скользя скулой по влажной груди капитана под неистовый стук сердца в ушах.

– Сев, – шепчет одними губами беззвучно. – Севэро, – добавляя сипения, – Северино, – хрипло и мягко.

Губы мажут по колючей скуле, собирают влагу с виска, пропитывают ей кончик языка, тычутся в крылья носа, пока не успокаиваются в мякоти себе подобных. Коста не целует, просто прижимается, отдыхает, восстанавливает дыхание и ждёт, когда ватные мышцы бёдер придут в норму, чтобы можно было подняться.

Звуки возвращаются в комнату. По брусчатке мостовой проезжает тяжёлая, гружёная товаром повозка, погонщик ругает осла и проклинает какого-то Агриппу. Звонкий женский смех прокатывается сразу вслед затихнувшему грохоту деревянных колёс. Молодые торговки спешат занять свои места на рынке. Протяжно затягивает свою песню бродячий точильщик: «Точу ножииии, ножницыыыыы, ножиииии, ножницыыыыы», позвякивая переносным станком. Мерный удар колокола на башне собора, призывающий на заутрене, будит самых ленивых. Город постепенно наполняется запахами, пестротой, гомоном.

Но канатоходцу не хочется покидать этой постели и он тянет время, мысленно оправдывая себя тем, что может скомпрометировать хозяина этого дома. Хотя и ежу понятно, что он не молоденькая девица, выпархивающая из чужих дверей со стыдливым, румянцем на лице и неряшливо прикрытым ожерельем меток на груди и шее, явно кричащем о буйствах прошедшей ночи. Никто не обратит внимания на выходящего из дома начальника городской стражи молодого человека. Должность оправдывает такие посещения в неурочный час, особенно, когда дело может касаться неразрешенного вопроса правового порядка, требующего личного подношения, для смягчения сурового нрава представителя закона. Берут, как говорится, все, просто в разном количестве. И на безгрешного капитана бывает проруха.

Куэрда тянется всем телом, мягко проскальзывая по любовнику и тут же пружиня на руках, переваливается набок, чтобы подняться и снова потянуться по-кошачьи грациозно и довольно. Молодое тренированное тело быстро восстанавливается.

– Мне надо идти, – говорит он, подбирая кучку собственной одежды, упавшей ночью с края кровати. – Без четверти два выступление, надо подготовить всё, – он одевается, не садясь, ловко, быстро, прыгая на одной ноге, когда ныряет второй в штаны. – Портвейн – сказка, – Коста не хвалит любовника, он почти никогда не говорит никому о своих чувствах или степени полученного удовольствия. – Если приду вечером, то свистну два раза. Впустишь…

Это снова не вопрос. У него всегда получается вот так, словно всё заранее известно и именно так правильно. Флав улыбается, завязывает шнурок на рубашке, и только в дверях не оборачиваясь, как-то поспешно и не слишком чётко произносит:

– Мне жаль, что так случилось с Фрэнком… А шрам… это не память о прошлой ошибке, это напоминание о том, чтобы больше такого не допускать…

Коста легко сбегает по лестнице.

– И у тебя получится, Сев!

Мягко прикрыв входную дверь, канатоходец ныряет в городской водоворот.

***

Капитан дышал так глубоко и интенсивно, что растекшийся по нему теплым оплавленным воском Куэрда, облепивший его и повторяющий всем телом контуры тела Северино, поднимался и опускался вместе с его грудной клеткой. Оргазм был настолько сильным, что в глазах скользили мушки, а возбуждение не желало успокаиваться, будто твердя о четком намерении следующего раунда. Удовлетворение мешалось с нежностью и жаждой нового соития, создавая внутри причудливую какофонию ощущений.

За долгие годы полного сердечного онемения Северино успел забыть, насколько обычный физический экстаз отличается от настоящего, в котором в равных пропорциях смешаны телесные и эмоциональные ощущения. Раньше капитан был уверен, что секс – это высшая точка близости любовников, когда желание слиться выражается буквально, когда нет «я» и «он», а вместо этого есть «мы», когда любовники безгранично доверяют друг другу и не боятся быть самими собой.

Годы отчуждения, однако, заставили его взглянуть на это по-новому, он практически поверил в то, что секс – это всего лишь процесс, потребность, в удовлетворении которой нет ничего особенного, никакой магии и близости. А то, что ему когда-то там казалось на корабле… да мало ли! Это ведь было так давно. Может, он просто романтизирует прошлое, только и всего, превозносит и идеализирует свою давно мертвую любовь. Фрэнк никогда не сможет стать плохим для него – потому что его уже нет, и он навсегда останется неким безгрешным ангелом в памяти Северино.

Сейчас же, прикрыв глаза от наслаждения, и жадно впитывая давно забытые ощущения, он чувствовал себя так, словно нашел старую, давно потерянную, но все еще катастрофически нужную вещь в кладовке среди хлама. Вещь, адекватной замены которой он так и не нашел, хотя отчаянно пытался. Или словно калека, вдруг обнаруживший, что он может ходить. Словно слепец, вдруг увидевший закат.

Утопая в жажде вообще никогда больше не разлепляться с Флавом, Северино слушал его дыхание и чувствовал его пульс прямо через теплую и приятно-влажную от выступившего пота кожу, и эти ощущения были единственно значимыми сейчас. Работа, просыпающийся город, бегущее, как песок сквозь пальцы, время, собственные мысли и сомнения – все это могло ждать. Капитан хотел, чтобы этот миг длился вечно, хотел чувствовать ладонями красивое тело, водить по нему, ловить губами губы, шептать какой-то бред и дышать, дышать полной грудью, упиваясь запахом их страсти.

Северино лежал, медленно приходя в себя и обнимая Флава обеими руками, не давая ему уйти. Впрочем, канатоходец, похоже, и не торопился. Каждое прикосновение рук и губ Куэрды чувствовалось бархатом по телу, и Северино было важно просто полежать вот так, прижимаясь к любовнику, поймать сладкий и расслабленный миг после секса, и, еще ощущая отголоски оргазменных судорог, следить за тем, как сердце, готовое выскочить из-под защиты ребер, постепенно успокаивается.

Несмотря на свой откровенно устрашающий вид и бескомпромиссную репутацию, когда дело доходило до таких вот моментов, в капитане просыпалась другая сторона его натуры, полная, как это обычно называлось, «телячьих нежностей». И когда он пытался проявить их к другим своим любовникам, выходило неловко и как-то пусто. В этот раз все казалось уместным и органичным.

Собственное имя, произнесенное Куэрдой, оборвало что-то очень глубинное в душе капитана. Северино пока не понимал, что это, но вся его сущность отозвалась резонирующим аккордом, а по коже прошла волна мурашек. Он слышал свое имя ежедневно от разных людей, но ни один из них не произносил его так, как это делал канатоходец. Его руки сжали Флава крепче, а губы нашли его губы, накрывая волной нежности, которую по какой-то неведомой причине очень важно было показать именно сейчас, именно в этот момент. Он гладил Флава по спине, целовал, забирался в его волосы и никак не мог остановиться, не мог заставить себя отпустить его, насытиться его прикосновениями, запахом, вкусом.

В первый момент, когда Флав все-таки решил встать и одеться, капитан удержал его, украв последний поцелуй с чуть припухших, и оттого еще более мягких губ, словно пытаясь запомнить его, отпечатать в памяти. И лишь затем он не без сожаления отпустил любовника, перекатившись на бок и с улыбкой глядя на его сборы. Интересно, сколько лет он не улыбался так – искренне и радостно?

Собравшись с силами, капитан тоже встал и начал собираться, однако успел нацепить только штаны, когда Куэрда, будучи у самых дверей, сказал нечто, от чего Северино накрыло противоречивыми эмоциями, всем их спектром, начиная от страха и волнения и заканчивая глубокой благодарностью. Уставившись на канатоходца, он прошептал:

– Ты вовсе не обязан… спасибо…

Это прозвучало едва слышно, так, что не оставалось сомнений – капитан не просто оценил слова, но они отозвались эхом в его душе. Привыкший к тому, что свои истинные чувства все-таки стоит скрывать (это вбилось в его голову уже на подсознательном уровне давным-давно), Северино попытался загладить возникшую ситуацию, неловко улыбнувшись и пошутив:

– Портвейн? Это теперь так называется? Ну ты тогда заходи чаще, а я пока портвейном запасусь.

И лишь когда дверь за Куэрдой закрылась, капитан, так и стоя на одном месте полуголышом, вновь прошептал:

– Спасибо…

Хлопнула входная дверь, обозначая то, что канатоходец вышел, и только тогда Северино «отмер», продолжив одеваться и приводить себя в порядок. За это утро он успел перевернуть таз с водой, порезать бритвой палец и трижды поискать уже надетый ремень, а все потому, что думал он вовсе не о своих действиях и уж точно не о работе.

По правде сказать, он не думал вообще ни о чем, потому что на данный момент в его голове образовался ужасный переполох, и как только он начинал думать одну мысль, ее тут же без всякого предупреждения сменяла другая, создавая впечатление абсолютного вакуума, потому что довести до логического завершения не получалось ни одну из них. После того, как Северино поймал себя на том, что пытается позавтракать хлебом с намазанным на него куском мыла, он прекратил страдать ерундой и отправился на работу в надежде прийти в себя по дороге.

Полдня прошли как во сне. Северино успел побывать в двух местах, требовавших его личного присутствия и даже разрешить какие-то проблемы, несмотря на то, что перед его внутренним взором так и стояло лицо Флава, его глаза, горящие удовольствием. Больше всего капитана беспокоил вопрос, что чувствует канатоходец, потому что ответить на вопрос, что чувствует он сам, Северино точно не мог.

Он давно не боялся смерти, врагов, да хоть самого дьявола, но при этом испытывал иррациональный страх, когда дело касалось надежды. За всю жизнь его надежды столько раз рушились, что капитану проще было не надеяться вообще. И сейчас он вспоминал, как сладко выгибался Куэрда в его объятиях, как громко стонал, как жалил его поцелуями, как обильно кончал, как позволял ласкать себя после и ласкал в ответ – и в его душе теплилась предательская надежда. Надежда на то, что он не безразличен Флаву.

Потому что в том, что Флав не безразличен ему самому, сомнений уже быть не могло. Оставалось только узнать, насколько это взаимно.

– …Заболел?

– Да я шесть лет под его началом, он ни разу даже не чихнул!

– Может, влюбился?

– Ха-ха, оооочень смешно.

К обеду Северино услышал примерно такие разговоры среди парней. По-видимому, его неадекватность была куда более заметна, чем он того желал. Разозлившись на себя, он пошел на задний двор – успокоить себя табаком. Набив трубку, он вдруг вспомнил одну очень важную вещь.

Он забыл книгу. Да-да, ту самую библию, из-за которой и начался весь сыр-бор. Щемящее чувство досады заполнило его, отдаваясь фантомной болью в груди. Противоречия голодными псами рвали его душу на куски. С одной стороны – невозможно отрицать то теплое чувство, с которым Северино ожидал новой встречи с Куэрдой, когда бы она ни состоялась, с другой же… неужели он предаст память своего возлюбленного?

Была и третья сторона вопроса, конечно же. Любить мертвеца безопасно, он не сможет отвергнуть тебя, потому что существует лишь в твоем воображении. А что такое любить живого человека, капитан успел забыть, в принципе сомневаясь, что способен любить кого бы то ни было. Да и так ли уж он нужен этому самому живому человеку? К чему такому любвеобильному и красивому парню любовник с непростым прошлым, кучей старых ран и специфической внешностью?

Терзаемый вопросами, ответов на которые в ближайшее время найти не предполагалось, Северино вернулся на рабочее место и попытался абстрагироваться от этих мыслей, однако это было не так-то просто. Его постоянно тянуло на площадь, хоть он и помнил наказ Флава не светиться лишний раз. Одновременно с этим он ненавидел себя за это желание, за разливающееся по телу тепло при воспоминаниях о канатоходце, за восторженное и сладкое чувство, отдающееся покалыванием в губах и кончиках пальцев при мыслях об их ночи, проведенной вместе.

Не в силах усидеть на месте, капитан вышел пройтись по улицам города, несколько раз проходя мимо площади, но не приближаясь даже настолько, чтобы увидеть, стоит ли там цирковая сцена или нет. Потому что если бы он подошел еще хотя бы на шаг, он бы непременно не сдержался и побежал искать Флава.

Зачем – вот вопрос, терзавший его весь день. Зачем он хотел увидеть канатоходца вновь? Чтобы, как и полагается, сказать ему, что им не стоит видеться или все же чтобы вновь попасть, как беспомощное насекомое, в тягучую карамель его взгляда, глядя на него, чтобы сгорать от желания, целуя его, чтобы урывками ловить воздух, овладевая его телом?

Весь день над городом висела мрачная туча, обещавшая затяжной дождь, и вот, к вечеру, как раз когда капитан вернулся со своей небольшой прогулки, небеса прорвало. Капли застучали по крыше и в окно, на улице похолодало. Северино поежился и зевнул – скоро уже надо будет идти домой…

– …Йо-хо-хо! – подхватила толпа, когда Делавар, выпив ром залпом, с силой стукнул кружкой об обшарпанный деревянный стол.

– Ну и ну, – воскликнул Глазастый. – Викинга перепил! А у самого-то – ни в одном глазу!

Пираты, среди которых были и команды других кораблей, остановившихся в пиратской точке, одобрительно загудели. Упомянутый Викинг лежал на столе лицом вниз. Однако Глазастый был не прав – у Северино не то что в одном глазу, у него уже в двух двоилось и троилось. И, хотя он по-прежнему трезво соображал, тело его уже слушалось плохо – типичная реакция на опьянение.

Пираты загомонили, пытаясь распинать Викинга, чтобы продолжить соревнование, но бесполезно. Кто-то выкрикнул:

– Вот Лэл молодец, что Делавара не убила!

– Святошу благодари, это он его шкуру спас, – мрачно оборвал его другой.

– Да как его благодарить-то? Он ведь пробку понюхает – и готов.

Публика таверны, без малого вся собравшаяся поглазеть на алкогольную гонку, громогласно заржала – упомянутый ими Святоша сидел, откинувшись на спинку стула.

– Этот, похоже, даже до корабля не дойдет, – предположил кто-то.

Северино собрал со стола выигранные монеты (иначе какой смысл пить на спор, если не за деньги?) и сказал:

– Я его отведу.

Опасно покачнувшись и тем самым заставив зевак затаить дыхание, он все же не без труда выправился, сделал пару шагов навстречу Фрэнку и поднял его, устроив его руку на своем плече, а сам обхватив его за талию. Подойдя таким образом к хозяину заведения, он расплатился только что выигранными деньгами и заказал комнату, мотивировав это тем, что «святой отец не дойдет сам». Трактирщик, привыкший к разному, флегматично протянул ключи. Дело было шито-крыто, пираты даже не заметили, что Делавар повел Святошу наверх, а те, что заметили, все равно ничего бы не заподозрили. Помочь перепившему товарищу – это ведь святое дело даже для пиратов, тем более, если этот товарищ принадлежит к духовенству.

– Блевать будем? – деловито осведомился Северино, когда они поднимались по лестнице. Свободной рукой он держал свечу, которая капала горячим воском, нещадно обжигая ему пальцы.

– Я в порядке, – священник с улыбкой распрямился и совершенно трезво посмотрел на возлюбленного.

– Ах ты хитрый, – рассмеялся Северино, – а я почти поверил.

– Главное, что поверили они, – Фрэнк пожал плечами и сам повел Делавара наверх – теперь стало очевидно, кто из них действительно держится на ногах.

Они зашли в комнату и быстро закрыли дверь на ключ. Здесь была только одна кровать, но и этого было более чем достаточно. Более того, Северино был уверен, что если бы здесь не было ничего, кроме стен, им бы это не помешало.

– Давай поиграем? – вдруг сказал священник, когда Северино был уже на полпути к тому, чтобы скинуть с себя всю одежду.

– Я очень пьян, Фрэнк, – счел своим долгом предупредить он. – Ты же знаешь, я могу не рассчитать силу, и…

– Это другая игра. Совсем не сложная, – отмахнулся священник. – Просто представь, что ты мертв.

– Что это еще за игра такая? – скептически спросил Северино, все-таки избавляясь от одежды и ложась на кровать. А вернее, падая, потому что ноги его держать отчаянно не хотели.

Фрэнк подошел и сел рядом, откинул длинные темные волосы Северино с его лица и погладил по скуле.

– Я знаю, что твоя фантазия все еще в состоянии работать, – настойчиво сказал он, постучав пальцем по лбу Северино и тут же целуя в это место. – Хотя бы потому, что чтобы отключить ее, тебе требуется нечто большее, чем какой-то там ром. Иногда мне кажется, что ее не остановит даже смерть. Все, давай, ты умер.

Северино сложил руки на груди на манер как складывают руки покойникам, потом спохватился и взял свечу, для убедительности выкатив язык и закрыв глаза, отчаянно стараясь не смеяться.

– Если представить, что Рай все-таки есть, – заговорил Фрэнк внезапно тихо и серьезно, – то, глядя на меня с небес, чего бы ты желал мне?

– Из-под земли, – поправил его Северино. – Пираты, убийцы и мужеложцы в Рай не попадают. А поскольку я – все это сразу, то мое место на самом дальнем кругу.

– Чего бы ты хотел для меня? – повторил Фрэнк, не обращая внимания на слова Делавара.

– Чтобы ты вернулся на родину, зажил нормальной жизнью, был счастлив и любим, – не колеблясь, ответил тот, открывая глаза, отставляя свечу и заключая руку священника в свои ладони, проникнувшись серьезностью момента.

В дверь громко постучали.

– Это капитан! – встревоженно воскликнул Фрэнк.

– Капитан! Капитан! – раздалось с той стороны двери…

– …Капитан, – Андрес, устав стучать, зашел в кабинет и потряс Северино за плечо.

Все еще пытаясь отделить образ Лэл от своего собственного звания, Северино сонно воззрился на стражника. Стоп, что значит сонно? Он что, уснул на работе? Или все-таки просто замечтался, окунувшись в воспоминания?

Воспоминанием эта картинка была лишь отчасти. Да, они с Викингом действительно как-то пили на спор. И да, они с Фрэнком проворачивали совершенно секретную операцию под названием «вашество, вы пьяны, я провожу вас до спальни», но это были совершенно разные эпизоды. А разговора про смерть вообще не было. Кажется. Или был?

Чувствуя, что его бедная голова скоро лопнет от количества мыслей, а также дурной погоды, Северино грубовато спросил Андреса, что ему надо.

– Ну… – смутился тот. – Я просто хотел спросить, вы домой-то сегодня пойдете? С вами вообще так-то все в порядке?

– Все как обычно, – буркнул Северино, поднимаясь из-за стола, на котором он и прикорнул.

По дороге домой капитан промок до нитки, поэтому, закрыв за собой дверь, он тут же переоделся, потряс форму и развесил ее – кожа не любит влагу. Налив себе остатков вчерашнего портвейна, естественно, тут же напомнивших ему Куэрду, и растопив камин, он остался один на один с мучающими его сомнениями. Книга, представляющая собой сейчас набор выдранных страниц, лежала перед ним этаким немым и укоризненным напоминанием о прошлом, которое Северино так легкомысленно сбросил со счетов.

Конечно же, дело не в том, что он с кем-то переспал. Как говаривали куртизанки, секс не повод для знакомства. Нет, все дело не в том, чья плоть в кого входит и сколько раз за ночь. Дело в том, что он чувствует при этом. А чувства за часы разлуки только обострились, сделавшись виднее, отчетливее, острее, как береговые рифы в отлив. Они-то и не давали капитану, все еще в душе не отпустившему Фрэнка, покоя.

Северино не знал, что страшнее, признаться самому себе, что он влюбился, как мальчишка, или продолжать душить в себе эту правду. Ему бы сейчас очень хотелось побыть кем-нибудь другим. Кем-нибудь, кто не мучается вопросами этичности новой любви по отношению к старой – как минимум.

«Подожди терзаться, – сказал он сам себе. – Могу поставить вот эту самую книгу и все таящиеся в ней истории на то, что ты его больше не увидишь. И вообще, это не любовь. Любовь в жизни бывает только одна, и ты свой счастливый билет уже потратил. Утопил – буквально. Ты просто его хочешь, потому что, черт возьми, он и правда красивый. Тебе просто хорошо с ним в постели. А ему, наверное, всего-то захотелось разнообразия. Ничего не было и не будет, успокойся».

Дождь разошелся не на шутку. Где-то вдалеке недовольно порыкивал гром, точно сама природа прочищала горло.

– Я просто его хочу, – твердо повторил Северино. Вслух, для большей убедительности.

***

Куэрда не пришёл. Не пришёл в ту дождливую ночь. Не пришёл, хоть и обещал. Не пришёл, несмотря на то, что хотел. Не пришёл. Не смог. Не пришёл и утром. Не появился и днём. Вечер тоже остался без визита.

Коста был занят. И занимали его вовсе не грешные дела ненасытной плоти, даже не многочисленные репетиции. Занятия канатоходцу придумали за глаза, задолго до его возвращения прошлым утром.

Если бы Флав знал о том, что ждёт его в лагере, скорее всего он туда не вернулся б. Но Коста не знал. Не мог знать. Как ни странно, даже не подозревал. Увлечённый вовсе не жизнью циркового семейства, а собственными похождениями, Флав выпал из важных событий, потерял бдительность, стал легкомысленно беспечен. За это и поплатился. А может, это было наказанием божьим, коим грозил ему старый Пиро, каждый раз, когда канатоходец возвращался с очередного приключения в чужой койке?

Как бы то ни было, тем самым утром Куэрду ждали в лагере. Ждали, причём не с распростёртыми объятьями. Флав даже не успел удивиться тому, что его угол, служивший жильём, оказался перевёрнут, так, словно из клетки выпустили Марципана с его подчинённой стайкой обезьян и отдали закуток канатоходца им на растерзание…

Тьма, в которую провалился Коста, сразу после сильного удара по затылку, оставляла его с трудом. Как будто бы ручейками утекая вместе с тонкой струйкой крови из носа. Мякоть ваты, застрявшая в ушах, растворялась и ушат холодной воды, окатившей внезапно, резанул полосой яркого света, просачивающегося через плотные занавеси окна.

– Пришёл в себя! Иди сюда, Гекко!

Флав застонал, стараясь сконцентрироваться. Язык не слушался, а во рту было кисло и сухо. Куэрда разлепил губы и хрипло прошептал:

– Что случилось? Дайте воды…

Глухо хлопнула дверь, заставив канатоходца скривиться.

– Он ещё спрашивает, что случилось!

Знакомый бас силача перекрыл все иные звуки, и даже шум в голове. А потом и его мощная фигура встала между взглядом и стеной напротив.

– Я уж боялся, что убил, – вплёлся в ответ визгливый тон, – ан нет, живооооой, сука…

– Я б убил, если бы не бумаги! – грохнул Гекко и ткнул Флава носком сапога в пятку. – Где бумаги, блядское отродье!? Куда дел бумаги!? Говори, пока ещё можешь!

Куэрда мотнул головой, отчего замутило, и крепкая фигура поплыла перед глазами.

– Какие… что происходит…

– Я ж говорил, что отпираться будет, – Имильяс замелькал на втором плане, – я б на его месте вообще не возвращался, но, видно, там он их заховал, тааам в лагере, сучёнок, – дрессировщик поднырнул под упёртую в бок руку силача и бухнувшись на колени схватил Куэрда за воротник. – Где?! – затряс мелко, цепляясь тонкими пальцами за льняную ткань.

Рвотный позыв поднял остатки портвейна из желудка и выдал прямо на дрессировщика.

– Ах, ты… – Имильяс захлопал ртом, набирая в лёгкие воздуха и, наверное, пытаясь подобрать самые что ни на есть последние слова, но не найдя подходящих, ударил, разбивая губы в кровь.

Коста дёрнулся, запоздало уходя от удара, попытался прикрыться, ответить, подняться, но ремень туго стянул запястья. Гекко, тем временем, поддев ногой и отогнав взбесившегося дрессировщика, поднял его за грудки, приложил спиной о стену.

– Пиро с тебя три шкуры… – начал было Флав но получил ощутимый тычок под дых от которого перехватило дыхание.

– Блядское отродье, ты ещё смеешь имя его, земля ему пухом… где бумаги!?

Последующие полчаса, час, а может и все два канатоходец помнил с трудом, всё, что он понял, что ночью был убит старый Мариньё. Бумаги, на владение землёй, где стоял лагерем цирк, разрешение на выступление, деньги и другие ценные вещи, в том числе кое-какие документы, что позволяли хитрому старику держать под пятой некоторых циркачей, бесследно исчезли.

Кто не дал Пирро дожить до естественного конца, а главное, кто стал владельцем достаточно ощутимого богатства, доподлинно не было известно. Но кое-кто, Флав так и не узнал имя «доброжелателя», указал на канатоходца, как на имеющего отношение к этому преступлению, если не на самого преступника. Этот человек, уверял, что видел Куэрда, выходящего под покровом ночи от старого пройдохи. Более того, при спонтанном обыске в вещах канатоходца были обнаружены кое какие подарки Мариньё. Но доказать, что Коста получил их при жизни старика, канатоходец не мог.

Его не слушали. Били и требовали отдать бумаги. Видимо, среди них было что-то, что не давало спокойно жить Гекко Бруно. А Имильяс… Флав догадывался, по какому поводу старался дрессировщик. Ревность и точащие сердце сомнения испилили мужика изнутри, Карина – жена Имильяса, толстощёкая жгучая брюнетка, народила шестерых крепкозадых смуглолицых отпрысков и одну рыжеволосую бледнокожую бестию. И хотя доказательств измены не было, Имильяс заточил на Флава зуб. Теперь, исходя ядом мщения, дрессировщик старался на славу.

Что мог Коста? Назвать имя очередной любовницы? Подставить тем самым замужнюю женщину под удар? Даже если и так, кто ей поверит? Отправить Гекко к начальнику городской стражи, чтобы тот уверил, что трахал канатоходца полночи? Взывать к разуму взбесившегося дрессировщика?

Разбитые губы онемели и правый глаз заплыл. Бок ломило, скорее всего, в процессе «беседы» силач попал по недавней травме. Голова раскалывалась и постоянно мутило, но блевать было нечем. Безумно хотелось пить и в небытие. Но ни того ни другого судьба не сулила. Фортуна, исчерпав своё адское по отношению к Флаву терпение, наконец, повернулась канатоходцу задом. Но, Коста не желал иметь её в эту часть и упорно искал выход из сложившейся ситуации…