Текст книги "Sans qu'un remord ne me vienne (СИ)"
Автор книги: Лея Р.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
========== / ==========
«Я знаю, что Феб не умер!» – набатом гремело в ушах архидьякона, едва ли не бегом возвращавшегося в свою келью после неудачного покушения на цыганку. Каждое слово раз за разом ударяло нестерпимо звенящим металлом, а колоколом была его голова, которая, казалось, сейчас разорвется, не выдержав объявшего ее болезненного жара.
Неудовлетворенное желание и жгучий стыд обернулись неконтролируемой яростью, что сродни помешательству. Клод и не ведал прежде, что умеет так ненавидеть. От бессилия хотелось кричать, хотелось вернуться и до смерти избить урода, который посмел вмешаться, который охраняет ее, будто пес!.. Которому позволено спать рядом с ее кельей, смотреть украдкой сквозь щель, как предрассветный луч невесомой белёсой ладонью нежно ложится на смуглую щечку…
Фролло вдруг замер, застыв на ступенях, точно каменный истукан. С усилием сглотнул и облизал вмиг пересохшие губы. Злость по-прежнему клокотала в сердце, опаляя нутро не находящим выхода черным ядом, однако чувство более мощное уже властно теснило ее, грозя бросить несчастного из огня да в полымя. Распятый между Сциллой и Харибдой, мужчина чувствовал, как новая волна любовной горячки подхватывает его, омывает соленой горечью, уносит в бушующий океан страстей. Как захлебывается он, беспомощный, обессиленный; задыхается в объятиях штормящего моря, ни на минуту не выпускающего свою жертву, не позволяющего сделать хоть глоток живительного кислорода.
«Я знаю, что Феб не умер!» – жестокая!.. Ей было ведомо, что каждое слово каленым железом отпечатается в душе, и она нисколько не жалела его!.. О, что за пытка, что за мучение – право, лучше бы она и дальше осыпала его ударами, только бы не слышать этих слов. Девчонка! Девчонка, влюбленная в солдатский мундир… Отвергнуть такую любовь!.. Ведь он все готов кинуть к ее ногам, все, что имеет! К черту проклятую должность, к черту науку, к черту непутевого брата – давно ему пора вставать на собственные ноги! Бежать, бежать вместе с этой язычницей, забыв Бога, Родину, самого себя – пусть, лишь бы рядом с ней.
Священник медленно продолжил подъем по крутой лестнице, не заботясь о позабытой в келье лампадке; едва ли он вообще заметил, что бредет в кромешной тьме, ощупью ступая знакомым путем. Сотни мыслей и образов бились в голове, и смятенный разум, не в силах осветить все разом, выхватывал из сонма то один, то другой рваный образ. Вот Эсмеральда проходит мимо него в тот злополучный вечер, когда он посчитал ее призраком… Вот Квазимодо заносит свой огромный тесак… Только из тех нескольких минут, что он провел в ее келье, архидьякон, как ни бился, не мог вспомнить ничего. Он знал, что сжимал ее в своих объятиях, опалял горячими поцелуями шелк мягкой кожи, но – и только. Кажется, чувства его в тот момент были настолько обострены, а разум находился в таком смятении, что память просто не в состоянии воспроизвести этот эпизод.
Клод сам не заметил, как очутился в своей башне, где просидел взаперти несколько последних недель. Все, хватит!.. Следует признать, что он проиграл эту неравную схватку с дьяволом. Довольно с него изнуряющей борьбы, довольно этой невозможной, невыносимой пытки! Даже для горбуна у малютки находится доброе слово, и лишь он, несчастный грешник, вынужден терпеть ее презрение и ненависть. И затянутая на шее петля не заставит ее проявить благосклонность – она скорее умрет, нежели отдастся ему! Но все-таки, все-таки… Проклятье, должен ведь быть какой-то способ заполучить ее!.. И как можно скорее: кажется, даже в стенах монастыря цыганка нашла себе обожателя и защитника. Звонарь, конечно, не соперник, но, как знать… Женщина непредсказуема, она порождение сатаны; в конце концов, полюбила же она пустоголового павлина единственно за его блестящие доспехи! Да еще как полюбила… «Зачем же вы говорите мне о жизни, если Феб умер?» – так, кажется, она вопрошала в темнице…
Стоп. Фролло еще раз прокрутил в голове эту мысль, пока не понимая в точности, чем она так зацепила его. Смутное ощущение, что разгадка скрыта в этой фразе, нарастало. «Я знаю, что Феб не умер!» Она знает. Что ж в этом хорошего? Отчего вдруг так подскочило сердце?.. Какая польза ему в том, что удачливый соперник, будь он проклят, остался жив?!
Живой, в отличие от мертвого, может отправиться на тот свет. А может и не отправиться. Это уж как будет угодно судьбе. А орудием в руках неумолимого рока может стать и он, архидьякон Жозасский, второй викарий епископа.
Мужчина сделал глубокий судорожный вздох. Красавица предпочтет умереть, лишь бы не принадлежать ему, так? А что, если на кону будет не ее жизнь?.. Ее слепое обожание можно обернуть себе на пользу… Вот оно!.. Да, Господь не наделил его животной привлекательностью капитана стрелков; но, по крайней мере, даровал разум, а это оружие будет посильнее!
Священник взволнованно прошелся по тесной комнате, сплошь заставленной алхимическим оборудованием. Все это нужно хорошо обдумать, рассчитать, выгадать момент, чтобы не получилось, как в камере Дворца Правосудия или перед Собором. Она не должна ускользнуть – больше никогда! Довольно Клод молил, довольно понапрасну унижался – он не намерен впредь терпеть отказов. «Феб» – была ее молитва; «Феб» – станет его кнутом и пряником. Губы Фролло искривились в подобии мрачной улыбки. «Если творишь зло, твори его до конца». Плевать, что он поставит маленькую чаровницу перед выбором еще более страшным, нежели в темнице. Плевать, что он подчинит ее силой, а не нежностью. Плевать, что она будет по-прежнему презирать и бояться его. Но он получит, в конце концов, желаемое!.. Разве не была сама она жестока к нему всякий раз, когда он, несчастный, умолял лишь о крохе снисхождения к его любви?.. Нет, она не проявила и капли сочувствия, эта ведьма просто не оставляет выбора! Она не скрывает своей ненависти – что ж, значит, и ему ни к чему церемониться. Неважно, хочет она того или нет – Эсмеральда будет принадлежать ему! Больше никаких просьб: она будет делать то, что он сказал; довольно она властвовала над ним – пришел его черед. Он предлагал ей свое сердце, умолял, мечтал стать преданнейшим из рабов, но был отвергнут: она не приняла его, как покорного слугу – значит, он станет ее господином!
Удовлетворенный собственными мыслями, архидьякон насытил вспыхнувший в свете последней сцены неукротимый гнев зародившимся в помутившемся рассудке грязным планом, детали которого еще предстояло обдумать: как незаметно вывести Эсмеральду из монастыря, где укрыть ее от правосудия, чем оправдывать свои длительные отлучки, когда она, наконец, будет принадлежать ему… От этой мысли сладкая дрожь сотрясла все тело. Да, потребуется некоторое время, чтобы все подготовить, однако теперь она уж точно не ускользнет!
Успокоенный, священник погрузился в приятные размышления о предстоящих хлопотах. Много всего предстояло сделать, разузнать, подготовить, но награда того стоила. Мужчина ни на миг не сомневался в успехе своего предприятия: как все одержимые, он быстро загорался новой идеей, мало беспокоясь о том, что на деле та может оказаться вовсе не столь хороша, как в воображении. Клод настолько уверился, что на сей раз не позволит судьбе сыграть с ним злую шутку, а сам выступит в роли всемогущего рока, что впервые за много дней беспробудно спал до самой утренней звонницы, не терзаемый сладострастными видениями и не балансируя на тонкой грани между сном и мороком.
========== // ==========
Ночная сцена вмиг разрушила хрупкий мир, едва только зародившийся в душе Эсмеральды. Так набежавшая волна превращает в ничто выстроенный на берегу неумелой детской ручкой островерхий замок из песка. Размеренный, монотонный ритм уединенной жизни в приютившем ее соборе, которую она вела последние несколько недель, был нарушен в одно мгновение той злосчастной рукой, что всегда несла девушке только погибель. Цыганка в полной мере сейчас осознала шаткость и уязвимость собственного положения: снаружи ее ждала смерть; под кровом Парижской Богоматери – угроза в лице ужасного монаха, еще более страшная, нежели виселица. Что же было делать несчастной?..
На следующий день, когда Квазимодо по устоявшемуся правилу принес ей еду, плясунья, вопреки воле испуганно сопротивляющегося звонаря, втащила его в свою келью и закрыла дверь.
– Спасибо тебе! – наверное, впервые Эсмеральда смогла прямо взглянуть в лицо своего спасителя, не испытывая при этом трепета перед его ужасным обликом, и даже благодарно коснулась на секунду плеча.
– Вы благодарите меня, госпожа?.. – угадал глухой. – О, не стоит! Это вы защитили меня. Господин был в такой ярости, что, верно, и впрямь пронзил бы меня тесаком, не выхвати вы его из рук своего презренного слуги. Напротив, я должен благодарить вас за спасение…
С этими словами горбун упал на колени, бессильно опершись ладонями о каменный пол. Острая жалость кольнула сердце девушки. Это чувство не было похоже на нежность – скорее оно было сродни состраданию, какое испытывает не совсем еще загрубевшая душа, встретив на улице маленький, грязный, плешивый местами, блохастый, мяукающий комочек, неистовым плачем разрывающий равнодушный городской гул. Невольное брезгливое отвращение примешивается к всколыхнувшему в сердце сочувствию, и преодолеть его бывает не так-то просто. Цыганка смогла.
– Послушай, – присев рядом с уродом, она ласково обхватила его ладонь своими маленькими ручками, от чего звонарь удивленно воззрился на нее почти со священным трепетом, не в силах вымолвить ни слова, точно оцепеневший от простого дружеского прикосновения. – Я боюсь, твой господин может возобновить свои попытки принудить меня к… Скажи мне, Квазимодо, если он снова попытается проникнуть сюда, ты ведь не впустишь его, правда?.. Ты не позволишь ему надругаться надо мной?
– Госпожа… – в смятении горбун вскочил и бросился к двери, однако в последний момент остановился и, не оборачиваясь, глухо произнес: – Я не все понял из того, что вы сказали, но я догадываюсь. Я готов умереть по одному вашему слову, вы знаете, но то, о чем вы просите…
Обернувшись, Квазимодо посмотрел на нее, все еще сидящую на полу, обратившую к нему молящий взор своих черных, блестящих глаз. Она смотрела на него так, как будто он был последней ее надеждой, ее защитником, ее рыцарем. Мог ли он противиться колдовской силе этих бездонных очей?..
– Я не позволю мэтру Фролло приблизиться к вам, – тихо произнес несчастный, и в голосе его сквозила такая мука, будто тело его медленно-медленно разрывали пополам; слеза блеснула в единственном глазу, вынудив его вновь отвернуться. – Я буду, как и прежде, спать у двери вашей кельи. Я, к несчастью, сплю крепко, но свисток услышу всегда. И всегда буду рядом.
С этими словами урод покинул юную прелестницу, а она выдохнула с облегчением. Кажется, в этом сердце она одержала верх над гнусным монахом.
В чем-то Клод был прав относительно нее. Эсмеральда действительно бывала порой жестока, но жестокость эта была по большей части равнодушием эгоистичного ребенка. Ее мало заботили чувства Квазимодо, поскольку сама она не испытывала к нему почти никакой привязанности. Видела, но не понимала его любви, как и его метаний между нею и приемным отцом. Это доброе, крылатое сердце от природы было наделено сострадательностью, однако девушка была чересчур юна и слишком измучена переживаниями и треволнениями, чтобы хоть на минуту отвлечься от собственных страданий и подумать о тех муках, на какие невольно обрекла своего заступника.
В силу возраста и горячего темперамента плясунья всегда судила окружающих чересчур поспешно, с юношеским максимализмом распределяя все вокруг на черное и белое; она не умела отделять свои эмоции от чужих и потому неосознанно проецировала на других собственные чувства. Дитя, она слепо верила каждому слову Феба лишь потому, что сама была объята жаром первой любви; искренне считала Клода бездушным палачом, способным только мучить ее, поскольку ненавидела и боялась его; видя в Квазимодо не больше, чем друга, не усматривала ничего дурного в том, чтобы просить его привести к ней капитана или защитить от архидьякона. Маленькая, наивная, влюбленная девочка, она была брошена жестокой судьбой в пучину страстей, способных своими безжалостными жерновами превратить в пыль дух человека куда как более опытного и закаленного. Ей ли было заботиться о чувствах других?.. Она только всеми силами пыталась выжить, удержаться на краю той бездны, что разверзлась столь нежданно и безжалостно под ее мелькающими в быстром танце ножками.
…Дни сменяли ночи; с момента неудавшегося покушения на ее честь прошла неделя, и красавица снова почти перестала вспоминать о преследовавшем ее чудовище в рясе: она была уверена в своем безобразном хранителе. Мечты о Фебе занимали почти все ее помыслы. Часто Эсмеральда с мечтательной тоской подолгу глядела на площадь в надежде вновь увидеть свое Солнце. Один раз он и вправду показался и, сверкая начищенными латами, прогарцевал к известному дому, на балконе которого цыганка разглядела немедленно показавшуюся там изящную блондинку. Сердце ее, в волнении затрепетавшее в груди, при взгляде на красивую аристократку наполнилось вдруг желчным негодованием. О, почему же он снова скрылся в этом доме и не покидал его до самых сумерек, когда разглядеть что-либо стало уже невозможно?.. Ее Феб, ее Солнце – так близко, но так далеко! Ведь он видел ее в день казни, он, должно быть, знает, что она нашла убежище в Соборе Парижской Богоматери. Неужели вера в ее виновность настолько непоколебима в нем?.. Ах, если бы только увидеться с ним!.. Ей даже не пришлось бы оправдываться: Феб сам бы прочел всю правду в ее глазах. И тогда – о, тогда он, конечно, пошел бы к самому королю и добился помилования! Он ведь такой знатный, капитан стрелков – к нему бы наверняка прислушались. Ее бы оправдали, и они, наконец, смогли бы быть вместе…
Больше девушка не видела возлюбленного, хоть и вглядывалась дни напролет в мельтешащие по площади фигуры до рези в глазах. Зато еще несколько дней спустя она вновь увидела однажды ночью священника.
========== /// ==========
Проклятье! Горбун, похоже, пустил корни в этом коридоре!..
Архидьякону было известно, что несчастный урод с детства отличался весьма крепким сном – по-видимому, то было единственное милосердно дарованное ему убежище от несправедливости и жестокости окружающего мира. Поэтому он аккуратно, стараясь не задеть распростертого на голом полу тела, подошел к заветной двери и осторожно опустил на пол тускло мерцающую лампаду. Помедлив минуту, тщетно стараясь унять бешеный стук сердца и выровнять дыхание, он бесшумно отворил безропотно поддавшуюся дверцу и проскользнул внутрь.
…Эсмеральда почувствовала, как чья-то сильная ладонь безжалостно зажала ей рот. Мгновенно вырванная из чуткого сна этим грубым прикосновением, она инстинктивно попыталась поднести к губам зажатый в руке свисток, с которым не расставалась теперь даже по ночам – особенно по ночам! – однако попытка ее была обречена на провал.
– Молчи!– быстро зашептал Фролло, перехватывая тонкое запястье и силой вырывая из тонких пальчиков спасительный свисток; через мгновение тот отлетел куда-то в угол погруженной во мрак кельи, жалко звякнув напоследок. – Молчи и слушай, я должен сказать тебе что-то важное. Это касается того напыщенного индюка в доспехах…
– Он не умер, он жив!.. – священник чуть ослабил хватку, и у цыганки появилась возможность говорить. – Не пытайся обмануть меня, мерзкий поп!
От ужаса в горле пересохло, и лишь упоминание о Фебе придало девушке сил. Хриплый шепот в равной степени был наполнен страхом, ненавистью и детской жестокостью, необъяснимым желанием разозлить и вывести из себя обидчика.
– О, да, жив!.. И это, пожалуй, единственное, за что ему стоит сказать спасибо!
Плясунья и сама не знала, от чего по телу ее пробежала вдруг ледяная дрожь, замерев где-то на груди тревожным предчувствием неотвратимости: не то от этого тихого, вкрадчивого голоса, не то от гримасы, превратившей и без того пугавшее лицо в зловещую маску, воплощение всех ее кошмаров.
– Но, знаешь, ему ведь снова грозит опасность… смертельная опасность.
– А!.. – тихо вскрикнула Эсмеральда и, чувствуя, как стремительно покидают ее с таким трудом собранные силы, обреченно смежила веки.
– Да, да, смертельная… – будто в исступлении повторил мужчина. – Но ты ведь говорила, что любишь его, не так ли? Ты, кажется, готова была даже умереть ради этого грязного, похотливого солдафона!.. На что же ты еще готова ради него, девушка?.. Готова ты стать моей, чтобы спасти его?! Выбирай, красавица: его жизнь взамен на твою благосклонность!
– Нет, вы не можете, вы не посмеете… – цыганка всхлипнула и закрыла лицо руками, будто пытаясь этим слабым жестом защититься от новых несчастий.
– Посмотри на меня! – повелительным движением Клод заставил ее убрать ладони. – Кого ты видишь, девушка?.. Вероотступника, преступника, отчаявшегося мужчину – безумца, способного на все!.. О, я убью его с превеликим удовольствием, даже не сомневайся в этом!Прирежу, как свинью, когда он в очередной раз напьется пьяным в кабаке и отправиться в богопротивный притон в поисках девицы посговорчивее. На сей раз он не избежит страшной участи: кинжал пронзит его черное сердце!.. В мире есть только одно, чего я желаю более смерти этого пустоголового фанфарона, – ты.
– Убийца!.. – глухо произнесла Эсмеральда, глядя прямо в глаза своего врага; точно загнанная в угол кошка, она готова была сопротивляться до последнего. – Я ненавижу тебя, презираю! Грязный поп, я никогда не буду принадлежать тебе, слышишь?! Плевать, что за порогом обители меня ждет смерть – я успею перед этим все рассказать Фебу! Он изобличит вас. Пусть меня повесят – мне это безразлично, но Феб не умрет от вашего ножа – никогда, слышите?!
– Глупая, – поморщился Фролло, – тебя изловят прежде, чем ты увидишься с ним. Тебя поймают и казнят. Поволокут на Гревскую площадь, точно ягненка на закланье, и отдадут в руки мяснику прежде, чем ты успеешь произнести хоть слово. А если все же и найдешь своего капитана, расскажешь обо всем – он не поверит ничему из услышанного! Никто не поверит!.. Архидьякон Собора Богоматери грозит заколоть капитана королевских стрелков – ты сама-то себя слышишь?! Хочешь добавить себе позора этой безумной клеветой? Да над тобой только посмеются! И, кстати, когда будешь подниматься на эшафот, не забывай о том, что вскоре твой возлюбленный отправится следом за тобой. Если ускользнешь от меня, хотя бы и в мир иной, ничто в целом свете не спасет этого напыщенного болвана! Есть только один способ отвратить от него погибель. Ты знаешь.
Священник отпустил, наконец, съежившуюся плясунью и встал с узкого ложа. Холодно смотрел он на нее сверху вниз, и лишь метавшиеся в зрачках отблески безумия выдавали и в эту секунду терзавшее его мучительное желание.
– Что ты решила? – не выдержав, Клод нарушил воцарившуюся было тишину, прерываемую лишь хриплым, прерывистым дыханием.
– Никогда! Никогда я не буду принадлежать тебе, грязный монах!.. Ты противен мне, ты еще более мерзок, чем я думала! Теперь я ненавижу тебя вдвое сильнее прежнего! Уйди!..
Ярость готова была уже прорваться сквозь ледяной кокон, но неимоверным усилием воли Фролло сдержался. Подождал с минуту, пытаясь собрать разбегавшиеся мысли и унять клокотавший в груди гнев. Наконец, сделал пару шагов в сторону выхода; остановился, произнес, не оборачиваясь:
– Так это правда. Все женщины – порождение лукавого. Ты соблазняла его, клялась в вечной любви, едва не согрешила с этим солдафоном, заверяла, что и жизнь свою отдашь за него. А на деле тебе попросту наплевать. Может, ведьма, ты и впрямь приворожила его в надежде обчистить кошелек, а я лишь упредил события?.. Что ж, тогда понятно, почему капитан столь быстро охладел к тебе, прелестница: видно, чары твои не действуют под сводами собора.
– Не смейте!.. Или я убью вас, – цыганка почти рыдала: даже этому гнусному монаху было очевидно, что Феб больше не любит ее. Впрочем, она ведь сама предала его, созналась в нападении, которого не совершала, сдалась; очевидно, все эти ужасы – расплата за ее предательство.
– Что ж, попробуй, – холодно кинул мужчина через плечо. – Однако имей в виду, девушка, что лучше тебе сделать это прямо сейчас, или, клянусь, не пройдет и недели, как Феб де Шатопер окажется в могиле! И это ты своим ослиным упрямством подписала ему смертный приговор. Его кровь будет и на твоих руках тоже!.. Ты будешь повинна в безвременной кончине своего ненаглядного!!!
Эти последние слова окончательно сломили в ослабленной потрясениями душе всякую волю к сопротивлению. Отозвались острой болью во всем теле и, подобно испанскому сапожку, заставили девушку сдаться. Вскочив с жесткой постели, она бросилась к архидьякону, собиравшемуся, будто, уходить, и, пав на колени, вцепилась в край его подрясника.
– Нет, прошу вас, не троньте Феба!.. – взмолилась красавица. – О, вы победили! Делайте со мною, что вам вздумается, только оставьте его…
Клод обернулся. Эсмеральда сидела у его ног: разбитая, без сил, в одной сорочке, уронила она прелестную головку на грудь и, опершись ладонью о пол, едва не падая, чуть слышно шептала:
– Феб, мой Феб!.. Я не позволю ему причинить тебе зло. Ему мало моей жизни – что ж, пусть заберет и честь мою… Пусть осквернит мое тело, пусть лишит последней надежды обрести когда-нибудь мою бедную матушку – пусть. Все для тебя, о мой Феб!.. Жизнь, тело, душу – все я отдам за тебя. Только живи. Живи и вспоминай, хоть изредка, погибшую для тебя зингару…
Жалость, непрошеной гостьей проскользнувшая сквозь ледяной панцирь в сердце архидьякона, была в секунду убита ревностью, стоило ему расслышать эти слова.
– Встань, – повелительно произнес он.
Плясунья медленно поднялась.
– Делайте, что хотели, – процедила она, глядя куда-то мимо него. – А потом дайте мне спокойно умереть.
Уж лучше быть повешенной, чем жить с этим несмываемым позором, к которому принуждает ее – о боги! – священнослужитель.
– Не здесь, – Фролло отрицательно покачал головой. – Не сейчас. Считаешь, я настолько глуп? Я еще не забыл, что мой приемный сын теперь считает своей священной обязанностью защищать тебя от любых посягательств. Нет, ты пойдешь со мной. Мы покинем собор под покровом темноты. Я не решил еще, в какой день удобнее будет вывести тебя… Так или иначе, завтра ты объяснишь Квазимодо, что скоро тебя должны выкрасть отсюда… друзья. Поскольку он единственный, кто навещает тебя, надеюсь, на какое-то время твое исчезновение останется незамеченным. А потом – потом ты будешь уже далеко. Я все подготовил. У меня есть надежное убежище – в этой берлоге тебя точно не найдут. Будь готова бежать в любую минуту, когда бы я ни пришел за тобой. И помни: жизнь Феба де Шатопер – на острие моего кинжала, и сохранность ее зависит только от твоего благоразумия.
С этими словами священник порывисто прижал к себе обмякшее тельце и приник к холодным губам в быстром, обжигающем поцелуе, после чего поспешно вышел из кельи.
Цыганка упала на свое низкое ложе и какое-то время лежала, точно мертвая, вперив невидящий взгляд в стену. Вскоре по щекам заструились горячие, безмолвные слезы, которые она не замечала. Новое потрясение, казалось, выбило все мысли, оставив в голове звенящую пустоту безысходности. Лишь под утро девушка провалилась в спасительное черное забытье, исцелившись на несколько часов от воцарившегося в груди гнетущего мрака.
========== //// ==========
– Вы уверены, госпожа, что так нужно? – печально вопрошал Квазимодо, когда Эсмеральде удалось, наконец, объяснить, что вскоре ей придется покинуть его. – Разве плохо я забочусь о вас? Скажите, чего вам не хватает – я постараюсь достать это. Здесь вы под защитой Божьей Матери, но кто охранит вас за пределами собора?.. Если вас схватят, то опять поведут на казнь, я знаю. Вас убьют, и я умру…
– Все будет хорошо, – красавица старалась говорить медленно, чтобы глухой мог читать по губам и, сколько могла, объяснять свои слова жестами. – Меня укроют надежно, причин для беспокойства нет. Так надо. Но никто не должен знать, что я исчезла, ты понимаешь? Приходи, по-прежнему, сюда, как будто ничего не случилось. Ты сделаешь это для меня?..
Горбун склонил косматую голову, пытаясь сдержать наворачивающиеся на глаза слезы. Он был так счастлив просто знать, что она все время находится где-то рядом, что он может украдкой взглянуть на нее, когда пожелает. А теперь… Впрочем, все в этом мире конечно, а уж счастье и подавно. У него нет никакого права пытаться удержать девушку единственно потому, что он без памяти влюблен и не представляет, как будет жить дальше, не зная, жива ли она, увидит ли он ее еще хоть раз. Ему придется справляться с этим самому, а цыганка – пусть она будет свободна и счастлива, пусть вернется к своему капитану или к своим друзьям-бродягам. Ей, и правда, не место здесь, в этой тихой и величественной, словно застывшее время, обители; как и ему, монстру, ошибке природы, не место рядом с ней – совершенной красотой, воплощением чистоты и юности.
– Да, госпожа, я понял, – медленно ответил звонарь, разворачиваясь к выходу. – Никто не должен знать, что вы покинули убежище. Никто не узнает. Бегите к своему Солнцу, танцуйте, пойте, наслаждайтесь жизнью – вам не место в этой клетке. Уезжайте из Парижа, а я буду каждый день молить Иисуса и Богоматерь, чтобы они хранили вас…
С этими словами он покинул келью, едва сдерживая рвавшиеся из груди рыдания. А очаровательное личико прелестницы исказила болезненная гримаса: о, если бы он только знал, что на самом деле ожидает ее за стенами собора!.. Кто будет рядом с ней вместо ее Солнца! Вспомнив о ненавистном монахе, Эсмеральда кинулась за медленно бредшим по коридору Квазимодо и жестами объяснила, что она не все еще сказала ему. Тот послушно вернулся вместе с ней в маленькую келью.
– Послушай, – тихо начала плясунья, затворив дверь и красноречиво жестикулируя. – Тот нож, что был у тебя… Ты не мог бы дать его мне? Мой кинжал, увы, остался во Дворце Правосудия. Мало ли, что может случиться. Я не привыкла чувствовать себя совсем уж беспомощной. Если бы у меня была хоть какая-то защита…
– Вам нужен мой тесак? – удивленно вскинул густые брови глухой. – Но, госпожа, он не так уж мал. Вам трудно будет спрятать его под платьем или где-то еще…
Горбун отчаянно покраснел и забормотал:
– Впрочем, если нож вам нужен, то, конечно. Вот, возьмите, госпожа. И пояс – чтобы вам было хотя бы, куда его повесить, – с этими словами он развязал плетеный ремешок и положил на стол вместе с притороченным к нему тесаком, выжидающе уставившись на девушку своим единственным глазом и силясь понять, довольна ли она.
– Спасибо! – Эсмеральда, действительно, облегченно улыбнулась и ободряюще кивнула своему уродливому спасителю.
– Храните его в память о несчастном, который по первому слову отдаст за вас свою ничтожную жизнь, – грустно произнес Квазимодо и, поняв, что больше от него ничего не требуется, похромал в колокольню. Бедняга, он уповал на то, что литые пузатые подруги, единственные навсегда венчанные с ним, помогут хоть немного утолить ту тоску, что навек поселилась в сердце с появлением в его жизни маленькой цыганки.
…На следующий день, когда вечерняя служба закончилась и монастырь затихал в преддверии короткой летней ночи, звонарь, по устоявшейся после покушения архидьякона традиции, счастливое спасение от которого несколько добавило теплоты в отношение к нему Эсмеральды, принес плясунье скромный ужин. Однако, вопреки обычаю, не исчез тут же в сумраке коридора, а мялся у порога, не решаясь ни войти внутрь, ни заговорить.
– Квазимодо?.. – видя его терзания, девушка осторожно дотронулась до горбуна и адресовала ему вопросительный взгляд.
– О, госпожа!.. – горестно воскликнул тот, поднимая на нее свой единственный глаз, но тут же вновь отворачиваясь. – Я должен кое-что рассказать вам. Но это вас ужасно расстроит, я знаю… А мне легче выносить ваши укоры, нежели вашу грусть.
– Продолжай!.. – Эсмеральда была взволнована до крайности и устремила на глухого умоляющий взгляд, предчувствуя уже, что тут есть какая-то тайна, касавшаяся неудачной попытки ее уродливого друга устроить ей встречу с Фебом.
– Помните, госпожа – о, вы, конечно, помните тот день! – когда я должен был привести к вам военного в красивом мундире и блестящих доспехах?.. Я сказал вам, что не нашел его – я солгал.
На этом месте звонарь замолчал, увидев, как вскрикнула и пошатнулась та, ради улыбки которой он пошел бы и в ад. Ему хотелось поддержать ее, подхватить вмиг ослабевшее, невесомое тельце, как в тот день, когда он спас ее от виселицы – о, никогда не забыть ему тех коротких минут всеобъемлющего счастья и бесконечного триумфа, когда лежала она, почти бездыханная, вырванная им у самой костлявой, в его объятиях.
Но бедняга не смел даже коснуться своего идола; лишь еще большей мукой наполнилось все его существо, еще горше стало от тщательно хранимой им тайны; возмущение, вызванное отказом капитана, теперь превратилось в непримиримую вражду к нему. Эсмеральда опустилась на постель и молитвенно простерла руки к невольному вестнику ее новых горестей. Как ни страшилась она услышать правду, все же одновременно и желала ее знать, словно бы упиваясь этими нескончаемыми сердечными муками. И, тяжело вздохнув, горбун заставил себя докончить рассказ.
– Я встретил вашего красивого кавалера – мог ли я оставить свой пост, когда вы так ждали его, госпожа?.. Но он… он не пожелал увидеться с вами. Простите, что говорю все это! Я столько дней молчал: мне легче выносить упреки ваши, презрение, гнев – только не слезы!.. Но… если вы собираетесь бежать к нему, умоляю, не делайте этого, госпожа! Вы… не нужны этому человеку. Пусть он и красив, я понимаю это, но в груди у него камень, а не сердце, когда он может с такой легкостью оттолкнуть ту, что ждет его больше зари в глухую ночь!.. К тому же…
Квазимодо сделал над собой последнее усилие и, боясь даже краем глаза взглянуть на владычицу своего сердца, зажмурившись, выпалил одним махом:
– Та, что приветствовала его с балкона, та знатная девушка – она его невеста. Кажется, – поспешно добавил он, будто это могло хоть сколько-нибудь смягчить скорбь несчастной, закрывшей лицо руками и горько разрыдавшейся.
Так ужасно, сколь ни печальна была его судьба, бедный горбун не чувствовал себя никогда в жизни. Ради цыганки он был готов восстать против своего приемного отца, что прежде даже в самых странных фантазиях не могло прийти ему на ум. А теперь он невольно сам явился для нее палачом, причинявшим каждым словом невыносимую боль. В отчаянии звонарь бросился со всех ног в колокольню, моля небо о смерти: теперь плясунья точно возненавидит его – за ту правду, что так долго скрывал и которую сейчас вылил на нее, точно котел с раскаленным маслом.
