Текст книги "Sans qu'un remord ne me vienne (СИ)"
Автор книги: Лея Р.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
– Уйди, – хрипло прошептал священник.
– Как скажешь. Передать… передать ей что-нибудь?
– Прочь! – Клод сорвался на крик; Жеан испуганно выскочил за дверь.
***
– Джали, моя хорошая! – Пьер опустился на колени и ласково потрепал начавшую тереться об него белую козочку.
– А это тебе, – школяр протянул плясунье скромный букетик, собранный, очевидно, впопыхах из прибрежных цветов и трав.
– Квазимодо? – только и спросила она; бледная тень былой улыбки впервые за истекшие пять дней тронула розовые губки.
– Угу. Представь себе, подорвался, как ужаленный, и вернулся вот с этим… Никогда не думал, что угрюмый горбун способен на подобные проявления чувств. Ты что, приворожила его?
– Нет, – плясунья медленно покачала головой. – Пожалела.
На минуту в комнате воцарилось молчание: Гренгуар никак не мог наиграться с козочкой, Эсмеральда задумчиво уткнулась носом в букетик полевых цветов, а Жеан раздумывал, не будет ли слишком бестактным самостоятельно извлечь с известной полки кувшин дрянного вина и выпить с поэтом за счастливое возвращение Джали и, так сказать, полное восстановление семьи.
– Causa bibendi! ¹ Не выпить ли нам по такому случаю, дорогой Пьер? – наконец, не выдержал школяр.
– И то верно! Доставай кубки, дружище. Да не забудь налить и моей очаровательной женушке – хватит ей уже грустить.
– Если бы вино помогало исцелить сердце… – печально вздохнула девушка, но от стакана все же не отказалась. Ей было так одиноко и хотелось хотя бы на мгновение утешить свою скорбь.
–…Дура… Какая же я дура! – несколько часов спустя все трое уже изрядно набрались; одна только Джали сохраняла невозмутимость. – Поверила этому… этому… А он!.. А я ведь любила его. Но это еще не самое глупое. До сих пор люблю, вот в чем ужас; а он использовал меня, как портовую девку, а потом хотел отдать на потеху толпе! И опять бы, верно, стоял со своей знатной шлюхой на балконе и смотрел на мои страдания!.. Да лучше бы я с Квазимодо… лучше бы с монахом… И вот я понимаю все это, а все равно больно. Так больно, что умереть хочется! Вот прямо сейчас бы пошла к Сене и – все.
– Ты все равно сейчас до Сены не дойдешь, – икнув, Жеан дернул за рукав поднявшуюся было Эсмеральду и усадил на место. – Давай лучше еще по одной! Эй, Пьер!.. Черт тебя дери, ты спишь что ли? Вот проклятый философ!
– И н-н-ничего я не сп-лю, – заплетающимся языком отозвался поэт, с трудом отрывая голову от стола. – Сейчас схожу за новым кувшином, где-то у меня тут был припрятан второй…
– Вот дурья башка! – отозвался школяр. – Да мы ведь второй уже выпили!
– Значит, все, – Гренгуар плюхнулся на место, намереваясь снова устроиться на казавшейся ему чрезвычайно удобной столешнице.
– Как все?! Тогда пойдем в кабак! В «Еву» или в «Науку»… Кажется, у меня еще оставались где-то поповские деньги. Клянусь душой, славный парень мой братец! Зря ты его так, малютка… Так куда мы идем, друзья?
– Ты спятил? – с трудом ворочая языком, отозвался Пьер. – Иди сам, чертов школяр! У меня всего одна жена, и я пока не готов с ней расстаться. По крайней мере, не так. Не хочу, чтобы ее вздернули.
– Ах ты, черт побери! Ведь я и забыл, что малышке нельзя и носу высунуть из дому! Вот так незадача… Что ж тогда делать?
– Кажется, в моем стакане еще что-то оставалось, – сонно пробормотал Гренгуар.
– Клянусь Вакхом, это не «что-то», а целая кружка! – обрадовался Жеан. – Другое дело. Тебе налить, малютка?
– Н-н-не…
– Немного? Ладно, вот тебе пара глотков… Ну, будем. Так, о чем это я говорил?.. Ах, да! Братец, кажется, умирает от любви к тебе, Эсмеральда. Мне даже, признаться, немного жаль его. Так что, неужели у бедняги нет совсем никаких шансов? И теперь, когда с Шатопером все кончено?.. Знаешь, как умные люди говорят? Клин клином вышибают. Так-то.
– Ты… Какие еще клинья?.. При чем здесь!.. Жеан, ты не понимаешь… – цыганка шмыгнула носом. – Ведь все это – из-за него, я же рассказывала! Да я лучше со звонарем…
– Ну уж прямо! – усомнился собеседник.
– Ладно, не со звонарем. Но все равно. Лучше… лучше с Пьером, чем с ним!
– Я г-готов! – не поднимая головы, отозвался поэт.
– Да видим мы, что ты готов! – расхохотался школяр. – Ну а если он правда все это из любви делал? Он же женщин в упор никогда не замечал, больно разбирается, как с ними обращаться. Мог бы, конечно, у младшего брата совета спросить, ну да что теперь. Да и вообще у него с головой не очень – попробуй повозись дюжину лет с ретортами, и тебе крыша скоро помашет… Нет, я не к тому, что Клод глупый – он такой умный, что даже противно, – я к тому, что он… это… мыслит нестандартно.
– Вот уж точно, не поспоришь! – фыркнула Эсмеральда. – Все, не хочу больше о нем говорить.
– Ладно, не говори, – легко согласился юнец, в котором неожиданно проснулось странное желание свести братца с плясуньей. – Ты слушай, главное. Он ведь в любви тебе признался? Признался. Силой не взял, хотя мог. Шатоперу на виселицу тебя тащить не дал, своей, между прочим, шеей рискуя… Хотя ему очень хотелось и его, и тебя прямо там, на месте, прибить, уж я-то знаю, – Жеан неосознанно потер щеку, вспоминая тяжелую оплеуху. – Значит, он понял все, осознал, исправился. Да ты из него веревки вить сможешь лучше меня! Тебе-то сплошная выгода. Братец все-таки архидьякон, уважаемый человек, не абы кто. Глядишь, и помилование тебе выхлопочет, а?!
– Не выхле… не сможет он, – цыганка грустно уставилась в пламя свечи. – Он мне говорил, что это невозможно.
– Ну, сейчас, может, и невозможно, а если ты благосклонность проявишь…
– Поди прочь, глупый мальчишка! – всерьез рассердилась девушка и даже толкнула собутыльника в бок, отчего тот пошатнулся и едва не свалился с лавки. – Даже видеть его не хочу, твоего похотливого братца! Он старый! И уродливый!..
– Ну прям уж уродливый… – проворчал Жеан. – Да и не такой он старый – всего-то тридцать три… Ладно-ладно, молчу! Но ты все-таки подумай. Он любит тебя. На свой манер, конечно… Но все-таки любит. Звонарь, кстати, тоже, если тебя это больше заинтересует…
На этом месте болтливый чертенок полетел-таки на пол, а раскрасневшаяся не то от выпитого вина, не то от негодования девушка убежала к себе в спальню, хлопнув напоследок дверью.
– Старик-Везувий стучится в Помпеи… – невнятно пробормотал сквозь сон Гренгуар.
– Не вышло… – потирая ушибленный копчик, констатировал школяр. – По крайней мере, дорогой братец, я попытался. Probatuum est. ²
Комментарий к ////////////////////
¹ Causa bibendi! – Повод для выпивки!
² Probatuum est. – Испытано.
========== XX/ ==========
Комментарий к XX/
Часть II.
Близился очередной праздник шутов. Гренгуар был занят последними приготовлениями к постановке новой мистерии, которая обещала стать гораздо более удачной, нежели предыдущая, хотя бы по той простой причине, что главный зачинщик прошлогодних беспорядков выступал теперь если не соавтором, то идейным вдохновителем.
Действительно, Жоаннес де Молендино неожиданно стал частым гостем в воровском квартале, но не в дешевых кабаках, как это можно было бы предположить, а в лачужке Пьера и Эсмеральды. Покинутый в тяжелое время безденежья всеми своими товарищами, школяр неожиданно осознал, что, в сущности, никому он в этом мире не нужен. Это его не то чтобы сильно расстроило (подобное состояние вообще было несвойственно его деятельной натуре) – скорее дало пищу к размышлению. К тому же частый в прошлом собутыльник, капитан де Шатопер, с некоторых пор вызывал в мальчишке лишь брезгливую неприязнь. Последняя их встреча едва не закончилась для Жеана хорошей трепкой, когда на прямой вопрос он в глаза заявил бывшему другу, что знать не знает ни о каких цыганских ведьмах и вся эта история Фебу, очевидно, приснилась. По счастью, мальчишка оказался достаточно проворным для того, чтобы быстро скрыться в толпе, избежав, таким образом, праведного офицерского гнева.
Поначалу молодой повеса заглядывал в известный домик от случая к случаю, ощущая как будто некую ответственность за жизнь едва не угодившей на виселицу из-за его болтливости и им же возвращенной домой цыганки. Однако вскоре он проникся искренней симпатией к прелестной, но вечно печальной плясунье, с удивлением обнаружив, что к женщине можно питать не только известный интерес. Не водивший прежде знакомств с девчонками, каковыми никак не могли считаться представительницы древнейшей профессии, младший Фролло не так уж далеко ушел в этом вопросе от старшего. Он привык делить их на две категории: веселых куртизанок, танцовщиц и уличных девок, с которыми при случае можно неплохо порезвиться, и недалеких жеманниц с поджатыми губками и извечными пяльцами в руках, рядом с которыми хорошо только помереть со скуки. И вот теперь Жеан с удивлением констатировал, что есть и еще какой-то сорт. Он не мог пока в точности понять, чем так запала ему в душу эта девушка, но было в ней какое-то необъяснимое очарование. Приятно было просто сидеть с поэтом за кружкой вина и глядеть на замершую в тени фигурку, занятую обычно рукоделием, которое, признаться, девушка не очень любила и частенько недовольно фыркала, когда в тусклом свете свечи не могла сделать все аккуратно. Бог знает почему, но беспокойный юнец в такие моменты чувствовал себя удивительно уютно: одно только женское присутствие, как оказалось, способно привнести в обстановку тепло и превратить обыкновенную попойку в дружеские посиделки.
Итак, школяр частенько наведывался вечерами в гости к цыганке, невольно вынужденный общаться и с ее словоохотливым супругом. Он нашел Гренгуара довольно славным малым, прилично начитанным и вполне образованным, хотя и несколько скучным. Впрочем, своими пространными разглагольствованиями философ умел иногда увлечь скорого на суждения шалопая, и тот мог чуть ли не до хрипоты спорить о праведности Эпикура и заблуждениях чудака-Диогена. Удивительно, что Эсмеральда, присутствовавшая при этих кухонных дискуссиях, не имела привычки в них вмешиваться, однако под конец выдавала иногда какое-нибудь совершенно ребяческое, но при этом весьма точное заключение, чем изумляла безмерно своего супруга, привыкшего видеть в ней существо прелестное, но совершенно темное.
Впрочем, цыганка сильно переменилась за последние месяцы. Она очень редко покидала дом, лишь изредка, в темноте, позволяя себе прогуляться, укутавшись в плащ, до соседней улицы. Она никогда не жаловалась и ни с кем не делилась своими мыслями, но навещавшие время от времени старые знакомые, да и муж не могли не замечать, как потускнела и словно бы сникла полная жизни и радости маленькая танцовщица. За четыре месяца она стала как будто на четыре года старше: молчалива, задумчива. Безмерно тяготясь тем, что не может теперь сама зарабатывать на жизнь, девушка превратилась неожиданно в очень аккуратную хозяйку: Пьера дома всегда ждал горячий ужин и чистая постель. Что происходило в этой маленькой, чернявой головке?.. О чем вздыхала она украдкой, что оплакивала долгими ночами, кого проклинала и благословляла? Кто знает.
Стоит только добавить, что однажды по осени красавица наделала целую гору пирожков из принесенных Жеаном яблок. Когда все насытились, она тихо попросила школяра отнести небольшой сверток с угощением звонарю Собора Парижской Богоматери.
– Да он спустит меня с лестницы вместе с твоими пирожками, – попытался вразумить ее юноша. – Вот еще не хватало: таким лакомством уродов потчевать! Я за эти яблоки, между прочим, едва своей шевелюрой не поплатился.
– Ты что же, украл их? – улыбнулась цыганка.
– Почему это сразу украл! –возмутился хитрец. – Но, вообще… Ну да, взял без спроса. Но я сам за ними лазил, собирал – не больно с прилавка умыкнул! И вообще, что за беда – скромная корзинка яблок, было бы из-за чего шум поднимать…
– Жеан, ты неисправим!
Эсмеральда неосознанно тянулась к веселому, озорному повесе, всякий вечер безотчетно ожидая его прихода и расстраиваясь, когда тот не являлся. То ли потому, что он олицетворял собой ту часть ее самой, которая безвозвратно теперь канула в Лету, то ли оттого, что часто рассказывал занятные истории и свежие парижские сплетни – ведь плясунье неоткуда теперь было узнавать новости. А может быть, все дело было в том, что Жеан оказался единственным человек, который умел нынче рассмешить ее, не особенно даже задумываясь об этом – это выходило у него само собой, совершенно естественно; или в том, что школяр был последним звеном, как-то связывающим ее с прошлым, с Фебом. Девушка частенько сердилась на саму себя за то, что иногда ее так и подмывало выведать, как там он. Женился ли?.. Был ли он счастлив во время венчания? Не понесла ли уже его супруга? Однако она упрямо молчала, в душе продолжая, тем не менее, ждать, не обмолвится ли ее новый друг об интересующем предмете.
Младший Фролло, однако, придерживался того мнения, что подобных тем следует любыми способами избегать. Он, к тому же, не мог сказать этой девочке ничего утешительного: Феб и впрямь породнился с семейством де Гонделорье, и брак благословил сам епископ парижский. Немудрено, что после разыгравшейся в праздник Вознесения Пресвятой Богородицы сцены, Луи де Бомон не собирался допустить новой встречи своего викария с капитаном королевских стрелков. Жеана не слишком занимала дальнейшая судьба Феба – откровенно говоря, совершенно не интересовала – однако и до него доползли слухи, что прелестная блондиночка оказалась супругой весьма склочной. Красавца-офицера все реже видели на улице Глатиньи и все чаще – в кабаках, где он пропивал деньги своей молодой жены, за что систематически получал от последней град упреков. Как это часто бывает, больше всех во всей этой ситуации страдали,казалось бы, вовсе не причастные к их семейным передрягам люди – подчиненные капитана Феба. Он и раньше не отличался сдержанным нравом, а уж теперь часто срывался и вовсе на пустом месте. Изредка, правда, бывал весьма весел и то и дело отвешивал неуместные шуточки. «Видать, супружница в кои-то веки до постели допустила», – зубоскалили меж собой стрелки и не сказать, чтобы били совсем уж далеко от цели – не зря командир их столько мучил на стрельбище: попадали ребята не в бровь, а в глаз. Благо, сам он этих разговоров не слышал, не то несдобровать бы воякам с их грубыми, но точными шуточками.
Итак, Жеану пришлось-таки отправиться в тот раз с десятком румяных, остывших уже пирожков в Собор Парижской Богоматери. А чтобы глухой не сомневался, от кого «Привет», Эсмеральда вручила школяру тот самый, правда, засохший уже букетик, что собрал для нее в конце лета Квазимодо.
Такого выражения на лице горбуна юноша не видел никогда. Хотя бы потому, что прежде черты его уродливого лица никогда и не озарялись светом такого благоговения, недоверчивой радости, а потом – совершеннейшего блаженства. Здоровый глаз подозрительно заблестел; руки чуть дрогнули, когда он с трепетом развернул сверток и с вопросительной мольбой уставился на посланца – это мне?.. Белокурый чертенок кивнул и развел руками, дескать, поди пойми этих девиц.
Но Квазимодо понял.
В другой раз, ближе к зиме, цыганка передала через не способного отказать ей гонца тряпичную куклу, которую смастерила своими руками, и даже не пожалела отстричь темный локон и украсить маленькую головку. Горбун был настолько очарован подарком, что не расставался с ним и во сне, трепетно храня игрушку у себя на груди. Вырвать ее у звонаря не сумел даже архидьякон. Он случайно заметил однажды, как глухой шепчется о чем-то, как ему поначалу показалось, с самим собой, к чему его воспитанник, в общем-то, никогда не был склонен, беседуя обыкновенно с колоколами или гаргульями, поэтому заинтересовался и подошел ближе. Когда священник узрел, с кем именно шептался его приемный сын, он побагровел от злости и попытался вырвать куклу, однако неожиданно натолкнулся на яростный отпор. Сжав руку готового взорваться от возмущения Клода, урод серьезно сказал:
– Господин, не вынуждайте меня делать то, от чего вам будет очень плохо, а мне придется умереть от раскаяния. Вы можете отнять у меня руку, второй глаз, жизнь, и я безропотно позволю вам это, вы знаете, потому что всем я обязан вам. Но этим, – Квазимодо показал куклу, – я обязан ей, и я не расстанусь с ее подарком даже в смерти.
Вырвав запястье из разжавшейся хватки, Фролло смерил приемного сына ледяным, негодующим взглядом и молча удалился. Больше он на его собственность не покушался, зато стал еще холоднее с Жеаном.
Несмотря на угрозу отречения от него брата, школяр начал наведываться в монастырскую келью последнего даже чаще, чем раньше. Может быть, это было связано с просыпавшимся в нем время от времени чувством вины, а может быть и с тем, что он, наконец, разглядел под неприступной оболочкой недосягаемой добродетели обычного земного мужчину. А ведь терпеть рядом с собой слишком уж добродетельного человека бывает труднее, чем самого порочного грешника. К тому же, с самого конца лета юноша не выслушал от брата ни одной проповеди, ни единого нравоучения, никаких упреков по поводу стабильно поступающих из колледжа жалоб. Впрочем, похвал тоже не было, а ведь шалопай и правда заслужил их, поскольку, хотя донесения и продолжали сыпаться, все они касались исключительно несносного нрава и, как следствие, неподобающего поведения; зато в учебе школяр начал делать некоторые успехи. Правда, обязан он ими был не прилежанию или усидчивости, а сообразительности: выполнять скучные домашние задания Жеан по-прежнему ленился, зато он по-настоящему увлекся философией, риторикой и языками. Мало читал, но с удовольствием посещал теперь лекции и, надо сказать, без труда усваивал большую часть полученных знаний. Мог блеснуть остроумным ответом на сложный философский вопрос или без всякой подготовки удивить всех исключительно красноречивым выступлением. И, что уж точно порадовало бы Клода в былые дни, парнишка неожиданно для самого себя понял, что ему все это безумно нравится: ловить на себе внимательные взгляды во время выступления, подмечать удивленно вскинутые брови учителей, выслушивать сдержанные похвалы за хороший ответ. Жеану, правда, и всегда нравилось привлекать внимание, но никогда прежде он не предполагал, что одобрение людей образованных окажется для него куда как более лестным, нежели гогот тешащейся его остроумием толпы или восторженный свист товарищей по ребяческим забавам.
Итак, школяр ждал, когда же до брата дойдут вести о его успехах. Однако то ли наставники не спешили радовать Его Высокопреподобие, то ли сам архидьякон не желал расточать похвалы, но Жеан так и не услышал из его уст слова одобрения. Как, впрочем, и других слов: мальчишка получал содержание, но все попытки разговорить брата либо ограничивались односложными ответами, либо оканчивались суровым молчанием. Тот вообще стал еще более замкнутым, чем прежде: посвящал все свое время заботам о делах епархии или читал. Он добровольно сложил с себя полномочия члена коллегии духовного суда без всякого объяснения причин, безмолвствовал на собраниях капитула, если только не обращались к нему лично. Полагали, что то было пагубное последствие тяжелой болезни; братья не без грусти заметили, что отец Клод очень сильно сдал: он заметно похудел, гладко выбритый подбородок заострился, глаза всегда лихорадочно горели нездоровым стеклянным блеском. На мессах Фролло, казалось, оживал: он полностью отдавался служению, и это видели как монахи, так и прихожане. А если случалось священнику читать проповедь, то голос его гремел под сводами собора, подобно гласу Господнему, и заставлял вздрагивать даже распоследнего безбожника, явившегося на литургию потому только, что так положено. Однако что-то умерло, казалось, в этом человеке. Словно надломленное дерево, он пытался еще опереться на пущенные глубоко в землю корни, однако понимал, что рана смертельна, и следующей весны ему уж не встретить.
Где-то глубоко в душе это ощущал и Жеан. Тревога за брата прочно поселилась в его сердце, и избавиться от нее, вернуться к прежней беззаботной жизни было не в его власти. Ведь, в сущности, кроме Клода, у него не было близких – это школяр теперь хорошо понимал. Странно, что часто мы осознаем ценность человека только после того, как он отдалился. Всякая забота о нашей драгоценной персоне кажется нам такой естественной и приятной обязанностью, что, только оставшись без нее, мы замечаем вдруг, как много для нас кто-то делал.
Но все же неунывающий шалопай не терял надежды вернуть однажды былое расположение, а пока продолжал углубляться в те дебри, заблудиться в которых отныне казалось ему чрезвычайно привлекательным. В частности, помогал Гренгуару с сочинением мистерии «Благочестивый Адам» и даже выпросил себе роль Змия-искусителя. Пьер долго не соглашался, считая актерское мастерство неподобающей профессией для брата архидьякона Жозасскаго, однако, в конце концов, вынужден был уступить. Ведь из-за дерева должна была показаться только размалеванная под Змея рука с яблоком, а сильный голос артиста на сцене – совсем не тот, что у белокурого мальчишки в трактире, так что вряд ли его могли узнать. К тому же Жеан и впрямь серьезно помог с пьесой, а это, по мнению поэта, требовало какого-никакого вознаграждения.
Школяр напрочь отмел предложенный изначально сюжет о жизни праведного Иосифа Обручника, рассудив, что ничего интересного о праведнике написать не получится. И то правда: где это видано, чтобы люди не зевали при повествовании о скромной, правильной жизни?.. То ли дело, когда вскрываются любопытные подробности и грешки!.. Поэтому в качестве сюжета был выбран ветхозаветный эпизод грехопадения. Поэт намеревался создать трагедию, выразить скорбь бессмертного человека, знавшего вечное блаженство, пред трудностями жизни земной, глубину страдания при осознании собственной отныне конечности, крах всех упование и посыпание главы пеплом… Однако снова вмешался неугомонный юнец. Он вполне убедительно доказал, что трагедии нынче не в чести, и приправить сальным юмором некоторые особенно пикантные моменты не только хороший тон, но и залог будущего успеха. Вздохнув, философ рассудил, что школяр, как ни крути прав. Посетовав на грубость нынешних нравов и посулив создать когда-нибудь не под заказ, но настоящий шедевр для потомков, Гренгуар принялся за работу. Потешить акробатическими номерами публику он выходил теперь только от случая к случаю, и Жеан, видя положение вещей, счел своим долгом приносить с собой то овощи, то вино, то хлеб, справедливо полагая, что потратить деньги Клода на Эсмеральду – вполне себе честно, учитывая, что прокормить себя самостоятельно она теперь не может по его вине. К тому же он теперь частенько ужинал с цыганкой и ее мужем, после чего перечитывал сочиненные поэтом строки, высмеивал приблизительно половину и, отобрав у раздосадованного Пьера листки, переписывал примерно пятую часть. Автор вздыхал, язвил, но все же соглашался в итоге включить «грубый юмор для необразованных плебеев» в свое «гениальное творение». Так прошла пара месяцев; текст был почти готов, актеры набраны, костюмы вовсю шились. И вот, до долгожданной премьеры осталось только два дня.
– О дети, взгляните на чудный сей плод!
Отведайте яблочка, други!
Глядите, оно так и просится в рот.
И сами вы будете боги!
– Признаться, давно я готова вкусить
Божественный фрукт сей запретный.
Адам только вдруг меня вздумает бить,
Решусь коль нарушить заветы?
– Ему предложи разделить дивный клад,
Схитри, аппетит чтоб проснулся.
Мужчина, вестимо, едва ль будет рад,
Коль змей чужой – жинки коснулся!
– Стоп-стоп-стоп! – прервал поэт. – Все прекрасно, только ты, молодой человек, должен стоять за ширмой и соблазнять ее одной рукой. Вместо этого ты зачем-то вылез целиком и у меня на глазах без всякого стеснения обнимаешь мою жену.
– Я не обнимаю, я ее об-ви-ва-ю, – по слогам с удовольствием произнес Жеан, однако руку с девичьего стана все же убрал. – Да ладно тебе, мы же репетируем. На сцене все сделаю, как надо.
– Ты не поверишь, но репетиции нужны именно для того, чтобы потом в точности и без запинки повторить их на выступлении! Вот из Эсмеральды Ева очень недурная получилась, а из тебя так себе змей. А на подмостках, между тем, через два дня блистать тебе, а не ей!
– Конечно, получилась, – пожал плечами юноша, – она же женщина. То есть по определению соблазнительница и интриганка. А я максимум могу соблазнить тебя на стакан-другой доброго бургундского. Говорил же, дай мне Адама! Сам уперся.
– Вот я все не могла понять, – тихо сказала цыганка, – почему у вас, мужчин, такое предвзятое отношение к женщинам. Ведьмы, колдуньи… А дело, оказывается, просто-напросто в какой-то старой сказке, древней, как сам мир. Ну не глупость ли?
– Мой братец бы с тобой не согласился, – хохотнул школяр. – Уж он бы нашел тысячу и один аргумент, помимо этого, почему женщина – «сосуд греха»! Ой, прости… Я так, конечно, не считаю. А если и считаю, это нисколько не помешает мне с радостью испить из этого сосуда!
Плясунья картинно вздернула брови, состроила недовольную гримаску, отвесила нахалу шутливую пощечину и звонко рассмеялась.
– Жеан, ты можешь не приставать к моей жене хотя бы во время репетиции? – устало попросил Гренгуар.
Он знал эту их любимую игру: юный повеса изображал страстную влюбленность, а девушка всякий раз то острым язычком, то вот так вот отвергала его неуклюжие «ухаживания». Правда, Пьер немного портил эту забаву: он никак не годился на роль ревнивого мужа и считал ниже своего достоинства принимать участие в словесных перепалках подобного рода.
– Достаточно на сегодня, – решил автор, постановщик и режиссер в одном лице. – Жеан, завтра в три часа пополудни у нас генеральная репетиция, и я очень настоятельно прошу тебя не опаздывать.
– Договорились! По такому случаю я даже ограничусь сегодня одним только разбавленным вином – никаких попоек и пьяных драк, не будь я Жеаном Мельником! Да не волнуйся ты так, Пьер: твою постановку ждет ошеломительный успех, вот увидишь. По Парижу уже вовсю гуляет слух, что новая мистерия, в отличие от прошлогодней, весьма остроумна и забавна. Кроме того, ваш покорный слуга, озабоченный, как непосредственный участник, успехом предприятия, шепнул парочке нужных ребят, что следует кричать. А уж толпа подхватит, будь покоен.
С этими словами он вышел за порог, беззаботно насвистывая под нос что-то ужасно популярное и совершенно непристойное.
– Жаль, я не смогу увидеть вашу постановку, – вздохнула Эсмеральда.
– Да, это очень обидно, что ты пропустишь мою мистерию, – согласился Гренгуар, рассеянно поглаживая ластившуюся к нему козочку. – Честно признаться, довольно трудно сохранять спокойствие, памятуя о прошлогоднем неуважительном отношении к моему труду. Мало причин надеяться на то, что парижане поумнели за истекший год; что ж, если аудитория не в силах подняться на уровень философа, тому самому приходится снисходить до ее потребностей… Впрочем, все это ерунда; дорогая женушка, если пьеса пройдет, как нужно, мне обещали заплатить сотню парижских ливров.
– Сто ливров?! – ахнула Эсмеральда. – Пьер, да ведь это целое состояние!
– Ну, из них, правда, придется кое-что отдать плотнику и актерам… Но, как сочинитель, я считаю себя вправе претендовать на половину этой суммы.
– Главное, чтобы все эти люди думали так же, – улыбнулась плясунья. – Доброй ночи, Пьер!
– Доброй ночи, малютка…
========== XX// ==========
Уже который вечер что-то гнало отца Клода на улицы Парижа, где пронизывающий ветер заставляет зябко кутаться в шерстяной плащ и плотнее натягивать капюшон. Словно призрак, не в силах исцелиться от своих воспоминаний, бродил он по темным переулкам, неосознанно проходя теми маршрутами, которыми преследовал когда-то ее, капитана… Вот и сегодня архидьякон, едва возвестили колокола об окончании вечерней мессы, оправился на прогулку. Впрочем, прогулка – слишком приятное слово, чтобы можно было назвать им его бессмысленные скитания.
Со всей определенностью зная, что не встретит цыганку ни в этот, ни на следующий день, ни через месяц, ни через год, мужчина продолжал напряженно вглядываться в фигурки спешащих по своим делам женщин, девушек и девочек. Иной раз какой-нибудь из них доводилось поднять взор и встретить на себе горящий взгляд человека в черном, и тогда, вздрагивая, спешила испуганная скрыться поскорее на ближайшем перекрестке.
Почти четыре месяца удавалось Фролло с переменным успехом изображать из себя того, кем он когда-то был. Он заботился о делах епархии, справлял службы, венчал, крестил, молился, много читал. Правда, заставить себя присутствовать на заседаниях духовного суда не смог: слишком яркие, болезненные образы вставали перед внутренним взором, стоило приблизиться к Дворцу Правосудия. В остальном же священник вернулся к своим прежним обязанностям, стараясь убедить всех вокруг и, в первую очередь, самого себя, что совершенно исцелился. Впрочем, он понимал, что это не так. Он проклинал цыганку пуще прежнего, убеждая себя, что ненавидит ее вдвойне теперь, когда она запятнала себя. Его доводы, однако, никак не влияли на тот факт, что, засыпая, замирая на тонкой грани между былью и миражом, когда разум уже не в силах был сосредоточиться на молитве и проваливался в хрупкий, иллюзорный мир, Клод постоянно видел маленькую чаровницу. То ее большие, печальные глаза, то быстрые ножки, то гибкий стан, то высокую грудь… Порой эти видения пробуждали его, и снова с ожесточением начинал он твердить молитвы. Иногда все же проваливался в краткое забытье, но и здесь несчастного не оставляли мучительные образы, подсовывая порой картины столь живые и сладострастные, что наутро он поднимался с ноющей болью в чреслах. Он даже подумывал одно время отправиться за исцелением на улицу Глатиньи, но всякий раз приступ отвращения останавливал его на полпути.
Архидьякон бродил уже довольно долго; оставив позади себя Гревскую площадь, замер у зарешеченного Священного писания рядом с Роландовой башней, погруженный, как всегда, глубоко в себя. Он частенько останавливался здесь после своих вечерних скитаний и подолгу мог смотреть на возвышавшийся помост, где страшной смертью окончили свои дни сотни мучеников. Однако сегодня, не то в честь приближающегося праздника, не то еще почему, чья-то заботливая рука оставила под навесом со священной книгой лампадку, и Клод невольно кинул взгляд на раскрытую страницу.
– Spe enim salvi facti sumus. Spes autem, quae videtur, non est spes; nam, quod videt, quis sperat?
Si autem, quod non videmus, speramus, per patientiam exspectamus. ¹ Спасены в надежде… – прочитал он и вздрогнул, услышав донесшийся из Крысиной норы протяжный вздох.
